Текст книги "Лазо"

Автор книги: Моисей Губельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Оставаясь наедине с собой, он размышлял над жизнью, думал о прочитанном в книгах. Приходившие в голову мысли он также записывал в дневник. На первой странице дневника он написал слова, которые считал девизом своей жизни:

«Нужно искать правду всюду, даже там, где менее всего можно ее найти».

Однако он еще не знал, да и не мог знать, какую правду надо искать.

Когда он стал немного старше и глубже задумывался над смыслом жизни, над тем, чего человек ждет от жизни и к чему должен стремиться, в дневнике появилась такая запись:

«Человеком руководит стремление к счастью».

Итак, правда и стремление к счастью – вот к чему направлял свои мысли и дела Сергей Лазо.

Что же именно представлялось ему счастьем? Сергей ищет ответа на этот вопрос и, развивая свою мысль, делает еще один, уже более определенный вывод: «Счастье – это могучий импульс, побуждающий нас жить в борьбе».

Так рано почувствовал Сергей Лазо, что счастье без борьбы невозможно, что именно в борьбе человека за правду и есть счастье.

«КАКОЙ Я ТЕБЕ БАРИН»

После окончания Сергеем пятого класса мать решила, что пора сыну стать настоящим гимназистом, и подала прошение о зачислении его в шестой класс 1-й гимназии: там был пансионат. Однако в этом ей отказали «за отсутствием мест». Пришлось еще год заниматься экстерном. В конце 1909 года Елена Степановна со всей семьей переехала на постоянное жительство в Кишинев и поселилась в собственном доме на Малой Садовой улице. С января 1910 года Сергея зачислили в седьмой класс 1-й мужской гимназии.

Эта гимназия – первое в истории Молдавии среднее учебное заведение. Она была открыта в 1833 году. В гимназии были некоторые прогрессивные традиции. В 1857 году здесь побывал Николай Иванович Пирогов – в те годы попечитель Одесского учебного округа. Свой приезд он ознаменовал тем, что отменил телесные наказания, которые предусматривались статутом гимназии для учеников до третьего класса.

Когда революционное движение в России приняло широкие масштабы, царские чиновники от просвещения забили тревогу и стали издавать циркуляры, которые должны были в корне пресечь «вредное направление мыслей, нередко замечаемое среди учащихся в старших классах…»

Чтобы оградить молодежь от революционных влияний и настроений, гимназистам не разрешалось посещать общественные места без ведома и согласия классного наставника. Читать можно было только книги, рекомендуемые преподавателями. Пользоваться абонементом в городской или частной библиотеке запрещалось. Чтение политической литературы считалось тяжким преступлением. Надзиратели ходили по пятам гимназистов, замеченных в чтении недозволенной литературы. Запрещалось читать и творения властителей дум молодежи: Герцена, Чернышевского, Писарева, Добролюбова.

В одном из циркуляров министерства просвещения было указано:

«Исключать из учебного заведения без права поступления в другие учебные заведения за малейшее подозрение в политической агитации и за хранение нелегальной литературы… Обратить особое внимание на недопущение среди учащихся книг, развращающих или соблазняющих юношество, озаботиться приобретением учениками книг религиозно-нравственного характера».

Летом 1909 года синод издал указ о том, чтобы сократить учебную программу в гимназиях по всем предметам, а треть учебных часов посвятить изучению закона божьего. Дети восьми-девяти лет обязаны были знать важнейшие церковные песнопения. Для них издавались специальные детские молитвенники.

В эти годы разгула реакции и появился среди учеников седьмого класса Сергей Лазо.

Учитель философии и литературы С. Орлов вспоминает:

«Это был стройный, довольно высокий, красивый юноша, с девически нежным цветом лица и с прекрасными темными глазами, опушенными длинными ресницами. Вся его фигура, все его поведение оставляли впечатление подтянутости, выдержанности и скромности. Это особенно бросалось в глаза на фоне некоторой заносчивости значительной части товарищей по классу, известного разгильдяйства одних и подчеркнутого щегольства других. Юноша оказался на редкость воспитанным, дисциплинированным, деликатным и скромным».

«В нем не проглядывало и тени того самовлюбленного чванства, которое так характерно для многих учащихся из дворянских фамилий Бессарабии», – отмечает соученик Сергея по гимназии и по классу.

Юного Лазо от многих его сверстников отличал пытливый ум, разносторонность интересов. Он внимательно присматривался к людям, анализировал все явления многогранной жизни.

В его комнате стояло два больших шкафа. В одном из них хранились сочинения Пушкина и Белинского, Писарева и Гоголя, Шекспира и Байрона, было много литературы по философии и истории, географии и экономике, физике и математике.

В другом шкафу помещалась домашняя химическая лаборатория.

Изучая Менделеева, Сергей увлекся химией. Часто можно было видеть его склоненным над ретортами в ожидании результатов какого-нибудь опыта.

– Вот где бог великий, всепобеждающий, пути которого исповедимы, – говорил он своему другу Юрию Булату.

Как-то ему удалось достать книгу Уоллеса «Дарвинизм». Она раскрыла перед ним совершенно новый мир, перевернула многие представления о жизни. Не один вечер он вместе с Булатом посвятил изучению этой книги.

– Что же получается, Юрка? Оказывается, бог-то как будто совсем и ни при чем, а?

– Да, выходит так.

– Я все-таки не понимаю, – горячился Сергей. – Ученые ясно пишут, откуда пошла жизнь, каким образом появился человек, а законоучитель толкует нам о боге, о божественном происхождении всего, что нас окружает. Несуразица какая-то… Потом, смотри: на уроках отец Василий говорит нам, что бог делает всем людям добро. Он вездесущий, всевидящий, справедливый, всемогущий. Ну скажи, Юрка, если бог действительно есть и он действительно все видит и знает и если он действительно справедливый, так почему он допускает столько несправедливости? Помнишь, я тебе рассказывал о нашем крестьянине Федоре. Он пошел за границу заработать на хлеб и умер от тяжелой работы, а у других, хотя бы у нас, всего больше, чем надо. Где же тут справедливость?.. Бог-то ведь всемогущий! Значит, он все может! Почему же он не делает так, чтобы всем было хорошо?

– Это верно, – согласился Булат.

– Давай спросим у отца Василия, почему все так происходит.

– Ну что ж, давай.

После одного из уроков закона божьего Сергей и Юрий подошли к священнику и попросили разрешения задать ему несколько вопросов.

Священник насторожился:

– Спрашивайте, дети мои, спрашивайте.

– Объясните нам, батюшка, – начал Сергей. – Вот вы говорите: бог создал всю жизнь на земле – и человека, и природу, и вообще…

– Так-так… – священник закусил кончик бороды и побагровел.

– А вот Дарвин пишет, – продолжал Сергей, – что человек произошел от обезьяны и что…

История не сохранила точных ответов священника на вопросы любознательных гимназистов, но из заметок Юрия Булата видно, что беседа с законоучителем закончилась не очень деликатно и не очень дружески. Он заметил своим воспитанникам, что с таким вольнодумством рукой подать… до перекладины.

Сережа понял, что в школе он не найдет ответа на волнующие его вопросы.

Хорошие книги все больше и больше убеждали юного искателя истины в том, что в происхождении человека, да и не только человека, но и животных, растений – всей жизни на земле, нет ничего божественного.

Книга Тимирязева «Жизнь растений» окончательно укрепила веру Сергея в то, что все существующее в мире растет, развивается по законам природы. Гениальный труд великого натуралиста помог глубоко разобраться в вопросах биологической эволюции. Это было величайшим открытием и вызвало новую волну размышлений.

Ищущий, мятущийся юноша всем сердцем и разумом чувствовал громадную силу науки, знаний в покорении природы. И поэтому книги были его верными друзьями не только в гимназические, но и во все последующие годы обидно короткой жизни. Как отмечает в своих воспоминаниях соученик Сергея, ныне преподаватель средней школы города Кишинева Иван Казимирович Козловский, «Лазо был очень начитан, всегда был в курсе всех литературных новинок…» Он увлекался сочинениями революционных демократов – Чернышевского, Добролюбова. Запрещенный роман «Что делать?» Сергей достал у знакомого букиниста и читал товарищам по гимназии, которые часто по вечерам собирались у него дома повеселиться, поспорить и помечтать.

Интерес к гайдукам – этим борцам за правду, за справедливость, который возбудила в детстве своими рассказами кормилица, – Сергей не утратил и в юношеские годы. И когда в «Журнале для начинающих» он увидел повесть о знаменитом Тобултоке, прочел ее не отрываясь, а затем дал прочесть товарищам, чтобы потом собраться и поговорить о жизни этого замечательного человека.

А жизнь его была поистине героической.

Он жил и действовал в Бессарабии в тридцатых годах прошлого века. Это был очень храбрый и физически необыкновенно сильный человек. В ужас и смятение приводило помещиков одно имя Тобултока. Полиция долго и тщетно пыталась его поймать. Он был неуловим. В 1832 году его все же арестовали. Помещики служили молебны в надежде, что избавились от непримиримого врага. Но ликование длилось недолго. Тобулток бежал из заключения и снова наводил ужас на богачей, отнимал у них имущество, деньги и раздавал все это беднякам. Через год бесстрашный гайдук вновь был арестован, но и тогда он бежал с кандалами на ногах. В 1834 году Тобултока во время преследования тяжело ранили в голову, он упал, потерял сознание. Тогда его заковали в ручные и ножные кандалы, посадили в тюремный замок. Двадцать пять солдат несли службу вокруг одиночной камеры, в которой был заточен тяжело раненный герой. Царская власть предала его мучительной казни.

Повесть о жизни и подвигах Тобултока вызвала у Лазо горячие споры на одной из встреч с товарищами.

– А вот послушайте, друзья, какое нежное сердце было у этого человека, – сказал Сергей. – Вы все читали, я знаю, но мне хочется напомнить вам его письмо к любимой девушке: «Совершенство мое, красота зеленых Кодр, фея милой Бессарабии. Я, Тобулток, жду тебя в саду. То слово, которое столько берег, красивое слово «люблю», сказать тебе я должен – так суждено. В первый раз я вижу тебя и не могу уйти отсюда. Если ты настолько добра, принеси счастье человеку, который для этого счастья и для счастья народа живет, подари несколько минут свидания…»

Все восхищались героизмом Тобултока, его бескорыстным служением простым людям.

– А все-таки он разбойник, – сказал один гимназист.

– Какой же он разбойник! – горячился Сергей. – Благороднейший человек. Ведь он все раздавал бедным!

– Раз отнимал у других, значит разбойник, – настаивал гимназист. – Какое он имел право грабить людей, сжигать их дома? Это варварство.

– А какое имели право богачи грабить народ, заставлять его работать на себя? – не унимался Сергей.

Повесть о Тобултоке вызвала жаркие споры о правах человека на жизнь, на месть за обиду и унижение; говорили о том, имеет ли человек право пользоваться трудом своего ближнего.

Поздно закончилась дискуссия о гайдуке.

Ночной сторож Кирилл Кокорез отбивал своей колотушкой двенадцать ударов, когда молодежь расходилась по домам.

Сергей вышел подышать свежим воздухом. Так часто бывало. Увлекшись чтением или химическим опытом, он просиживал у себя в комнате до полуночи, а потом перед сном выходил в сад полюбоваться звездами, послушать едва ощутимый шелест листьев. Он любил южные ночи, когда утихал ветер, подымавший днем на улицах Кишинева столбы пыли, и можно было насладиться тишиной, предаться раздумью о жизни, о будущем.

– Вечер добрый! – окликнул его сторож.

– Здравствуй, Кирилл, – приветливо ответил Сергей.

– О чем вы все по ночам спорите? – спросил Кокорез.

– О книгах, Кирилл, о людях.

– Обошла меня жизнь грамотой! – со вздохом заметил сторож. – Чудно даже, как это по закорючкам люди постигают про все на свете. Великое дело – книжки читать, барин.

– Какой я тебе барин, – смущенно сказал Сергей. – Я такой же, как и ты, человек. Правда, родичи фамилию мне дали дворянскую. Но сердце такое же, как у тебя. Да и желания, вероятно, такие же.

Но тут же подумал, что выразился не совсем точно. Как может он, дворянин, «барин», желать того же, чего желает Кирилл, если Кирилл получает крохи с барского стола, а он, «барин», имеет все, имеет гораздо больше того, что необходимо.

«Почему одни богатые, а другие бедные?» К этой мысли он часто возвращался и в детстве и в юные годы. А когда в одном из рассказов Чехова он прочел рассуждения о том, что меньшинство является для большинства паразитом и насосом, высасывающим из него хронически лучшие соки, он долго не мог забыть этих слов. Мысль о том, что его самого можно отнести к «меньшинству», к «паразитам», болезненно отзывалась в его постоянно думающей, беспокойной голове.

«Вольнодумство» кишиневских гимназистов доставляло тогдашним городским властям немало хлопот и огорчений. А тут еще и среди преподавателей оказались подозрительные люди. Не нравилось, очень не нравилось дирекции гимназии, что учитель русского языка Иван Петрович Зеленев не в меру щедро и откровенно разъясняет своим питомцам положение крестьян в России. Не раз Ивану Петровичу указывали на нарушение учебной программы. Случалось, что иной раз даже сам губернатор «невзначай» заглядывал на уроки Зеленева.

Но были и преподаватели иного толка. Их очень ее любили гимназисты. Особую неприязнь учащиеся питали к учителю немецкого языка Гейдоку.

Это был сухой, злой человек. По складу характера ему более подходила должность тюремщика, чем деятеля на ниве просвещения. Бросит какой-нибудь гимназист в его сторону недружелюбный взгляд – пиши пропало. Гейдок начинал преследовать юношу, старался на экзаменах сбить его с толку, как говорят, «загнать в трубу».

Однажды разыгралась трагедия. Гимназист Кондратский, не выдержав издевательств Гейдока, покончил жизнь самоубийством. Это вызвало большие волнения. На похоронах товарища Сергей Лазо и другие гимназисты выступили с гневными речами против недопустимого отношения учителя к своим воспитанникам.

Началась своеобразная забастовка. На очередном уроке весь класс отказался отвечать Гейдоку. Директор гимназии созвал экстренное заседание педагогического совета. Всему классу решили поставить в третьей четверти 1910/11 года тройку по поведению. Лазо занимался в параллельном классе и избежал наказания. Но на другой день к директору явилось несколько гимназистов во главе с Сергеем.

– Мы пришли к вам, господин директор, с одной просьбой, – заявил Лазо.

– Слушаю вас, – сказал директор, окинув посетителей испытующим взглядом.

– Мы просим нам также поставить тройку по поведению.

Директор опешил.

– Я не совсем вас понимаю, молодые люди. Насколько мне известно, вы не принимали участия в бунте на уроке немецкого языка.

– Это не имеет значения, господин директор, – объяснил Сергей. – Мы все согласны с поведением наших товарищей, отказавшихся отвечать господину Гейдоку после того, что произошло с Кондратским.

Их просьба была удовлетворена. Но после этого визита инспектору-надзирателю Ковальскому поручили строго следить, где бывает Лазо, с кем встречается, о чем беседует, что читает, и обо всем докладывать начальству. Успехи Ковальского были, видимо, очень невелики, потому что в журнале за первую четверть 1911/12 учебного года против фамилии учащегося восьмого класса Сергея Лазо значится взыскание «за манкировку уроков и посещение… катка». И только.

Знакомство с произведениями революционных демократов, наблюдения за окружающей действительностью все более укрепляли в сознании юноши убежденность, что мир устроен несправедливо.

«Надо все изменить. Все! Изменить во что бы то ни стало. Но как?..»

Представления об этом у Сергея были в ту пору очень наивны. Понимая огромную роль науки в жизни общества, он думал, что научные открытия могут как-то помочь создать лучший, более справедливый порядок в жизни.

– Послушай, Юрка, – говорил Сергей своему неизменному и неразлучному другу Булату. – А что, если авторы всех научных открытий не будут продавать их капиталистам, а отдадут безвозмездно народу? Как ты думаешь? Ведь тогда можно будет перестроить мир, правда?

Но когда друзья пытались разобраться в том, что же изменится в жизни, если ученые и передадут народу свои открытия, они еще более запутывали и без того очень неясный для них вопрос.

Это и понятно. Ведь в те годы ни Сергей, ни его друг не имели еще никакого представления о классовой борьбе. Книги Маркса, Энгельса, произведения Ленина были еще неизвестны Сергею.

В 1912 году в Кишиневе отмечали столетие присоединения Бессарабии к России. Местные власти всеми силами старались приукрасить свою столицу, сделать ее праздничной, веселой, нарядной. А это было не так просто. Паперти собора, церквей, входы магазинов, ресторанов, перекрестки улиц были заполнены оборванными, голодными стариками, женщинами, детьми, просившими милостыню, и это нарушало всю красоту и прелесть чистого зеленого города.

И вот появился приказ полицмейстера, запрещающий в юбилейные дни пребывание в Кишиневе нищих и беспризорных. По недомыслию градоправителей этот приказ был вывешен на заборах, афишных тумбах, на стенах домов.

Как вспоминает соученик Лазо по гимназии И. Козловский, Сергей был глубоко возмущен.

– Ну скажи, Ваня, – говорил он. – Разве от того, что голодным людям запретят просить милостыню на кусок хлеба в Кишиневе, они перестанут существовать?.. Какая мерзость, какая тупость издавать такие приказы!..

В последнем классе гимназии Лазо не стеснялся уже открыто выражать свою неприязнь к царской власти.

Когда в Кишиневе начали организовывать «потешные полки» для укрепления пошатнувшегося авторитета самодержавия и усиления любви и верности к царю и престолу, Сергей решительно отказался вступить в такой полк и отнесся к этой затее, по свидетельству современников, с иронией и насмешкой.

Интересен и такой факт, отмеченный одним из гимназистов той поры А. Штейном.

Летом 1912 года после окончания гимназии весь класс должен был сфотографироваться. По традиции, молодые люди снимались в гимназической форме с нагрудными значками, выдаваемыми вместе с аттестатами зрелости. Значок этот представлял собою ромбик, в верхней части которого был изображен двуглавый орел – символ самодержавия.

Пришел фотограф. Все выпускники были в аккуратно выглаженных костюмах, на груди у каждого красовался ромбик. Лазо намеревался прийти на съемку без ромбика в знак протеста против самодержавия, но друзья советовали ему не делать этого, чтобы не вызывать излишних подозрений, – ведь он и так был на примете у гимназического начальства. Но когда фотограф навел объектив и сказал: «Приготовились», – Сергей незаметно снял ромбик и за-ал его в кулаке. Его примеру последовали и многие гимназисты, не пожелавшие сниматься с двуглавым орлом на груди.

Сергей окончил гимназию с прекрасными отметками.

Путь к высшему образованию ему был открыт, но куда итти? Он любил историю и философию, химию и физику. Ну, а машины, техника? Разве есть что-нибудь более интересное и увлекательное? Французский, немецкий… чудесные языки! Может быть, заняться филологией?.. Нет! Конечно, техника, машины. Языками, историей можно заниматься попутно. А где учиться? Некоторые его товарищи уехали в Киев, Харьков…

Лазо влекло в столицу. Он много читал о происходивших там революционных событиях, в память глубоко врезалось 9 января 1905 года, и ему казалось, что в Петербурге, быть может, он скорее найдет ответ на мучительный вопрос: где же искать правду? Его страстная нетерпеливая натура стремилась к тому, чтобы скорее занять свое место в борьбе за правду на земле.

– Не кажется ли тебе, Юрий, – говорил он Булату, – что наши души не приспособлены для растительной жизни? Мы должны найти свой духовный путь и сжечь себя на нем без остатка.

И в конце июля, тепло простившись со своими друзьями, Сергей Лазо уехал в Петербург.

В СВЕТЛУЮ ДАЛЬ

Созданная по замыслу Петра I могучими руками русского народа столица России, со своими широкими улицами и проспектами, закованными в гранит каналами и величественными зданиями строгой архитектуры, восхищала каждого, кто впервые попадал в этот великолепный город.

Но Сергей Лазо относился как-то спокойно ко всему, что он видел, что окружало его. Вначале он был поглощен подготовкой к конкурсным экзаменам – приходилось усердно заниматься. Не понадеявшись на свои знания, он поступил на специальные курсы. Когда экзаменационные волнения остались позади, перед ним встал вопрос, в какой же институт итти учиться, – он выдержал конкурс сразу в два: Технологический и Путей сообщения.

И Лазо выбрал Технологический.

Занятия в институте отнимали много времени. Однако интересы юноши были гораздо шире учебного расписания.

«Новый большой город, куда я попал, – писал он в дневнике, – сразу всколыхнул много запросов. Все они настойчиво требовали ответа. Жизнь столицы не ослепила меня своим блеском, не оглушила своим шумом, наоборот, спокойно наблюдая ее, я все сильнее проникался сознанием глубокой закономерности тех… вопиющих противоречий, которыми полна эта жизнь. Читал ли я книгу гениального человека, я поражался его светлому уму, я чувствовал за этим умом жизнь, обильно залитую светом мыслей, и тем самым я болезненно чувствовал, что у меня этого света нет… Говорил ли я с товарищами-универсантами, я поражался их уменью легко рассуждать о массе новых предметов, в которых я еще очень мало смыслил. Наконец я был одинок, я знал, что есть другие люди с сильной мыслью, упорной волей и страстным чувством, но их не было среди моих друзей…»

Петербург жил в ту пору бурно, взволнованно, тревожно. Город находился под влиянием все возрастающего протеста широких масс против чудовищного злодеяния жандармов на Ленских золотых приисках. События в далекой Сибири с огромной силой отзывались на берегах Невы. И только ли Невы? Весь мир был потрясен неслыханным преступлением – расстрелом рабочих.

В чем же провинились перед государством люди, которые своим тяжким трудом добывали из недр земли золото для капиталистов?

Жестокий произвол царил на Ленских приисках. Нищенская оплата каторжного труда в загазованных шахтах; гнилая рыба и тухлое мясо, отпускавшиеся втридорога из хозяйских лавок. «Жилищами рабочих я просто был поражен», – писал иркутский губернатор Бантыш, которого трудно заподозрить в глубоком сочувствии трудящимся. И было чему поражаться. Зимою в бараках мокрые сапоги примерзали к полу. Рабочие спали в шапках, потому что изголовья нар приходились у промерзающих стен.

Тяжелое экономическое положение, бесправие, насилие стали буквально невыносимыми. Начались забастовки, протесты. Руководителей забастовок сажали в тюрьмы, отправляли на каторгу.

В ночь на 4 апреля был арестован весь состав стачечного комитета, добивавшегося от предпринимателей хотя бы малейшего улучшения условий труда и жизни. И когда трехтысячная масса рабочих двинулась на Надеждинский прииск, чтобы потребовать от прокурора освобождения арестованных, им преградили путь солдаты. Под командой ротмистра Трещенкова началась дикая расправа. 270 человек было убито, 250 ранено.

Весть о массовом уничтожении людей быстро облетела всю Россию. «Ленский расстрел, – указывал В. И. Ленин, – явился поводом к переходу революционного настроения масс в революционный подъем масс»[5]5
  В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 86.


[Закрыть]. Апрельская демонстрация протеста в Петербурге привлекла огромное количество рабочих и студентов. На фабриках и заводах столицы, да и по всей стране прокатилась широкая волна забастовок. В 1912 году бастовало полтора миллиона рабочих – более половины всех российских пролетариев. Появились большевистские газеты – сначала «Звезда», затем и «Правда».

На заводах, фабриках, в мастерских, учебных заведениях шли сходки, собрания, на которых гневно осуждалось правительство царя Николая за расстрелы рабочих и убийства политических заключенных в каторжных тюрьмах. Учащаяся молодежь вместе с рабочим классом подняла красные знамена и на слова министра Макарова «так было, так будет» грозно ответила: «Да, «так было», но так уж не должно быть».

В то время проводились выборы в IV Государственную думу. В своей избирательной платформе большевики выступали против царского самодержавия, за подлинную свободу, за торжество подлинной демократии.

«…теперь наша партия идет в Думу не для того, чтобы играть там «в реформы», не для того, чтобы «отстаивать конституцию», «убеждать» октябристов или «вытеснять реакцию» из Думы, как говорят обманывающие народ либералы, а для того, чтобы с думской трибуны звать массы к борьбе, разъяснять учение социализма, вскрывать всякий правительственный и либеральный обман, разоблачать монархические предрассудки отсталых слоев народа и классовые корни буржуазных партий, – одним словом для того, чтобы готовить армию сознательных борцов новой русской революции»[6]6
  В. И. Ленин. Соч., т. 17, стр. 458.


[Закрыть], – писал В. И. Ленин.

Большевики-депутаты разоблачали в Государственной думе политику правящих классов. На всю страну прозвучала с трибуны думы написанная Лениным речь по аграрному вопросу, в которой был выдвинут лозунг о конфискации помещичьей земли.

Революционное движение нарастало с каждым днем. В демократическом лагере студенчества созревала решимость слить свои судьбы с судьбами тех, кто борется за освобождение трудящихся, за новую жизнь. Министерство народного просвещения (которое В. И. Ленин назвал «министерством народного затемнения») пыталось уничтожить существовавшую тогда известную автономию учебных заведений, увольняло видных прогрессивных профессоров. Это еще более усиливало негодование и протесты.

Студенчество, как и все общество, разделилось. Образовалось множество групп и группировок. Всюду шли горячие споры между сторонниками различных политических взглядов. В Петербургском университете наряду с организацией социал-демократов были организации, враждебные новым веяниям. Черносотенцы – члены «Союза русского народа» – и так называемые академисты диким свистом, погромными выкриками встречали каждую революционную речь, каждый революционный лозунг. Здесь сходки часто кончались вмешательством полиции.

Борьба идеологий происходила и в Технологическом институте, где учился Лазо.

В среде студенчества было много молодых людей, которые с открытой душой шли навстречу новому, отдавали ему все свои помыслы, презирая грозившую им опасность. Но было немало и таких, о которых М. Горький говорил:

«Внутренно оборванный, потертый, раздерганный, он то дружелюбно подмигивает социализму, то льстит капиталу, а предчувствие близкой социальной гибели еще быстрее разрушает крохотное рахитичное «я».

Во многих студенческих землячествах шла борьба за то, чтобы приблизить свою деятельность к общественной и политической жизни страны. Интересно отметить, что владивостокское землячество было одним из первых, где демократическое меньшинство энергично боролось против реакционеров и «болота», за обновление землячества, за участие его в освободительном движении. Возглавляли это меньшинство К. А. Суханов и В. М. Сибирцев, впоследствии выдающиеся деятели Коммунистической партии на Дальнем Востоке, работавшие там вместе с С. Г. Лазо. Такая же борьба происходила и в студенческих организациях сибиряков, объединявшихся советом сибирских землячеств.

Тяжело приходилось тем, кто не имел еще твердых взглядов, ясной программы, до конца определившихся убеждений, но кто искренне хотел разобраться в так называемых проклятых вопросах жизни, искал надежный политический компас, с тем чтобы направить свою жизнь по верному руслу. Найти такой компас было тем более трудно потому, что в литературе того времени преобладали упаднические настроения. Часть интеллигенции отходила от революционной борьбы. У неустойчивых элементов это вызвало растерянность, уныние.

Партия же рабочего класса, партия Ленина росла и крепла. Молодежь продолжала свои поиски и находила правильную дорогу в жизнь.

В одной из аудиторий Психоневрологического института происходило собрание совета сибирских землячеств. Обсуждался вопрос об участии студентов в общей революционной борьбе трудящихся России против царского самодержавия. Интерес к этому вопросу в высших учебных заведениях был настолько велик, что на собрание пришли представители и других землячеств.

Бурно проходило это собрание. Особенно разгорелись страсти, когда один из ярых академистов резко выступил против вовлечения студенчества в политическую жизнь страны.

Говорили все пылко, горячо, перебивая друг друга. Председательствующему едва удавалось сдерживать разбушевавшуюся молодежь:

– Прошу, друзья, потише и по очереди. Всем будет дана возможность высказать свое мнение.

– Я, господа, считаю, что задача землячеств – экономическая помощь студентам, а не революционная работа, – говорил академист. – Мы должны защищать интересы народа, оберегать его жизнь, а не вовлекать в авантюры во имя туманных целей. Да, господа! – истерически закричал он. – Все знают, чем кончались такие авантюры в пятом году, на Лене в двенадцатом году. Море крови, господа!! Мы не хотим крови! Довольно! Да! Надо убедить капиталистов отдать часть своих богатств беднякам. Но не силой оружия, а вдохновенным словом. Мы не должны допускать бойни в цивилизованном обществе.

– Какая чепуха! – возмущенно заметил студент в пенсне с металлической оправой. Это был Всеволод Сибирцев, отбывший заключение за участие в демонстрации против расстрела рабочих на Ленских приисках. – Что наш коллега предлагает? Нет, вы послушайте только, что он предлагает! Он хочет мирным путем, без борьбы заставить капиталистов облегчить жизнь народу. Да это же утопия! Бред! – горячился Сибирцев. – Только в борьбе можно свергнуть тиранов и построить новый мир.

– Позвольте мне, господа, – сказал бледнолицый блондин, поправляя длинными пальцами очки в золотой оправе. – Я не понимаю, господа. При чем тут борьба? Мы совсем не намерены ни с кем воевать. Мы мирные люди, студенты, мы приехали учиться, у нас землячество, содружество молодых индивидуумов, связанных, так сказать, географическими узами. И только. Мы внепартийная организация, созданная для помощи друг другу. А некоторые не в меру горячие головы пытаются сбить нас с правильного пути. Наше дело познавать науки, а не заниматься политикой.

– А кто же будет помогать народу? – вспылил Сибирцев.

– При чем тут народ? – недоуменно пожал плечами блондин. – Я за народ – пожалуйста. Думаю, в нашем землячестве не найдется индивидуума, который возражал бы против народа.

– Пустая болтовня! – решительно сорвался с места студент в темносиней сатиновой косоворотке. Это был Суханов. Горячо и страстно он начал доказывать, что новое всегда рождается только в борьбе.