Текст книги "Лишенная детства"

Автор книги: Морган Вале

Соавторы: Софи Анри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Уйдем отсюда!

Наверняка скоро должна вернуться его жена или дети, поэтому нужно срочно убираться. Он связывает мне ноги футболкой, забрасывает меня на плечо, несет в гостиную на первом этаже, где, как мешок с грязным бельем, швыряет на диван. По телевизору как раз идет сериал «Уокер – техасский рейнджер». Хотя я продолжаю рыдать, мне в голову вдруг приходит несуразная мысль: «Значит, все это взаправду!»

Раз по каналу TF1 показывают, как и всегда по воскресеньям, этого длинноволосого Уокера с его дурацкими выходками, значит, все, что со мной происходит, – реальность, а не кошмарный сон. Я и вправду связана, меня изнасилует этот мерзкий тип, а потом, вполне возможно, задушит, и последнее, что я увижу в жизни, будет это паршивое кино.

Мануэль позаботился сложить мою одежду и трусики в полиэтиленовый пакет, и теперь направляется к выходу. Стараясь как можно меньше шуметь, он запирает входную дверь и открывает окно, выходящее во внутренний двор позади дома. Рядом с сараем с инструментами, спрятанная от любопытных взглядов соседей, возвышается поленница. Мануэль кладет меня прямо на поленья – совершенно голую, со связанными руками и ногами, и уходит. Он пропадает из моего поля зрения, и я не знаю ни где он, ни может ли он сейчас меня видеть. Мне очень хочется убежать, но мне страшно, я собираюсь с силами, чтобы предпринять попытку к бегству, но они мгновенно покидают меня, стоит мне только подумать, что он за мной наблюдает. И я больше не осмеливаюсь шевельнуться. Вдалеке я вижу золотые поля, день выдался теплый. Деревяшки колют мне бедра, а запястья и щиколотки болят. И под ласковыми лучами солнца, отчаявшаяся и одинокая, я жду своей собачьей смерти. Я без одежды, рядом нет никого, кто мог бы спасти меня или пожалеть. Даже родители, и те меня не ищут. Это ощущение – я пропала, я одна на целом свете, помощи ждать неоткуда, ничем помочь себе я не могу, я во власти насильника – понемногу опустошает меня, лишает меня последних сил. «Я совсем одна, и скоро моя жизнь закончится», – повторяю я про себя снова и снова. Чем больше времени проходит, тем сильнее во мне нарастает паника. Я ощущаю на сердце какую-то ужасную тяжесть, по телу струится пот, когда я представляю возвращение Мануэля. Что он со мной сделает? Куда отвезет? Я должна успокоиться, или будет еще хуже. Мой страх его только обрадует. Дыши, Морган, дыши, так лучше! Я читала где-то, что настоящих извращенцев только забавляет страх, испытываемый их жертвами. Поэтому, лежа на куче поленьев, я пытаюсь перестать паниковать любой ценой, я решаю обмануть этого здоровенного мерзавца. Я найду способ выпутаться из этого кошмара. У меня просто нет выбора, мне нужно выпутаться!

Слышится шум мотора. Он возвращается уже на машине, паркует ее аккуратненько у поленницы, снимает ногу с педали газа и идет за мной. Мгновение – и я оказываюсь на полу возле заднего сиденья; из предосторожности он накрывает меня куском грязного брезента. Через три секунды я слышу, что он снова уходит. Наверное, решил прихватить с собой что-то еще, но куда он направился, я не имею понятия. Ясно одно: сейчас или никогда. Извиваясь, как сумасшедшая, я сбрасываю со своих запястий лифчик, а потом на четвертой скорости развязываю ноги. Бесшумно открываю дверцу и осматриваюсь: вокруг никого. Я мчусь со всех ног, как фурия. До выхода со двора всего двадцать метров, а там я выскочу на дорогу, и все – спасена! Прохожие увидят меня, голую и перепуганную, я стану кричать изо всех сил, и даже если он побежит за мной следом, все поймут, что что-то не так, он не сможет забрать меня, увести, я буду свободна, свободна, свободна!

И вот я бегу, но двор вымощен большими камнями кремового цвета, такими, которыми мы рисуем классики на асфальте и разрисовываем стены. У этих камней острые грани, они замедляют мой бег, режут мне подошвы ног, я поскальзываюсь и, как у марионетки на веревочках, у меня подламываются ноги… Слишком поздно.

Мануэль подхватывает меня, выкручивает мне руки и тянет назад, да так грубо, что я вскрикиваю от боли. Через распахнутые ворота я вижу, как по улице проезжает машина, а в ней – мой потенциальный спаситель, вот только он меня не замечает. В голове у меня все мутится от отчаяния. Швырнув меня обратно в машину, Мануэль так сильно бьет меня по голове, что в моем ухе что-то взрывается. Несколько долгих минут у меня перед глазами мерцают звездочки, я ничего больше не слышу, в голове – пожар. Что-то течет по шее, я прикасаюсь к жидкости пальцами, и они оказываются красными. Волосы мои слиплись от крови.

Но есть кое-что похуже боли: навязчивая, ужасная, не дающая ни секунды покоя мысль о том, что еще немного – и у меня бы все получилось!

Мое освобождение было так близко, рукой подать – большая улица, на которой полно машин, соседей, просто прохожих. Меньше чем в четырех метрах от меня как раз открывались ворота, мне нужно было поднапрячься, сделать еще одно усилие, я ведь почти добежала…

Почти.

Лежа на полу в машине, я представляла, как это могло бы быть: та машина останавливается, из нее выходит высокий мускулистый мужчина и заслоняет меня собой от моего обидчика. Или прохожий видит, как я бегу через проезжую часть совсем голая, в мгновение ока понимает, что случилось, и надирает задницу этому гаду, который пытался меня похитить. Или из-за угла выезжает маленький «Рено Твинго», и семья, которая в нем едет, видит, как я выбегаю за ворота, забирает меня с собой и доставляет живой и невредимой к родителям. А там – нежные материнские поцелуи. Вновь обретенный покой в надежных отцовских объятиях. Так хорошо…

– Я бы на твоем месте больше не глупил, а то хуже будет, – бурчит Мануэль, откашлявшись.

Его грубый голос разбивает хрупкие мечты, в которых я пыталась укрыться от реальности. Надежда – безнадежность… Невыносимое йо-йо, которое мне пришлось пережить, высосало из меня последние силы. И я снова впадаю в уныние, на этот раз еще более глубокое. У меня не получилось убежать, и из-за собственной глупости у меня теперь слышит только одно ухо, а второе гудит, словно там бьется какой-то сумасшедший шершень. У меня идет кровь, мне очень больно и кажется, что я навсегда оглохла. Но и это еще не самое худшее: я разозлила моего палача, и теперь боюсь, что он мне отомстит. Между двумя приступами ужаса я проклинаю саму себя. Это же надо быть такой ни на что не способной идиоткой! Нужно было получше все продумать, не колебаться так долго, как следует подготовиться к побегу. Нужно было спрятаться в доме или за кучей поленьев, а не пытаться сразу выскочить на улицу, ведь именно этого он от меня и ожидал! Какая же я бестолочь…

Мануэль снова отправляется в дом, даже не дав себе труда связать меня, но его жестокость сделала свое дело: парализованная страхом, я больше не пытаюсь убежать. Он возвращается с большим рулоном скотча и использует его до последнего сантиметра, крепко-накрепко связав мне ноги и руки. Последний кусок – на мой рот, сверху на меня снова падает брезентовая тряпка – и дело сделано: я не смогу теперь ни пикнуть, ни пошевелиться.

Мануэль спокойно заводит мотор.

Он ведет машину, а я плачу. И считаю. Я считаю остановки и повороты, влево и вправо, я отчаянно пытаюсь понять, куда мы едем, чтобы рассказать об этом полиции, если каким-то чудом мне удастся с ней связаться. Вслепую я пытаюсь запомнить этот маршрут-лабиринт, но через несколько километров перестаю ориентироваться. Мы едем очень долго, может, час, а может, и вечность, в любом случае достаточно долго, чтобы мне хватило времени представить худшее.

Я скоро умру, теперь мне это совершенно ясно. Я видела его безжалостный, леденящий кровь взгляд, когда он сжимал мне шею, видела, как легко, без малейших угрызений совести, и глазом не моргнув, он меня ударил. У этого типа нет сердца. Меня ждет глупая, бессмысленная смерть, и все потому, что мне хотелось иметь компьютер, как у моих приятелей. Я умру из-за собственной зависти и неосмотрительности… Я ужасно на себя разозлилась. Я умру, и сама в этом виновата. Я мусолила эту ужасную мысль и не могла остановиться.

Я никогда не сдам экзамен на степень бакалавра.

Я никогда не стану археологом.

Я никогда не увижу египетские пирамиды.

Я не поеду с классом на экскурсию в Бавьер.

Я не увижу, какой станет моя сестричка, когда вырастет.

Я больше никогда не буду рисовать на полях тетради цветочки и завитушки.

Я никогда не влюблюсь в парня и не выйду замуж.

Я никогда не стану старушкой.

И перед тем, как Да Крус убьет меня, мне придется страдать, я это знаю. Издевательства, насилие, лишение свободы… Самые худшие сценарии развития событий пролетают у меня перед глазами. Дела ДютрУ и ему подобных, дети, которых годами держат под замком, насилуют десятки мужчин, продают в подпольные публичные дома связанных, избитых… Наводящие ужас картинки вертятся в моем мозгу. И мне тоже придется пережить все это, и я закончу свою жизнь, как тот мальчик из дома с привидениями. Я представляю себя запертой в погребе с кляпом во рту, меня принуждают сниматься в порнофильмах или делают фото XXX, которые потом будут вывешены в Интернете. Сколько времени это будет продолжаться? И когда он решит меня убить?

Вот какие страхи охватывают меня в мои тринадцать, когда грузовичок наконец останавливается.

Брезент приподнимается, мы – в незнакомом месте, на грунтовой проселочной дороге, а рядом – лес, в котором я раньше не бывала.

– Не дергайся! – приказывает он и ножом разрезает связывающий меня скотч, в том числе и тот кусок, что закрывает рот.

Потом Да Крус направляется к багажнику своей колымаги и возвращается с курточкой от спортивного костюма семидесятых годов – пестрой, с флуоресцентными вставками, желто-малиновой, которая едва прикрывает мне попу. Я совсем замерзла, мои ноги посинели от холода; Мануэль приказывает мне повязать вокруг талии все тот же кусок брезента. В таком виде он наконец разрешает мне выбраться из машины, а потом закрывает дверцу на ключ. Вдалеке, там, где начинается проселочная дорога, я вижу проезжающий автомобиль. И в моем мозгу моментально начинает совершаться напряженная работа: бежать, кричать? Мануэль не отстает от меня ни на шаг. Если он догонит меня, если помешает спастись, его гнев будет стоить мне очень дорого. И я лишаю себя надежды на спасение.

Мы углубляемся в лес, и тропинка становится все уже, я ступаю босыми ногами по камешкам, спотыкаюсь о корни, а он – прислушивается. При каждом шорохе, каждом хрусте сломанной ветки он настороженно замирает. Я умоляю Бога, если Он только есть на небе, послать мне охотника или какого-нибудь любителя воскресных прогулок – кого угодно, только поскорее! Но, на мое несчастье, мы здесь одни и Мануэль уже присмотрел подходящий уголок. В обрамлении деревьев – квадратный клочок травы, скрытый со всех сторон листвой. Именно там он расстилает кусок брезента и приказывает мне снять эту жуткую курточку. Значит, здесь закончится моя жизнь, и это случится сейчас.

Я не помню точно, каким было лицо моего мучителя, но очень четко – момент, когда он приспустил свои джинсы. Не помню отвратительных слов, которыми он меня обсыпал, но очень остро – прикосновения его языка по всему моему детскому телу и отрывистое приказание:

– Соси!

Но я не умею. Я говорю ему об этом. Для меня это – всего лишь трюк из порнофильма, только актрисы фильмов XXX и героини эротических манга делают это; настоящие люди таким не занимаются. Оказывается, я ошибалась. Я сжимаю челюсти так, что еще немного – и сломаются зубы, но Мануэль хватает меня за плечо и швыряет на землю. Теперь я стою перед ним на коленях. Я отшатываюсь, а он хватает меня за голову и дергает к себе так резко, что у него в руке остается немаленький клок моих волос.

– Похоже, ты не очень-то хочешь вернуться домой…

И я подчиняюсь, хотя меня чуть не стошнило прямо ему на причинное место. Я с отвращением делаю, что мне приказывают, пока он не останавливается, чтобы высказать мне, что я ужасно неловкая и неопытная.

Я не помню, какого цвета было небо в тот день, но могу по памяти нарисовать арабески из веток, нависавших надо мной, когда Да Крус уложил меня на брезент. Отвратительная тошнота и пронзительная боль – словно кол прошел сквозь все тело – эти воспоминания останутся со мной навсегда. Я вдыхаю его отвратительный запах, и меня мутит, снова и снова накатывает тошнота. Мое тело сжимается, чтобы избежать худшего. Я стискиваю ноги так сильно, что мешаю ему двигаться, и он, лишенный возможности делать, что хочет, белеет от гнева.

– Перестань дергаться, лежи спокойно! Или ты это делаешь нарочно, мерзавка?

Его голос дрожит от ненависти, одним движением руки он запросто может сломать мне шею, поэтому я цепляюсь ногой за какой-то корень, чтобы ему не мешать. Я отключаюсь или, по меньшей мере, пытаюсь это сделать: не думать, не видеть, не слышать, не чувствовать, не существовать… Единственное, чего я хочу в это мгновение, – это потерять сознание. Для него – животного, которое дергается, обливаясь потом и скуля, и перебрасывает мои ноги из стороны в сторону, словно какой-нибудь микадо во власти своих похотливых капризов, – это ничего не изменит, потому что меня не существует. Ни мой плач, ни крики боли не заставят его остановиться или хотя бы чуть умерить свои толчки; если бы он мог вырвать мне ногу, чтобы войти поглубже, он бы так и сделал. В руках этого садиста я – кукла, резиновая женщина. Но только я живая. Он даже не видит меня. За исключением тех минут, когда приходит в бешенство. Это происходит внезапно, через несколько секунд после того, как он начал. Он вдруг замирает и вперяет свой безумный, невидящий взгляд в мое лицо.

– Ты – не девственница!

Конечно я девственница! Единственное, в чем меня можно упрекнуть, – так это в том, что я целовалась с Антони «с язычком» два года назад! Но Мануэль не верит ни одному моему слову, хоть это и чистая правда. Он злится, распаляется, спрашивает, кто лишил меня невинности, какой мерзавец это сделал.

– Ну, признавайся, с кем ты этим занималась?

Озлобленный, он брызжет на меня слюной, словно я – его дочка, которую он поймал «на горячем» – с пластинкой противозачаточных таблеток в руке. Это выводит его из себя – подумать только, он может быть не первым! Он так злится, что мне начинает казаться, что он вот-вот начнет меня бить. Умирая от страха, я пытаюсь найти подходящее объяснение, чтобы погасить припадок гнева, от которого у него покраснел лоб и сжались кулаки. Я – девственница, правда, правда, клянусь вам, мсье, и у меня уже несколько месяцев идут месячные, может, это тампон повредил что-то там внутри…

Однако мое псевдонаучное бормотание не производит на него никакого впечатления.

– Ты не девочка, я знаю, каково это – быть с девственницей! – изрыгает они снова набрасывается на меня. – Сожми ее, ну же!

Кошмар длится вечность. Когда он наконец останавливается, я ощущаю свое тело как некую инертную массу, полную боли. Живот у меня окаменел, бедра кажутся разорванными, не говоря уже об остальном, и мне так больно, что я уверена: мне никогда не стать прежней. Он разбил меня изнутри; к тому же я ощущаю, что из меня вытекает какая-то жидкость, и, в силу своей полной неосведомленности в вопросах секса, я прихожу к выводу, что это кровь и течет она из ран, которые мне нанес этот подонок.

– Одевайся!

Он швыряет курточку от спортивного костюма мне в лицо.

Я чувствую себя отвратительно. Более грязной, чем земля, которую он топчет, застегивая пояс на брюках, более замаранной, чем тряпка, которую он аккуратно складывает, более уродливой, чем эта страшненькая курточка, которую я, испытывая чувство облегчения, натягиваю на себя, чтобы быть не такой голой и не такой уязвимой. Я чувствую вкус земли на губах, а на животе – его слюну, чувствую его большие ладони на своих грудях. Я теперь – куча грязи, застрявшая между смертью и жизнью, в том самом коридоре со светом в одном конце, в который попадают души, покинув этот мир. Смогу ли я теперь вернуться домой?

Может быть. Вид у Мануэля теперь странный, даже печальный, словно у внезапно протрезвевшего.

– Господи, Господи, что же я наделал?!

И вдруг он разражается потоком благих речей, с дрожью в голосе заверяя, что никогда не простит себе этого, что это все из-за вина… Я же вижу только его застегнутые на все пуговицы джинсы и думаю об одном: все закончилось. Он протягивает мне брезентовую тряпку, чтобы я снова сделала себе из нее подобие юбки, потом берет меня за руку, словно отец, который собирается вести дочку в школу. В голосе его теперь нет ни злости, ни ненависти. Мы молча идем по тропинке, ведущей к опушке, и он сжимает в своей сухой огромной ладони мои замерзшие пальцы. Понемногу тошнота проходит, и мне уже не так страшно. Он не начнет снова, ведь он попросил прощения. Значит, он такой же, как мой папа: то злой, то снова добрый? И это правда, что от спиртного можно совсем потерять голову? Когда мы подходим к лесной опушке, я уже почти жалею этого типа, который окончит свои дни в тюрьме и который только что испортил жизнь себе, а заодно и мне.

На обочине проселочной дороги нас ждет его машина. При виде нее он ускоряет шаг и отшвыривает мою руку.

– Пошевеливайся! – резко приказывает он.

И снова меня нет. Он бежит к машине, не заботясь о том, что я буду делать, а я вдруг вижу себя, вижу его как бы со стороны. Я почти голая, он одет. Он решает, я подчиняюсь. Он смягчается – я его жалею. Он злится – я подчиняюсь. Насилует меня, а потом разыгрывает из себя папочку. Он дает мне надежду, что я вернусь домой, а потом меняет решение, и я превращаюсь в его игрушку, в вещь, в марионетку, готовую исполнить любой приказ. У него получилось даже заставить меня поверить, что он раскаялся! Он манипулирует мной, словно я кукла! Как ему, наверное, нравится эта игра в «холодно-горячо», как он возбуждается, видя, что я белею от страха, что я страдаю, что я надеюсь! А ведь я и правда поверила, что он сейчас отвезет меня домой, что он просто был пьян! Только дебилы бывают такими легковерными!

«Я знаю, каково это – быть с девственницей!»

Эта фраза снова и снова звучит в моей голове; значит, я не первая, вполне может быть, что он уже проделывал это с другими девочками моего возраста. Мое идиотское сострадание разлетается вдребезги. У меня больше нет ни грамма понимания, ничего, кроме огромной, жесточайшей ненависти, неудержимого отвращения, такого же колоссального, как и страх, который он мне внушает. Каждый его жест вселяет в меня беспокойство, от каждого его движения зависит моя жизнь. Из машины он достает мои очки и протягивает мне. Потом снова ныряет в салон и на этот раз вынимает нож.

Теперь точно конец, я пропала. Он зарежет меня прямо здесь, на грунтовой дороге, и я истеку кровью… Однако он швыряет нож к моим ногам.

– Подними и прикончи меня, другого я не заслуживаю. Ну, бери! – говорит он мне.

Он требует, чтобы я заколола его этим огромным ржавым ножом, говорит, что только тогда мне станет легче, а он получит то, что заслужил. А я… мне так хочется перерезать ему горло! В своих мечтах я убиваю его, я десятки раз вонзаю нож в его грудь, пока он не испускает дух! Но на этот раз я не собираюсь ему подчиняться. Он уже один раз обманул меня, там, у себя дома, когда притворился, что хочет отпустить меня, а потом вдруг передумал. Я теперь знаю, какие игры он любит! Если я направлю на него нож, он запросто швырнет меня на землю и обратит острие на меня. В голове у меня только одна мысль: как избавиться от ножа? Пока он здесь, между нами, у моих ног, в пределах досягаемости его руки, мне угрожает опасность. Инстинктивно я чувствую, что рискую жизнью. Я хватаю нож фирмы Opinel и отшвыриваю его так далеко, как могу, и он падает в заросли колючего кустарника.

– Нет, я не хочу вас убивать, – дрожащим голосом говорю я ему.

Он удивлен. В первый раз он смотрит на меня так, будто я существую, и я понимаю, что опасность отдаляется. Быстрее, быстрее, я пытаюсь придумать, что бы еще добавить:

– Не мне решать, умирать вам или нет, я не хочу и не могу. И то, что вы со мной сделали, – это плохо, но не настолько, чтобы умереть…

Я бормочу первое, что приходит в голову, и прихожу к выводу, что, пока он слушает мои бредни, он не желает ни моего тела, ни моей смерти. Так я удерживаю его на расстоянии…

– Возвращаемся, – бросает он через несколько минут после начала моего монолога.

Спасена. Я не осмеливаюсь даже рта раскрыть, так переполняет меня надежда. Мои мучения скоро закончатся! Сидя на заднем сиденье грузовичка, я узнаю поселки, которые мы проезжаем; медленно, но верно мы приближаемся к Эшийёзу. В соседнем городке Мануэль делает остановку, чтобы купить сигареты, и приказывает мне оставаться в машине. Как только он скрывается в баре, я начинаю мучительно соображать. Убежать или остаться? Если я выскочу из машины, а он увидит меня через витрину табачного киоска, то успеет меня догнать, и тогда мне точно конец. Нельзя поддаваться панике. В прошлый раз я уже потеряла ухо и теперь не хочу подвергать себя еще большему риску. Конечно, я могла бы потихоньку выскользнуть из машины, но я была полумертвой от страха, который связал мне руки, словно тисками зажал голову. Есть еще кое-что, что сдерживает мои порывы и гасит мою волю. Только что, в лесу, я была вещью, объектом манипуляций. Я подчинялась, снова и снова, и это искажение моей души не исчезло после того, как мой мучитель оделся. Несмотря на то что сейчас Мануэль далеко от меня, он «держит меня в руках». А раз он, похоже, решил отвезти меня обратно к родителям, мне лучше сидеть спокойно, только так у меня появится шанс выпутаться из этой истории. Вот о чем я думаю. И смирно сижу в грузовичке.

Он возвращается через несколько минут, заводит мотор, и я вдруг вижу, что он сворачивает с прямой дороги.

– Но нам нужно прямо! – осмеливаюсь сказать я.

– Покатаемся еще!

Эти слова погружают меня в пучину ужаса. Он уже получил что хотел, так почему бы не отвезти меня домой прямо сейчас? Ответ один: он решил меня убить. Через несколько минут я буду мертва, я в этом абсолютно уверена, и я знаю, где закончится моя жизнь – у озера, на которое мы часто ездили, прямо на просторном пляже, обрамленном грудами камней и облюбованном местными рыбаками, совсем рядом с шикарным гольф-клубом. Мануэль останавливается на пляже и швыряет мне мои вещи вместе с приказом одеться, пока он отойдет на пару метров, к деревьям, помочиться. Я хватаю свои жалкие одежки и молюсь, чтобы он вернулся не слишком скоро. Если он опять увидит меня голой, то может захотеть повторения. И вот, скрючившись на заднем сиденье, я стремительно натягиваю штаны и футболку, решив не тратить время на белье, которое поспешно и неловко пытаюсь рассовать по карманам.

Он возвращается раньше, чем я успеваю это сделать.

Я сжимаю скомканные трусики и лифчик в кулаке, но он их замечает.

– Одевай белье, быстро! Если мать увидит, что ты вернулась без трусов, что она подумает?

Выбора у меня нет, приходится подчиняться. Я стараюсь как можно быстрее стянуть с себя штаны. И случается то, чего я боялась: в его глазах я читаю желание начать все сначала.

Я не знаю, что мне сделать, чтобы выбраться из бездонной пропасти, в которую я снова соскальзываю. Я опять начинаю плакать, умоляю его разрешить мне вернуться домой, ведь родители будут волноваться, и его жена тоже. Я замерзла, и мне нужно надеть мои кофточку и джинсы…

– Сейчас я тебя согрею! – отрывисто говорит он, заставляя меня встать на четвереньки на заднем сиденье.

Потоки слез стекают по моим щекам, пока он давит на меня всем весом своего тела, от его запаха меня тошнит до рвоты, я сдерживаю крик и пытаюсь сопротивляться, как могу.

– Прекрати дергаться! Стой спокойно, или я засажу его тебе в задницу! – орет он.

И я стараюсь не шевелиться, пока он лапает меня своими мерзкими руками, стараюсь не слышать грязные словечки, которые он бормочет, и его поросячье хрюканье, стараюсь не чувствовать боль, еще более острую, чем в первый раз. Мне хочется вонзить пальцы ему в глаза, искусать его до крови, вырвать ему кишки, но я не делаю ничего подобного – безвольная кукла, которую перебрасывают из стороны в сторону, как обычную подушку. Я ненавижу его, ненавижу его крики удовольствия, а он отворачивает противосолнечный козырек с зеркалом так, чтобы видеть происходящее со стороны. Я ненавижу его, а себя презираю еще сильнее.

Совсем недавно, когда Да Крус ушел за сигаретами, я верила, что он отвезет меня к родителям.

Я нисколько не сомневалась в том, что сумела его перехитрить. Я ни на секунду не допускала мысли, что он может захотеть повторения. Найдется ли на этой планете вторая такая идиотка, как я? И неужели только смерть заставит меня осознать, насколько я глупа?

Наконец он останавливается, вытирается, натягивает штаны и неторопливым движением возвращает козырек в прежнее положение.

– Если проговоришься кому-нибудь, я тебя убью, – твердо произносит он.

Жестом он приказывает мне выйти из машины, прижимает меня к высокой ограде гольф-клуба. Его левая рука сжимает мое плечо, правая – шею. Он сначала сжимает ее слегка, потом сильнее, и я начинаю задыхаться.

– Я ничего не скажу, клянусь! Я обещаю вам! Отпустите меня, прошу вас, умоляю!

Я с трудом дышу, но он меня не отпускает, наоборот, обхватывает мою шею двумя руками и сжимает еще сильнее, тем временем рассказывая, что случится, если я открою свой паскудный рот: он убьет меня, и мои родители очень огорчатся, лишившись своей доченьки, и никогда не оправятся от этой утраты, и в этом буду виновата только я одна.

Мои родители… Пальцы Да Круса сдавливают мне горло, а я вижу родителей в кухне, и мою собаку тоже. Воздуха не хватает, все как в тумане, но картинки из моего привычного мира мелькают в голове. Двор коллежа и преподаватель немецкого; мы с мамой вместе собираем из разноцветных клочков ткани одеяло; папа громко хохочет; тачка с овощами Мадам Капусты; мой маленький брат, который даже не захочет обо мне вспоминать, столько гадостей я успела ему сделать… Я задыхаюсь, и нелепый хоровод пустяковых деталей и любимых лиц кружится в моем сознании. Я на полшага от смерти, когда хватка рук на шее вдруг ослабевает.

– Ты, как и другие, все расскажешь, а я не хочу в тюрьму, слышишь меня? – заявляет он. – Какие у меня гарантии, что ты не проболтаешься?

Нужно что-то придумать! Я должна выпутаться, ведь тогда, с ножом, у меня получилось, нужно опять заговорить ему зубы!

– Я не расскажу, потому что не хочу, чтобы вас арестовали! У вас есть дети, я их знаю, и было бы жестоко отобрать у них отца.

Слова вырвались сами собой. Но стоило мне напомнить ему о детях, как он опустил руки. А я тем временем с энтузиазмом продолжала болтать. Я сказала ему, что его дети очень расстроились бы, если бы папу забрали из дома. Я и правда знаю его детей, иногда вижу их в школе или в городе, и мы здороваемся, но не более того. Но какая теперь разница, насколько близко мы знакомы! Ради спасения своей жизни я сочиняю, приукрашиваю, не стесняясь откровенной лжи. Да с вашими ребятами мы лучшие друзья, разве вы не знали? Я обожаю вашего сына, мы вместе занимаемся восточными единоборствами! А ваша дочка – такая славная девчушка! Я никогда и никому не расскажу о том, что случилось сегодня, ведь я хочу, чтобы мы с ними остались друзьями; разве можно нанести такой жестокий удар по их невинности, их юности? О нет, я бы себя потом за это ненавидела…

– У меня у самой отец – алкоголик, и я знаю, что такое испорченное детство! Я не хочу, чтобы другие дети из-за меня страдали.

И все это я рассказываю ему, этому мерзавцу и гаду, который только что снова меня изнасиловал. Ради спасения своей шкуры я поношу своего отца, которого, несмотря ни на что, обожаю. И это срабатывает: Мануэль отпускает меня, мы возвращаемся в машину и выезжаем на дорогу. Молча. Проезжаем через Буланкур, через Ожервиль… Я вижу в окно дом Титу, где мы были сегодня утром, и мне кажется, что с тех пор прошло лет сто. Пюиссо, Гранжермон^[11]… Эшийёз. Да Крус дает крюк, чтобы объехать городскую площадь. Уже темнеет. Он останавливается в паре сотен метров от нашего дома, выключает двигатель и говорит мне:

– Ты будешь молчать, как обещала. Если обманешь, меня заберут в тюрьму, а дети будут очень горевать. Ты меня поняла? Возвращайся домой и молчи как рыба. Когда сядешь за стол, улыбайся и болтай, как обычно.

Он приказывает мне причесаться.

– Если мать спросит, почему ты вернулась так поздно, соври, что заблудилась.

Я не дышу, не шевелюсь, не думаю. Господи, умоляю, только бы он не передумал! Он открывает дверцу, я выпрыгиваю на тротуар, но он бросает мне вслед, высунувшись в открытое окно:

– Если проговоришься, я тебя найду. До тюрьмы или после – не важно. Из-под земли достану, и ты за это поплатишься. Начнешь болтать – и ты труп, уразумела?

Теперь болтай сколько хочешь! Я свободна.

5

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Грузовичок проезжает мимо меня, я чувствую на себе тяжелый взгляд Да Круса, однако упорно продолжаю смотреть себе под ноги. Только не смотри на него, Морган, ни в коем случае не смотри! Пока я ощущаю его присутствие за своей спиной, меня не покидает чувство, что жизнь моя висит на волоске, и я мечтаю только об одном – бежать, скорее, скорее! Как только автомобиль исчезает из поля зрения, я как сумасшедшая несусь к тайнику, о котором никто, кроме меня, не знает – к нише в каменной ограде, которая окружает сад, где я временами краду спелые фрукты. Здесь я чувствую себя в безопасности. Если Да Крус вдруг передумает и повернет назад, ему ни за что меня не отыскать.

Скукожившись в своем укрытии, я жду, затаив дыхание. Мимо проезжает машина, но я ее не вижу, и сердце просто взрывается страхом: я уверена, что это он. Как случилось, что он меня отпустил? Сейчас он наверняка осознал, какую ошибку совершил. Он ищет меня, я в этом уверена. И я, окаменев от ужаса, сдерживаю рыдания. Звук мотора удаляется. Теперь пора действовать. Затаившись на краю утонувшего в темноте сада, – перепуганная, измотанная, с ощущением боли в каждой клеточке тела, – я пытаюсь перестать паниковать и придумать план собственного спасения. Только на этот раз – никаких ошибок! Во-первых, нужно подождать еще немного и убедиться, что Да Крус не вернулся, потом выбраться из тайника, добежать до дома, броситься в спасительные объятия родителей, а потом рассказать все, и пускай этот мерзавец гниет в тюрьме до седых волос!

И тут в мою душу закрадывается сомнение.

Даже седой, он все еще будет в состоянии причинить мне вред. Эта мысль внезапно перечеркивает весь мой план. И я начинаю стремительно подсчитывать: если Да Крус, которому сейчас около сорока, получит двадцать лет тюрьмы за все то ужасное, что со мной сделал, он выйдет как раз тогда, когда при нормальных обстоятельствах ушел бы на пенсию. Но и в шестьдесят вполне можно убить человека! И он поклялся, что убьет меня, если я на него донесу. Я до сих пор ощущаю давление его пальцев на горле, вижу кулак, который бьет меня в висок. Его холодные глаза, моя шея в его руках, его угрозы… Я не могу думать ни о чем другом. Выдать его – означает умереть.