Текст книги "Венгерский набоб"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

И на эту лань, сходившую наземь из райских кущей, тоже началась охота.

На каждом шагу ее подстерегали, преследовали эти chevaliers errants, бродячие рыцари, не давая прохода, искушая, осыпая стрелами лести и поклонения; но сиявшая во лбу лани чудесная звезда оберегала ее от попаданий. Звездой этой была ее незапятнанная добродетель.

С каждым днем юные львы все раздраженней шпыняли друг друга за неудачные попытки, сходясь у Майеров. Большинство ставило при этом разные суммы на того или другого, как на лошадей или борзых, но проигрывало.

Наконец один из знакомых нам денди, коего называли мы Фенимором, выдвинул тот принцип, что лучший, разумнейший способ покорить женщину – прямая, открытая атака.

И вот, узнав как-то, что Фанни одна дома, послал ей роскошный букет цветов из оранжереи со вложенной в него запиской такого содержания: ежели, мол, склонны принять домогания любящего сердца, оставьте заднюю садовую дверцу открытой. Бывают случаи, когда подобные предложения быстрее всего приводят к цели.

Застигнутая врасплох неопытная девушка приняла по неведению букет. Это ловко было задумано.

Другое какое-нибудь послание насторожило бы, остерегло ее, но цветы так по-девичьи невинны, безобидны, – что тут можно заподозрить?

Лишь когда посыльный удалился, заметила Фанни записку среди цветов и, выронив ее из рук, словно большого ядовитого паука, бросилась к старухе Крамм, которой с рыданиями поведала о случившемся. Ей казалось, что она уже опозорена.

Вскоре пришла Тереза, и они с г-жой Крамм вскрыли еще не распечатанное послание. Фанни была безутешна, когда болтливая Краммша рассказала ей о заключенном в нем предложении; она всерьез решила, что, приняв письмо, навсегда себя обесчестила, и до того взволновалась, что, несмотря на утешения двух добрых женщин, всю ночь металась как в лихорадке.

Вот как чувствительна чистая душа к первому же прикосновению грязи.

Обе патронессы замыслили отплатить виновнику этого горя. Ох и мстительны же эти старухи! Оставили калитку открытой, подглядели, когда пожаловал кавалер, заперли ее, а сами из чердачного окошка стали по очереди наслаждаться зрелищем, как мечется попавший в собственную западню соблазнитель, угодивший в им же вырытую яму бравый охотник. А с началом дождя со мстительным удовлетворением отправились спать, положив ключи под подушку и злорадно прислушиваясь к частому щелканью дождевых капель по стеклам.

Форменный этот провал только подогрел охотничьи страсти. Осрамиться перед ребенком, дать себя провести старухам – этого сам «esprit du corps»[188]188
  корпоративный дух (фр.).


[Закрыть] уже не позволял так оставить, и спасти общее реноме вызвался Абеллино. Со спесивой самоуверенностью предложил он пари на любую сумму, что год спустя гурия будет жить у него, подразумевая, естественно, отнюдь не женитьбу.

В следующее воскресенье Фанни изумительно спела в соборе «Stabat mater»; слушали ее с истым благоговением.

Принаряженная по-воскресному старуха Крамм, сидя у бокового придела, таяла от умиления и вдруг услыхала восторженный шепот рядом:

– О, как прекрасно, как возвышенно!

Она не могла не обернуться и не посмотреть, кто это разделяет с таким пылом ее восторги, и увидела скромно одетого господина с черным крепом на шляпе, как раз отиравшего свои обращенные к небу глаза. Это был Абеллино Карпати.

– Восхитительно поет, не правда ли, сударь? – сказала добрая женщина с гордостью.

– Ангельски. Ах, сударыня, не могу без слез слышать этот гимн.

И чувствительный юноша опять поднес к глазам платок.

Потом ушел, ни слова не сказав больше своей соседке.

Что с ним? Какой удар постиг беднягу?

Краммша еле дождалась следующего воскресенья, снедаемая желанием узнать, что за горе у таинственного незнакомца. Но придет ли он опять?

Он пришел. На сей раз они поздоровались как старые знакомые.

– Видите ли, сударыня, – признался печальный юный кавалер, – и у меня была лет десять назад возлюбленная, невеста, которая пела столь же восхитительно. «Stabat mater» слышу я будто из ее уст. Но в тот самый день, на который назначена была наша свадьба, она скончалась. А на смертном одре взяла с меня обещание: если повстречается мне когда-нибудь столь же хорошо поющая духовные гимны бедная юная особа, ежегодно жертвовать ей три тысячи форинтов в память о ней на усовершенствование в сем высоком искусстве – и в том обрести утешение. Ее пожелание дополнил я лишь одним условием: особа та столь же целомудренна должна быть и чиста, как она сама, любимая, незабвенная моя Мария.

И юноша снова прижал платок к глазам.

«Какая непритворная скорбь!» – подумала его почтенная слушательница.

– К великому моему огорчению, сударыня, я должен признаться, – дрогнувшим голосом продолжал денди, – что целых восемь лет не мог выполнить воли своей суженой. Кому оказывал благодеяния, преуспевали в учении, но не блистали добродетелью. Со стыдом вспоминаю я о них, хотя некоторых свет и окружает поклонением. Что ни попытка, то новое разочарование.

Тут он прервал свою речь и предоставил г-же Крамм опять целую неделю для раздумий над этой необычной историей, о которой она, однако, никому словом не обмолвилась.

В ближайшее воскресенье Абеллино явился вновь.

До конца гимна он молчал, хотя по лицу его было видно, что хотел бы о чем-то спросить, но не решается. Все-таки желание пересилило.

– Простите, сударыня, что обременяю вас расспросам«. Вы, кажется, знаете особу, которая поет. Не поймите меня превратно, но я столько раз уже обманывался в своей доброте, что не решаюсь теперь ни с кем знакомиться ближе, не наведя предварительно справок. Слышал я о семействе этой девицы вещи преудивительнейшие: нравы будто бы там отнюдь не самые строгие.

Тут и у старухи язык развязался.

– Уж какие там они, родичи ее, не знаю, только она сызмальства с ними не живет, и душенька невинная у Нее, как у ангелочка, а воспитывается она в правилах таких добродетельных, что, окажись сейчас одна хоть среди кого, никакой грех ее даже близко не коснется.

– Ах, сударыня, вы меня просто осчастливили.

– Почему, сударь?

– Потому, что подали мне надежду наконец-то упокоить душу моей Марии.

С этими словами он снова ушел, дав Краммше еще неделю на всякие размышления.

В воскресенье же целиком доверился славной женщине.

– Ну, сударыня, я удостоверился, что ваша подопечная вполне заслуживает моего покровительства. Знаменитая артистка выйдет со временем из нее – и, что всего важнее, женщина редкой добродетели. Но надо очень ее беречь. Я узнал, что с ней уже пробовали затевать шашни некие богатые молодые люди. Сударыня, будьте осторожны и предупредите тех, кто за ней смотрит: пускай смотрят получше. Роскошь, она и самых стойких людей может ослепить. Но я твердо положил себе избавить ее от коварных интриганов. Пусть станет артисткой! Голос у нее, особенно если хорошо его поставить, такой клад, что все эти кавалеры со своими доходами нищими покажутся в сравнении с ней. А коль источник богатства окажется в ней самой, он и невинности ее угрожать перестанет!

У Краммши полное понимание нашли эти доводы. Уже и собор ей театром риоовался, и рукоплескания не терпелось въявь услышать.

– Два года – и она будет само совершенство. Средства потребны для этого совсем небольшие, главное – прилежание. А что понадобится, я охотно одолжу сообразно с моим обетом. Я ведь не безвозмездно даю, не в дар, только взаймы; разбогатеет – и вернет мне на поддержание следующих, остальных. Ежемесячно я буду выдавать вам триста форинтов на покрытие необходимых расходов по обучению, но ей самой прошу вас не говорить, что это от мужчины, иначе может и не принять. Скажите, что от благотворительницы Марии Дарваи – таково имя моей покойной невесты. Она и вправду ей эти деньги посылает, только с неба. У меня же требование лишь одно: невинность свою блюсти. Если ж узнаю я о противном, конец всякому покровительству. Итак, вот деньги на первый месяц, извольте получить и израсходовать по назначению. Еще раз прошу – ни слова обо мне! Ради самой же этой славной девушки. А не то люди сразу дурно истолкуют, вы же знаете.

Добрая женщина приняла деньги. И почему было не принять? Всякий на ее месте сделал бы то же самое. Подал разве этот тайный доброхот малейший повод для подозрения? Он же неизвестным захотел остаться, незнакомым, сам о шашнях предупредил и безупречной нравственностью обусловил свои благодеяния. Чего же, кажется, больше?

Госпожа Крамм взяла деньги и потихоньку наняла учителей музыки и пения для Фанни. Только ей раскрыла она секрет. Терезу в него не посвятила, что было ошибкой. Она опасалась, и не без основания, что та по суровости своей вышвырнет деньги за окно: дескать, порядочная девушка ни от кого, ни под каким видом не должна их принимать, если сама честно не заработала! И еще одно: артистическая карьера. Это, в свой черед, встретило бы сильнейшие возражения. Об этом не смели они и заикаться.

Но от Терезы ничего нельзя было утаить.

Она сразу, в первые же дни, заметила в настроении девушки перемену.

В сердце Фанни запало, что она владеет сокровищем, которое поможет ей возвыситься над остальными, славы добиться. И у нее тотчас пропала охота к простой работе, скромным развлечениям, которым она, бывало, так радовалась. И с молодым подмастерьем не болтала уже с прежним увлечением. Часто задумывалась и по целым часам мечтала о чем-то, а после говорила тетке, что за хлопоты когда-нибудь богато вознаградит ее.

Как вздрогнула Тереза при этих словах!..

Племянница, значит, грезит о богатстве. Искуситель показал ей мир и сказал: «Все это дам тебе, если поклонишься мне». А ей и не приходит в голову ответить: «Отойди от меня, Сатана!»

Охотник искусно расставил сети.

Движимая признательностью, девушка не раз подступала к г-же Крамм, уговаривая сводить ее к неведомой благодетельнице, чтобы горячо поблагодарить, получить совет на будущее и попросить как-нибудь теткино сердце умягчить. Понуждениями этими она в конце концов совсем обезоружила недалекую старуху, заставив ее сознаться, что тайный благотворитель – не женщина, а мужчина, который предпочел бы навсегда остаться неизвестным.

Открытие поначалу устрашило Фанни, но тем сильнее раздразнило вскоре ее любопытство. Кто он, этот мужчина, желающий ее осчастливить, но избегающий даже взгляда, который настолько осторожен, так опасается своим великодушным даром повредить ее доброй славе, что имени своего не открывает?

И лишь естественно, что девичье воображение соткало идеальный образ неведомого покровителя. Высокий, смуглый человек с бледным лицом, который никогда не улыбается, – единственно только творя добро: таким виделся он ей. Мягкий его взгляд часто преследовал ее во сне.

Встречаясь на улице с молодыми людьми, девушка нет-нет да и кинет украдкой взор: не это ли ее тайный благодетель?

Но все они мало походили на хранимый в душе высокий образ.

Наконец в один прекрасный день увидела она похожее лицо с такими же глазами и взглядом, какой ей представлялся. Да, это он, ее идеал, ее тайный добрый гений, не желающий открыться! Да, да, о нем грезила она – об этих голубых очах, этих благородных чертах, этом стройном стане.

Бедняжка! То был не таинственный ее доброхот. То был Рудольф Сент-Ирмаи, муж Флоры: счастливейший и вернейший из мужей, но о ней, о Фанни, ей-богу же, нимало не помышлявший.

Но ничто уже не заставило бы девушку выбросить из головы, что это ее покровитель.

Она донимала Краммшу просьбами, уговорами хоть разочек, хоть издали показать ей человека, который с такими предосторожностями печется о ее судьбе. Но когда старуха по добросердечию своему решилась наконец уступить, это стало невозможно, так как Абеллино перестал приходить по воскресеньям в церковь и даже следующие свои триста форинтов передал в начале месяца не самолично, а через старика камердинера.

Какой тонкий расчет!

У старухи не возникло никакой другой мысли, кроме той, что незнакомец избегает показываться девушке на глаза. Значит, надо самим его подкараулить!

И она со всем возможным почтением справилась у камердинера, нельзя ли где в публичном месте хоть издали взглянуть на его барина.

Тот сказал, что в палате магнатов на завтрашнем заседании: он там сидит обычно у пятой колонны.

Ах, значит, и он из тех, из важных. Один из отцов отечества, кто день и ночь сушит головы, заботясь о счастье страны и народа. Это преисполнило Краммшу еще пущего доверия. Кому вручена судьба страны, тот уж никак не может быть легкомысленным человеком.

Знали бы наши вельможи, какого высокого мнения о них простой люд! Иные бы таким мнением возгордились, а иные – постарались бы и заслужить.

Госпожа Крамм уведомила Фанни, что неизвестного доброжелателя можно увидеть завтра в сословном собрании, где он в толпе не заметит их, да и займет это всего каких-нибудь несколько минут.

Так попала Фанни на балкон собрания, и Краммша указала ей тайного ее радетеля.

Фанни словно с неба наземь упала. Она думала увидеть совершенно другого человека. Но того нигде не было в зале. Этот же совсем ее не привлекал, скорее напротив: лицо его пугало и настораживало. Она поторопила Краммшу и с обманутым сердцем воротилась домой.

Там она во всем созналась тетке: в мечтах своих, честолюбивых надеждах и разочаровании. Призналась, что любит, по-прежнему любит одного человека, свой идеал, хотя имени его не знает, и просила защитить ее от нее самой, ибо чувствуя, что теряет разум и власть над гобой.

И на другой день, явившись за Фанни, чтобы отвести ее к учителю пения, г-жа Крамм нашла квартиру пустой. Окна-двери распахнуты, мебель вся вывезена. Куда уехала Тереза, не знал никто. Переезжать надумала она ночью, квартирную плату оставила у привратницы, пожитки перетаскали ей посторонние. И никому не сказала, где теперь ее искать.

XII. «Сальдирт» (оплачено)

Куда же скрылась Фанни столь быстро и бесследно вместе с теткой?

Признанья девушки в отчаяние повергли Терезу.

Племянница рассказала без утайки, что любит, душой и сердцем любит свой идеал, который приняла было за покровителя, чья небесная доброта, высокое благородство месяцами грезились ей, на чьи заботы ответила бы она со всем пылом признательной любви, но сейчас – в полном ужасе, ведь тайный опекун ее – не тот, кого она себе вообразила, кого однажды видела и не может позабыть. Такое чувство у нее, будто правильнее было бы нипочем не принимать денег от того человека, теперь же она словно головой выдана, обязана ему и боится, трепещет, на улицу не смеет показаться, как бы не встретиться с ним: лицо его не внушает доверия и сама мысль противна, что он может думать о ней. Да, но шип-то из сердца не вырван! Тот, другой, идеальный образ, хотя больше нет нужды искать благодетеля, не стереть ведь уже из памяти. Знать его она даже по имени не знает, но любить будет по гроб жизни – сгибнет, исчахнет, но не расстанется с мечтой о нем.

Бедный Шандор…

Долголетнее здание Терезиных трудов лежало в развалинах.

И тут, и во храме настигают невинное детское сердце; нет, значит, спасения нигде.

С отчаяния и горя решилась Тереза на шаг, на который не могла ее прежде вынудить самая крайняя бедность: пошла к Болтаи и, рассказав ему все, попросила охранить, защитить девушку, ибо женской опеки уже недостаточно.

Болтаи с радостью предложил свое покровительство. Его широкое лицо ремесленника побагровело от гнева, а мозолистые руки сжались в кулаки. Он даже не пошел днем в мастерскую, чтобы с кем-нибудь ненароком не побраниться. Распорядился только переправить той же ночью Терезины пожитки к нему, в одну из пристроек. Сюда пусть попробуют сунуться!

Шандор узнал обо всем, очень опечалился, но с той поры с удвоенной заботой стал относиться к Фанни. И она ведь любила без взаимности: он – девушку, она – другого; оба были несчастливы.

В семье все знали тайну, хотя избегали говорить о ней. Двое стариков часто совещались друг с другом, и на семейный совет иногда приглашался и Шандор, которому в эти дни пришлось побывать во многих местах, где прежде не доводилось.

Добрые старики все старались разузнать имя неизвестного вельможи. Зачем? Да чтоб обратно отослать потраченные им на Фанни деньги. Такие долги упаси бог задерживать, их надо срочно отдавать – той же монетой, форинт к форинту, крейцер в крейцер, чтоб не оговорили: взято, мол, больше, чем ворочено!

Так-то оно так, но где узнать имя? Фанни сама его не знала, а на улице, хоть умри, заимодавца не будет указывать. Болтаи стал наведываться в кофейни, торговые собрания, смотрел, слушал, не поговаривают ли о девице-горожанке, которая задаток взяла у богатого дворянина под залог своей добродетели. Но ничего такого не говорили. Это, с одной стороны, успокаивало: никто пока еще не знает, беда, значит, не так велика. Но имя, имя?

В конце концов Абеллино сам им помог.

Шандор каждое воскресенье бывал в церкви, куда ходила Краммша, и там из-за колонны следил, с кем она разговаривает.

На третье воскресенье заявился туда и Абеллино.

Добрая женщина поведала ему удивительную историю: Фанни с теткой внезапно исчезли ночью, даже не сказавшись куда, – не очень-то красиво с их стороны, но у нее такое подозрение, что переехали они к мастеру Болтаи. Скрытничает же Тереза, наверно, потому, что в молодости было у нее что-то с этим мастером, или же Болтаи хочет за своего приемного сына Фанни просватать. Она, во всяком случае, дела с ними иметь больше не желает.

Абеллино до крови закусил губу. Что-то, кажется, пронюхали эти филистеры.

– А кто по профессии этот Болтаи? – спросил он.

– Столяр, – был ответ.

Столяр?… У Абеллино мигом сложился план действий.

– Ну, прощайте, мадам.

Краммша была ему больше не нужна, и он торопливо удалился из храма.

Шандор за ним. Обнаружил-таки искусителя! Быстрым шагом Абеллино дошел до угла. Шандор не отставал. Там искуситель уселся в поджидавший его экипаж. Шандор вскочил на извозчика и нагнал его у ворот Святого Михаила. Здесь важный седок вылез, а карета с грохотом въехала во двор. Рослый привратник в медвежьей дохе стоял у подъезда.

– Кто этот господин, который вошел сейчас? – спросил у него Шандор.

– Его высокородие Абеллино Карпати.

– Благодарю.

Тут же он записал это имя себе в книжку, хотя в том и не было нужды. На годы, десятилетия запало оно ему в душу, врезалось глубокими буквами, как в древесную кору.

Так, значит, Абеллино Карпати зовут его!..

Почему это считается, будто обедающие в полдень не умеют ненавидеть?

Шандор поспешил со своим открытием домой.

И там целый день все такие колючие были, просто не подходи.

Следующий день опять был рабочим. Каждый занялся своим делом. Почтенный мастер наравне с подмастерьями трудился засучив рукава, но тщетно пытался заглушить свои мысли: в шуме и скрежете слышалось ему все то же имя. Прежде он никогда не задумывался, похож ли звук пил и рубанков на человеческую речь, а сейчас все они кругом твердили: «Карпати». Особенно одна-две ручные пилы, которыми обрезали концы после фанеровки, совершенно явственно повторяли при каждом движении: «Карпати, Карпати», так что Болтаи прикрикнул в конце концов на своих молодцов:

– Да что они у вас отвратительно так визжат!

Подмастерья глянули на него удивленно: чего это он, пила небось – не скрипка!

Тереза и Фанни меж тем сидели у окна за рукодельем и молчали, как повелось у них с некоторых пор.

Вдруг на улицу въехал роскошный барский экипаж и остановился прямо перед домом.

Фанни, по девичьему своему обыкновению, выглянула в окошко; приехавший как раз вылезал из кареты. Содрогнувшись, девушка испуганно отпрянула назад; лицо ее побелело, взгляд остановился, руки упали на колени.

Это не ускользнуло от внимания Терезы. «Его увидела! Он здесь!» – было первой ее мыслью, заставившей и старуху встрепенуться. Она не знала еще, что сделает, если этот наглец войдет, посмеет на глаза ей показаться, но стыд, ярость, отчаяние волной поднялись в ее душе. Совершенно позабыв, что в доме есть мужчина – суровый, не привыкший шутить человек, Тереза вся напряглась, словно ей самой предстояло отразить это вторжение.

Шаги раздавались уже на лестнице, послышался осведомлявшийся о чем-то надменный голос; вот пришелец уже в передней. Неужели и в комнаты войдет?

Фанни вскочила со стула и в отчаянии прижалась к тетке, спрятав лицо у нее в коленях и захлебываясь от слез.

– Не бойся, не бойся, – пролепетала Тереза, сама вся дрожа. – Я здесь, с тобой.

Но и навстречу гостю распахнулась дверь. Вышел Болтаи. Его позвали из мастерской, и в ушах у него все еще звенели непередаваемые, дьявольские голоса пил и рубанков: «Карпати, Карпати…».

– А, добрый день! – снисходительно-доверительным тоном обратился к нему пожаловавший в дом господин – Мастер Болтаи? О, вы мастер настоящий. Репутация у вас преотличная. Всюду, всюду ваши изделия хвалят. Усердный, работящий человек. Вот и сейчас – прямо из мастерской, это мне нравится, уважаю граждан, которые трудятся.

Честный наш Болтаи не был падок до лести и перебил без церемоний:

– С кем имею честь? Что вам угодно?

– Я Абеллино Карпати, – сказал незнакомец.

Только благодаря комоду удержался достойный мастер на ногах.

Этого он, право, не ожидал.

Высокопоставленный господин не соизволил, однако, заметить выражения лица ремесленника, полагая, что лица ремесленников вообще ничего не должны выражать, и продолжал:

– Я хочу мебельный гарнитур у вас заказать, а сам пришел потому, что слышал, будто вы замечательные образцы рисуете.

– Не я, сударь, – мой первый подмастерье, который в Париже жил.

– Это не важно. Так вот, я пришел выбрать образец – хочется мне что-нибудь такое изящное и вместе простое, знаете, в бюргерском вкусе. Скажу почему. Я на девице мещанского звания намерен жениться – не удивляйтесь, что в законные жены мещанку беру. Есть у меня на то причины. Видите ли, я чудак. Люблю необычное, чтобы из ряда вон. У меня и отец чудак был, и все члены семейства чудаки. Я уже хотел однажды жениться – на дочке самого обыкновенного лавочника, она дивно пела в церковном хоре.

Ага, все та же басня!

– Я и взял бы ее, – продолжал словоохотливый денди звонким, разносившимся по всему дому голосом, – да умерла, бедняжка. И я дал тогда обет не жениться, покуда не встречу другую, столь же добродетельную, столь же красивую и которая так же дивно будет петь «Stabat mater». И вот восемь лет скитаюсь по свету и не нахожу. То поет замечательно, но некрасива, или красива, но безнравственна, или добродетельна, но петь не умеет; не подходит, одним словом. И вдруг, сударь, в этом городишке отыскал ту, которую ищу так давно: девушку красивую, добродетельную и с голосом, на ней и женюсь; а вы теперь мне присоветуйте, какую мебель невесте в подарок купить?

Все это прекрасно было слышно в соседней комнате. Тереза невольно заслонила собой лежавшую у нее на коленях Фаннину головку, точно боясь, как бы нелепая басня не отуманила ее, не нашла у нее веры. Ведь что стоит молодой девушке голову вскружить; они вон у цветков простых спрашивают: «Любит – не любит». А уж если в глаза им кто скажет…

Почтенный Болтаи, оправясь немного от изумления за время этой речи, подошел вместо ответа к конторке, поискал в ней что-то и принялся быстро-быстро строчить.

«Образцы подыскивает, счет составляет», – думал Абеллино, озираясь между тем и соображая: сколько может быть у филистера комнат и в которую он райскую птичку засадил? И слышала ли она, что он тут нарассказал?

Мастер управился наконец со своим писаньем и с поисками, жестом подозвал Карпати и из пачки сотенных отсчитал для него шесть. К ним прибавил четыре форинта мелкой серебряной монетой и тридцать крейцеров медью.

– Будьте любезны проверить: раз, два, три, четыре, пять, шестьсот и еще четыре форинта тридцать крейцеров, – сказал он, пальцем дотрагиваясь до каждой кучки.

Какого шута лезет этот филистер со своими грязными грошами?

– Правильно? Потрудитесь теперь присесть и подписать вот эту квитанцию.

И он подал нашему шевалье составленную уже расписку в том, что данную взаймы девице Фанни Майер сумму в шестьсот форинтов с процентами в размере четырех форинтов тридцати крейцеров нижеподписавшийся такого-то числа сполна получил.

Абеллино был поражен безмерно. Как, тупоумные эти, толсторожие филистеры все его планы видят насквозь?… К этому он совсем не был приготовлен. В таких случаях лучше всего оскорбленное достоинство разыграть.

И он молча, с барственным пренебрежением смерил мебельщика взглядом, стеганул в воздухе хлыстом, словно бы в знак того, что не желает разговаривать с этим пентюхом, повернулся и хотел идти.

В передней наступила в ту минуту глубокая тишина. Женщины в боковой комнате с трепетом, с сердечным замиранием внимали этому насыщенному грозовым душевным электричеством затишью.

Видя, что денди намерен удалиться, Болтаи еще раз повторил глухим от подавляемого волнения голосом:

– Сударь, возьмите деньги, подпишите квитанцию. Иначе пожалеете, уверяю вас.

Карпати отвернулся с презрением и вышел, хлопнув дверью. Только в карете подумалось ему: почему не дал он затрещину этому грубияну? Спасибо еще должен сказать за эту его забывчивость.

Но от ремесленника-то, простого столяра с грубыми ручищами, кто бы мог подобного самообладания ожидать? Натура необузданная, сангвиническая – и так достойно, не вспыхнув, не вспылив, дал почувствовать свою неприязнь растерянному кавалеру!

Рассказать об этой сцене приятелям Абеллино не решился. Какую версию ни преподнеси, при любой ремесленник выглядит победителем – это он слишком хорошо сознавал.

Но тем дело еще не кончилось.

Болтаи не стал рассовывать деньги обратно по ящикам, а взял и отнес в «Пресбургер[189]189
  Пресбург – немецкое наименование Пожони.


[Закрыть] цайтунг», к ее достойному редактору, и вышеозначенная газета поместила на другой день на своих страницах следующее объявление:

«Шестьсот четыре форинта и тридцать крейцеров поступило от местного жителя, отца семейства, на больницу для лиц мещанского сословия, каковой суммой изволил одарить приемную дочь жертвователя его благородие Бела Карпати, она же почла разумным обратить ее на более угодные богу цели».

История нашей общественной жизни не запомнит такого афронта.

Случай наделал шума, ведь названное имя прекрасно было известно в свете. Кто потешался над странным объявлением, кто ужасался. Несколько остроумцев из-за зеленого стола в собрании принялись превозносить Абеллино за участие к страждущему человечеству; юные титаны ярились и бесновались, твердя, что подобных обид не прощают. Абеллино целый день рыскал по городу, ища, кого вызвать на дуэль; наконец цветом элегантной молодежи на совете у девиц Майер было решено направить вызов самому главе семейства.

Как? Почтенному Болтаи? Мастеру-мебельщику? Более чем странно.

А не примет если? Тогда оскорблять его на каждом шагу, пока из Пожони не удерет.

Но чего же они добьются этим?

Того, что филистер струсит. Раскается, уймется, хвост подожмет. А что может быть лучше недруга раскаянного, присмиревшего: ведь он постарается искупить содеянное. И тогда… тогда фея, которую стерег побежденный дракон, станет легкой добычей.

Сама жизнь давала право на подобные предположенья. Сколько, бывало, раз не устающий донимать противника задира не только прекращал нападки, стоило припугнуть его хорошенько, но даже в тишайшего, нежнейшего друга обращался.

А сомнения в том, приличествует ли магнату драться с ремесленником, который, может быть, даже не дворянин, а если и дворянин, так всякого решпекта лишился, взявшись за простую работу, решив жить своим трудом, – такие сомненья, повторяем, вовсе не шли в расчет. Известно ведь, как робкие эти филистеры меняются в лице, доведись им на крестный ход в день тела Христова из собственного ружья в воздух выпалить, а уж вызова на дуэль филистер и подавно не примет, он объяснения предпочтет представить, то есть извиниться, да спрыснуть мировую. И тут-то маленькая наша затворница, как Геба, вином наполнит кубки, а любовью – сердца.

Естественный ход событий в делах такого рода!

Так что под вечер Абеллино послал к столяру своих секундантов.

Один был Ливиус, дуэльный авторитет, чье слово – закон в деле чести для юношей из общества, который с самим Виктором Гюго трудился над «code du duel».[190]190
  сверх всего, для большего веса (лат.).


[Закрыть] Другой – Конрад, мадьярский аристократ гиператлетического сложения, к чьим услугам с неизменным успехом прибегала поэтому каждая сторона, если опасалась, что вызываемый не удержится в границах приличий, фальстафово телосложение дополнялось импонирующей физиономией, а голос мог и медведя обратно в берлогу прогнать.

Вооружась pro superabundant[191]191
  дуэльный кодекс (фр.).


[Закрыть] и письменным вызовом, буде филистер начнет отпираться или скроется, паче чаянья, от них, два достойных кавалера разыскали жилище мастера и проникли к нему в контору.

Мастера не было дома. Рано утром он сел с Терезой и Фанни в возок и уехал, – судя по дорожным сборам, надолго.

В конторе сидел в одиночестве Шандор и набрасывал образцы мебели на прикрепленном к доске листе бумаги.

Два джентльмена сказали ему «бонжур», юноша ответил тем же и, встав из-за стола, осведомился, чем может служить.

– Гм-гм, молодой человек! – прогремел Конрад. – Это дом мастера Болтаи?

– Да, – отвечал Шандор, несколько недоумевая, к чему столь грозный тон.

Отдуваясь шумно, точно сказочный дракон, учуявший человеческий дух, Конрад обвел контору глазами и бросил совсем уж утробным басом:

– Надо мастера позвать.

– Его дома нет.

– А, что я говорил? – буркнул Конрад, кинув взгляд на Ливиуса.

И, положив один кулак на стол, а другой заведя за спину, приблизил свирепо голову прямо к лицу юноши.

– Так где же он?!

– Не изволил мне докладываться, – ответил Шандор, у которого достало хладнокровия даже тут выражения выбирать.

– Ну ладно, – проворчал Конрад, извлекая запечатанный пакет из внутреннего кармана. – Как звать вас, молодой человек?

Недоумевая, Шандор с возрастающим раздражением смотрел на него во все глаза.

– Ну, ну, не пугайтесь, не собираюсь вас обижать, – снисходительно сказал Конрад. – Имя же есть какое-то у вас?

– Да. Шандор Варна.

Конрад записал и торжественно поднял пакет за уголок.

– Так слушайте же, любезный господин Варна… (Слово «господин» произнес он с некоторым ударением, точно давая понять молодцу, какую честь ему оказывают.) Это мастеру вашему письмо.

– Смело можете через меня передать. Все могущие возникнуть в его отсутствие дела господин Болтаи доверил улаживать мне.

– Так, значит, берите пакет… – загремел Конрад и прибавил бы еще много разных импозантностей, не сбей его с толку явная неделикатность Шандора, который сам вскрыл адресованное хозяину письмо и отошел к окошку прочитать.

– Что вы делаете? – вскричали оба секунданта разом.