Текст книги "Избранница Наполеона"

Автор книги: Мишель Моран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 3. Поль Моро, камергер

Дворец Тюильри, Париж

«Из трех сестер Наполеона, Элизы, Каролины и Полины, последняя, известная обольстительница, была его самой любимой».

Жозеф Фуше, герцог Отрантский, министр полиции в правительстве Наполеона

У Полины Боргезе есть только две вещи, которые никогда не лгут, – ее зеркало и я.

Когда она с первым мужем приехала на Гаити, я был единственным на плантациях отца, кто предупредил ее о гонорее.

Аристократы из числа белых и цветных боялись говорить правду ослепительной жене генерала Леклерка. Мне было всего семнадцать, но даже мне было понятно, чем закончатся ее похождения с неразборчивыми в связях мужчинами типа моего сводного брата: сначала болезненные спазмы, затем кровотечение и, наконец, лихорадка. Так что я сказал ей, кто я есть – сын Антуана Моро и его чернокожей любовницы, – и объяснил, какие ее подстерегают опасности.

Сперва она застыла и сразу стала похожа на деревянную резную статуэтку. Потом заулыбалась.

– Ревнуешь меня к брату? Обидно, что он француз, а ты всего лишь мулат, и я бы на тебя никогда внимания не обратила?

Она замолчала в ожидании моей реакции. Но мне уже доводилось видеть, как она таким образом заманивает мужчин.

– Это означает, что Симона мадам уже забыла? – спросил я. Он был цветной и два месяца состоял у нее в любовниках, при том что был куда темнее меня. Она зарделась, и я испугался, что далеко зашел.

– Как, ты сказал, тебя зовут?

– Антуан.

Она шагнула ко мне. Так близко, что я мог вдыхать аромат жасмина, исходящий от ее кожи.

– И чем ты занимаешься здесь, на плантации? – спросила она.

– Я управляющий у отца.

– В пятнадцать-то лет?

– Семнадцать, – поправил я. – Я уже с прошлого года управляю плантацией.

Она вгляделась в мое лицо, а я не мог понять, нравятся ли ей доставшиеся мне от матери высокие скулы и отцовский сильный подбородок. Никто на Гаити не воспринимал меня как француза. Но и в то, что моя мать африканка, тоже мало кто верил. Волосы у меня вьются слишком крупными локонами, глаза тоже не черные.

– А отец знает, что ты ведешь с его гостями столь откровенные разговоры?

– Надеюсь. Он же меня воспитывал.

Впервые с момента нашего знакомства она мне улыбнулась.

И до конца своего пребывания на Гаити мадам Леклерк обходила со мной вместе поля, наблюдая, как пшеничные колосья наливаются золотом. Так мы с ней и познакомились, и она куда быстрее меня поняла, что ни она, ни я не принадлежим своему кругу. Великий гаитянский полководец Туссен-Лувертюр только что начал революцию, бесстрашно заявив французам, что провозглашает отмену рабства на нашем острове. Но мы были богатейшей в мире колонией – выращивали для Франции индиго, хлопок, табак, сахарный тростник, кофе и даже сизаль, – и Наполеон пришел в ярость. Благодаря этому, собственно, мы с Полиной и познакомились: ее брат направил генерала Леклерка на усмирение Сан-Доминго любыми средствами.

На момент прибытия Полины черные не доверяли белым, белые – черным, и никто не доверял мулатам. Я как раз был мулат. Одержи победу брат Полины – и моя мать вновь будет обращена в рабство. Мой сводный брат сражался на стороне Наполеона, в то время как моя мать тайно помогала Туссену. Когда я спросил у отца, на чьей стороне он, то получил ответ:

– На стороне свободы, сынок. Свободы от Франции и от рабства.

До моего рождения у него было больше двух десятков рабов. Но он говорил, что после того, как впервые взглянул в мои глаза, освободил всех. Так что свободным я буду всегда, но кто я такой? Этот вопрос не давал мне покоя. Мне казалось, я становлюсь Полине все ближе.

Она-то знала, каково это – жить в стране, раздираемой войной, и какой хаос эта война несет семьям. Как-то она заметила:

– Ты никогда не говоришь о сводном брате.

Я опустил глаза. И не потому, что она с ним спала. Просто когда-то она предпочитала общению со мной компанию мужчины, красивого, как принц, и невежественного, как крестьянин. О чем они говорили? О политике Франции? О французском завоевании Гаити?

– Не говорю, – согласился я. – Да и о чем тут говорить…

– Это из-за войны?

– По многим причинам.

Однако, чтобы сохранять близкие отношения Полиной, я должен был мириться с другими ее мужчинами. Пускай ночами они владели ее телом, зато днем ее сердце принадлежало мне. Теми долгими летними вечерами я научил ее есть сахарный тростник и жарить бананы. Она, в свою очередь, научила меня одеваться на парижский манер и танцевать.

– Для старой знати этикет превыше всего.

Меня эти слова удивили.

– Это и есть залог их богатства?

– Нет. Это отличает их от таких, как мы.

– Но вы же из корсиканской знати! – удивился я.

Она рассмеялась.

– Для них этого недостаточно.

Так мы и упражнялись в реверансах и поклонах в гостиной в доме моего отца, воображая, что комнату освещают роскошные канделябры, а окна выходят на бескрайние сады какого-то дворца. Мы виделись с ней изо дня в день, и по молодости лет я был уверен, что так мы и станем жить до конца дней – с пикниками на берегах реки Озама, читая друг другу из поэм Оссиана: «Смерть, словно тень, проносится над его воспаленной душой. Ужель я забуду тот светлый луч, белорукую дочь королей?» [2]2
  Цит. по кн.: Джеймс Макферсон. Поэмы Оссиана. М., Наука, 1983. Пер. Ю.Д. Левина.


[Закрыть]И слушать пение птиц в кронах манговых деревьев. Я был настолько глуп, что не воспринимал всерьез доносившиеся до нас с гор звуки перестрелки, а в отдельные жуткие ночи – и крики женщин, и это при том, что отцовские плантации лежали в отдалении от города и не представляли интереса для французских солдат.

Потом ее муж умер от лихорадки, и сказке пришел конец.

– Мадам, вам не следует находиться у меня, – предостерег я. – Пойдут разговоры.

Раньше она никогда ко мне не приходила, и сейчас я мог лишь гадать, какое впечатление на нее производит мой жалкий деревянный шкаф и жесткая койка. Совсем не так жил мой сводный брат, у него-то была массивная мебель из тика и большой письменный стол. Но надо сказать, наши работники жили еще беднее меня.

Она села на койку рядом со мной.

– Можно подумать, что сейчас о нас не сплетничают!

Это была правда. Хотя я никогда к ней не прикасался, даже мой сводный брат считал нас любовниками. Как-то утром он подстерег меня возле наших конюшен и пригрозил убить и меня, и мою гулящую мать, если я не перестану видеться с мадам Леклерк.

Он уже хотел схватить меня за горло, когда я воскликнул:

– Неужто ты думаешь, что она станет спать с мулатом вроде меня?

Однажды я видел, как Полина за ужином проделала этот трюк с мужем. Ему было невдомек, что Полина не придает значения цвету кожи, как и то, что я ни за что не взял бы женщину раньше, чем она станет моей женой. После того случая всякий раз, встречая неотразимую мадам Леклерк в обществе жалкого влюбленного полукровки Антуана, он лишь ухмылялся.

Сейчас она закрыла лицо руками, и слезы ручьем хлынули из ее глаз.

– Все кончено, Антуан. Я возвращаюсь во Францию.

– Навсегда?

– Да. Но ты едешь со мной.

Я отпрянул.

– Вы не можете распоряжаться мной как своим слугой!

– Но ты же меня любишь!

Она встала и прижала меня к груди.

– Теперь я вдова. Ты ведь этого ждал, разве нет?

Я вгляделся в ее лицо, пытаясь определить, правда ли все это. Если правда…

– Мадам, вы обезумели от горя, – сказал я.

– Я знаю, от чего я обезумела! И мне невыносима мысль об отъезде домой без тебя.

Я закрыл глаза и пытаюсь думать, а она прижимается ко мне.

– Отец не сможет управлять плантацией без меня.

– Наймет кого-нибудь. Ты мулат, Антуан. Твое место не здесь. Черные тебя в свою армию не возьмут, а если ты встанешь в строй на стороне французов, то отвернешься от родной матери.

Я молча воззрился на нее. Она была права. Полина погладила меня по щеке. Никогда еще женщина не прикасалась ко мне так. Мелькнула мысль, что так же она прикасалась к моему брату, когда они были вместе.

– Едем со мной! – повторила она, но я слышал лишь ее дыхание у самого моего уха. – Им ты не нужен, а мне – да. Мы уедем в Париж, пока не кончилась эта война. Там будет еда, мир и ночи без стрельбы. Я сделаю тебя своим камергером. Через несколько лет ты станешь богатым человеком. Сможешь возвратиться в Сан-Доминго и купить себе любую плантацию. И кто знает – может, я тоже захочу сюда вернуться?

Мое сердце бешено колотилось. Мне открывалась перспектива вернуться на родной остров с прекраснейшей женщиной на свете, и у меня будет достаточно денег, чтобы обзавестись собственной фермой.

– И вы опять поедете в Сан-Доминго? – спросил я.

– Почему нет? Сейчас оставаться нам здесь нельзя. Брат зовет меня домой. Поехали! – взмолилась она. – Расценивай это как приключение.

Судно, на котором мы отплыли во Францию, называлось «Янус». Тут-то я и узнал, что это будет за приключение: еще в море она завела себе двух любовников, за ними последовали бесчисленные мужчины, которых она привечала у себя уже в Париже. Потом был ее второй муж, Камилло Боргезе, толстый коротышка, герцог Гуасталлы.

– Но он не настолько толст, как его мошна, – шутила Полина.

– Вы кого-нибудь из них любили? – спросил я как-то вечером, наблюдая в зеркале, как она расчесывает волосы – ибо это именно то, за что мне платят: следить, и ждать, и слушать, и давать советы.

С момента нашего отъезда с Гаити минуло два года, и глядя в принадлежащее ее мужу зеркало, я не узнавал себя. На меня смотрел мужчина, облаченный в камзол из красного бархата с золотыми эполетами. Его волосы были коротко острижены и едва прикрывали уши. И имя у этого мужчины теперь было иное – на этом имени настояла Полина, когда, подобно солнцу, выжигала себе путь во дворец Тюильри. Это имя было Поль Моро. Антуана я оставил где-то на Гаити, должно быть – в манговых рощах, вместе с песнями моей матери.

Я получил имя в честь княгини Боргезе и на правах французского придворного теперь говорил с князьями и прохаживался с королями. Будь живы мои родные, они не признали бы меня в человеке, изо дня в день беседовавшем с императором в его личном кабинете. Они бы решили, что прекрасно одетый камергер, цитирующий Руссо и ратующий за независимость Сент-Люсии, Гваделупы, Мартиники и Сенегала, – сын какого-нибудь высокообразованного дипломата.

Но родные мои умерли и не могут теперь меня видеть. Их, как и имя свое, я оставил на Гаити.

Полина повернулась ко мне, видно было, что она раздумывает над моим вопросом. Проведя со мной столько дней и отдав мне свое сердце, испытывала ли она любовь к мужчинам, с которыми спала?

– Конечно, нет, – ответила она. – Ты же знаешь, в моей жизни есть только два мужчины. – Она замолчала, давая мне возможность высказаться. Не дождавшись, она продолжала: – Наполеон и ты.

Сейчас, спустя пять лет, она такая же необузданная, эгоистичная и ослепительная. Сегодня утром ей с трудом удается сдержать свою радость из-за того, что император наконец это сделал. Он сказал своей супруге, женщине, что следовала за его звездой, даже когда та опускалась в самую низкую часть небосклона, что через две недели объявит о разводе.

– Господи, Поль, я так счастлива, что готова плакать. Нет: я так счастлива, что готова танцевать! – Она отрывается от зеркала, и по блеску в ее глазах я понимаю, что у нее созрела какая-то потрясающая, с ее точки зрения, идея. – Я сегодня устраиваю бал.

Я не двигаюсь с места. Продолжаю сидеть в том же кресле. Здесь, в дальнем конце ее будуара, я провожу каждое утро, слушая о планах Полины на день, тем временем как Обри укладывается у меня на коленях и засыпает.

– И вы считаете, это удачная идея?

Но когда на нее нападает такое настроение, ее уже не урезонишь.

– Почему нет? Он мой брат. Он должен знать, как сильно я его люблю.

– Потому что есть много таких, кто любит и императрицу тоже. А теперь она все потеряла. Этот дворец, мужа, имперскую корону…

– Чего ей и иметь-то не полагалось, если уж на то пошло!

Она отворачивается к зеркалу и яростно расчесывает волосы. Если она не избавится от привычки драть себе волосы щеткой всякий раз, как приходит в бешенство, то к сорока годам облысеет.

– Вот что, Поль, я даю бал, и даже тебе меня не отговорить!

– Ваша преданность брату мне известна, – говорю я. Но не добавляю, что в этой преданности есть что-то нездоровое. Она жаждет его внимания. Во всей Франции не сыщешь другую пару брата с сестрой с такими необузданными амбициями. И они друг друга стимулируют.

– А как же императрица? – спрашиваю я. – Что будет с ней?

Полина подходит к комоду и изучает свои шелковые халаты.

– Он ее сошлет, – предполагает она, выбирая красный халат. – И тогда она поймет, каково это – потерять желанного мужчину!

У нее нет необходимости привлекать мое внимание, но она сбрасывает сорочку на пол. При том обилии проституток, что привлекают клиентов на бульваре дю Тампль, я никогда не видел ни одного женского тела, кроме ее. И она начисто лишена стыдливости. После свадьбы со своим богатым итальянским князем Полина подарила ему статую работы Антонио Канова, для которой позировала в обнаженном виде в образе Венеры. Увидев такое, император пришел в бешенство и запретил впредь всякие изваяния. Тогда для дворца Нейи, своей частной парижской резиденции, она заказала обеденные чаши в форме собственных грудей. Я видел, как ее брат ел из такой чаши орехи. «С чего бы мне их прятать? – сказала она мне тогда, довольная своей шуткой. – В Древнем Египте женщины с гордостью демонстрировали свою грудь».

Завязав халат, Полина проходит через спальню в гостиную.

– Ты идешь? У меня есть для тебя история про Жозефину.

Я следую за ней в свой самый любимый зал во всем Тюильри. Двери на балкон распахнуты, и свет с улицы заливает покрытые золотом стены, расписанные картинами из храмовой жизни Египта. На этих картинах женщины в облегающих белых одеяниях воздевают руки к солнцу, а странные боги с головами шакалов и буйволов держат символы власти: посохи, цепы, золотой ключ жизни – словом, все атрибуты власть предержащих.

Она устраивается на диване, я же сажусь в мягкое кресло напротив.

– Когда мы познакомились с Фрероном, мне было всего пятнадцать, но я уже знала, чего хочу. Мы собирались пожениться на Мартинике, пока Жозефина… – Ее глаза краснеют от слез. Я в шоке. Мне не приходило в голову, что она испытывает к Фрерону столь сильные чувства, раньше она упоминала о нем только вскользь. – Пока Жозефина не заявила моему брату, что Фрерон для меня никогда не будет подходящей партией.

Я подаюсь вперед.

– Так вы его любили?

– Конечно! Мне же было пятнадцать лет!

– Но он не был военным, – напоминаю я. Почти все возлюбленные Полины носили форму французской армии.

– Нет. – Она закрывает глаза. – Я чуть не связала свою судьбу со скромным депутатом. Можешь себе представить? Я бы жила в бедности, уповая лишь на то, что в один прекрасный день правительство поднимет ему зарплату. Но Жозефина не должна была это знать! – с жаром восклицает она.

– Стало быть, она спасла вас от нужды, – замечаю я и получаю в ответ грозный взгляд.

– Я была чувствительной девочкой. А он должен был стать моим спасителем. Ты не знаешь…

Но я-то знаю. Я отлично знаю Полину Боргезе, герцогиню Гуасталлы, которая выросла в нищете на маленьком итальянском острове и вместе с братом поклялась покорить мир. Жаль, что я не знал ее тогда. В то время, когда она не испытала еще столько боли и горя.

Она рукой смахивает слезы, и редкое проявление нежности, свидетелем которой я сейчас стал, трогает меня до глубины души.

Как по команде, вбегает Обри и сворачивается в клубок на диване подле хозяйки. Собака для Полины – самое любимое существо. Крошечная, весом всего в десять фунтов, но ее глаза всегда светятся радостным ожиданием и готовностью поиграть.

– Расскажи, что ты слышал о разводе, – просит Полина, поглаживая нежные уши левретки. Имеется в виду – «Расскажи что-нибудь, что меня позабавит».

– Говорят, что, когда император сообщил ей о своем решении, Жозефина упала в обморок, и ему пришлось на руках нести ее в спальню, так она была слаба.

– Ну и артистка! – восклицает Полина. – Я ни разу не просила императора нести меня на руках, хотя мне-то всегда больно! Помнишь, какой ужас был на той неделе?

– Да, ваше высочество два дня не вставали с дивана.

– И я что, просила брата прийти и куда-то меня отнести? Или я вставала перед ним и изображала обморок?

– Нет, вы куда более тонкая натура.

Она пристально смотрит на меня, но лицо ее непроницаемо.

– Я говорила ему, пусть ей сообщит о разводе Гортензия, – продолжает она. – Тогда не пришлось бы терпеть эти сцены… Что еще? – вопрошает она после паузы. – Я знаю, брат тебе поверяет свои секреты. Ничего не слышал, как с ней приказано поступить?

Она садится на диван, и Обри вынуждена поменять позу. Нам обоим было бы легче, если бы я солгал. Но я скажу правду.

– Император пообещал ей королевство в Италии, включая… – я делаю выдох, – Рим.

Наступает напряженная тишина, и даже Обри понимает, что сейчас будет, и зарывается носом в лапы.

–  Рим… – повторяет Полина, будто не веря своим ушам. – Да как он может отдавать ей величайшую жемчужину Италии, даже не подумав обо мне? – И тут она восклицает: – Я – княгиня Боргезе, и Рим должен принадлежать мне!

Я развожу руками так, будто это для меня загадка. На самом же деле я понимаю, что ее брат чувствует себя виноватым. Он прогнал жену, которую по-прежнему любит, ради женщины, способной родить ему сыновей. Это жестоко. Тем более что у него уже есть ребенок от польской любовницы, и этого мальчика вполне можно сделать наследником, одновременно сохранив и брак.

– А что она ему сказала? – не унимается княгиня.

То, что сказала бы любая женщина, наделенная достоинством.

– Что любовь не покупается и не продается, – отвечаю я. – Императрица предложение не приняла.

Полина откидывается на спинку дивана.

– Слава богу!

Раздается стук в дверь, и Обри бросается через гостиную. Она прямо-таки пританцовывает от нетерпения, ее черное тело все извивается.

– Ты только посмотри! – смеется княгиня. – Успокойся, радость моя, это всего лишь гость.

Я иду открыть дверь, но при виде посетительницы Обри стремглав возвращается к хозяйке.

– Ее величество королева Каролина, – провозглашаю я безо всякого энтузиазма.

Младшая из сестер Бонапарт отодвигает меня в сторону, и я полностью разделяю настроение Обри. Невозможно себе представить женщину, которая менее подходила бы на роль неаполитанской королевы. Приземистая и нескладная, с вечно бегающими глазками и таким цветом лица, будто ее всегда лихорадит.

– У меня новости. – Она усаживается напротив сестры и поправляет бархатную шляпу, так чтобы перья небрежно свесились с одного боку. Император хоть и сделал ее проходимца-мужа, Иоахима Мюрата, королем Неаполя, но вкуса это не прибавило ни тому, ни другому. Если Полина – само солнце, то Каролина – лишь тусклая звезда, и между сестрами вечно тлеет зависть.

– А я знаю! – самодовольно отвечает Полина. – Поль мне уже рассказал. Он разводится! – Но Каролина, которой бы следовало сейчас быть разочарованной – ведь не она первая принесла благую весть, – улыбается. – Что? – наседает Полина. – Что-то еще? Он собирается сделать официальное заявление?

Теперь ее сестра изображает напускную скромность.

– Не знаю, может, его превосходительство тебе расскажет. – Она переводит взгляд на меня. – Он ведь все знает.

Полина пожимает плечами.

– Не хочешь говорить…

– Он составил список! – проговаривается Каролина. – Там сплошь иностранные принцессы. И ни одной француженки!

Полина повышает голос.

– Список невест?

Довольная реакцией, Каролина важно кивает.

– И в нем числятся австрийская принцесса Мария-Люция и сестра русского царя Анна Павловна.

– Я тебе не верю!

– Тогда будем считать, что мама мне никакого списка не показывала. Мне, наверное, приснилось.

– Он ни за что не женится на австриячке! – восклицает Полина. – Последняя французская королева из Габсбургов была обезглавлена.

– Это было шестнадцать лет назад. Кто теперь вообще помнит Марию-Антуанетту?

Весь Гаити, мелькает у меня. Именно благодаря ей Туссен провозгласил от имени всех цветных конец рабству. Если бы не она, никакой Французской революции бы не было. А если бы не Революция и не Декларация прав человека и гражданина, Туссен не вдохновился бы на провозглашение Гаити свободным от рабства и угнетения. Потребовалось тринадцать лет и сто тысяч жизней, чтобы французы убрались с Гаити, но вчетверо больше было убито после казни Марии-Антуанетты. С чего бы, в самом деле, им желать еще одной австриячки на троне?

– Да и вообще, – беспечно добавляет Каролина, – это может оказаться русская. Или кто-нибудь из числа принцесс помельче.

Разговор мучителен для Полины.

– Пока он жениться не станет! – возражает она.

Ей двадцать девять, Каролине – двадцать семь, но Полина вполне могла бы сойти за младшую. Я смотрю на нее через зеркало: изящный изгиб шеи, темно-каштановый цвет волос и недавнее приобретение – недовольные морщинки между бровей. Я вспоминаю наши совместные вечера на Гаити, когда воздух наполняли тяжелые ароматы цветущих апельсиновых деревьев и запах летнего ливня. Того мира уже нет, он сгинул в зверствах войны, унесшей моих родных и мой дом. Но остров остался. Остались песни моей матери. И настанет день, когда Полина увидит тщетность всего, что было, поймет, насколько проще и слаще была жизнь в моей стране, когда мы с ней были только вдвоем и никого больше…

– А объявление о разводе? – вопрошает она, возвращая меня к настоящему. – Мама не говорила?..

– Пятнадцатого, – отвечает Каролина. И многозначительно уточняет: – Декабря. – Раньше этого дня он не примет решения относительно новой женитьбы.

Они встречаются глазами и делаются похожими на двух шакалов, ведущих совместную охоту.