Текст книги "Избранница Наполеона"
Автор книги: Мишель Моран
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 6. Поль Моро
Дворец Тюильри, Париж
«Насчет мотивов, побудивших императора разорвать узы, которые он поддерживал на протяжении пятнадцати (их брак длился тринадцать с половиной лет) с лишним лет, существует тысяча досужих домыслов… Это решение относили за счет желания связать себя с супругой королевских кровей; недоброжелатели охотно распространяли эту версию, подчеркивая, что ради этой цели он пожертвовал всеми другими соображениями».
Чтобы поднять настроение, я пробую напеть мотив, но погода, и та как будто состоит в заговоре. Весь день за окнами льет дождь стеной, от раскатов грома Обри скулит и забивается под кровать, так что даже если бы Полина и была с утра в хорошем расположении духа, она бы все равно начала злиться.
– Наверное, Поль, я никогда не поправлюсь. Никогда.
Княгиня возлежит на любимой кушетке. В платье, которое на ней надето, скорее пристало блистать на каком-нибудь балу, нежели целый день валяться в четырех стенах.
– Хотите, я закажу еще гранадиллы? – Это был ее любимый напиток на Гаити, и чтобы побаловать сестру, император распорядился доставлять ей его раз в месяц.
– Конечно, нет. Неужели ты думаешь, что я могу сейчас пить?
– Утром ваше высочество пили чай. – Но она мои слова пропускает мимо ушей.
– Ты послал за доктором Корвизаром?
– Час назад.
– Так где же он, черт побери!
Я поднимаю на нее глаза из-за книги. Если будет кричать, ответа не получит. Эту ошибку вечно допускают ее любовники, когда пытаются ее урезонить в тот момент, когда она забывает о здравом смысле. Но княгиня Боргезе – женщина больших страстей. Если она любит, то всем сердцем. Но уж если ненавидит…
– Он сделал это нарочно! – заявляет она, откидываясь на атласную подушку. Я замечаю, как она морщится, и пытаюсь угадать, искренне это или притворно. – Хотел, чтобы я узнала последней.
– Вы в самом деле считаете, что у императора именно такой ход мыслей?
– Да у него вообще никаких мыслей нет! – кричит она. – Иначе он бы не выбрал в будущие императрицы Франции эту губошлепую австриячку! И я узнаю об этом последней! Полагаю, ты уже в курсе, где он находился эти три дня? – Ответа она не ждет. – В Версале. Каролина говорит, вернулся этим утром и ни с кем, кроме тебя, видеться не пожелал.
С кушетки Полина наблюдает за мной, и смысл ее обвинений понятен.
– Он ведь говорил тебе, что выбирает австриячку, да?
– Да.
– И ты от меня утаил?! – кричит она.
– Он просил меня не распространяться.
– Но ведь я его сестра! И ты служишь у меня!
– А не императору Франции?
Она хватается руками за живот, но я вижу, что на этот раз уязвлена ее гордость.
– Давайте я прочту вам из Оссиана, – предлагаю я и, не дождавшись возражений, иду к книжному шкафу и беру одну из книг слепого шотландского барда. Кожаный переплет потерт, да и страницы изрядно потрепаны. – Кэт-Лода, – начинаю я, а когда дохожу до ее любимой строчки, «Прекрасная роза, луч Востока», Полина начинает читать мне в унисон.
«Сияющий луч взошел на востоке. Он озарил оружие Локлина в руке короля. Из пещеры вышла во всей красе дочь Торкул-торно. Она прикрывала кудри от ветра и затянула дикую песнь. Песнь пирований на Лулане, где когда-то отец ее жил» [5]5
Цит. по кн.: Джеймс Макферсон. Поэмы Оссиана. М., Наука, 1983. Пер. Ю.Д. Левина.
[Закрыть].
Тут она останавливается и еще раз произносит имя короля:
– Торкул-торно.
– «Торкул-торно седовласый», – отзываюсь я словами самого выразительного описания в поэме.
– Смешное имя, не правда ли? – замечает она. Я вижу, что мысли ее где-то далеко, и откладываю книгу. – Почти такое же нелепое, как Мария-Люция.
Я только вздыхаю в ответ.
– Что? Ты, надеюсь, понимаешь, что брату придется заменить его на что-то французское?
Мне уже делается жаль новую императрицу.
– А знаешь, что мне еще сказала Каролина? – шепчет Полина, хотя мы в комнате одни. – Он отдает Жозефине Елисейский дворец. Это в придачу к дворцу Мальмезон. И титул императрицы у нее тоже остается! Хотелось бы мне взглянуть в лицо этой венской шлюшки, когда она услышит об этом. – Полина откидывается на подушку. – Ступай! – приказывает она, самая трагическая фигура во всей империи, и при этом корчится, как от настоящей боли. – На двенадцать ты вызван к брату в кабинет. Но потом ты мне перескажешь все, что он о ней скажет! – Полина садится. – Все!
Я покидаю апартаменты княгини и немедленно замечаю перемену. В залах дворца не звучит смех, лица придворных встревожены и напряжены. Хотя у Полины и имеется целый список претензий к бывшей жене брата, во Франции Жозефину всегда считали его талисманом, амулетом удачи и в войне, и в мире. Все знают о ее щедрых пожертвованиях бедным и больницам, а перед каждым сражением ее видели коленопреклоненной в Нотр-Даме в молитве за французских солдат. Даже скупые на похвалу парижане называли ее Мадам Виктория.
– Это дурное предзнаменование, – произносит одна из дам. – Она отбыла под раскаты грома, и дождь с тех пор так и льет.
– Вы видели, месье Евгений и мадам Гортензия плакали? Бонапарт для них единственный отец, другого они и не знали.
– Жена девятнадцати лет и к тому же из Габсбургов!
У дверей кабинета императора похожий разговор ведут два гвардейца. Я узнаю обоих. Рослый любимец женщин Дасьен был мне добрым другом, когда я только прибыл в Париж, и инструктировал меня насчет дворцового этикета. А Франсуа учил меня фехтованию. Увидев меня, оба улыбаются.
– Поль! – Дасьен дружески хлопает меня по плечу.
– Император здесь?
– У него его секретарь и граф де Монтолон. – Дасьен озирается по сторонам. Убедившись, что в зале никого нет, он шепчет мне на ухо: – Так, значит, правда, что он собрался жениться на какой-то австриячке?
– Племяннице Марии-Антуанетты? – добавляет Франсуа.
Я киваю.
– Я слышал, император посылал своего приемного сына Евгения к австрийскому послу договариваться. Подумать только: послать сына бывшей жены просить руки другой женщины! Ты себе такое мог бы представить?
Нет. Впрочем, на Гаити такого бы и не произошло. При всей нашей, как говорят, отсталости, у нас не женятся и не разводятся ради забавы.
– Неправильно это, – продолжает Франсуа. Он шокирован, хотя я этого не понимаю. При здешнем дворе именно так все и делается. – Она же была Мадам Виктория! Слишком высоко он метит, что нашел себе невесту королевской крови. И не какую-то, а габсбургскую принцессу!
– Идем, надо тебя объявить, – произносит Дасьен. А может, он спохватился, что мы увлеклись разговором, который скорее надо вести где-нибудь в саду или на конюшне. Он распахивает двустворчатые двери, и мое имя эхом разносится по императорскому кабинету.
Входя, я ловлю свое отражение в зеркалах, откуда на меня взирает высокий мужчина в ботфортах и при золотых эполетах, происхождением наполовину француз, наполовину гаитянин, со смуглой кожей и зелеными глазами, по которым никто не может угадать его происхождения. У меня нет ни состояния, ни фамильного имени, которое давало бы мне шанс продвигаться наверх, но при здешнем дворе такие вещи значения не имеют.
– Поль! – окликает император через всю комнату, и я замечаю разочарование на лице графа Монтолона, ведь Наполеон прибег к своему излюбленному фокусу. – Мои глубочайшие извинения, – поворачивается император к графу. – Прибыл мой любимый камергер. Придется продолжить нашу с вами беседу в другой раз.
Граф поднимается с кресла и бросает на меня испепеляющий взгляд. Но я тут ни при чем, это все император. Он обожает прерывать аудиенцию с представителями старой знати ради беседы с простолюдином.
– Ваше величество. – Я делаю перед императором поклон, и он останавливается и улыбается мне.
Он совсем не похож на человека, который только что развелся с женой и вверг в панику целую империю. Его темные волосы аккуратно зачесаны, и он одет в свой любимый мундир красного бархата, расшитый золотом.
– Слышал уже? – Ясно, что речь идет об австрийской эрцгерцогине, но я осторожен.
– Ваше величество?
Серые глаза буравят меня.
– Что, при дворе ничего не болтают?
Я бросаю взгляд в сторону его смущенного молодого секретаря, Меневаля. Он при Наполеоне уже не первый год. Это красивый мужчина, высокий и поджарый, с густыми темными волосами и карими глазами. Любое из принимавшихся доселе важных решений императора первым делом диктовалось Меневалю. В недрах этого дворца хранятся тысячи исписанных им страниц – подробные указания по самым разным вопросам, которые император зачастую диктует в два или три часа ночи. Сейчас он отложил перо и сидит за столом, закрыв глаза. Похоже, с шести утра, когда император сюда прибыл, у секретаря это первая пауза в работе.
– Ваше величество имеет в виду возможность брака с австрийской принцессой? – осторожно спрашиваю я.
Наполеон торжествующе хохочет.
– Значит, болтают! – Вот что ему нужно. Больше любого богатства, женщин и даже власти Бонапарты жаждут славы. – Рассказывай. – Он делает шаг вперед. – И что говорят?
Сейчас он явно затеял какую-то игру. Я внимательно слежу за ним, но пока догадаться по его вопросам, что у него на уме, мне не удается. Я откашливаюсь.
– Говорят, что свадьба состоится на будущий год, – честно сообщаю я. – Возможно, уже в марте.
Несколько мгновений он хранит молчание – нарочно томит меня неопределенностью. Потом протягивает руку и хватает меня за локоть.
– Ты первый, кто мне об этом рассказывает. Я знал, что будут перешептываться. Но думаешь, приближенные мне докладывают? – сердится он. – Собственные солдаты скрывают от меня правду!
Я сохраняю нейтральное выражение лица. Было время, когда никто из его солдат не отваживался рассказать ему об интрижке Жозефины с его подчиненным. И этого предательства он до сих пор не забыл.
– Даже Меневаль, – рявкает он, и секретарь широко открывает глаза, – изображал неведение! Но я-то знал, что при дворе болтают. Так что о ней говорят?
Что такая жена принесет несчастье, подобно ее двоюродной тетке. Что она из Габсбургов, которые о Франции и слышать не хотят после казни Марии-Антуанетты. И что в этом месяце ей исполняется девятнадцать лет. А что можно понимать в управлении империей в таком возрасте? Но вслух ничего этого я не говорю. Это не ложь. Просто умолчание.
– Поговаривают, она музыкальна. Играет на фортепиано…
– И на арфе, – добавляет он. – Что еще?
Я припоминаю свою беседу с австрийским послом князем Меттернихом.
– Способна к языкам. Помимо родного немецкого, владеет французским, итальянским, английским, латынью и испанским. Плюс к тому она умеет рисовать.
– Да, акварелью и маслом, – кивает император. Планируя новый брак, он произвел разведку, как перед военной кампанией. – Однако, – с нажимом произносит он, – есть вещи поважнее всего этого.
Я напрягаюсь. Кажется, я ничего не упустил. Внешность? Говорят, что она рослая и упитанная.
– У ее прабабки было двадцать шесть детей, – без лишних предисловий заявляет он, – а у матери – тринадцать.
– Значит, и она плодовита.
– И даже очень! И года не пройдет, как у меня будет от нее ребенок. И за это я сделаю ее самой избалованной женой в Европе. – Он ведет меня в дальний конец кабинета, где стоят пятнадцать наполовину заполненных сундуков с поднятыми крышками. – Меневаль, иди-ка сюда! – кричит император. – Дай-ка мне список!
Меневаль достает длинный лист бумаги, и император ее какое-то время изучает. На лбу его появляется глубокая морщина.
– Я же просил тебя писать крупнее! В последний раз, когда мы его смотрели, я сказал, чтобы ты не мельчил!
– Я сделал покрупнее, ваше величество. Просто я не был уверен…
– Когда не уверен, – ревет император, – надо спрашивать! Ступай!
Меневаль продолжает стоять в ошеломленном молчании. В одно мгновение – это происходит так быстро, что я застигнут врасплох, – император снимает шляпу и хлещет ею секретаря по лицу.
– Убирайся! Спать будешь у себя, а не на моем столе! Вечером явишься.
Меневаль низко кланяется и дрожащим голосом отвечает:
– Как прикажете.
Я смотрю ему вслед и пытаюсь представить, как бы я себя повел, если бы император осмелился ударить меня.
– У этого одно на уме, – говорит император, едва за секретарем закрывается дверь, – его потаскуха, на которой он только что женился.
Он говорит о женщине, отказавшейся лечь с ним в постель даже после того, как он пытался задобрить ее рубиновой булавкой и бриллиантовыми сережками. При дворе хорошо известна страсть императора к замужним дамам. Их интереснее завоевывать, а обязательств при этом – никаких. «С замужней женщиной, – как-то поделился он, – не возникает никаких неловкостей. Проведешь с ней ночь – и не нужно наутро уговаривать ее уйти». – Именно так Наполеон строит и свои военные кампании: в соответствии с целесообразностью и удобством, а главное – в наиболее унизительной для проигравших манере.
– Ну, и что скажешь? – спрашивает он, показывая на набитые муслином и шелками сундуки. – Зачитать опись содержимого?
Он начинает с заказанной им самим одежды. Платья с отделкой из норки, туфли на горностаевом меху, веера из лебединых перьев на инкрустированных бриллиантами ручках и такие роскошные парадные платья, что королева Мария-Антуанетта – будь она жива – постеснялась бы на них даже смотреть. Бесчисленные костюмы для верховой езды и кашемировые шали. Даже шлепанцы и нижнее белье принцессе заказал он сам. Есть и свадебное платье – такое искусное творение из атласа и горностая, что на его изготовление швеям понадобился, наверное, целый месяц.
– И это еще не все! – восклицает он. Лучшее, как видно, он приберег напоследок. – Взгляни-ка сюда. – Он подводит меня к самому массивному сундуку, до краев набитому деревянными шкатулочками. – Украшения для императрицы, – объявляет он и открывает одну шкатулку за другой, давая мне полюбоваться их содержимым.
Я вижу золотое кольцо с бриллиантом десяти с лишним карат, тяжелые рубиновые серьги, под весом которых, кажется, порвется мочка уха. Затем он хвалится комплектом из сережек, колье и диадемы, тем самым, в котором нашей будущей императрице предстоит блистать на каждом портрете и на каждом официальном мероприятии. Он подносит диадему к окну, и бриллианты с изумрудами переливаются в свете неяркого зимнего дня.
– Три миллиона франков! – сообщает он напыщенно. От такого расточительства у меня перехватывает дыхание. На эти деньги можно было бы отстроить заново Гаити и вернуть ему тот вид, в котором он был до разрушения его этим самым французским императором. Или выплатить компенсацию всем семьям, лишившимся сыновей и дочерей в войне, которую он развязал, чтобы сохранить Гаити во французском рабстве.
Я оставляю свою горечь при себе.
– Такого приданого еще ни у одной невесты не было, – одобряю я.
– Думаешь, на нее это произведет впечатление? Они все-таки Габсбурги! – напоминает он, и я впервые вижу в нем неуверенность. Этот человек, завоевавший с десяток наций, волнуется из-за девицы королевских кровей. – У них там восемь веков традиций!
– Тогда она будет горда тем, что соединяет судьбу с императором Франции.
– Да. – Наполеон приосанивается. – Да! А что Полина? Как восприняла новость? – Так вот зачем он меня сегодня призвал. Не для того чтобы оценить новые наряды своей невесты, а чтобы узнать реакцию младшей сестры на кандидатуру новой императрицы.
– Не сказать, что довольна, – отвечаю я.
– Она хочет стать моей женой, – замечает он – таким тоном, словно речь идет об одной из его многочисленных фавориток. – Мечтает быть королевой Египта, а я чтобы носил корону фараона. Можешь представить? – Взгляд его серых глаз встречается с моим, но я вижу не злость, а веселое изумление. – Ты умный человек, Поль. Стал бы ты волноваться из-за того, что станут говорить при европейских дворах?
– Нет.
Он смеется.
– Вот и я – нет. Однако…
Я жду, когда он закончит, но он умолкает, и я вглядываюсь, силясь определить, не означает ли его «однако», что он бы женился на собственной сестре, если бы не скандал, который вызовет этот брак.
– Не хочу, чтобы она ревновала, – наконец произносит он. Но я подозреваю, что это неправда. Зачем иначе демонстрировать мне комплект с изумрудами, усеянные бриллиантами наряды и веера с драгоценными камнями, ведь он прекрасно понимает, что ей будет дан полный отчет. – Она высоко ценит твое мнение, – продолжает он. – Вот почему я хочу, чтоб ты объяснил ей всю важность ее присутствия на этой свадьбе.
– Ваше величество? – не понимаю я.
– Ей надо будет нести шлейф невесты, – объясняет он. – Вместе с Каролиной и Элизой.
На мгновение я лишаюсь дара речи. С аналогичной просьбой он обращался, когда они с Жозефиной венчались в Нотр-Даме, и последовавший конфуз вошел в легенду – над ним до сих пор смеются за закрытыми дверями. Сестры Бонапарт клялись, что не делали ничего предосудительного, но каждый в соборе видел, как они тянули назад шлейф Жозефины, не давая императрице идти к алтарю. Они так надолго застопорили ее движение, что Наполеон обернулся в недоумении, что это невеста никак не подойдет.
– Знаю, знаю, о чем ты думаешь, – ворчит он. – Но повторного цирка не будет. Мир увидит, что Бонапарты едины! И не только Бонапарты. Богарне – тоже.
– Ваши приемные дети тоже будут?
Я откровенно шокирован. Император сухо кивает.
– Евгений приезжает из Италии, а Гортензию я уже оповестил, что ей предстоит стать при новой императрице статс-дамой.
Я изо всех сил стараюсь не показать, что я думаю о человеке, способном сначала заставить свою двадцатишестилетнюю падчерицу смотреть, как прилюдно выставляют за дверь ее мать, а потом приказать ей прислуживать своей новой молоденькой жене. Мне представляется Гортензия с ее каштановыми волосами и бледными, невинными глазками. «Да, ваше величество. Нет, ваше величество. Конечно, ваше величество». Не жизнь, а сплошное угодничество – сначала взбалмошной мамаше, затем своему мужу Луи Бонапарту, вздорному голландскому королю, и вот теперь – второй императрице Франции.
– На сей раз все будет отлично, – уверен он. – Привезти австрийскую принцессу я поручаю Каролине, а ты поедешь с ней, чтобы дать мне потом полный отчет.
– Ваше величество? – О новом поручении я слышу впервые.
– При этом дворе есть еще кто-нибудь, кто скажет мне правду?
Я задумываюсь.
– Нет.
– Поэтому-то ты мне и нужен. Когда вы прибудете в Компьень, ты будешь поражен. Завтра я лично еду туда, дабы убедиться, что все покои императрицы надлежащим образом обставлены заново.
– Ваше величество идет на большие расходы… – Реплика вполне нейтральная, но воспринять ее можно по-разному. Однако Наполеон улыбается.
– Этот брак предначертан мне судьбой. Габсбургская принцесса, плодовитая как крольчиха. Я даже нанял того же мастера церемоний, который обслуживал Людовика Шестнадцатого и Марию-Антуанетту.
– Не боитесь, что люди воспримут это как дурной знак?
– И пускай, раз они такие идиоты! – гремит он, и серые глаза его расширяются, как у одержимого. – Почему ты так говоришь? – вдруг восклицает Наполеон. – Разве в народе уже болтают?
– Не знаю, – признаюсь я. – Но как только речь заходит о Людовике Шестнадцатом…
– Тогда они должны понимать, что это брак огромной значимости. Я все уже распланировал, – сообщает он. – Будут фейерверки, будут пиры, и двум тысячам осужденных я смягчу приговор. За два месяца я заново обустрою весь Компьенский дворец. Работы там ведутся днем и ночью.
– И она этого ждет?
– Этого жду я. Я – император Франции.
Да, и это вопреки Революции, которая была призвана положить конец подобным титулам. Он замечает мое сомнение, и шея его багровеет.
– Что?
– Ничего, сир.
– Что у тебя там в голове? А ну, выкладывай! Слово в слово! – приказывает он.
– Не титул красит человека, – отвечаю я, – а человек – титул. – Это цитата из Макиавелли.
Он замирает, обдумывая, как это применимо к нему, и понимает, о чем я. По сути, что такого великого в его императорском титуле? Но поскольку народ убежден в обратном, то будет гнуть спину на строительстве, ремонте, обустройстве. Парижане будут жить рабами своей новой императрицы, пока в их глазах блеск ее короны не померкнет. Это случилось двадцать лет назад, и нет причин думать, что не случится опять.
– Правительство народа лучше правительства князей, – отвечает он мне цитатой на цитату. – Ты в это веришь?
– Я еще слишком молод и неопытен, ваше величество, чтобы судить об этом. Но в свободу я верю.
Он ухмыляется.
– Ну, разумеется. В свободу для народа Гаити и остальных колоний.
– Да, – нахально отвечаю я. – И только по счастливой случайности ваша мама не родилась рабыней на Мартинике.
Между нами повисает молчание, и под его пристальным взглядом я весь напрягаюсь.
– Когда-то я считал, что генерал Туссен Лувертюр – самая большая угроза для Гаити, – говорит он. – Но возможно, я ошибался.
Он продолжает следить за мной, а я гадаю, что сделали с Лувертюром французы, когда захватили. Потом Наполеон неожиданно смеется.
– На Мартинике? – повторяет он и хлопает меня по спине. – Ты, Поль, никогда не успокоишься, да?
– Ваше величество?
– Ты действительно полагаешь, что когда-нибудь я поменяю убеждения? Но можешь мне поверить, – уже серьезно продолжает он, – сколько будут существовать люди на земле, столько их будут порабощать другие.
– Тот факт, что рабство существует, еще не означает, что это правильно. – Я твержу свое, но он в хорошем настроении, ведь впереди у него свадьба. Когда, как не сейчас, предлагать ему иное мнение и дискутировать?
Он недолго взвешивает мой аргумент и пожимает плечами.
– Поль, так устроен мир. Будь доволен, что твой остров свободен – пока. – Он переводит мое внимание на последний из деревянных сундуков, давая понять, что дискуссия окончена. – Для Жозефины, – поясняет он. Внутри – дорогой фарфоровый сервиз. Севрского фарфора. – Как думаешь, она оценит?
Мне хочется ответить, что обручальное кольцооценила бы больше, но любой король не так толерантен к правде, как простой человек.
– Да. Она сможет устраивать роскошные приемы.
Он бросает взгляд на письмо на столе Меневаля. Имя адресата я прочесть не могу, но дату вижу. 17 июля 1796 года.
– Представляешь, она их все сохранила!
– Кто, ваше величество?
– Жозефина. Это письмо она вернула мне вчера. Когда-то я сходил от нее с ума. – Он берет в руки письмо, и, хотя прошло тринадцать лет, чернила на нем еще не поблекли. Император протягивает его мне и тихо говорит: – Сам взгляни.
В письме нет обращения к Жозефине, но адресат ясен и так.
«Я получил твое письмо, мой обожаемый друг. Оно наполнило мое сердце радостью. Я благодарен тебе за то, что взяла на себя труд послать мне известие. Надеюсь, сегодня тебе получше. Я уверен, ты уже поправилась. Я серьезно желаю, чтобы ты ездила верхом: это непременно пойдет тебе на пользу.
С тех пор как от тебя уехал, я постоянно пребываю в подавленном настроении. Мое счастье в том, чтобы быть подле тебя. Непрестанно мысленно возвращаюсь к твоим ласкам, твоим слезам, твоей любви и нежной заботе. Прелести несравненной Жозефины по-прежнему разжигают жар и пламя в моем сердце.
Когда освобожусь ото всех волнений и изнуряющих трудов, смогу ли я проводить с тобой все свое время, будет ли моим единственным занятием любить тебя и думать о счастье, говорить тебе и доказывать это? Я пошлю тебе твою лошадь, но все же надеюсь, ты сможешь скоро ко мне приехать.
Еще недавно я думал, что горячо люблю тебя, но после того, как мы разлучились, я чувствую, что люблю тебя в тысячу раз сильнее. С тех пор, как я тебя знаю, мое обожание растет день ото дня. Это доказывает, что максима Лабрюйера о том, что «любовь приходит внезапно», не верна. Все в природе имеет свой ход развития и различные стадии роста.
Ах, заклинаю: дай мне увидеть хоть какой-нибудь твой недостаток! Не будь такой красивой, такой изящной, такой любящей, а главное – не тревожься так сильно и никогда не плачь. Твои слезы лишают меня разума и воспламеняют кровь. Поверь, не в моих силах думать о чем-то ином кроме тебя или иметь желания, коими я не мог бы поделиться с тобой.
Обрети покой. Быстрее восстанавливай свое здоровье. Приезжай ко мне, дабы мы хотя бы перед смертью могли сказать: «У нас было столько счастливых дней!» Миллион поцелуев, а один – даже твоему Фортюне, хоть он и злой.
Бонапарт»
– А кто это – Фортюне? – наконец спрашиваю я.
– Ее левретка. Она от этого пса была без ума. Во время революции дети даже приносили его с собой на свидания к ней в тюрьму, – вспоминает он. – Все в прошлом… – Он качает головой. – Я распорядился, чтобы все придворные навещали ее в Мальмезоне. Скучать она не будет, – заверяет он. На мгновение меня трогает его сочувственный тон. Но тут он кладет руку себе за пазуху и добавляет: – Она меня обожает, Поль. Я могу еще семь раз жениться на ком хочу, но она все равно будет во мне нуждаться. Вот что важно.
Императрице в Мальмезон
Декабрь 1809 года
8 часов вечера
«Любовь моя, сегодня ты показалась мне такой слабенькой. Ты проявляла большое мужество, и нужно, чтобы ты продолжала крепиться. Нельзя поддаваться меланхолии, как на похоронах. Старайся сохранять безмятежность духа и главное – береги здоровье, оно мне дороже всего. Если ты предана мне, если любишь меня, ты должна беречь силы и стараться быть бодрее. Ты не можешь ставить под сомнение мое постоянство и мою нежную привязанность. Ты слишком хорошо знаешь, какие чувства я к тебе испытываю, чтобы предположить, что я могу быть счастлив, если ты несчастна, что я могу быть спокоен, когда взволнованна ты. Прощай, любовь моя. Спокойных тебе снов. Поверь, я этого искренне желаю.
Наполеон»
Императрице в Мальмезон
Вторник, 6 часов
«Неаполитанская королева, которую я только что видел на охоте в Булонском лесу, где мне попался крупный олень, сообщила, что вчера в час дня виделась с тобой, и ты себя прекрасно чувствовала. Молю тебя, скажи, чем ты сегодня занимаешься. Что до меня, то я вполне здоров. Вчера же, когда я тебя видел, мне было неважно. Надеюсь, ты ходишь гулять. Прощай, любовь моя.
Наполеон»
Императрице в Мальмезон
Вторник, 7 часов вечера
«Я получил твое письмо, любовь моя. Савари говорит, ты непрестанно плачешь. Это нехорошо. Надеюсь, сегодня у тебя достанет сил сходить на прогулку. Шлю тебе весточку с охоты. Я навещу тебя, как только ты уверишь меня в своем благоразумии и в том, что твой дух снова силен. Сегодня я весь день занят с министрами.
Прощай, любовь моя. Настроение у меня грустное – под стать нашей мрачной погоде. Мне необходимо знать, что ты пребываешь в спокойном расположении духа и самообладание к тебе вернулось. Сладких тебе снов.
Наполеон»
Императрице в Мальмезон
Четверг, полдень, декабрь 1809 года
«Сегодня я хотел съездить навестить тебя, моя любовь, но я очень-очень занят и к тому же неважно себя чувствую. Тем не менее на заседание Государственного совета собираюсь пойти. Умоляю, сообщи, как ты. Погода очень сырая и совсем нездоровая.
Наполеон»
