355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мишель Фейбер » Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка» » Текст книги (страница 1)
Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 01:59

Текст книги "Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»"


Автор книги: Мишель Фейбер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Мишель Фейбер
Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»

Еве, как всегда, с любовью и благодарностью



Рождество на Силвер-стрит

Закройте глаза, ладно? И на миг перестаньте следить за временем – на миг, достаточно долгий для того, чтобы вы смогли перескочить через сто тридцать лет. Ну так вот, сейчас декабрь 1872 года. Снег, очень похожий на перья, опадает на ту сомнительной репутации часть Лондона, что лежит между Риджент-стрит и Сохо, на мешанину магазинчиков и жилых домов, затиснутую между пышными улицами людей состоятельных и догнивающими муравейниками бедноты. Добро пожаловать на Силвер-стрит. Здесь в немыслимой тесноте обитают изготовители зонтов, писцы, фортепьянные настройщики, непреуспевшие драматурги, проститутки – все они исправляют свое ремесло при становящейся все хуже и хуже погоде. Снег уравнивает, внешне, всех, и кажется, что Бог любовно покрывает тонкой корочкой льда кровли домов, уличные лотки, экипажи и головы попрошаек. И распознать под этой красивенькой маскировкой страдание и одряхление – дело трудное.

В это холодное декабрьское утро вы проскользнули в бордель, именуемый «Домом миссис Кастауэй», и теперь заглядываете сквозь щель приоткрытой двери в одну из его верхних спален. Что вы там видите? Девушку по имени Конфетка. Ей семнадцать, и сейчас вы наблюдаете за тем, как она, высунув язык, изучает его в ручном зеркальце.

Вы знаете Конфетку? Если вы мужчина, вполне может быть, что и знаете, – в библейском смысле этого слова. Она проститутка, а в эту пору правления королевы Виктории отношение проституток к прочему населению страны составляет 1:36 – по одной на двенадцать взрослых мужчин.

Вот если вы респектабельная женщина, то просто обязаны делать вид, что о статистике этой отродясь не слыхали, и торопливо проскальзывать на улице мимо Конфетки из боязни положить пятно на репутацию вашу. Похоже, однако, что респектабельны вы отнюдь не в такой степени, поскольку мимо не проскочили. Ведь вы уже здесь, в борделе, и наблюдаете за тем, как Конфетка осматривает свой язык.

Что до возраста Конфетки, пусть он вас не скандализирует. Тут у нас законный брачный возраст девушки составляет двенадцать лет. Пройдет еще пара лет, и его повысят – до тринадцати. Так что Конфетка – девица уже бывалая.

Она сидит на смятой кровати, держа перед лицом зеркальце. Язык ее, отмечает Конфетка, немного посерел посередке и не так розов, как следовало бы. Прошлой ночью она перебрала с выпивкой – и вот он, результат.

Прошлая ночь была рождественской, а сейчас у нас утро, 25-е декабря, такой же день, как и все прочие. Конфетка зажгла в своей спальне лампы, поскольку окошко у нее махонькое, а солнечный свет теряется в завихрениях сероватого снега. В камине шипят и плюются дрова, половицы потрескивают – сами собой. Стены ее спальни украшены, как и у прочих девушек, лишь эротическими гравюрами, к убранству их чертогов ветками остролиста миссис Кастауэй относится неодобрительно.

Говоря по чести, если вы желаете понаблюдать за святочным весельем, в георгианские дома, что теснятся за Силвер-стрит, вам лучше не соваться – отправляйтесь-ка лучше в Вест-Энд или в пригороды. Настоящие праздники с раздачей подарков можно увидеть и в Берлингтонском пассаже, но сказочки насчет Непорочного Зачатия, если и сохранились где, то лишь в поселениях людей респектабельных.

Конфетка в последний раз озирает внутренность своего рта. Странно, думает она, что от красного вина язык становится серым. Одно из чудес своенравного тела.

Стук в дверь заставляет ее спрыгнуть с кровати. В столь ранний час, знает она, клиент к ней заявиться не может. Должно быть, это малыш Кристофер пришел за постельным бельем.

– Я за простынками, – говорит мальчик, когда она отворяет перед ним дверь. Он светловолос, голубоглаз и выглядит невинным, как пастушок с рождественской картинки. Отрепьев на нем, правда, нет, но штанам и рубахе его штопка не помешала бы. Да только матушка его, Эми, со штопкой не в ладах. Ее специальность – сечь хлыстом взрослых мужчин, пока они не завизжат, моля о пощаде.

Сколько лет маленькому Кристоферу? Этого Конфетка сказать не возьмется. Он слишком мал, чтобы надрываться в борделе, однако Эми сумела пристроить его к этому делу, и мальчик, похоже, благодарен за то, что жизнь его приобрела хоть какой-то смысл. Быть может, если он отстирает и высушит миллион простыней, ему удастся, наконец, искупить свой первородный грех, сводящийся к тому, что он имел наглость появиться на свет.

– Спасибо, Кристофер, – говорит Конфетка.

Он не отвечает, складывает грязные простыни в стопку, которую сейчас унесет отсюда. Снаружи, на улице, сладкий голос запевает:

 
В этот первый день Рождества, любимая дарит мне
Куропатку на грушевом дереве…
 

– А, так нынче Рождество, – говорит мальчик, прижимая к груди охапку простыней.

– Да, Кристофер.

Он кивает, словно подтверждая то, о чем знает нутром, о чем упомянул лишь разговора ради. И, прижав подбородком к груди запачканное белье, отходит к двери, но на пороге останавливается, оборачивается и спрашивает:

– А что это такое – Рождество?

Озадаченная, Конфетка помаргивает.

– День, в который родился Иисус Христос.

– Ну, это-то я знаю, – говорит мальчик.

Снаружи доносится: «Четыре индюшаточки, три французских курочки, две, ах, сизых горлицы и куропатка на груше…»

– Он родился в яслях, – прибавляет Конфетка, надеясь заинтересовать мальчика. – В большой деревянной кормушке, из которой ели скоты.

Кристофер кивает. Мир сотворен на скорую руку и правит в нем бедность – это он знает хорошо.

…любовь моя подарила мне пять золотых перстеньков…

– Некоторые, – замечает он, – дарят на Рождество подарки. Вроде как – ты мне, я тебе.

– Да, Кристофер, такое случается.

Мальчик покачивает головой, точно маленький старичок, удивленный тем, что кто-то способен подарить кому-то грош взамен гроша. Потом покрепче прижимает простыни к груди и выходит из комнаты, креня голову набок, – чтобы не сломать шею, если он вдруг скатится с лестницы.

«Шесть гусеночков в ряд, – распевает на улице рождественский голос, – пять золотых перстеньков, четыре индюшаточки, да три французских курочки…»

Конфетка закрывает дверь спальни – в ней и так уже холодновато становится. Потом ложится на полуголую кровать, раздраженная, – ей хочется, чтобы день этот поскорее подошел к концу, а ведь он едва-едва начался. От наволочек тянет запашком мужского масла для волос, спиртного – надо было отправить их вниз, для стирки, вместе с прочим бельем.

Бездельники, поющие рождественские песенки под окнами Дома миссис Кастауэй, усталости, похоже, не ведают. С неба продолжает сыпаться, свиваясь в круговоротики, снег, оконные стекла подрагивают, покрякивают, но дурацкие куропаточки и горлицы лишь умножаются в числе. Наверное, прохожие бросают этим горластым надоедам медяки – лучше бы они в них камнями бросались.

Проходит еще несколько минут, и Конфетка понимает – больше она этого воя не вынесет. Она вскакивает и начинает одеваться – корсет, чистые теплые чулки, скромное черное в серую полоску платье с подбитым ватой лифом, нарядный лиловый жакет. Конфетка расчесывает волосы, собирает их на затылке в тугой пучок, подкалывает к нему черно-лиловую шляпку. Ни дать ни взять, фешенебельная вдова в половинном трауре. Когда она выходит из Дома миссис Кастауэй на камни заснеженной мостовой, снегопад уже прекращается, а рождественские горлопаны куда-то исчезают.

* * *

Открыты, обнаруживает Конфетка, далеко не все лавки. Это не к добру. Неужели близятся времена, в которые на Рождество будет закрыто все? Боже оборони.

И все-таки открытых заведений из тех, что ей требуются, хватает. В витрине писчебумажной лавочки выставлен полный комплект рождественских открыток, украшенных мишурой, ватными снежинками и окруженных птичками, сшитыми из обрезков ткани. После долгих размышлений Конфетка выбирает одну, с занятным фокусом: если потянуть за торчащий сбоку бумажный язычок, открыточный ангел помахивает крыльями. До чего только не додумываются нынче люди – изобретательность их, явленная в современных изделиях, не знает пределов.

В кондитерской, стоящей в двух шагах от писчебумажной лавчонки, она некоторое время серьезно обдумывает приобретение красивой коробки шоколадных конфет, но не решается на него – кто знает, что за конфеты лежат внутри, может, они и не придутся ей по вкусу, и потому Конфетка просит продавца наполнить бумажный пакетик ее любимыми пралине из темного шоколада.

Лавка, торгующая битой птицей, немного разочаровывает ее – в сравнении с двумя первыми. Нет, все правильно, пухлые птицы, которые висели здесь, сколько ей помнится, всего несколько дней назад – куры с приколотыми к груди бумажными розочками, огромные индейки с забавно свисающими головками, связки утят – почти все они исчезли и, верно, жарятся сейчас в домах состоятельных людей. В эти минуты они, скорее всего, красуются на полных суетливых трудов кухнях респектабельных домов, окутываясь ароматами жареного мяса и пряных приправ. И потому в этот рождественский вечер в птичьей лавке почти ничего не осталось. Конфетка берет лучшее, что ей удается найти, – цыпленка.

Лоточники торгуют на улице, соблазняя людей, спешащих и совсем уж безденежных, игрушками и иными предназначенными для детей пустяками: надувными шариками, бумажными мельничками, мышками, испеченными из сладкого вязкого теста. Конфетка покупает у вожделенно осклабившегося старика несколько мышек, откусывает у одной из них голову, некоторое время жует ее, а после выплевывает.

Каждый шаг ее обутых в превосходные черные ботиночки ног уводит Конфетку все дальше – в глубь сплетения бедных улочек, прячущихся за фасадами улицы главной. Она выбирает из тачки зеленщика несколько морковок и картофелин и идет дальше, и становящаяся все более грузной корзинка покачивается, шаркая по ее юбке. Чем дальше уходит она от Риджент-стрит, тем более нелепым сном, словно разъедаемым здесь подлинностью убожества и нищеты, представляется ей богатство Вест-Энда.

В конце концов, она добирается до пекарни, торгующей не затейливыми плюшками и пирожными, но буханками дешевого хлеба. Клиентура ее проживает в окрестных меблированных комнатах и понемногу разваливающихся лачугах. Переминающиеся в длинной очереди покупатели – оборванцы, лоточники, ирландки – протискиваются в дверь пекарни, затем высыпают на улицу; здешний пекарь не только печет хлеб, но и готовит обеды для семей, у которых нет своих плит. Жаркое, часами булькающее у него на огне, можно купить за сущие гроши, а добавив еще полпенни, вы получите и половник подливы, рецепт которой одному только пекарю и известен.

Конфетка проводит у пекарни целых девяносто минут. Она могла бы пойти домой и подождать там, однако ждать своего на улице ей как-то привычнее. На время она находит приют в лавке мелочного торговца, изображая интерес к продаваемым здесь краденым вещам. Когда же замерзшие пальцы ног ее согреваются, а торговец начинает ей докучать, Конфетка выходит на улицу. Трое прохожих пытаются, один за другим, купить ее любовь, однако она им отказывает.

В условленное заранее время она приходит за своим рождественским угощением. Пекарь приветствует ее рассеянной улыбкой, в рыжеватой бороде его белеет мука. Ах да, девица с цыпленком, – все так, он ее помнит.

Чаши и миски, в которые пекарь перегружает окутанную горячим парком еду, давно уж растрескались и пошли пятнами, они навряд ли пригодны даже для уличных лотков, с которых кормятся пьяницы, и тем не менее, пекарь берет за них с Конфетки целый шиллинг – в залог, на случай, если она их не вернет. Он понимает, что Конфетка никогда еще горячей еды вот так вот не покупала – прочие клиенты приходят к нему с собственной посудой.

– Так не забудь, верни все назавтра, – напоминает ей пекарь. Конфетка кивает, хотя ни малейшего намерения возвращать эту утлую утварь не имеет. Шиллинг она может заработать за десять минут, не вылезая из постели.

– Веселого Рождества, – и она подмигивает пекарю, прилаживая тяжело нагруженную корзину на согнутую в локте руку.

Пока Конфетка добирается до Дома миссис Кастауэй, несомое ею угощение почти остывает. В конце концов, вся эта печная услуга рассчитана на семьи рабочих, ожидающих, разинув голодные рты, невдалеке от пекарни, а не на проституток с Силвер-стрит. Более того, ко времени когда Конфетка отыскивает Кристофера, приводит его в свою комнату и показывает ошеломленному мальчику содержимое своей корзинки, цыпленок становится еле теплым. И все-таки, аромат его упоителен, да и поджаренные овощи мерцают, словно подмигивая, в наполненной подливой миске. Быть может, это и не похоже на пиршество, сооружаемое плавающей в клубах кухонного пара прислугой, однако по меркам Дома миссис Кастауэй оно все равно остается, в эти метельные послеполуденные часы, экзотическим сюрпризом.

Конфетка отрезает кусок цыплячьей грудки, потом еще один – от ножки – и выкладывает их, точно подачку благотворительной кухни, на чистую тарелку вместе с картошкой и морковью. А следом добавляет полную столовую ложку особой, сочиненной пекарем приправы и соскребает со дна миски немного мясного сока.

– Ну вот, – негромко произносит она, вручая тарелку Кристоферу. – Веселого Рождества.

Лицо мальчика, принимающего от нее еду, сохраняет выражение непроницаемое, с таким же видом он мог бы принять и груду требующего стирки белья. Но все же, Кристофер присаживается на скамеечку для ног и прилаживает тарелку себе на колени. И начинает – пальцами – перебрасывать еду в рот.

Конфетка тоже угощается вместе с ним. Цыпленок слегка отдает бараниной, похоже, в общей печи провели бок о бок какое-то время два совсем разных животных. Ну да и ладно, все равно вкусно.

– Надо было купить какого-нибудь питья, – бормочет она. У кровати стоит полбутылки оставшегося со вчерашней ночи красного вина, однако для ребенка, привыкшего к жиденькому, разведенному пиву, оно слишком крепко.

– Дак мне ничё и не нужно, – говорит Кристофер, отправляя в рот ломтик жареной картошки.

– У меня для тебя и открытка есть, – говорит Конфетка и предъявляет ее. Она понимает, что пальцы мальчика заняты, да и сальноваты, и потому показывает, как действует ангел, подергивая за бумажный язычок своими. Кристофер расплывается в улыбке. Конфетка и не помнит, чтобы он хоть раз улыбался при ней.

Снаружи, на улице, начинает немелодично петь женщина. На этот раз не «Двенадцать рождественских дней», в пении ее вообще ничего праздничного не ощущается. Нет, эта достойная женщина, используя немалую силу своих легких и пытаясь пробиться сквозь стены и окна Дома миссис Кастауэй, ревет:

 
Для вас блаженным утром сим
Без плотского зачатья
Святой Младенец был рожден
И стал Господь дитятей.
 

Кристофер улыбается все шире. Его сейчас и узнать-то трудно – с этими глубокими складочками на щеках, мерцающими глазами и испачканным темной подливой носом.

– Глоток вина, – говорит Конфетка, вручая ему бутылку. – Только много не пей, от него язык сереет.

Кристофер отхлебывает из бутылки. Вы только не ужасайтесь, спиртное он употребляет едва ли не от рождения, а вино в этих местах чище, чем вода.

 
Всего лишь ясли, не дворец,
Грязь хлева вместо колыбели,
Но над главой Его святой
Звезды лучи горели.
 

– А вот еще мышка, – говорит Конфетка, выкладывая одно из сладких печений на пол перед ним. – Правда, не очень вкусная. Ее и настоящая-то мышь есть не стала бы.

Кристофер, уже набивший живот рождественским угощеньем, осторожно пробует печенье.

– Ничё, вкусно, – объявляет он и перекусывает мышку пополам.

Понравилась, радуется Конфетка; она собиралась угостить его шоколадкой, однако прожорливость взяла над ней верх, и пока готовился цыпленок, Конфетка съела их все до одной. Щедрость человека имеет свои пределы, даже на Рождество.

– Ну ладно, хорош, – вдруг говорит Кристофер. – Давай сюда наволочки.

С мгновение Конфетка непонимающе смотрит на него, потом снимает с подушек наволочки и отдает их мальчику.

– И забудь про это, ладно? – говорит он. Совсем непонятно, кого из них двоих винит он в недосмотре.

Неуверенно ступая, он подходит к двери, замирает, потом, вернувшись назад, нагибается, чтобы взять своего машущего крыльями ангела.

– Потом верну, – обещает он Конфетке.

Ее так и подмывает сказать ему, что в этом нет никакой нужды, что ангел принадлежит ему, что, не будь она такой бессердечной обжорой, ему достались бы и шоколадки, что не будь его матерью Эми, он получил бы сегодня целую гору подарков, что, не будь этот мир столь безжалостен и грязен, он жил бы в приличном доме и у него был бы отец, хорошая одежда, он учился бы в школе. В воображении своем Конфетка обнимает его, крепко прижимает в груди, осыпает голову мальчика поцелуями – она много чего читала в романах о подобных выражениях неподдельной любви.

– Не стоит, – хрипловато произносит она.

Кристофер уходит вниз, Конфетка ложится на кровать. Полосатые подушки все еще отзывают маслом для волос и спиртным, устранить этот душок способно лишь течение времени. Певшая на улице евангелистка сдалась и ушла куда-то – спасибо Господу и за эту милость. Снова пошел снег, по воздуху летят легчайшие из возможных снежинки. Эти перышки оседают по всему Лондону на кровли богачей и бедняков, мгновенно тая на теплых, устилая мягким белым одеяльцем холодные.

Ну что же, пора вам открыть глаза – вас ждет двадцать первый век, вы несколько подзадержались среди проституток и странноватых детей. Уходите. Конфетка устала, даром что день доволокся только до середины. Нынче ночью работа ее начнется заново, так отчего же и не вздремнуть, пока все тихо? Уже полусонная, она наклоняется, опирается локтями о подзеркальник, протирает влажной тряпицей лицо, высовывает язык.

Удивительно: язык розов и вид имеет совершенно здоровый. Как быстро забывает тело о совершенных над ним надругательствах. Просто чудо какое-то – аллилуйя! А теперь, веселого всем Рождества и сладких снов.

Клара и Крысогон

Отвратительным Клара нашла Крысогона с самого начала, но, поскольку отвратительными она находила всех своих клиентов, это показалось ей недостаточным для того, чтобы отвергнуть его авансы, основанием. Задним числом она сожалела теперь о своей неразборчивости, виня в таковой присущую ей – как проститутке – неискушенность. В бродячем зверинце, каким представлялся ей мир мужчин, существовала отвратительность двух родов: уродливая и странная. Крысогон был отвратительным странно.

Не то чтобы он не отличался и уродством тоже. Зубы у него были бурыми, глаза налитыми кровью, борода клочковатой, а нос испещрили оспины. Передвигался он прихрамывая, а розовато-серую кожу лба его покрывали непонятные шрамы – вот как если бы еще в младенчестве кто-то вылил ему на голову кипяток. Вообще говоря, его можно было бы и пожалеть, да только к жалости Клара предрасположена не была. Мир в целом таковой не заслуживал, и потому она задаром никого не жалела. Некрасивые, обезображенные шрамами мужчины были, тем не менее, мужчинами – и уже потому существами презренными.

– Называйте меня мистером Хитоном, – сказал он и церемонно поклонился. В этом присутствовало нечто почти комичное: он стоял, опираясь на трость, перед Кларой посреди улицы Большого Белого Льва, разговаривая с нею так, точно она была будущей ученицей его фортепианных курсов, а не просто-напросто шлюхой.

Произошло это шесть недель назад. А в новой ее жизни шесть недель составляли срок, далеко не малый. Столь лелеемые ею некогда иллюзии и запреты отмирали почти ежедневно, а стоило ей вообразить, что все они, наконец-то, канули в вечность, как откуда ни возьмись появлялись новые и тоже гибли, когда приходил их срок. По прошествии очередного месяца в ней уже невозможно было узнать женщину, которой она была месяц назад и уж тем более два. Даже говорила она теперь не как женщина образованная, речь ее стала более вульгарной, чем в пору, когда она состояла служанкой в приличном доме среднего класса – казалось, грязь уличной жизни замарала ее язык, огрубила гласные, обглодала согласные. Усилия, потребные для того, чтобы воздерживаться от словечка «не-а» или от двойных отрицаний, представлялись ей ныне, когда производить впечатление было более не на кого, слишком тягостными. Всего лишь год назад она, облаченная в тугой миткаль и сжимавшая в кулаке внушительную связку серебристых ключей, разговаривала с торговцами и посыльными булочника у черной двери дома своей госпожи, и стоило им только рот открыть, как она уже ощущала свое превосходство над ними. Малейшее различие в интонациях подтверждало, что она стоит на общественной лестнице намного выше их. Но теперь она катилась по этой лестнице вниз с головокружительной быстротой.

А в некотором ином смысле, падение это придавало ей свежие силы. Что ни день, она обретала новые навыки и новую уверенность в себе, позволявшую оценивать мужчину с первого взгляда и отвергать, если ей представлялось, что хлопот от него будет больше, чем он того заслуживает. Обратись к ней странный мистер Хитон не шесть недель назад, а вчера, она без малейших колебаний отшила бы его. Да, в этом она была почти уверена.

Однако полтора месяца назад Клара только еще нащупывала свой путь в новой профессии и опасалась, что привередливость доведет ее до окончательной нужды. В конце концов, она же была не содержанкой, проживающей в изысканном доме Сент-Джонз-Вуда, а самой обычной уличной девкой, старающейся заработать на кров и еду. И что бы с ней стало, если б она отвечала отказом каждому уроду, который полезет к ней с мерзостным предложением?

А мистер Хитон, что ни говори, с таковым к ней не лез. Просто спросил, не согласится ли она отрастить – за шиллинг – длинный ноготь на одном из ее пальцев.

– Ногти на пальцах растут страх как медленно, сэр, – ответила она после того, как заставила этого господина повторить его странное предложение. – Вы хотите постоять здесь и понаблюдать за тем, как они это делают?

– Нет, – ответил он. – Я встречусь с вами здесь через неделю, в это же время. И если ноготь отрастет, дам вам еще шиллинг.

Такого рода заработок представлялся ей до нелепого легким. Мистер Хитон показал Кларе, какой именно ноготь она должна отрастить (на среднем пальце правой руки), Клара дала ему обещание, он ей – шиллинг, потом она какое-то время смотрела ему, хромавшему, вслед. Утро перетекло в послеполуденные часы, а те в вечер, жизнь Клары шла своим чередом. Она потратила монету и забыла о мистере Хитоне. Забыла так основательно, что спустя неделю оказалась переминавшейся с ноги на ногу на том же самом месте и помертвела от испуга, увидев, как он приближается к ней.

Клара надеялась, что, быть может, она, по чистой случайности, забыла остричь тот ноготь, о котором у них был договор. Однако, сняв по просьбе мистера Хитона перчатку, увидела, что ноготь острижен почти до мяса.

– Простите, сэр, – сказала она, – должно быть, я его отгрызла.

Он смотрел на нее с грустью, как если бы уже много раз попадал в подобное же положение и со многими женщинами.

– Я дам вам еще один шанс, – сказал он. – И еще один шиллинг. Однако на этот раз вам придется сдержать данное вами слово.

– Непременно, сэр, – торжественно пообещала она.

Сдержать его оказалось дьявольски трудно. Хотя от прежней ее жизни, жизни горничной в услужении у леди, Клару отделял всего только год, она, казалось, утратила навык, позволявший ей, занимаясь рутинными дневными делами, держать в уме обязательства, непосредственной очевидностью не обладавшие. Когда-то, давным-давно, она могла помогать хозяйке планировать званный обед или шить платье, не забывая при этом, что ровно в пять ей надлежит напомнить своей госпоже о чем-то еще. Подумать только, какой она была дисциплинированной! Ныне Клара с трудом вспоминала, за какие, собственно, услуги заплатил ей клиент, и нередко подозревала то одного, то другого из них в попытке получить кое-что задаром.

Что же касается истории с ногтем, она обратилась в пытку. По десять, по двадцать раз на дню Клара подносила этот палец к губам и едва не вгрызалась в ноготь маленькими белыми зубками. А затем, досадливо всхрапнув, опускала руку. По десять, по двадцать раз на дню она с непонятной самой ей неловкостью обнаруживала, что один из ее ногтей не походит на девять других и пыталась понять – почему. Ах да: мистер Хитон.

Кто бы подумал, что слегка переросший другие ноготь среднего пальца может обратиться в такую докуку? Да там и глядеть-то было особенно не на что – ну с полдюйма лишней длины, ну и что? Но при этом он цеплялся за ткань ее лифа, впивался, когда она расстегивала воротник, в шею, царапал ей щеку, когда она поднимала руку, чтобы поправить челку. Перчатка, которая прежде льнула к ее руке, оказалась погубленной. Всего полдюйма лишней длины, а между тем этот ноготь с таким же успехом мог быть и когтем.

После дневной работы (Клара предпочитала заниматься своим ремеслом днем, а ночью спать) она приходила в жилье, которое снимала в меблированных комнатах миссис Портер, платила хозяйской прислуге за все, чтобы та наполнила ванну, а после отмокала в теплой воде, пока руки ее не мягчели и не покрывались ямочками. Ноготь же обретал при этом гибкость – такую, что она сгибала его, прижимая острием к кончику пальца. Клара знала, что, если б она стиснула его зубами, он оторвался бы без малейшего сопротивления и вкуса никакого не имел бы, и она смогла бы проглотить его или выплюнуть, как пожелала бы, так и сделала. Она посасывала его, легко сжимала зубками, как поступали некоторые мужчины с ее соском, но оставляла нетронутым. Бог да проклянет мистера Хитона! Сколько еще времени он будет мучить ее?

Каждую неделю он приходил к Кларе на угол Большого Белого Льва и Дадли-стрит, с одобрением отмечал, что ноготь отрастает и вручал ей шиллинг. Каждую неделю она решала, что скажет ему: шиллинги эти ей больше не нужны, ноготь стал слишком длинен и неудобен. И каждую неделю ей не хватало на это храбрости. Мистер Хитон столь явственно радовался ее послушанию, Клара же против воли своей ощущала, как в душе ее вспыхивает, точно спичка, детская гордость тем, что она оправдывает его надежды.

А мужчины Кларой довольны бывали не часто. Она не располагала их к себе, обаянием или хотя бы особой какой-то вежливостью не отличалась. Тело свое она отдавала им без всякой любезности, цену объявляла тоном самым сухим, восторгов, когда какой-нибудь краснорожий дурак корчился, лежа на ней, не изображала. А похвалы их попросту презирала: когда один из первых ее клиентов объявил, что у нее самые красивые груди, какие ему случалось видеть, Клара и дала бы ему плюху, да уж больно неудобным для этого оказался угол, под коим она была с ним сопряжена. Медоточивые комплименты мужчин неизменно приводили к тому, что платье ее оказывалось заляпанным липкой слизью, которую приходилось потом оттирать.

Мистер Хитон, однако же, пока что и не изнасиловал ее ни разу. И шиллинг его был самым легким заработком, какой получала она за неделю – да еще и тратя на это ровно тридцать секунд. Может быть, он просто-напросто скопец? – думала Клара. Его хромота, шрамы на лице… возможно, они суть знаки увечья куда более тяжкого? Больных животных она не любила, инстинкты говорили ей, что от них лучше держаться подальше. И все же, Иисус Христос всемогущий: шиллинг за тридцать секунд и без какого-либо насилия! Разве можно отказываться от подобного предложения, тем более что другие клиенты удерживали ее часами, торговались, оставляли на теле царапины и ссадины, кои потом долго зудели. Всякий раз, как она раздражалась на мистера Хитона, Клара напоминала себе, что получила от него один, два, три, четыре, пять, шесть шиллингов, и ведь ни за что, ни про что. Да если она сумеет продержать его на привязи двенадцать недель, так приобретет капитал в целый фунт стерлингов (другое дело, что каждый его шиллинг она тратила, едва получив). Фунт стерлингов всего лишь за то, что ты не позволяешь себе ногти грызть! Совсем неплохо, не правда ли?

А потом она выяснила, в чем состоял подвох. На прошлой неделе Клара узнала о своем хромом благодетеле нечто такое, что обратило его из «мистера Хитона» в «Крысогона».

Они встретились на улице, как обычно. Прохожие, кто с изумлением, кто с отвращением, посматривали на ее правую ладонь, с которой Клара стянула перчатку, чтобы мистер Хитон осмотрел ноготь ее среднего пальца. Ноготь немного выщербился – ублажая торопившегося клиента, Клара зацепилась пальцем за кирпичную стену, – однако остался длинным, и мистер Хитон удовлетворенно покивал.

– А не желаете ли заработать сразу пять шиллингов? – спросил он ее, вернувшую перчатку на прежнее место.

Она с подозрением вгляделась в него. Уж не собирается ли он попросить ее отрастить такие же ногти и на четырех других пальцах? Это предложение казалось ей наиболее очевидным.

Но нет, он сказал иное:

– Мне хочется, чтобы вы сходили со мной на спортивные состязания.

– Я в спорте мало чего понимаю, сэр, – ответила она.

– Это не важно, – заверил он Клару. – От вас там никто ничего ожидать не станет. Все взгляды будут прикованы к происходящему.

– И ваш взгляд тоже?

– И мой тоже.

– Тогда зачем же я вам буду нужна, сэр?

Он склонился поближе к ней, так близко, как никогда еще не решался. Респектабельная, одетая по моде мамаша, проходившая в этот миг мимо со своей маленькой дочерью, прикрыла глаза дитяти ладонью и поспешила прибавить шаг, столь шокирующим показалось ей это прилюдное проявление близости. Редкая бородка мистера Хитона почти проехалась по плечу Клары, когда он негромко сказал ей на ухо:

– Состязания, о которых я говорю, это крысиная травля. Один мой знакомый, владелец бара, устраивает ее в Саутуарке в последний четверг каждого месяца. Ближайшая состоится на следующей неделе.

– Я не люблю крыс, сэр.

– А это от вас и не требуется. Да и в любом случае их ожидает дурной конец – и быстрый. Собаки приканчивают их со скоростью света.

– Собак я тоже не люблю, сэр.

Он поморщился, выражение лица его стало почти просительным.

– О, не говорите так. Там будут в четверг две собаки. Одна из них, это пес, принадлежит мне. Его зовут Робби. Самый чудесный, самый красивый пес, какой когда-либо ходил по земле. Шерсть у него глаже соболиной.

– Надеюсь, сэр, мне не придется иметь дело с собаками?

– Вы поразитесь его искусности. Или не поразитесь, как вам будет угодно. Дело иметь вам придется только со мной.

– И что это будет за дело, сэр?

– Ничего такого, чего вы не делали прежде.

– До этого года я была респектабельной женщиной, сэр. Существует много такого, чего я не делала прежде.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю