Текст книги "Избранница Наполеона"

Автор книги: Мишель Моран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 10. Мария-Луиза, императрица Франции

Компьень

«Я постоянно о Вас думаю, и так будет всегда. Господь дал мне силы выдержать этот заключительный удар, и лишь на Него одного я уповаю. Он поможет мне и даст мне силы, в Нем я найду поддержку в исполнении моего долга по отношению к Вам, ибо только для Вас я пошла на эту жертву».

Из письма Марии-Луизы отцу, императору Францу Второму

Видел бы меня сегодня мой отец в этом платье с таким глубоким декольте, которого постеснялась бы и вульгарная уличная женщина… Да он бы меня даже не узнал! Я теперь целиком и полностью француженка, от узких кожаных туфелек на подкладке из бледно-зеленого шелка до камеи Наполеона на шее. На ум приходит «Портрет дамы» кисти Джозефа Райта с этой нелепой шляпой и дерзким взглядом: неужели Наполеон хочет, чтобы я стала такой? У меня на глаза наворачивается слеза и скатывается на ожерелье.

– Экая драма! – фыркает Каролина. – Подумаешь, одежду сменила!

Я молчу. Если она не понимает, что мода тут ни при чем, какой смысл объясняться с этой злобной женщиной? Пускай она и на десять лет меня старше, ей все равно надлежит помнить, что я – императрица.

Каролина хлопком в ладоши подзывает Колетт.

– Займись-ка ее волосами, – приказывает она.

Я терпеливо сижу, пока Колетт подбирает мне волосы в узел, и слушаю их разговор о предстоящем недельном путешествии. Нам предстоит добраться до Компьеня через Мюнхен и Страсбург. Между этими двумя городами будет с дюжину остановок, чтобы все важные европейские персоны могли потом сказать, что они со мной знакомы.

– В Штутгарте, конечно, делать нечего, – говорит Каролина, а Колетт тем временем втыкает мне в волосы черепаховые гребни. – Зато в Компьене…

Дамы переглядываются. Они не знают, что тот гаитянский слуга уже сказал мне, что в этом городе меня будет ждать мой супруг.

– Да, там к нам примкнет князь Меттерних, – говорит королева Каролина.

– К нам присоединится князь Меттерних? – спрашиваю я. – Я думала, он будет встречать нас в Париже.

Обе дамы сверху вниз смотрят на меня, они будто забыли, что я понимаю французский. Каролина загадочно пожимает плечами, а я задаю себе вопрос, хорошо ли она знает князя.

Колетт делает шаг назад и оценивает свою работу, а на меня вдруг начинает давить просторная спальня королевы. Огонь кажется чересчур жарким, да и кровать стоит слишком близко. А что это у меня в волосах? Я наклоняюсь к зеркалу и вижу черепаховую камею с изображением Александра Македонского. Да они все помешались! Помешались на завоеваниях и амбициях.

– Ну как? – спрашивает фрейлина, и золовка окидывает меня оценивающим взглядом.

– Сойдет. – Королева поворачивается ко мне. Потом бросает сердитый взгляд на Зиги. – Готовы?

– Вы говорили, отъезд в восемь. А сейчас только половина. – Это были ее слова, не мои.

– Тогда прощайтесь, с кем хотели. И найдите, кто будет заниматься вашей псиной!

Они обе удаляются, а я бросаюсь к своему малышу-спаниелю.

– Мария о тебе хорошо позаботится, – обещаю я. Он прижимает голову к полу, и я уверена, он понял мои слова. – Я попрошу Адама отвезти тебя назад в Вену, – говорю я с поддельным энтузиазмом. Но Зиги жалобно скулит, и я думаю о том, как мой экипаж ускачет вдаль без него. Руки начинают дрожать. Мы с ним неразлучны. Я знаю, какой он издает звук, когда голоден, и как он лает, чтобы привлечь внимание. Я знаю, когда он устал, а когда просто ленится. Я могу определить, чем вызвано его беспокойство, – например, солдаты во дворе чересчур расшумелись. Я дала Марии в письме подробные инструкции по уходу за Зиги.

Мы ложимся вместе на постель, на ту половину, что до утра занимал Адам, и спаниель лижет мне руку, а я рыдаю. Когда приходит Адам, глаза у меня от слез едва открываются.

–  Мария!

– Мари, – поправляю я и чувствую его отчаяние. Он заключает меня в объятия, и мне плевать, даже если нас увидят французские слуги.

– Ты ведь отвезешь Зиги домой, правда? – шепчу я.

– Я буду заботиться о нем до тех самых пор, пока мы снова не будем вместе.

Я вскидываю глаза.

– Я замужняя женщина, – напоминаю я, хотя сама эта фраза вызывает у меня отвращение.

– В моих глазах – нет. И в глазах Господа тоже.

Справедливость этих слов повергает меня в оторопь. Действительно, ведь Папа Римский до сих пор не отпустил Наполеону грех развода; он женится на мне без церковного благословения.

Адам берет меня за руку и нежно перебирает пальцы.

– В Делене меня оставили на поле боя, сочтя убитым, – начинает он. – Французы не считали мою жизнь достойной спасения, и их капитан хотел бросить меня на волю мародеров и воронов.

У меня сводит живот, но я смахиваю слезы и продолжаю смотреть ему в лицо.

– В те предрассветные часы рядом со мной никого не было, одни гниющие останки. Но я помню, как на следующий день надо мной наклонился какой-то солдат. Он был француз и, увидев, что я еще дышу, вспомнил лишь несколько немецких слов: «Как велика твоя вера?»

Я кивнул, что понимаю, что он имеет в виду. Он хотел узнать, верю ли я, что поправлюсь. Не хотел уговаривать своего командира брать меня, если я буду только обузой и все равно умру. Я сказал, что верю в изречение Святого Августина: что истинно верующий должен верить в то, чего нельзя увидеть, и что наградой за эту веру становится возможность видеть то, во что веришь. Я уже тогда, лежа под дождем, знал, что моя жизнь не кончена. Я поправлюсь. Я не знал, когда и как. Я не ждал, что французы вернутся за мертвыми или что они повезут меня в Париж и станут выхаживать, пока я не поправлюсь. И сейчас, Мария, я хочу, чтобы у тебя тоже была эта вера.

– Я постараюсь, Адам. Я буду очень стараться!

Перед замком Гагенау нас ждет кортеж из пятнадцати экипажей, готовый тронуться в путь во Францию. Лошади уже полны нетерпения, они негромко ржут и бьют копытами, но француженки не обращают на них никакого внимания. Они изо всех сил пытаются согреться. Я подхожу в своем новом муслиновом наряде, столь же не подходящем к зимней погоде, как и у них.

– Как они собираются тащить тебя через Мюнхен и Страсбург в таком одеянии? – недоумевает Адам и проводит рукой по легкой ткани моей накидки. Это замечает Каролина и поджимает губы. Несколько француженок прыскают, прикрывшись ручкой.

– До свидания, Адам, – прощаюсь я по-немецки, изображая достоинство и силу, каких у меня нет и в помине. Мне хочется навечно запечатлеть в памяти его облик.

Адам отвешивает церемонный поклон.

– Мы еще увидимся, моя милая, – прощается он по-немецки.

На фоне группы французских придворных он один похож на настоящего мужчину. Он выше и шире в плечах любого из них, руки у него сильнее, а грудь – шире. И у него на руках крохотная собачка. Зиги.

Я забираюсь в карету, в которой поеду вместе с королевой Каролиной и ее фрейлиной Колетт, потом отодвигаю занавеску и долго-долго смотрю на Адама и Зиги.

– Ну хватит! – рявкает Каролина, занимая свое место. Через окно она кричит кучеру: – Трогай! – даже не дав Колетт как следует устроиться.

– А как же Поль? – восклицает Колетт.

– Он едет следом.

Тишину разрывает щелчок хлыста, и я в последний раз вдыхаю воздух Австрии; дым сосновых дров из труб, когда в далеком поместье готовится печеночный паштет. Я все смотрю и смотрю из окна, пока Адам с Зиги не скрываются на горизонте.

– Ну, ладно, не так все и ужасно, – говорит Каролина, обращаясь к Колетт. Фрейлина почти мне ровесница, а внешне намного симпатичнее других. – Хоть постели нормальные были.

Колетт подавляет зевок.

– Долго нам ехать?

– До Мюнхена-то? – смеется Каролина. – Выспаться успеешь.

Колетт закатывает глаза. Кто-то убрал ее золотистые волосы в высокий пучок, открыв во всей красе крупные серьги с жемчугом. И хотя у нас с ней одинаково светлая кожа, в таком открытом платье я была бы бледна как смерть. Ей же следовало бы непрестанно заливаться стыдливым румянцем.

Обе женщины засыпают. Никто не удосуживается предложить мне подушечку или хотя бы одно из четырех одеял, которыми укуталась Колетт. Я для них как посылка, которую надлежит забрать и доставить в Компьень.

Чтобы не думать о том, что я оставила позади, я смотрю в окно на проплывающие мимо деревушки. Какая она, Франция?Там теплее, разумеется. И страна более оживленная. Отец говорил, что в Тюильри такое множество придворных, что они не могут одновременно обедать. И что как только я приеду, мне выделят двести собственных слуг, в том числе пажей и фрейлин, которых придется чем-то занимать. Понятия не имею, что с такой армией слуг делала Жозефина. И с чего это император решил, что я буду такой же экстравагантной. Хотя одеяло от Колетт мне бы сейчас не помешало. Я как-никак теперь императрица и вполне могу взять одно без ее разрешения. Но в то же время я из Габсбургов и скорее замерзну, чем позволю себе такую бесцеремонность.

Мы проезжаем какую-то деревню, примостившуюся на фоне предгорий и полей, и я жалею, что не взяла с собой бумагу и грифель. Я бы сейчас рисовала одинокие трубы, пронзающие небо и оставляющие на горизонте дымные хвосты. Когда мы приезжаем в бурлящий город Зальцбург, я уже знаю, как бы я изобразила сады дворца Мирабель с аккуратными рядами самшита. Я рассчитываю, что остановка на обед будет где-то неподалеку, но кони продолжают свой бег. Начинается дождь, а Каролина крепко спит, даже не шевельнется. Как и Колетт, которая вообще храпит. Так проходит весь день. Мы проезжаем город за городом, но кареты нигде не останавливаются.

Когда же вечером мы наконец доезжаем до Мюнхена, ничто уже не может поднять мне настроение, даже вид залитого огнем факелов Нимфенбургского дворца с его сверкающими прудами и длинным каналом. Я признательна тем тысячам людей, что высыпали посмотреть на меня, но сквозь мрак и дождь я едва в состоянии различить их лица. Да и какое это имеет значение? Они здесь ради истории, чтобы рассказывать потом детям, как однажды утром из Нимфенбурского дворца выехала королевская карета и из нее вышла жена императора Наполеона. Она была одета, как никакая другая женщина в мире, а на голове красовалась корона, в которой было больше бриллиантов, чем у русской императрицы. А платье! Только королева может позволить себе такого горностая.

Войдя во дворец, я теряю счет придворным, представляющимся мне. Я не ела, не отдыхала и к концу вечера чувствую такую усталость, что у меня даже плакать нет сил. Но когда мы наконец расходимся по спальням и Колетт помогает мне раздеться, я начинаю думать, не в этом ли заключался план Наполеона. Измотать меня до такой степени, чтобы к моменту приезда в Компьень мне уже было все равно, что он женился на мне без чьего-либо согласия – ни моего, ни моего отца, ни даже Господа Бога.

– Не угодно ли послушать музыку, ваше величество? – предлагает Колетт. Ее лицо с ямочками на щеках кажется невинным и нежным, но я-то знаю правду: Каролина подослала ее ко мне шпионить.

– Нет, благодарю, – отвечаю я.

Но она все торчит в дверях, хоть я уже давно переодета в ночное платье.

– Может, тогда принести вам молока? Или чаю?

– Я никуда не исчезну. И не сбегу. Представление о долге у меня имеется.

Колетт заливается краской, и мы в упор смотрим друг на друга. Наконец она разворачивается и направляется к двери.

– Погодите! – окликаю я, и она быстро возвращается. – В каком городе мы будем завтра? – спрашиваю я.

– В Штутгарте. – Колетт вздыхает. – Там в замке будет еще один прием, – добавляет она. – Наверняка явится вся вюртембергская знать. Опять невкусная еда и куча стариков.

Так вот почему у нее сегодня такой жалкий вид. Не из-за долгой и ухабистой дороги, и не оттого, что она скучает по дому, а потому что у французов лучше и еда, и мужчины.

– Спасибо, Колетт. До завтра.

Она мнется.

– Ваше величество?

– Да?

Она теребит конец своей кашемировой шали.

– Вы хотели стать женой императора Бонапарта?

Пришла моя очередь заливаться краской. Я думаю о своих родных в Вене, об Адаме и Зиги, которых мне уже никогда не увидеть.

– Нет.

Она кивает так, будто понимает. Но ей никогда не приходилось принимать столь трудного решения, этой девочке. Подозреваю, она даже ни разу не задавалась вопросом, на какие деньги шьются ее наряды или почему мужчины отправляются на войну в чужие страны.

– Мне жаль, – шепчет она.

Я быстро моргаю.

– Мне тоже.

– Как же вы сможете быть счастливы? – спрашивает она.

– Меня утешит живопись, – говорю я. – А там и дети пойдут.

Она смотрит на меня так, словно это неслыханная жертва. Но до меня ее приносили сотни королев, придется считать это веским аргументом.

– Если я могу для вас что-то сделать…

– Зиги, – сразу говорю я. – Моя собака.

– Я бы с радостью, правда! – восклицает она. – Но королева… Она терпеть не может животных.

Жалкая, бессердечная особа. Я поднимаю голову, чтобы снова не дать волю слезам, и стараюсь думать о чем-нибудь другом, иначе непременно расплачусь.

– Расскажите мне про Меттерниха, – говорю я. И вижу, что Колетт уже жалеет, что вообще оказалась в моей комнате.

– Про князя?

Я медленно киваю.

– Они любовники, ведь так?

Колетт моментально поворачивается к выходу.

– Вы этого от меня не слышали, – шепчет она. Потом нерешительно кивает. – Но это так. Это правда.

– И это он устроил мой брак с Бонапартом?

– Ваше величество, я не имею права говорить…

– А вы просто выскажите предположение.

Она молчит, а мне достаточно и этого.

Наутро мы уже в пять часов на ногах, а к шести одеты и готовы ехать. На мне новый французский наряд, белое шелковое платье, расшитое серебристыми колокольчиками, но все мои помыслы – с Австрией. Ночью мне приснился Адам. Я вспоминаю, какое у него было лицо, когда мы отъезжали от Браунау, и у меня ноет сердце. Вот бы остановить это мгновение, подобно натюрморту Луизы Муайон, где все застыло и ничего не изменится.

– Сколько нам ехать до Штутгарта? – спрашивает Каролина у кучера, а мне, если честно, все равно.

И только когда мы оказываемся во дворце Людвигсбург и в мою честь дается роскошный прием, мое отношение меняется. Торта? Почему бы нет? Коврижки? Если угодно. «Ваше величество какой предпочитает танец – вальс или контрданс?»

– Тот, что короче, – с раздражением бросаю я.

Дамы вокруг ахают. Я понимаю, о чем думают эти люди. Эту высокомерную молодую императрицу ничем не удивишь.Но я слишком расстроена, чтобы придавать этому значение.

Король Вюртемберга Фридрих откашливается, а Каролина делано смеется.

– Ваша светлость, ее величество имела в виду, что чем короче будет этот танец, тем больше времени останется на другие.

– Я не это сказала.

Каролина смотрит на меня в упор.

– А имели в видуименно это. – Она испепеляет меня взглядом, чтобы я помалкивала. Я и молчу, и до самого Компьеня мы с ней больше не разговариваем.

И только двадцать седьмого марта, после того как кортеж пересекает французскую границу, Каролина обращается ко мне:

– Mio Dio ^!Кажется, приехали.

Я подаюсь вперед и выглядываю из окна королевского экипажа. Перед нами подобно цветастому одеялу раскинулся город Компьень. На городской площади бьются за место рынки и церкви, и повсюду народ – в кафе, на улицах, в распахнутых окнах. Мое сердце учащенно бьется, и я думаю, удастся ли мне когда-нибудь запечатлеть нечто подобное на холсте.

– Какая красота! – вздыхает Колетт, и я понимаю, что она смотрит на разряженных женщин в вышитых муслиновых платьях. – А они знают, что мы приехали? – спрашивает она, но Каролина только куда-то показывает.

Где-то вдалеке группа людей что-то скандирует, и по мере приближения к ним мне удается различить слова. «VIVE L’IMPERATRICE! VIVE L’IMPERATRICE!» Несмотря на дождь, народ Франции вышел приветствовать свою новую императрицу.

– Будьте готовы ко всему, – говорит Каролина, не зная, что Поль меня обо всем предупредил. – Сидите прямо, руки держите на коленях и…

Карета останавливается. Она переглядывается с Колетт, и я догадываюсь, что это значит. Наполеон увидел королевский кортеж и решил выехать мне навстречу.

Я кладу ладони на юбку и пытаюсь вспомнить наставления Марии. Когда он спросит, таким ли я его себе представляла, я должна солгать и сказать: «Нет, сир, в жизни вы гораздо лучше».А когда он поинтересуется, каким мне показалось путешествие из Вены, я должна с улыбкой заявить: «Слишком долгим для невесты, сгорающей от нетерпения увидеть жениха».

Моя речь будет подобна портрету кисти Готлиба Шика. Здесь зонтик, там – пальма в горшке. Все распланировано, вся мизансцена выстроена. Я займу свое место, он – свое, и картина, которую мы создадим для новой империи, будет безупречна.

Дверца королевского экипажа распахивается.

Передо мной стоит французский людоед.

– Мария-Луиза! – говорит он, и передо мной будто оживает нарисованная Меттернихом картина – и красный бархат, и все остальное. Он не утруждал своих портретистов приукрашиванием действительности. Он такой же коротконогий и пузатый, как на портрете. Волосы, которые, по слухам, в молодости были длинными, теперь острижены коротко и едва закрывают уши. Несмотря на дождь, он одет в белый плащ с золотым шитьем, да и сапоги элегантны не по погоде. Воплощенная напыщенность и помпа, думаю я.

От радости встречи с братом Каролина хлопает в ладоши, а Колетт начинает обмахиваться ладошкой. Но его серые глаза заняты другим – он оценивает меня.

– Для меня большое удовольствие наконец познакомиться с вами, сир. – Я протягиваю ему руку, в точности как велел отец, и на лице у императора отражается крайнее волнение.

– Скажите мне, – произносит он, – вы меня себе таким представляли?

– Нет. В жизни вы… – Я нагибаю голову, изображая скромность… – намногокрасивее.

Я взглядываю из-под ресниц, и от его расплывшейся в довольной улыбке физиономии мне делается неловко. Ему сорок лет, репутация у него такая, что Чингисхан бы постыдился. Неужели он и впрямь думает, что им может восхищаться девятнадцатилетняя девушка?

– А ваш отец? – вдруг спрашивает он. – Как он велел вам себя со мной вести?

Приходится призвать на помощь всю мою выдержку, чтобы не сказать правду. «Он предупреждал о вашем тщеславии. И о том, что вы способны ночью петь любовные серенады, а днем убивать людей тысячами. И что вас ничем нельзя остановить». Но я свою роль знаю и повторяю, как советовал отец:

– Он велел мне во всем быть вам послушной, – говорю я.

Наполеон закрывает глаза, такое сильное впечатление на него производят мои слова, а когда вновь открывает, то почему-то говорит таким официальным тоном, будто мы в зале суда:

– Мария-Луиза, не соблаговолите ли проследовать со мной в мою карету?

– Но как же?.. – восклицает Каролина.

Наполеон бросает взгляд на сестру, и та мгновенно умолкает.

– Увидимся во дворце. – Он протягивает мне руку, и я берусь за нее.

Повсюду, куда хватает глаз, сплошные зонты, и слуги дружно бросаются к нам, чтобы укрыть от дождя.

– Одного достаточно! – рявкает Наполеон. – Одного!

К нам подходит какой-то человек, и Наполеон кивает.

– Спасибо, Меневаль. – Он откашливается. – К нашей карете.

Он не может до бесконечности носить эту маску. В какой-то момент, может быть, уже этим вечером, чары спадут, и мне надо быть к этому готовой. Внутри экипажа нас дожидается красивый мужчина лет сорока с небольшим. Он сидит напротив хорошенькой молодой женщины, которая постукивает по соседнему сиденью, приглашая меня сесть. При этом все молчат, и после того как закрывается дверь и кони трогают, все продолжают ждать, пока не заговорит император.

– Моя невеста, – наконец представляет он. – Мария-Луиза, это Йоахим Мюрат, неаполитанский король и муж Каролины.

Я наклоняю голову.

– Большая честь с вами познакомиться. – Как он может жить с такой женой, как Каролина?

– Это я должен гордиться таким знакомством, – отвечает Мюрат. На нем белый мундир с золотыми эполетами, и, если я правильно понимаю, ему стоило немалых усилий завить свои черные волосы в длинные, тугие локоны. При австрийском дворе его бы подняли на смех. Но с виду он вполне безобиден.

– А это моя падчерица Гортензия Бонапарт, королева Голландии.

Я опять склоняю голову.

– Ваше величество.

– Я буду при вас статс-дамой, – негромко говорит она, и я с ужасом понимаю, что мой муж приказал собственной падчерице – дочери Жозефины – прислуживать мне.

– О… – только и могу я выдохнуть, и все трое следят за мной, но продолжения не следует. Я не Меттерних и не умею маскировать свою оторопь красивыми словесами. Лесть и ложь даются мне с трудом.

Повисает молчание. Наполеон откашливается.

– Этого мгновения ждала вся Франция! – провозглашает он. – Дня, когда наследник Александра Македонского возьмет в жены габсбургскую принцессу. – Он протягивает руку и отодвигает парчовую занавеску. – Компьенский дворец.

Такого огромного дворца мне еще видеть не доводилось. Он парит над горизонтом подобно гигантской птице со стеклянными крыльями и каменным клювом. Даже под проливным дождем зрелище необыкновенно величественное.

– В Австрии ничего подобного нет, да?

Я смотрю на парящие в небе окна. Мне хочется солгать, но я говорю правду:

– Нет.

– Разумеется, нет. Такое сооружение повергло бы в трепет даже величайших австрийских правителей.

Какое высокомерие!Я бросаю взгляд на Гортензию: интересно, как она отнеслась к такому заявлению, но на ее лице застыла любезная улыбка.

– Это одна из официальных резиденций императора. Две другие – Фонтенбло и Версаль. Вы о них, конечно, наслышаны, – поясняет муж Каролины.

– Да.

Я поворачиваюсь к Наполеону.

– А где его величество бывает чаще всего?

Наполеон расплывается до ушей. Очевидно, что он получает удовольствие, когда к нему так обращаются.

– В Фонтенбло, – отвечает он. – Но большой разницы между тремя дворцами нет, вы скоро в этом убедитесь.

Времени расспрашивать уже нет – наша процессия остановилась в парадном дворе, и Наполеон уже натягивает перчатки.

– Ваша шляпа, – с раздражением замечает он, указывая на мою шляпку. – Она съехала набок.

Я поднимаю руку к меховой опушке шляпы и почти читаю его мысли: Жозефина никогда не вышла бы из экипажа, не проверив свой наряд.

– Давайте я поправлю, – великодушно приходит на помощь Гортензия. Она развязывает тесемки у меня под подбородком и поправляет шляпку. Внезапно у меня начинает колотиться сердце.

– Вся Франция ждет вас, – предупреждает Наполеон. – Король Голландии, княгиня Боргезе… Вы готовы?

Нет. Но паниковать не время. Я сглатываю свой страх и киваю. Дверца экипажа распахивается, и на меня оказывается обращено море лиц, мокрых от дождя, но не замечающих непогоды. Кто-то кричит: «Да здравствует император!» – и вся толпа подхватывает. Наполеон смеется.

– Вашему отцу такого никогда не кричали, да?

Как я ненавижу эту маленькую жабу! Но я улыбаюсь ему, как и положено жене, и держусь по-королевски.

Он берет меня под руку, и двор охватывает ликование. Сотни знатных особ, которые под дождем дожидались этого момента, плотно обступают нас, и все расточают мне свои поздравления.

– Ваше величество! – кричит кто-то. – Ваше величество! – Вперед бросается молодой человек в мехах, это тот же, кто держал над нами зонт.

– Не теперь! – резко обрывает Наполеон. – Где кардинал?

– А разве ваше величество не желает…

– Мое единственное желание, Меневаль, это знать, зарегистрирован ли наш брак официально.

Молодой человек шокирован.

– Да. Но в глазах Господа…

– Господь существует для простолюдинов, месье. Веди нас в мои покои.

Когда мы входим во дворец, Меневаль бросает на меня взгляд, и я точно знаю, что щеки у меня такого же цвета, как его плащ. Я думаю об Адаме и о том, как впервые пригласила его к себе в комнату. Мне было восемнадцать. За год до этого граф развелся с женой, узнав, что, пока он воевал, она наставляла ему рога. После этого он стал каждое утро прогуливаться по территории Шенбрунна. Я встречала его сидящим на холме Глориетта с видом на огромный дворцовый сад в стиле барокко, и мой спаниель Зиги при виде его всякий раз терял голову от радости. Адам потакал псу, кидал ему палку или чесал за ухом – так мы и подружились.

С каждым днем я все больше открывала для себя этого незаурядного человека. Я узнала, что его любимые художники – Франческо Гварди и Томас Гейнсборо, и что себя он считает в первую очередь солдатом, а во вторую – коллекционером. Больше всего он увлекается греческим и римским антиквариатом, на третьем месте идет Ренессанс. Когда я предложила ему прийти ко мне в спальню, мы были знакомы уже год. В тот вечер я отослала своих камеристок, а сама постигала искусство предохранения от беременности.

Когда Наполеон прислал своего пасынка Евгения свататься, тот почему-то не задал двух главных вопросов: не является ли болезнь Фердинанда наследственной и сохранила ли Мария-Люция чистоту?

Сейчас мы проходим через дворец, и я гадаю, не ждет ли Наполеон, что ему досталась девственница, а если это так, то, узнав правду, не разозлится ли настолько, чтобы отослать меня назад в Австрию.

– Ваше величество, конечно, понимает, что у парадной лестницы ожидает весь двор, – осторожно замечает Меневаль, пока мы движемся по дворцу. – Там все в сборе с полудня. Только что прибыла княгиня Боргезе. И королева-мать тоже.

– Ничего, подождут еще немного.

Наполеона все это, похоже, забавляет. Когда мы подходим к лестнице, он берет меня под руку, и мы шествуем через толпу ослепительных придворных в бархатных шляпах и с массивными украшениями на груди.

– Куда он? – восклицает кто-то, а затем ахает одна из дам.

– Неужели поведет ее…

Наполеон разворачивается.

– Вот именно. Поведу. – Дама шокирована. – Я вернусь, когда еще раз завоюю Австрию.