Текст книги "Венгерский набоб"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

VII. Троицын король

И вот мы опять в родной, убогой своей Венгрии.

Алая троица.[155]155
  Алая троица – народное венгерское название праздника троицы, когда распускаются красные цветы (в частности, пион, который именуется также «троицыной розой»)


[Закрыть] И вправду алая: заря так и распылалась. Рано, первые петухи едва пропели, а по улицам Надькунмадараша, дудя и пиликая, движется уже ватага смуглых музыкантов. Впереди с поднятой вверх ореховой палкой – заседатель. Полная сурового достоинства мина его возвещает, что он – при исполнении ответственнейших служебных обязанностей и к бутылке пока еще не прикладывался.

Одет бравый заседатель во все синее, как и полагается чиновному лицу. Но на круглой шляпе несколько огромных пионов, в петлице, в листке пеларгонии, – букетик гвоздики; щеки – тоже как маков цвет, усы – пиками, пуговицы на шелковом жилете – серебряные, сапоги же с кистями и шпорами. Выступает он страусиным шажком, будто деревянный, – упаси бог в сторону глянуть, а назад, на цыган, и тем паче. Только поравнявшись с домом какого-нибудь магистратского или выборного члена, палкой своей подаст знак: шаг, мол, убавь, а дуди погромчей.

Обыватели от звонкой этой музыки просыпаются, ставни, шторы подымаются; из ворот выглядывают девушки и, фартуками прикрывая грудь, доброго утра и здоровья желают его степенству г-ну Андрашу Варью. Но его степенство не видит и не слышит: он на службе сейчас, никаких фамильярностей не дозволяющей.

Но вот домик его преподобия. Это дело особое, туда требуется зайти, там стаканчик палинки для него приготовлен, смягчающее действие которого не замедливает обнаружиться на его лице по возвращении.

Напоследок остается наиглавнейшее: почтить чин по чину его высокородие сиятельного барина Янчи.

Не так-то оно просто: у барина Янчи медведи ручные во дворе, задерут без оглядки на заседательскую должность, или на псов нарвешься, тоже клыками за милую душу располосуют. По счастью, кто-то из челяди в красном своем кафтане как раз околачивался под воротами. Андраш Варью сейчас к нему со всей учтивостью:

– Его высокоблагородие барин Ян… Ян… Янчи поднялись уже?

– Ну, набрался, языком не ворочает. Они-то? И не ложились еще.

Дальше двинулся его степенство. Теперь еще в ратуше господам судьям доложиться, что он и сделал кратко, без лишних слов:

– Исполнено.

– Ну вот и ладно.

Поглядим теперь на людей поважнее.

В ратуше, в присутственном зале, по стенам длинными рядами – портреты отцов города и отечества в красках, меж ними и гербы разных опочивших уже патронов да деканов, кураторов и учредителей. На столе – стопа книг устрашающей толщины, увенчанная оловянной чернильницей, подстолье же испещрено все кляксами: туда обыкновенно стряхиваются перья.

К обедне только зазвонили, но члены магистрата уже все в сборе – чинным полукружьем сидят, положа локти перед собой. Председательствует добродушный толстяк судья.

Поодаль, у дверей дожидаются несколько молодых парней в коротких, до колен полотняных штанах, в доломанах с блестящими пуговицами внакидку, на одно плечо. У каждого пестрый платок в петлице и шпоры на сапогах.

Впереди всех – прошлогодний троицын король.

Это высокий, худощавый парень с большим орлиным носом. Длинные усы его закручены чуть не в три кольца и навощены, чтобы не развились. Выступающая вперед шея черна от загара, но пониже ворота – кожа белая, будто не своя. Одежда показистей, чем у остальных: не холщовые штаны, а брюки с позументами, заправленные в мягкие кордуанные[156]156
  Кордуан – тонкой выделки кожа, козловая или баранья, сафьян


[Закрыть] сапоги с длинными кистями. Из-под шелкового зеленого жилета медная пряжка поблескивает на широком ременном поясе, а пестрые платочки, продетые кончиками в проранки, выглядывают решительно изо всех карманов доломана. Пальцы в кольцах и перстнях с печатками, глубоко вросших в мякоть, – пожалуй, и не снять.

Но что особенно отличает парня, это большой пенок на голове, сплетенный ему девушками из веток плакучей ивы и цветов – гвоздики и роз, которые свисают на самые плечи, будто косами обрамляя лицо.

Поди-ка, добудь себе такой!

– Ну, Мартов, – говорит судья, – вот и алая троица опять.

– Знаю, ваше благородие, тоже небось в церкви был, слышал вчера, как говорил его преподобие.

– Что же, и на этот год хочешь остаться королем?

– Мне чего ж не хотеть, я шестой год всего как король.

– А ведомо ль тебе, сколько бочек вина выпил ты за это время, сколько бутылок побил, сколько гостей с застолий разных, с угощений свежиной, со свадеб повытурил?

– Ведать не ведаю, ваше благородие, у меня другая забота была – ни одного праздника не пропустить. Одно могу сказать: ни вино, ни человек ни разу меня с ног не свалили.

– А ну, почитайте ему, господин нотариус, сколько бочек выпитых да голов проломленных числится за ним!

По реестру оказалось, что Мартоново шестилетнее царствование в семьдесят две бочки вина обошлось управе и больше ста пирушек расстроилось из-за него; один же трактирщик форменным образом разбогател благодаря бившимся у него еженедельно бутылкам: город все оплатил.

– А считал ли ты, братец, кони твои какой наносят ущерб?

– Это дело не мое. Не я за ними хожу, а подданные мои.

– А девок скольких с ума посводил?

– Вольно ж им было сходить.

– Добра чужого много больно пристало к твоим рукам.

– Никто меня на том не поймал.

– Уж как ни клади, только в большие деньги влетело городу троицыно твое царствованье.

– А мне так доподлинно известно, что не казенные средства на это идут, а его высокородия господина Яноша Карпаты отца, чей достойный лик и сейчас вон на гвоздике висит, он приличную сумму управе оставил, дабы обычай сей древний блюсти, а к тому прилагаемо – стать рысистую улучшать, чего ради на троицу, в третий день, конские ристания устрояются; и еще ведомо мне, что победителю оных по наказу благодетеля нашего право выпивки даровой дается в любой городской корчме, коней же его сам трактирщик обязан стеречь, а шкода выйдет какая, их не продавать, но самому платить, уж коли плохо смотрел. Дозволяется ему, далее, вход на любое гульбище или свадьбу, а двинет кого невзначай в веселом духу, за то не платится – ни телесным наказанием, ни свободы лишением.

– Ой, братец, да ты чистый аблакат, где это так красно говорить выучился?

– Я шесть лет как король, – гордо выпятив грудь, отвечал парень, – было время права свои изучить.

– Ну, ну, Мартон, – остерег его судья. – Не заносись смотри. Попривыкнешь к жизни такой, нелегко будет к прежней ворочаться: опять за вино платить, за тумаки сдачу получать, – кончится если вдруг троицыно твое царство. Глядишь, и найдется не нынче-завтра, кто обскачет тебя.

– Не родился еще такой человек! – возразил Мартон, сдвигая надменно брови, а большие пальцы с упрямым достоинством закладывая за пояс.

Магистратские поняли, что пререкаться тут бесполезно, да и не след авторитет столь высокой особы колебать, и прямо к праздничным приготовленьям перешли.

Четыре бочки вина, на особой повозке каждая, булок свежих телега целая; за ней два вола на привязи – на убой.

– Этак не годится, – возразил Мартон свысока, совсем привыкнув к этому своему требовательно-назидательному тону. – Помпы маловато у вас. Где же это видано, волов к телеге привязывать? Их мясники за рога должны вести, а на каждый рог по лимону насадить да лентой повить.

– Все-то ты знаешь, братец.

– А на бочки по четыре девки посадить с кувшинами, чтобы вино оттуда наливали!

– Еще угодно что-нибудь приказать?

– А как же! Цыгане песню мою пусть играют, как тронемся, а мне, когда садиться буду, лошадь чтобы подержали два гайдука.

Все было сделано по королевскому повелению.

После краткого молебна народ рядами двинулся в поле. Во главе верхами ехали два заседателя с повязанными лентами медными фокошами в руках. За ними – телега с цыганами-музыкантами, которые вовсю наяривали Мартонову песню. А за телегой вплотную – два телка в бантах, влекомые мясницкими подмастерьями, которых молил, упрашивал из кузова старик контрабасист: держите, мол, бога ради, а то меня первого вскинут на рога «эти быки» из-за красных моих панталон.

Дальше тянулись повозки со снедью, с вином: на каждой бочке – проворные девахи.

За повозками же – его степенство Андраш Варью. Судьба вознесла его еще выше: теперь он на лошади с алым стягом в руках, который нещадно хлещет его по лицу. Но по ублаготворенному виду судя, мнит он себя если и не королем, то уж самое малое наместником.

И наконец, сам троицын король. Конь у него не так чтоб красив, но рослый, крупный, мосластый, а чего статью не взял, с лихвой возмещалось убранством: бахромчатой сбруей, гривой, заплетенной в дюжину косичек, чепраком из волчьей шкуры.

Недурна и посадка. Немного вроде бы мешковата, но не от обильного завтрака, а все из того же ухарства, молодечества. То набок небрежно свесится, то назад откинется; а так – крепко сидит в седле, как влитой.

При нем цивильный эскорт: по всаднику с обнаженной саблей с каждой стороны. Им тоже зевать не приходится: чуть чья лошадь вылезет вперед, хоть на полголовы, конь Мартона тотчас куснет ее, она так и всхрапнет, вскобенится.

А за ними уже длинной вереницей – наездники-претенденты. Каждый не без надежды на лице: а вдруг да удастся первым прийти. Кто знает? Вдруг свой скакун с прошлого лета порезвел. Или у остальных кони похужели.

Замыкают процессию новенькие барские и старые, потемневшие коляски и повозки. Битком набитые праздничным людом, все в зелени и реющих, порхающих платках и косынках, мчатся они, вздымая тучи пыли, вслед за всадниками.

И вот все на лугу, на ристалище. В тот же миг бабахает пушчонка, давая знать, что и сам патрон, богач-набоб, барин Янчи выехал со двора. Народ спешит поскорее расположиться по садовым и кладбищенским рвам. Наездники задорно гарцуют по площадке, горяча коней, звонко щелкая длинными ременными кнутами, выкрутасы разные выделывая, заключая друг с дружкой пари – все на вино.

Вскоре клубы пыли над садами возвещают о приближении барина Янчи. Выставленные на холме ребятишки сбегают вниз с радостным визгом, потому что сейчас еще раз бабахнет.

Две железные ящерицы с загнанными в дула деревяшками вкопаны там в землю. Бывалый человек – он еще с французом воевал – на животе подползает к зверюгам и шестовиной с тлеющим трутом на конце тычет в запалы. Мортирки оглушительно выплевывают в воздух свои затычки. Разбегается народ, чтобы на голову кому не упали, потом опять сбегается: посмотреть, что там с ними сталось.

Едва показались экипажи и покатились по лугу, раздалось неистовое «виват» (венгерского слова такого тогда еще не знали), сменясь тотчас раскатами веселого смеха.

Оказывается, барин Янчи какую штуку удумал: вырядил в роскошные, раззолоченные одежды цыгана Выдру и посадил в парадную карету четверней, сам же сзади пристроился в неказистой серой тележонке. Простодушные зрители и давай раззолоченному «виват» кричать, а разглядев, ну хохотать, разутешив тем доброго барина.

С ним, кроме двух шутов, и гости прибыли, самые любезные его сердцу. Владетель пяти тысяч хольдов Мишка Хорхи, который из своего Бачского комитата частенько наведывался «на одно слово тут, по соседству»: к приятелю в Большую Куманию. Заглянул, к примеру, в марте, а к исходу августа только раскачается и спросит: как, бишь, его зовут, второго саболчского вице-губернатора. Дома же строгий наказ оставил ни косьбы, ни жатвы без него не начинать; так урожай весь и останется на корню. Это один друг-приятель. Другой – Лаци Ченке, известный табунами своими, лучшими на всем Альфельде. Этот, если не подвезут, завсегда пешком ходит: своих красавцев жалеет, не хочет запрягать. Третий – Леринц Берки, знаменитый на всю округу собачник и охотник; врет без запинки, будто под диктовку. Четвертый – Фрици Калотаи; у того несчастная привычка прикарманивать походя все, что плохо лежит: трубки, ложки серебряные, часы. Кто не вчера с ним познакомился, знает уже, где искать пропажу, и без церемоний обшаривает, ухватив за шиворот, что того нимало не конфузит. И наконец, Банди[157]157
  Лаци, Фрици, Банди – уменьшительные от Лайош, Фридеш, Эндре (Андраш)


[Закрыть] Кутьфальви – первый в стране питух и драчун, который за столом всегда тузит собутыльников; пьет же, как гиппопотам, хотя до бесчувствия допившимся никто его никогда еще не видел.

Вот какая беспардонная компания окружала барина Янчи. Всем им ужасно хотелось прослыть самородками, для чего измышлялись несуразности неслыханные и невиданные. Вот самые еще невинные из них: хвосты отстричь по самую репицу у чьих-нибудь лошадей; новехонький экипаж только что не в щепы изрубить; дом поджечь в самый разгар веселья; в костюме для купанья средь бела дня, когда всего люднее, по улице пройтись; свининой правоверного еврея накормить – и тому подобные гениальные выдумки, кои во время оно почитались куда какими забавными да остроумными.

По прибытии господ смугляне-музыканты трижды грянули туш, после чего распорядители отмерили дистанцию, поставив у конца ее нашего знакомца Андраша Варью с красным флагом, а в начале выстроив в порядке жребия всех наездников, так что зрители благородного звания с полным удобством могли наблюдать заезды из своих экипажей.

Беговая дорожка была в тысячу шагов.

Барин Янчи уже трость поднял с золотым набалдашником – знак подать пушкарю: состязания открывались тремя залпами. Но тут из пушты показался бешено летящий всадник. Щелкая в воздухе кнутом, осадил он перед заседателями коня и, приподняв шляпу, коротко сообщил: тоже, мол, хочу счастья попытать, добыть королевский венок.

– Кто я и что я? Не спрашивайте: обскачут – все одно не останусь, обскачу – все одно не уйду!

Таков был его ответ распорядителям.

Никто не знал удальца. Лет двадцати шести, красивый, черноглазый, докрасна загорелый, усики лихо подкручены кверху, кудри до плеч и задорная улыбка на губах. Росту небольшого, но ладный, проворный. Одет по-простонародному, но до щепетильности чисто: на широкой белой рубахе – ни пятнышка, и шляпу с длинным пучком ковыля носит с небрежной грацией, что твой кавалер.

И уж где бы там ни добыл себе конька, животное замечательное: чистокровный эрдейский скакун, долгогривый и хвост до земли. На месте не устоит, пританцовывает все, на дыбы подняться норовит.

Приезжему тоже дали жребий тянуть, после чего он смешался с остальными.

Пока у него с заседателями шли переговоры, барские лошадники с пристрастием разглядывали его коня. До наездника им что за дело, но скакун их заинтересовал.

Наконец знак подан. При первом залпе лошади забеспокоились, при втором затихли, навострив уши, – лишь одна-две понеопытней копытами стали рыть землю. Третий залп прогремел, и все ринулись друг за дружкой.

Пятеро-шестеро сразу же вынеслись вперед, – это самые нетерпеливые, кто с места пустил шпоры в ход, но потом поотстал; среди них и новоприбывший.

Король, уперев руку в бок и опустив плеть, скакал пока где-то в середине.

Но шагов через триста он вдруг дал коню шпоры, гикнул, вытянув плеть, и в три скачка обошел соперников.

Тут враз все загомонили, захлопали кнутами, прильнув к шеям своих рысаков. Фалды затрепались, покатились сорванные ветром шляпы. На середине дистанции каждый еще думает первым прийти. Чья-то лошадь упала вместе с седоком, остальные промчались мимо.

Из экипажей хорошо видно было короля, летевшего с несколькими всадниками впереди. Длинные цветочные пряди развевались за его головой. Одного за другим обгонял он, щелкая при этом каждый раз ременным кнутом и бросая задорно отставшему:

– А ну, поднажми!

На последней четверти пути все уже заметно от него поотстали, кроме одного: новичка.

Мартон и его примеривается обойти, у Мартоновой лошади мах пошире, да у того она прытче – как ветер летит. Всего шагов двести еще. Незнакомый парень с самоуверенной улыбкой оглядывается на соперника. «Держись!» – подбадривают из экипажей. Его? Или Мартона? Поощрение с равным правом можно к обоим отнести. Барин Янчи, привстав, наблюдает за увлекательным состязанием.

– Ну, сейчас обойдет! Э, нет. Пришпорил и тот. Ух, стеганул; как ураган полетел. Ах, чтоб его, лошадь какая! И сидит как на вей, шельмец. Ну, Марци,[158]158
  Марци – уменьшительное от Мартон


[Закрыть] прощайся теперь с троицыной своей короной! Последние сто шагов… Баста! Больше уж не догнать.

Так и вышло. Неизвестный на целую секунду раньше был у цели и остановился у флага. Мартон же, подскакав, тотчас выхватил древко из рук Варью.

– Не думай, что победил! – торжествующе крикнул он незнакомцу. – Закон такой: кто первый знамя схватил, тот и король, а оно вот, у меня!

– Да? – сказал парень с легким сердцем. – А я и не знал. Ну, ничего, умнее буду во втором заезде.

– Как бы не так, – возразил Мартон. – Уж не вообразил ли ты, что я тебя опять вперед пущу? Как же, дожидайся! И так-то лошадь только мою благодари: рубахи твоей надутой испугалась да шарахнулась, а то сидеть бы тебе без обедни. Ну, пошел, попробуем по второму разу, посмотрим, чья возьмет.

Тем временем и отставшие подъехали, и всем Мартон на сто ладов объяснил, почему чужак его опередил. Напоследок вышло даже, что и не опередил: разве вот на столечко.

Незнакомец предоставил им толковать что угодно, а сам легким, беспечным шагом пошел себе обратно к исходной линии.

Это спокойствие, эта великодушная уступчивость, так отличавшаяся от напористой самоуверенности Мартона, окончательно расположили к нему зрителей, и в чистой публике принялись с живостью заключать пари, предлагая десять против одного, что незнакомец победит во всех заездах.

Мортиры снова зарядили, наездники выстроились опять и после третьего залпа рванулись вперед. Теперь уже двое, оба героя дня, с самого начала отделились от гущи всадников и к середине заезда на локоть уже опередили ближайших преследователей. Ноздря в ноздрю мчались они к флагу.

Но ни один не мог никак обойти другого. Шагов лишь за пятьдесят до цели незнакомец щелкнул вдруг резко кнутом, и испуганный конь его в три яростных прыжка опередил Мартонова на целую голову. Это расстояние так до самого конца и сохранилось между ними, хотя король уже и рукояткой плети наколачивал взмыленного коня.

Незнакомец первым доскакал до флага и на сей раз так крепко ухватился за древко, что самого почтенного Андраша Варью стащил с лошади.

Вне себя, Мартон плетью стеганул по отнятому у него трофею, выдрав из алой его ткани целый лоскут. Тщетная злость! Заседатели подошли, стащили венок с головы дрожащего от ярости короля и возложили на победителя.

– Не нужно мне шляпы! – хрипло огрызнулся побежденный, которому предложили обычный его головной убор. – Все равно отыграю венок!

– Отдых им дать! – послышалось из экипажей.

– На что нам отдых, – возразил Мартон строптиво, – ни я, ни конь не устали, хоть дух вон, а побежим; верно, Раро?

Конь, точно догадываясь, о чем разговор, выгнул шею, копытом роя землю. Судьи повели наездников назад на линию.

Многие, видя, что с этими двумя не сравняться, выехали из рядов и присоединились к зрителям, так что на поле осталось едва шестеро.

Тем занимательней обещал быть заезд: меньше всадников – и внимание сосредоточенней.

Еще загодя новый претендент слез с лошади, срезал у кладбищенского рва гибкий ивовый прут и, ободрав с него листья, а кнут повесив на шею, опять вскочил в седло.

До сих пор он ни разу еще не ударил коня.

И теперь, заслышав свист лозы, благородное животное так и вскинулось, ожесточенно грызя удила, подымаясь на дыбы, вертясь и переступая на месте задними ногами. Стали уже за седока опасаться: не потому, что конь его сбросит, о том и речи быть не могло, а что опоздает. Второй уже выстрел, остальные и поводья опустили, изготовились, а его лошадь все порывается на дыбы, роет копытами землю.

Но чуть грохнул третий, незнакомец с размаху хлестнул ее вдруг прутом и бросил удила.

Вихрем сорвался с места обожженный лозою конь, понесся дико, неудержимо. Только обезумелая от страха лошадь мчится так, унося беспомощного седока. Никто не мог не то что ее настигнуть, даже приблизиться, сам Мартон уже к середине поотстал на много локтей. Зрители замерли, дивясь то ли дерзости всадника, то ли бешеному бегу его коня. И вдруг длинная цветочная гирлянда на всем скаку распустилась и свалилась наземь с головы удальца. Подковы вослед летящих вмиг ее растоптали.

Сам он не заметил падения венка, пока до цели не доскакал, где изо всех сил пришлось одергивать, ссаживать одичалого коня. Цели-то достиг, но венец свой потерял.

– Какой же он король без короны? – раздались голоса. – Сам виноват, нельзя было терять!

Но кто же тогда все-таки король? Венка уже никто не поминал, он валялся, втоптанный в пыль.

– Несправедливо это! – кричали одни, тогда как другие предлагали новый заезд.

– Я на все готов! – объявил неизвестный.

– Ты, братец, постой, – глухо, охрипнувшим от сдерживаемой ярости годовом сказал Мартон, – вот мы решим сейчас, кто уж точно малый не промах. В поле ты меня обскакал, что ж: лошадь у тебя лучше, признаю: это и дурак сумеет, был бы конь хороший. Но давай поглядим теперь, каков ты, когда себя надо показать. Видишь, сколько народу тут, а всего угощения – два бычка, этого мало. Идем, третьего добудем, коли ты такой удалец. Далеко не надо ходить: вот тут в камышах отбившийся от стада бык сидит. Две недели всю округу разоряет: людей убивает, стада разгоняет, копны раскидывает, телеги опрокидывает по дорогам, рабочих всех с поля посогнал: сколько есть их в городе, пастухов, батраков, не могли его изловить. Пошли вдвоем на него: кто сюда пригонит, тот и король.

– Идет! – воскликнул не долго думая соперник и ударил с ним по рукам.

Слышавшие этот уговор поспешили отойти подальше: вот чумовые! В праздничную толпу бешеного быка пригнать!

– Не пугайтесь! – сказал Мартон. – Или мы его сюда смирненьким, как барашек, приведем, или уж сами там останемся.

Быстрей лугового пожара разнеслась весть о дерзком пари. Кто побоязливей, за ров, за канаву отошли, побойчее – скок в седло и за смельчаками: своими глазами увидеть исход поединка. Господа тоже велели все коней подать; даже барин Янчи поехал вслед на телеге своей. И от бешеного быка, что ли, почтения к своей особе ждал?

Едва в получасе езды от города начинается бескрайняя топь, которая тянется на юг до самого Пюшпекладаня, а вверх – до Надудвара. В ней не только что быку – и гиппопотаму раздолье.

С одной стороны простираются там тучные нивы, с другой полоса темно-зеленой осоки указывает, докуда доходит вода. Всего лишь узкой гатью отделяются луга и пастбища от болота.

У пастухов, пасущих рассеянные по ним стада, нетрудно было разузнать, в каком сейчас месте бык.

Как раз в ивняке залег: сами видели, как он вломился туда и хрипел, ревел там всю ночь, только с наступлением дня угомонился.

Но прежде не мешает узнать, какого нрава это животное – отбившийся бык.

Когда в стадо попадет – или подрастет в нем – второй бык, зимой они вдвоем еще уживаются. Столкнутся разве что лбами и кружат так, грозно ворча, не желая уступать друг другу; но стоит пастуху швырнуть в них палкой, тотчас разбегутся. Зато весной, едва начнет все распускаться и пряные цветы поприбавят смелости всем травоядным, разожгут кровь, тут и пойдут вскидывать рога, реветь, еще издали завидя друг друга; тут уж только поглядывай, чтобы не сошлись. А чуть задремлют пастухи в жаркий летний денек под своими шубами, уже и сшиблись вожаки-соперники, вступили в решающий поединок, который кончается обыкновенно гибелью или бегством одного. И коли уж схватились, никакими силами не разнять рассвирепевших животных; ничего не видя, не чувствуя, заняты они лишь одним: сломить противника. Иной раз часами длится бой где-нибудь на вытоптанной лужайке, которую взроют всю, будто вспашут. И который из них начнет в конце концов поддаваться, почует, что слабее, тот кинется вдруг со страшным ревом прочь, помчится остервенело в пушту и с налитыми кровью глазами, с мордой в кровавой пене бродит там по лугам, по посевам, то и дело возвращаясь к месту своего посрамленья. Но к стаду больше не подходит, и горе всякой живой твари, которая ему попадается на глаза: едва завидев, бросается он по пятам; как-то несколько дней просидел на дереве успевший туда вскарабкаться путник, пока случившиеся вблизи табунщики не отогнали упрямо караулившего внизу зверя. А недавно и на солнокский[159]159
  Солнок – город близ Будапешта


[Закрыть] поезд кинулся один такой разъяренный бык, – пошел, пригнув голову, прямо на локомотив, который сшиб его и задавил насмерть.

Логово быка по объяснениям пастухов найти было просто: через камыши вели туда две тропки, проложенные им самим. Этими тропами, разделясь, и пустились Мартон с соперником на розыски зверя. Конные же зрители въехали на высокую гать, откуда открывался весь ивняк.

Едва Мартон шагов сто проехал по камышу, как услыхал глухое ворчанье. С минуту он колебался, не кликнуть ли того, с другой тропы; но тщеславие перевесило: побеждать, так одному. И, размотав свой проплетенный на конце проволокой кнут, а свернутый аркан повесив на плечо, смело тронулся он прямо в сторону доносившегося до него глухого бормотанья.

Огромный зверь, подогнув колена, лежал в грязной жиже посреди камыша, в припадке ярости или из предосторожности вытоптанного далеко вокруг.

При звуке чавкающих копыт бык поднял голову. Один рог, покривленный в драках, торчал у него вперед, другой – отвесно вверх. Лоб, черный как смоль, весь был в болотных репейках и колючках, на носу зиял свежий, не заживший еще шрам.

Увидев близящегося всадника, он мгновенно вскочил на ноги, испустив протяжный прерывистый рев.

Мартон, желая из незнакомого болота выманить быка на простор, где легче с ним справиться, громко, словно вызов бросая, хлопнул своим бичом.

Раздраженный бык рванулся в ярости ко всаднику.

Тот быстро оборотил коня и выбрался из топи, увлекая за собой взбешенное животное.

Но на луговине, при виде толпы на гати, бык, точно угадав, чего от него хотят, внезапно повернул и с негодующим ворчаньем улегся на краю болота.

Тогда Мартон вернулся и снова щелкнул кнутом.

Бык заворчал, но не сдвинулся с места; наоборот, даже отвернулся, сунув морду в осоку, и больше, сколько ни хлопал бич, не отзывался, только взмахивал хвостом.

Разозленный таким упрямством, Мартон подъехал поближе и вытянул его хорошенько бичом. Перевитый колючей стальной проволокой кончик глубокую борозду прорезал на боку свирепого животного, но оно не шевельнулось. Новый удар ободрал загривок; бык опять не встал, замычал только жалобно и глубже засунул голову в осоку, – даже аркана не накинешь.

Теперь уж охотник стал в ярость приходить и бил да бил, стегал заартачившееся животное, не в силах, однако, его поднять. Несколько всадников, раздосадованные трусостью быка, тоже подъехали, пытаясь криком вспугнуть его.

Тут кнут угодил ему прямо в глаз. С молниеносной быстротой бык вскочил, тряся головой, в бешенстве ринулся на всадника и, прежде чем тот успел уклониться, страшным ударом в бок свалил его вместе с лошадью, перемахнув даже через нее с разбега. Остальные в ужасе рассыпались по лугу. Поверженная лошадь, извиваясь всем туловищем, силилась приподняться, но напрасно! Рог озверелого чудовища пропорол ей пах. Не бегать уж больше наперегонки благородному животному! Обливаясь кровью, опять и опять валилось оно наземь, придавливая седока, чья нога застряла в стремени.

Взбеленившийся бык с бешеным ревом ждал на лугу, расставив ноги. Кровь из выбитого глаза стекала ему на черный подгрудок. Пустившихся наутек он не преследовал, но, обернувшись и увидев бьющуюся лошадь с седоком, козлиным скоком устремился обратно, время от времени рогами взрывая землю по пути.

Мартону удалось кое-как выкарабкаться из-под лошади. Завидев врага своего на ногах, бык в дикой злобе поскакал прямо на него. Общий вопль ужаса огласил луг, многие отвернулись, чтоб не видеть неминуемого конца.

Боже милостивый! Не оставь несчастного.

И в это мгновение бык – в двух шагах уже от своей жертвы – как вкопанный остановился, запрокинув шею: ее петлей обхватил аркан, ловко пущенный рукой незнакомца, который как раз выбрался из осоки. Заслышав погоню, поспешил он на шум и подоспел вовремя. Минута – и его соперник был бы растоптан.

Почуяв тугую петлю на шее, застигнутое врасплох животное обратилось против нового противника, но и тот успел повернуть коня и, перекинув конец аркана через плечо, помчался прочь через луговину.

Вот это была гонка! Грузный зверь вынужден был состязаться с самым резвым рысаком. Петля напряглась на его горле, и он пошел скакать сломя голову, не разбирая дороги. Так теперь и скакать ему, пока не надорвется.

Всадник, который несся к беговой дорожке, внезапно уклонился в сторону. Бык промчался мимо, поменявшись с ним местами, но не замечая уже и этого.

А преследователь вытащил ременную плеть и принялся подхлестывать быка, который несся все быстрее. Конский топот, хлопки бича, ликованье зрителей совсем паморки у него отшибли, и он только знай скакал. Бока его были взмылены, на морде пузырилась кровавая пена, язык свесился наружу. Вот и площадка, окруженная ревущей толпой. Тут бык пошатнулся, запнулся о край канавы, пробежал еще довольно далеко, но, не в силах удержаться уже на мощных своих ногах, ткнулся мордой в землю, растянулся на траве и издох.

С веселыми кликами, возгласами «виват» провожала толпа по улицам нового своего короля, которому перед домом каждого магистратского советника и судьи полагалось остановиться и выпить стакан вина за здоровье хозяина: обычай, показывающий, что венценосному избраннику троицына дня надлежало быть не только отличным наездником, но и добрым питухом. Тем паче что после всех возлияний требовалось еще вкупе с заседателями и в хоромы к Яношу Карпати завернуть.

Оставим за собой право сказать еще в свое время об этих хоромах и тамошних развлечениях, пока же уступим место новому герою нашей истории, дабы и он мог сыграть в ней равно интересную роль, а вещей второстепенных коснемся лишь мимоходом. Нижеследующее увеселение и не относится, кстати, к самым примечательным, разыгрывающимся в доме Карпати обыкновенно в дни его тезоименитства, когда к набобу съезжаются дворяне и цыгане со всей округи и актеры устанавливают под навесом холстинные свои декорации, поэты состязаются в пылких дифирамбах, именитые ораторы произносят витиеватые тосты, – когда фейерверк взвивается к небу, и загораются риги, и смуглорожие музыканты в отблесках пламени подмывающе весело ударяют в смычки, и господа пускаются в пляс с деревенскими молодицами…

Заместо всего этого узрим мы сейчас одну лишь дикую забаву, именуемую «переходящий кубок». Заключается она в том, что самородки усаживаются в пустом зале за огромный круглый стол, – никакой ломкой мебели в этом зале нет, одни пуфики без ножек и без ручек: их не схватишь и не разобьешь об чужую голову. Гостям вручается овальный бокал без ножки, который нельзя поставить. Наполняемый гайдуками, стоящими у каждого за спиной, бокал волей-неволей выпивается и передается соседу. Он таким образом беспрестанно ходит по кругу, и едва гость осушит его, остальным полагается хором спеть: «Румын опрокинул, сказал: «Санатате»…»[160]160
  Санатате (Sănătete) – будем здоровы (рум.)


[Закрыть] В результате знатной сей забавы сначала один из бражников, потом другой валился под стол, и гайдуки укладывали его на рогожку у стенки: спи себе на здоровье хоть до завтрашнего вечера; а остальные пили дальше. Это преприятнейшее, вне всякого сомнения, времяпрепровождение продолжалось, пока за столом не оставался один-единственный человек – обыкновенно Банди Кутьфальви.