Текст книги "Дождь прольется вдруг и другие рассказы"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Гуманитарные организации уверяют, будто сотни тысяч людей помирают с голода, это че такое значит? Значит, куча народу голодает, правильно, так в здешних местах всегда голодала куча народу. И из этих голодающих некоторые, может, слабеют и заболевают. А из них некоторые слабеют и заболевают до того, что им уже никакая еда впрок не пойдет. Они все равно помрут, никуда не денешься. Так разве это настоящийголод? Я ведь о чем – разве эти козлы сохнут и помирают потому, что им лопать нечего? Дело же не в этом, точно тебе говорю. Им надо таблетки давать, которые фармацевтические компании производят, а им их никто ни хрена не дает. Ведь есть же таблетки от малярии, есть от поноса. Черт, да эти несчастные ублюдки мяса месяцами не видят, а им даже таблеток с железом и тех нипочем не дают.

Сколь бы сильное впечатление ни производила на Лидию способность Шипли к политическому анализу, как мужчина он ей не нравился ничуть. Ее свидания с этим лишенным подбородка, большеглазым, разгуливающим в феске армейским капралом носили характер чисто деловой: Шипли мог доставать за границей то, что ей требовалось. Армейские каналы снабжения походили на немыслимо длинные реки, которые, змеясь, ползли в Бхаратан из далеких, прохладных стран, производящих наркотики.

Шипли же хватало ума не тянуть лапы к чему бы то ни было из принадлежащего Лидии – кроме денег.

– Ну у тебя и пособие, – однажды присвистнул он.

– Да ладно, – пожала плечами Лидия. – Я же попусту трачу здесь жизнь, как и ты. Тебе за это платят, ну пусть платят и мне, так? Я могла бы сейчас сидеть в Сиэтле, «Годфлэш» слушать.

Пособие и вправду было не таким уж большим, особенно для американки. Просто его размер не учитывал особенностей жизни в Бхаратане, где и тратиться было не на что, и покупать почти нечего. А если не считать посещения армейской рождественской пьянки, устроенной на авиабазе Крэнфилд, что стояла неподалеку от границы с Суданом (какой роскошный прохладный туман устроили там армейские, вытащив кондиционеры под открытое небо и залив в них шестьдесят галлонов воды), так она и не ездила никуда. Родители, которых немного мучила совесть за то, что они ее сюда притащили, не решались урезать приходящие ей суммы, так что деньги к Лидии шли и шли. Родители полагали, что она эти деньги откладывает. Она и откладывала – большую их часть, благо Шипли обходился ей довольно дешево.

Но хотя бы одна особенность жизни посреди Окалины Ада была для Лидии большим облегчением: отсутствие ухажеров. В эту пору ее жизни Лидия не испытывала ни нужды в «отношениях», ни желания их заводить, однако дома деться от них было некуда, поскольку секс составлял энергетическую основу молодежной культуры. Лидию беспокоили ее соски: они занимали на груди слишком много места, да и окружия их были чрезмерно темными – захочет ли хоть кто-нибудь из мужчин притронуться к ним? Другое дело, что ей и самой не хотелось, чтобы кто-нибудь из мужчин, во всяком случае, из тех, кого она знала, к ним притрагивался. Лидия читала в глянцевых женских журналах статьи о феллацио, повторяя вслух содержавшиеся в них наставления, хотя даже мысль о том, что конец какого-нибудь дурака может оказаться у нее во рту, внушала тошноту. А еще ее тревожили складки, появлявшиеся на животе, когда она сидела или наклонялась, – означает ли это, что, занимаясь сексом, она никогда не сможет быть наверху?

Даже дружба с девушками, и та затрудняла ее, особенно в отсутствие проблем с парнями, о которых можно было бы посудачить, но, с другой стороны, одинокое хождение на концерты порождало сложности – и во время них, и (в особенности) после, – которых занятие это не стоило.

В последнее время Лидия подумывала о том, чтобы расслабиться и пожить без всякого секса, а после, за несколько дней до отъезда, дать кому-нибудь разок (а еще того лучше, только поманить и не дать), чтобы по возвращении в США получить от парня – какого-нибудь Абуда или Насрата – письмо со словами о том, что он никогда не забудет страсти, которую они разделили друг с другом, и сгорает от желания снова быть с ней. Впрочем, все это были пустые мечты! Бог знает, во что ей могло бы обойтись такое письмо!

Она без устали запасала разные разности, которые могли обрести по возвращении домой силу, гораздо большую той, какой обладали здесь: вещи, впечатления, знакомства. То, что здесь выглядит неприятным, неудобоваримым, даже пугающим, станет там, в Сиэтле, ценнейшей культурной валютой. Наткнуться посреди стоянки грузовиков с гуманитарной помощью на раздувшийся труп ребенка – переживание, что и говорить, тошнотворное, однако воспоминания о нем способны высечь в душах ее друзей искру благоговейной зависти. Да те же прогулки при 120-градусной жаре – «Ну а как же, – скажет она недоверчиво внимающим ей друзьям, – иначе я бы там просто подохла со скуки».

У плеера Лидии имелась функция «запись», что позволило ей запастись похоронными песнопениями бхаратанцев. Она знала в Сиэтле пару ребят, игравших в усложненно-примитивной индустриальной фанк-группе под названием «Гибридная спора», так они, ради того, чтобы опробовать бхаратанское пение, пошли бы и на убийство. Они могли даже принять ее в группу, лишь бы получить эти записи, – Лидия немного пела, играла на ударных, а там, глядишь, начала бы и на клавишных лабать, на тех, в которые вставляются карты с памятью. Лучше уж в музыкантши податься, чем изучать металлургию и ювелирное дело – новейшее из занятий, к которым пытались склонить ее родители.

– Интересное же дело, – убеждала Лидию мать. – Ты ведь все время ищешь на базарах всякие чудные металлические браслеты, амулеты, пряжки для ремней, а так сможешь мастерить их сама и продавать людям вроде тебя.

Однако если и существовал хоть какой-то способ навести Лидию на мысль о самостоятельном заработке, то он определенно был иным: она не хотела лишаться повода для ходьбы по базарам, не желала мастерить украшения для кого бы то ни было, кроме самой себя, и к тому же, ей не понравился намек на то, что существует некий разряд людей «вроде нее».

– Ладно, мам, – нараспев ответила она, – давай подождем, посмотрим, как все сложится.

В металлургии Лидию с самого начала интересовал аспект алхимический – прочитанные ею книги по ведовству содержали целые главы об алхимиках, и Лидии они показались клевыми.

– А знаешь, то, что пытаюсь проделать я, – это ведь тоже своего рода алхимия, – однажды сказал ей Иван.

– Ну еще бы, пап, – ответила она.

И в доме Зильбермахеров, и вокруг него соблюдались строгие меры безопасности, поскольку бхаратанцы могли счесть имеющим ценность практически все – за вычетом разве что атрибутов проводимых Иваном исследований, – хотя бы и воздух, благо, кондиционеры обращали адское пекло в нечто такое, что даже глоталось легко и с приятностью, точно холодная вода.

– Запирай свою комнату, запирай, – говорил Иван Лидии всякий раз, как она покидала дом. – Ты же не знаешь, вдруг они твой плеер сопрут.

От этих трогательных потуг внушить ей мысль о реальности подстерегающих ее опасностей Лидия лишь горестно возводила глаза к своей черной-черной челке: ну почему отец неизменно попадает пальцем в небо? Уж что-что, а плеер она всегда носит с собой.

Кстати сказать, ничего у них и не пропадало. Даже Иван вынужден был это признать. Единственным, что ему приходилось с непонятной частотой пополнять, был запас шариковых ручек.

– Ты их, что ли, таскаешь? – как-то спросил он у вернувшейся с прогулки дочери. Лидия пожала плечами, сдирая с себя промокшую шаль, под которой обнаружилась стянутая черным лифчиком, поблескивающая от пота ложбинка между грудей.

– Я пишу в Штаты, подругам, – сказала она, на слабоумный манер выпячивая нижнюю губу, чтобы сдуть вверх спутавшиеся, потные волосы.

– У тебя, похоже, куча подруг.

– Ничего подобного, – возразила она. – Просто я пишу длинно.

На самом деле, ничего она не писала, разве что почтовые открытки, да и те редко. Писанину Лидия терпеть не могла, не видела в ней никакого смысла – и даже уважала бхаратанцев, которым удавалось обходиться без нее многие тысячи лет. Когда Лидия начинала скучать по подругам, то просто звонила им по телефону.

– Врубись, я приволокла сюда, ну, типа того, кучу одежды, – доверительно ворковала она в трубку, зажимая ее между подбородком и ключицей и наклоняясь, чтобы продырявить волдыри на ступнях. – Вроде как, натащила барахла, которое тут ну-у-у никак не наденешь, всякие там перчатки, меховые сапожки и прочую херню. Но ты же понимаешь, надо было как-то набрать вес, разрешенный для багажа. Плеер с компактами, их, типа того, разрешают в салон брать, а что я еще могла сюда привезти?

– Да, оставаться здесь, ну, вроде как, верной себе, трудно. Я тут в черном платье хожу – знаешь, длинный драный подол, лиф на шнурках с низким таким вырезом, а к нему еще сапоги со шнуровкой. И волосы так, представляешь, взбиваю, только приходится грудь шалью закрывать, понимаешь, у них же тут религия, а жарища такая, ты не поверишь. За пять минут я вся, типа того, в поту тону, лохмы к морде липнут, а между сиськами вообще струи текут, знаешь, я прямо боюсь, что у меня подметки, ну, вроде как, расплавятся.

– …

– Да, правильно, я могла бы, как мама с папой, ходить вся в светлом. Потому что черное, оно, вроде как, тепло поглощает, помногу. Вот поверишь, я тут никого в черном не видела. Но я ведь что хочу сказать, выходит, тут еще важнее держаться за то, во что веришь, правда?

– …

– Донна? Да, ее распятие у меня.

– …

– Ну уж. Она как-то ночью подваливает ко мне в клубе и давай, типа того, выеживаться. Говорит, я, вроде как, вешаюсь на парня, с которым она ходит, на Кита, а он ей, типа того, вообще ни на фиг не нужен, потому что говнюк говнюком, а я ей говорю, вроде: «Слушай, Донна, да я его даже не знаю»,а она: «Ну, конечно», вообще так неприятносебя повела, представляешь? Ну и напоминает мне насчет распятия, а я говорю: «Да, правильно, только оно не со мной, понимаешь? Ну то есть, оно отличное,но я, типа того, не всегда его надеваю, потому что боюсь на тебя нарваться». И напоминаю ей про десять баксов, которые она мне задолжала, а она говорит: «Какие еще десять баксов?» и прочее, а потом понесла чего-то про Кита, что он весь обкуренный, а я думаю: «Вот и ладно, беби, выходит, ты просто толкнула мне распятие за десять баксов».

– …

– Ну да, клевое. Здоровенное такое – знаешь, как пицца. И, все, типа того, в драгоценных камнях, они, вроде, вместо четок, и его так приятно держать, такой у него материал и все, и всегда теплое, представляешь, потому что оно у меня на груди, понимаешь, прямо у сердца. Самое клевое, что у меня есть. Оно такое греховное.

* * *

За время, проведенное в Бхаратане, распятие навлекло на Лидию неприятности всего один раз. Как-то к ней подвалил, ухмыляясь, морщинистый старикан в набедренной повязке и истертой до нитки фланелетовой рубашке. Вид у него был такой, точно он уже перевалил за максимальный в этих местах ожидаемый срок жизни, за сорок, и мог в любую минуту свалиться замертво к ногам Лидии. «Ты христианин», – прохрипел старик, тыча пальцем в ее усыпанное камнями сокровище. «Моя христианин». И он упал на колени, махнув ей рукой, давай, мол, присоединяйся. Лидия послушалась.

– О, Бог Иисус, – произнес старикан, сжимая скелетообразные ладони. – Мы молиться. Отче наш, сущий. Да будет твоя. На земле, как на небе. Дай нам днем хлеб. Отличи нас от врагов. Свое есть царство. Аминь.

Он взглянул на Лидию – может, она тоже хочет что-то добавить?

– Послушай, Отец Небесный, – сказала Лидия. – Ты, типа того, попрыскал бы тут дождичком, идет?

Один жгучий день прибавлялся к другому, и недели, проведенные Зильбермахерами в Бхаратане, вырастали в месяцы. Иван трудился изо всех сил, тут сомневаться не приходилось, однако Иванка, собираясь сюда, полагала, что дело ограничится шестью-восемью неделями, и теперь все ее запасы подходили к концу. Не самые, конечно, необходимые вещи, такие, как хлеб, кетчуп, рыбные консервы и пепси, – это все поставляла армия, – но мелкие предметы роскоши, делавшие сносной жизнь в суровой чужой стране.

– А где шоколадки, мам?

– Шоколадки все вышли, лапушка.

– А печенья шоколадные?

– Тоже.

Армия – организация мужская, гигиенические прокладки к числу поставляемых ею запасов не относятся, так что, когда закончились и они, Иванке с Лидией только и осталось, что отнестись к этому по-философски.

– Будем пользоваться тряпичными полосками, как бхаратанки, – вздохнула Иванка.

– Клево, – сказала Лидия, поскольку и этому предстояло стать дома ценной культурной валютой.

– Если, конечно, ты не хочешь тампоны попробовать.

– Ну уж нет! Очень мне нужен стафилококковый шок!

– По-моему, его вызывала всего одна марка, да и та давным-давно. Не сомневаюсь, что их уже исследовали и все там поправили.

– Поправишь их, как же!

В итоге Иванка и Лидия начали резать на полоски запасное постельное белье.

Кравиц, узнавший об этом с некоторым запозданием, просто в отчаяние пришел.

– Вы с ума сошли, – сказал он. – А что вы будете делать, когда вернетесь в Штаты и там наступят холода?

– Наверное, купим новые простыни.

– Это же пустая трата денег! – Кравиц покачал головой. – Сказали бы мне. На армейских складах валяются целые кипы ворсистых хлопковых одеял, которые никто тут использовать не собирается, – и уж тем более обратно отправлять.

– Правда? – произнесла Иванка. – Какой ужас! Почему же вы не раздадите их бхаратанцам? Они так нуждаются.

– По-вашему, в Окалине Ада кто-то нуждается в одеялах?

– По ночам тут бывает очень холодно.

– Да, понимаю, но ведь есть и другая проблема. Одеял всего несколько сотен, а бхаратанцев тысячи. Кто будет решать, кому давать, кому не давать? Это же не продукты, которые можно делить поровну.

– По-моему, это не такая уж и неразрешимая проблема. Чтобы справиться с ней, довольно здравого смысла и чуткости.

– Здравого смысла и чуткости? Вы их от армии ждете? Спуститесь на землю, Иванка, и просто скажите мне, сколько вам нужно одеял.

По прошествии еще трех недель Иванка начала понимать, что долго ей на Окалине Ада не протянуть. Она и вправду чувствовала себя несчастным пересаженным сюда кактусом, с той лишь разницей, что до его способности приспособляться к окружающей среде ей было далеко, – не то чтобы слабым, но не совместимым с этим климатом зимним цветком, который воткнули в прокаленную солнцем соленую землю, надеясь, что он так или иначе пустит корни.

Пристрастие к экзотическому и чуждому, вследствие которого она, живя в Америке, так увлекалась Африкой и Ближним Востоком, испарилось полностью, словно нейтрализованное какой-то химической реакцией: теперь Иванка тосковала по всему привычному и знакомому. Открыть последнюю банку коктейльных сосисок, которые она в прошлом даже и не любила, – значило испытать скорбное чувство утраты. Любимая тушь для ресниц, которая была случайно оставлена на солнцепеке, прокалилась настолько, что кисточка сплавилась с его содержимым. Все привезенные с собой книги она уже прочла и перечла, а в армейской библиотеке не было ничего, кроме коротких романов о мужчинах с именами Хэнк, или Макс, или Тед, нисколько не огорчавшихся, если на их бронежилеты попадали брызги чьих-то мозгов. И, что было, возможно, самым худшим – ворсистые хлопковые одеяла тоже подходили к концу, а после того, как Ральф попытался, довольно неуклюже, приударить за ней, Иванке расхотелось обращаться к нему с новыми просьбами. Ивана, почти уж и не появлявшегося в доме, ей не хватало ужасно.

«Я и впрямь оказалась в аду», – сказала она себе, да еще и матери об этом написала. Зря, кстати сказать, написала – мать, проживавшая в венгерском городке набожная старая галоша, лишь отчитала ее за нечестивое использование слова «ад». Прилетевшие по воздуху страницы ответного материнского письма пространно растолковывали Иванке словами привычного некогда языка, читать на котором ей было теперь на удивление трудно (то ли почерк матери с возрастом становился все хуже, то ли мозг Иванки был отравлен чрезмерными дозами иностранщины?), о ее «миссии» в этой «первобытной стране», о посланной Небесами возможности «нести Слово Божие» туда, где оно нужнее всего. Иванка вздохнула и сложила письмо, обескураженная тем, что мать, когда-то родившая и вырастившая ее, стала теперь для нее бесполезной. «Нести Слово Божие»? Да ей не хватило бы сил и на то, чтобы соорудить запеканку, – даже если бы от всего, потребного для стряпни, не остались одни поскребыши.

Ей уже и бхаратанцев было ничуть не жалко. У водителя грузовика, работавшего в Комиссии ООН по беженцам, имелось для ее состояния собственное определение: износ сострадания. «У вас износ сострадания», – сказал он Иванке, помогавшей ему выгружать из машины продукты. И на следующий день она решила больше на разгрузку не ходить – надо быть сумасшедшей, чтобы вылезать в такую пылищу на 120-градусную жару, когда глаза у тебя и так уже воспалились от слез и инфекции, а в голове колотится боль.

– Надо поговорить, – в конце концов сказала она Ивану, вернувшемуся как-то в три часа ночи домой после долгого сидения под огромным безоблачным небом и попытавшемуся проскользнуть мимо нее в кабинет.

– Я почти вплотную приблизился к открытию, – вяло сопротивлялся Иван, пробегаясь пальцами вверх и вниз по листам бумаги, которые он прижимал к груди.

– Вот об этом я поговорить и хочу, – сказала она. – Я никак не могу понять, какой прок может принести хоть кому-нибудь то, чем ты здесь занимаешься.

Иван издал нервный смешок, ему не хотелось сердить ее.

– Вряд ли стоит оскорблять меня лишь потому, что… – он замолк, опасаясь совершить ошибку. Он был уверен: Иванка негодует на его работу просто оттого, что ей не хватает мужа в постели, но и слишком хорошо знал ее, чтобы решиться сказать об этом – и не просто из страха, что жена взорвется и осыплет его оскорблениями, на которые так падки обиженные, раздраженные женщины. Ничуть не меньше боялся он и ошибиться в догадках насчет того, что у нее на уме, – в прошлом это случалось нередко, и всякий раз Иван, к стыду своему, обнаруживал, что ему остается только завидовать аналитическим способностям жены; короче говоря, Иван боялся, что она окажется кругом права, а он – кругом неправ.

– Послушай, мы оба устали, – вздохнул он, с облегчением ухватываясь за возможность пригасить мягкими словами то, что сам же и начал. И слова помогли – а может быть, Иванка вовсе и не собиралась с ним ссориться.

– Насколько я могу судить, – сказала она, – любому идиоту, ну хорошо, любому западномуидиоту понятно, что тут требуется сделать. Бхаратанцам необходимо осесть и научиться выращивать на своей земле хоть что-нибудь, так? Может, они это сделают, может, нет, никто не знает: во всяком случае, от тебяи не ждут, что ты сможешь склонить их к тому или к этому, правильно? А местный климат, ну, в общем, здесь явно не хватает дождей, так? Ты провел уйму измерений, работал как вол. Уверена, если бы бхаратанцам необходимо было понять, что происходит и чего не происходит, когда на их землю падает дождь, ты бы давно уже это выяснил и им бы растолковал. Но на самом-то делеим нужно только одно, чтобы дожди шли почаще, так? ООН наверняка это знает и бхаратанцы тоже, и тем не менее, ты здесь уже три месяца, ты все еще работаешь день и ночь, и кто-то продолжает за это платить.

– И что? – Он понимал, что серьезной отсрочки ему это «и что?» не даст, и все же ухватился за него, точно мышь, издающая писк, когда ее прихлопывает мышеловка.

– Так кто же за это платит и почему?

Иван опустился в кресло, положил на пол рядом с собой бумаги.

– Существует кое-что, о чем я тебе не сказал, – произнес он.

– Слушаю, – отозвалась она.

– Мою работу оплачивает не ООН, они потратили всего несколько тысяч на то, чтобы я мог пользоваться военной связью. А уж бхаратанцы ее тем более не оплачивают.

– Да, – сказала она, складывая тонкие руки под грудью – знакомый, опасный жест.

– Ее оплачивает «Фуджумара-Агкор».

– Да, – повторила она, слегка поводя бицепсами под тонкими рукавами хлопкового платья.

– Это новый конгломерат, результат нескольких слияний. Специализируется на лекарствах и удобрениях. Они считают, что моя работа может в будущем принести им пользу.

– А как насчет настоящего?

– Пока они довольны.

– Ну еще бы, – резко произнесла Иванка. – Платить-то им больше не приходится.

– О чем ты?

– Они перестали тебе платить. И ты работаешь задаром.

– О… откуда ты знаешь? – он порадовался тому, что успел сесть, – голова у него шла кругом, во рту пересохло.

Иванка заговорила негромко, покачивая вверх-вниз упирающимися пятками в пол ступнями.

– Это такое… женское свойство.

Американизм, отягощенный сильным венгерским акцентом, показался Ивану до странного непривычным.

– Женщины рождаются как раз для того, чтобы отвечать на некоторые телефонные звонки. Что-то, присущее нам, эти звонки словно притягивает. Когда мужу звонит любовница, чтобы спросить: «Иван, дорогой, когда я тебя снова увижу?» – трубку неизменно снимает жена. А когда звонит незнакомый японец, чтобы сказать: «Пожалуйста, передайте мужу, что время вышло, что он перебрал выделенные ему средства, что он вообще перебрал по всем статьям, а поскольку результатов никаких нет, мы больше не сможем посылать ему приборы, химикаты или деньги», – и в этом случае трубку снимает она же.

Иван, приоткрыв рот, в ужасе смотрел на жену.

– Почему же ты мне не сказала? Такой важный звонок!

– Ооо… наверное, потому, что я женщина скрытная. – Губы Иванки словно взбухали от гнева. Пальцы впивались в бицепсы. Иван понимал – еще пара секунд, и она взорвется.

– Ну… э-э… неважно, тот же человек прислал мне письмо со всеми плохими новостями, – признался Иван, словно снимая свои претензии.

– Я знаю, – сказала, постукивая ногтями по бицепсам, Иванка. – Несколько недель назад. А мы все еще здесь. Так кто же тебе платит?

– Ну, в общем… плачу я сам, Иванка, – сказал он и затрудненно сглотнул. – То есть мы. Я продал дом.

– Вот этот?

– Нет, наш дом в Сиэтле.

–  Что?

– Я очень близок к открытию, Иванка. Когда я его сделаю, «Фуджумара-Агкор» заплатит мне столько, что хватит на десяток домов. Мы сможем жить где захотим и уезжать оттуда когда захотим. Ты только подумай, Иванка: лето в Будапеште, зима в…

Она подняла ладонь, заставив его умолкнуть.

– И какое же открытие ты надеешься сделать? – шепотом поинтересовалась она.

Иван, выпрямившись во весь рост, ответил – застенчиво, но гордо:

– По-моему, – сказал он, – я понял, как вызывать дождь.

Страшная, багровая краска выплеснулась из выреза Иванкина платья, окатила ей шею, лицо, и вот тут-то она взорвалась.

На рассвете Иван возился с приборами, щурясь, выглядывая в видоискателе облака. Впрочем, особенно щуриться ему не приходилось: подшибленный глаз уже заплыл и почти закрылся. Губу Иван попытался заклеить пластырем, однако пластырь на ней не держался. И на этот раз Иванка ему даже не дала.

Бхаратанцы встречали его улыбками: они-то знали, на что способна возжаждавшая мести женщина. У них даже имелось для ее обозначения особое слово, хоть в первый словарь их только-только обретшего письменность языка слово это и не попало.

– Хай, босс! – приветствовали они Ивана взмахами рук.

После часа работы температура полезла вверх, и Иван решил, пока не поздно, углубиться в пустыню, в собственно Окалину Ада.

По дороге туда он миновал армейские бараки – стайка молодых женщин ждала возле них ежедневной порции еды и воды. С ними была и Лидия, черное одеяние и белая кожа ее выглядели точным негативом их белых одежд и черной кожи. Все они истерически хохотали, сидя на корточках вокруг большого листа – алюминиевой, по всему судя, фольги; Иван попытался, проезжая, разглядеть, чем они там занимаются, однако отраженное фольгой солнце ослепило его. Он неуверенно помахал им из окошка джипа, однако на приветствие никто не ответил. Ему уже никогда не доведется узнать, что дочь его научила бхаратанок «гонять дракона» – это такая игра: героин нагревают на фольге, пока он не почернеет и не начнет корчиться, точно змея или дракон, испуская дурманящие пары, которые положено ловить какой-нибудь воткнутой в нос трубочкой. Лидия и бхаратанки использовали для этого пластмассовые корпуса шариковых ручек.

– Аби мат! Аби мат! – радостно вскрикивали бхаратанки. Восклицание это, которому научила их Лидия, очень им нравилось. Лидия тоже понемногу осваивала их язык – ее родителям так и не давшийся. Она начинала чувствовать себя здесь как дома.

Проводник, с которым Иван направлялся в пустыню, пребывал в настроении живом и веселом. Он все улыбался и улыбался, хоть пятен от листьев лата на зубах его не было: белый порошок, который дала ему белая женщина, был лучше всего, что он пробовал прежде, с таким и тяжелый день в Окалине Ада пережить ничего не стоит. Проводнику казалось, что тело его слеплено нынче совсем из другой глины, что ему и вода-то почти не нужна.

– Хороший день сегодня, босс, – ухмыльнувшись, сообщил он.

Иван не ответил, он даже не услышал этих слов. Иван вглядывался сквозь мутное от пыли ветровое стекло в пустыню, пытаясь понять – галлюцинация у него или он и вправду видит впереди колоссальное скопление туч.