Текст книги "Дождь прольется вдруг и другие рассказы"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Спокойной ночи, Скотти, – шепнула Кристин через дверь несколько минут спустя, но он ее уже не слышал, он был далеко, в мире эротических грез.

Нина и ее рука
(пер. И. Кормильцев)

В последнюю ночь, которую Нина и ее рука провели вместе, рука беспокойно двигалась под подушкой, словно пыталась дотянуться и погладить Нину по лицу. С недавних пор Нина спала как убитая, не шевельнувшись ни разу с момента, когда гас свет, и до самого звонка будильника, поэтому рука привыкла проводить время в неподвижности, скрючившись в тесном пространстве под теплым комком полиэстера. Нина отрывала голову от подушки, и тогда рука выползала на свет – маленький, изящный пучок бледно-розовых пальчиков.

И тут же принималась за работу: взмывая в воздух, словно дрессированная птица, она выключала стоящий на тумбочке будильник и принималась протирать сонные Нинины глаза. Каждое утро первые впечатления руки были одними и теми же: слегка деформированная пластмассовая кнопка будильника, влажные податливые веки хозяйки и приятное ощущение сонных кристалликов на кончике указательного пальца. Рука любила, когда ее звали на помощь, заставляли работать. Ей волей-неволей приходилось смиряться с долгими ночами безделья – после этого деятельное служение выглядело как настоящий прорыв к свободе.

Иногда ночи тянулись невыносимо долго, и тогда, пока Нина спала, рука выползала из-под подушки и начинала в одиночку исследовать простыню. Особенно приятно бывало забираться в отдаленные места – туда, где простыня всегда оставалась прохладной, – и случайно находить там оброненные хлебные крошки или же, трепеща в предвкушении удовольствия, выбираться из-под одеяла в темную пустоту ночной спальни. Время от времени рука посещала другие части спящего Нининого тела – те, которым хозяйка не уделяла, судя по всему, должного внимания в дневное время, – и нерешительно прикасалась к ним, словно спрашивая, не может ли она что-нибудь для них сделать.

Впрочем, в последнее время – с тех пор как Нина пошла работать на фабрику и стала спать гораздо крепче обычного – рука редко отправлялась в подобные странствия. Скука восьмичасового лежания под подушкой была все же предпочтительнее повторения того недавнего происшествия, когда ее во время обследования нижней половины тела Нины неожиданно придавило Нининым бедром. За этим последовала целая гамма ощущений: некоторые из них поначалу показались руке даже приятными, но к утру ее самочувствие стало просто ужасным, и она поняла, что, должно быть, это похоже на смерть.

Бездвижное ночное лежание вознаграждалось удовольствиями – не бог весть какими, зато разнообразными. Разумеется, то были сплошь банальные удовольствия: откинуть одеяло, взять стакан с водой, осторожно поднести его к Нининым губам, – но все они представляли собой маленькие чудеса координации, тем более удивительные, что желания, стоявшие за ними, были самыми элементарными. Затем следовало вставание с кровати, когда одно-единственное обманчиво плавное движение упершейся в край матраса руки заставляло все Нинино тело – словно поплавок на волнах – качнуться вперед, выпрямиться и затем утвердиться в вертикальном положении посреди спальни.

Сегодня, встав с кровати, Нина что-то сказала, а может, просто невольно пожаловалась на жизнь. Сказанные Ниной слова не были обращены ни к руке, ни к какому-либо другому живому существу, поскольку в настоящее время Нина жила одна. Протест выражался в терминах, которыми обычно описывается половая активность, но тем не менее никакого прямого отношения к сексу не имел. Зато имел самое прямое отношение к нежеланию Нины идти на фабрику.

Рука Нины отвела хозяйку в туалетную комнату, помогла ей усесться на унитаз, а затем и подтереться. Прежде руке приходилось также наполнять ванну, а затем производить целый ряд сложных манипуляций с кранами, флаконами шампуня и мылом. Покрытая белой пеной, рука шустро скользила по всей поверхности Нининого тела, выписывая на нем зигзаги. Но с тех пор как Нина начала работать на фабрике, времени на ванну не хватало.

Чувства Нины часто были полной загадкой для ее руки. Рука мучительно пыталась понять, почему, например, слезы можно вытирать где угодно, а мочу – только в специальной кафельной комнатке с зеркалом. Кроме того, Нинины переживания часто не имели видимой связи с тем, к чему в настоящий момент прикасалась ее рука; кроме физического мира Нина, судя по всему, воспринимала еще и какой-то другой, который рука не могла ни потрогать, ни оттолкнуть.

Несмотря на все эти загадки из области сверхъестественного, задача руки оставалась предельно ясной: обеспечивать связь между Ниной и миром реальных вещей.

Одевая Нину, рука каждое утро после пробуждения вновь сталкивалась с фактом существования другой руки, той, которую Нина называла левой и которая жила на противоположной стороне Нининого тела. Во всех отношениях, за исключением порядка пальцев, она выглядела как родная сестра правой. Обычно рука охотно и эффективно сотрудничала со своей напарницей в тех случаях, когда этого требовала поставленная задача, и надо сказать, что, когда они работали вместе, это напоминало какой-то хитроумный и изысканный балет, но все же сходство танцоров в данной ситуации скорее тревожило, чем успокаивало: со стороны часто казалось, что одна из рук пытается изловчиться и занять место другой. Впрочем, правая рука Нины постоянно чувствовала, что у нее имеется некоторое преимущество перед соперницей, и при любой возможности стремилась справляться с заданием самостоятельно. Короче говоря, особенной приязни между руками не наблюдалось, и в тех редких случаях, когда одной приказывали обхватить другую безо всякой практической надобности, руки ложились на колени к хозяйке и лежали там неподвижно, испытывая явную неловкость.

Однако, когда приходило время взяться за работу, руки прекрасно дополняли друг друга, словно две сестры-близняшки, которые ловко делают общее дело, никогда не вспоминая вслух о своей близости в материнской утробе, но ощущая ее всем своим существом. Именно так в настоящий момент обе руки натягивали на Нину одежду, ныряя вниз, а затем взмывая вверх, словно пара ловких акробатов. Одевание Нины не представляло никаких трудностей: она была худой, плоской и предпочитала самую простую одежду. Застегивая на Нине бюстгальтер, пальцы двух рук встретились и соприкоснулись коротко обстриженными ногтями, но через какое-то мгновение их совместная работа была завершена, и они снова обрели независимость, после чего у правой руки, как обычно, осталось лишь смутное воспоминание о существовании ее родственницы.

Отношения между рукой и самой Ниной были еще более запутанными. Рука не могла бы с ходу ответить на такие неделикатные вопросы, как «Кто из вас двоих главный?» или «Кто и кому отдает приказы?». С этим дело обстояло примерно так: попробуйте погладить кошку против шерсти, и шерсть вздыбится, станет колючей, но через мгновение снова обретет гладкость и блеск, поскольку генетически на это запрограммирована. Порой Нина заставляла свою руку поднимать крышку с кипящей кастрюли или брать розу за колючий стебель, и тогда рука возмущалась, но ее протесты глохли в вакууме, отделяющем мысль от действия. Однако случались и противоположные ситуации, когда Нина, пошатнувшись в резко затормозившем автобусе, с удивлением обнаруживала, что ее рука уже успела схватиться за металлическую штангу, или же когда, едва почувствовав зуд, сознавала, что рука уже чешет место комариного укуса. Взаимопонимание Нины и руки было слишком подлинным, чтобы его мог разрушить один-другой порез или обожженный палец; вместе Нина и рука составляли единое, практически неделимое существо.

Взяв на себя инициативу, рука помогла Нине добраться до зеркала, причесала ее и подвела ей глаза черным карандашом. Под глазами у Нины уже виднелись какие-то темные круги, но они были недостаточно выразительными, и рука нарисовала другие, более яркие и правильные линии. Иногда перед зеркалом ей приходилось выполнять намного более сложные косметические процедуры с использованием ватных тампонов, крохотных баночек, лилипутских фаллосов из ярко-алого воска и миниатюрных кисточек. Однако сегодня дело ограничилось черными линиями. Впрочем, почему бы и нет? То, что Нина стала уделять меньше внимания своей внешности, вполне устраивало руку, которая не придавала собственному виду практически никакого значения.

Рука начала жизнь крохотным пухлым комочком, беспомощным, как выброшенная на берег морская звезда.

Со временем она выросла в порывистую маленькую лапку, которая размазывала шоколад по Нининым щекам, составляла яркие кубики, плескалась в пене, покрывавшей воду в ванне, внутри которой сидела сама Нина. Однажды, когда Нина впервые очутилась на берегу моря, руке даже удалось подержать в покрытых песчинками пальцах настоящую морскую звезду.

Пришло отрочество: рука стала застенчивой и сексуально озабоченной. Она, например, начинала нервно подрагивать, когда ее левая сестра осторожно покрывала лаком ноготь, зная, что вскоре, как только холодная прозрачная жидкость высохнет, ей предстоит оказать своей близняшке ту же услугу.

С наступлением зрелости рука превратилась в непритязательное создание, по-прежнему тонкое и гибкое, но все же несколько огрубевшее за тридцать шесть лет беспрерывной работы и покрывшееся неприметными мозолями и морщинками. В те редкие моменты, когда рука Нины касалась руки, принадлежащей более юному существу (детей у Нины не было, а теперь, после того как от нее ушел муж, не оставалось и надежды на то, что они когда-нибудь появятся), она изумлялась тому, какой грубой и твердой стала ее кожа. Но стоило руке очутиться под щекой или под подушкой у Нины, как она вновь начинала верить в собственное изящество.

В молодости рука много чего недолюбливала: она избегала некоторых видов работы, слишком высоких или слишком низких температур, а также поверхностей с определенной фактурой. Теперь она стала неразборчивой. Когда, например, она готовила завтрак, ей приходилось прикасаться к сырому мясу и другим холодным и липким вещам, а также двигаться в испарениях кипящего масла, пока эти мерзкие субстанции жарились на сковороде. У самой Нины с утра аппетит почти отсутствовал, к тому же она всегда отдавала предпочтение вегетарианской пище, но это плохо сочеталась с ее новой работой, где требовалось браться за дело сразу же по прибытии на рабочее место и не испытывать ни усталости, ни голода на протяжении по меньшей мере трех часов. Невозможность выдерживать подобную нагрузку после чашки чая и нескольких ложек авокадо привела к настоящей революции в организации Нининого завтрака: теперь, вместо того чтобы намазывать тонким слоем творог на хрупкие крекеры и осторожно отделять дольки грейпфрута, руке приходилось сжимать испачканную в жире лопаточку и переворачивать скворчащий на сковородке животный белок: бифбургер, сосиску или яичницу с ветчиной. Одной яичницы, без мяса, Нине не хватало, чтобы одолеть дистанцию до обеденного перерыва, словно фабрика отказывалась удовольствоваться подсунутым ей неразвившимся зародышем и требовала зрелой плоти.

Кормление Нины само до какой-то степени напоминало работу на фабрике: знай подноси пищу ко рту, пока не кончится смена. Правда, в конце концов эта монотонная работа вознаграждалась вытиранием губ: руке нравилось это сложное изящное движение, круговое и одновременно скользящее, которое затем следовало повторить в обратную сторону; примерно такое же удовольствие, наверное, испытывает тюлень, ерзая на покрытом мокрой галькой пляже.

Рука наслаждалась подобными маленькими радостями, но их становилось тем меньше, чем дольше Нина работала на фабрике. В последнее время ей не доводилось браться ни за зубную щетку, ни за зубочистку: покончив с едой, Нина тут же мчалась на работу.

Несмотря на то что рука бывала на улице почти каждый день и при любой погоде, она мало что знала о мире за пределами Нининого тела. Столкнувшись с величием Вселенной, рука предпочитала зарыться к хозяйке в карман или пугливо залезть к ней под подбородок. Она едва ли сознавала, что улица, по которой сейчас бежит Нина, соединяется с другими улицами, которые все вместе образуют нечто, именующееся городом. Автобус, на который Нина боялась опоздать, вместе с другими подобными ему устройствами составляет нечто, называемое транспортом. Здания, которые проносились мимо, если автобус ехал достаточно быстро, как считалось, объединяются в так называемые пригороды, у каждого из которых имеется свое особенное название и характер. Но рука не могла надолго запоминать подобную информацию; внешний мир был чудовищно далек от нее и напоминал о себе лишь постоянно меняющимся потоком пейзажей. И что ж позорного в том, чтобы уделять клепаному потолку автобуса больше внимания, чем далекому небу? Или в том, чтобы потерять интерес и к потолку, когда получаешь более непосредственное удовольствие от пересыпания монет в ладони? Трогать эти холодные серебристые кусочки металла, заставляющие ладонь потеть, когда переворачиваешь их перед тем как отдать, – ощущение намного более захватывающее, чем любое из тех, которые способна дать неосязаемая пустота, какой бы огромной она ни была. Возможно, именно это Нина имела в виду, когда сказала (сочувствующим подругам, которые убеждали ее бросить работу), что все дело в деньгах.

Именно за деньгами Нина и ходила на фабрику, хотя никаких денег на первый взгляд там не было – одни только корнишоны да иногда еще квашеная капуста. И все равно Нина возвращалась туда каждый день, вот и сегодня, взявшись рукой за чугунную калитку фабрики, она изо всех сил толкнула решетку, что-то недовольно проворчав.

Рядом с входом в длинное приземистое здание стояла машина, которая ловко печатала цифры на больших картонных пропусках. Первым делом, войдя на территорию фабрики, рука обязана была извлечь пропуск Нины из сумочки, вставить его в прорезь машины и ждать, пока вибрация картона не укажет на то, что машина уже напечатала дату и время. Эта операция обладала определенным игровым потенциалом, но реализовать его было невозможно: руке строго-настрого воспрещалось вставлять пропуск в машину больше чем один раз, а также удерживать его внутри дольше необходимого. Затем руке следовало повязать поверх Нининой одежды фартук: зеленый прямоугольник из влажной ткани, на котором чья-то чужая рука написала Нинину фамилию.

В цеху всегда было сыро, помещение заливал резкий свет, из-за чего оно походило на огромный бетонный аквариум, из которого только что спустили воду, но который еще не успели просушить, хотя отопительная система исправно работала. Атмосферу насыщали пары воды и уксуса, явно вытеснявшие из нее кислород. Работа начиналась без всяких прелюдий или приготовлений: Нина становилась в шеренгу рядом с другими работницами возле подвешенного на высоте талии лотка, по которому двигалась плоская резиновая лента с подрагивающими на ней пустыми стеклянными банками. За лотком и несколько выше его располагались ящики с корнишонами, наклоненные под таким углом, чтобы их зеленое пупырчатое содержимое постоянно скатывалось к переднему бортику. Из этих ящиков рука Нины и руки других работниц должны были выбирать корнишоны подходящего размера и наполнять ими банки: корнишоны следовало укладывать плотно, подгоняя один к другому. Удобнее всего было начинать с нескольких крупных, чтобы затем заполнить пустоты между ними огурчиками поменьше и, наконец, завершить укладку банки, вогнав в нее несколько коротких и толстых. Левая рука могла заниматься подборкой корнишонов и выполнять самую грубую укладку, но только правая рука умела произвести всю необходимую тонкую работу.

Однако скорость, с которой двигался транспортер, была такой, что ни одна рука – или даже пара рук – не смогла бы наполнить в одиночку все банки или хотя бы одну, любую из банок целиком: вот почему на укладке одновременно трудились около десяти работниц. Рука Нины устремлялась к проплывавшей мимо банке и, насколько успевала, заполняла ее. В зависимости от конкретного места, которое Нина занимала у конвейера, банки перед ней оказывались то практически полными, и тогда руке приходилось производить завершающую стадию укладки, то наполовину пустыми, и тогда она заполняла пустоты мелкими огурчиками, словно складывая головоломку, или же совсем пустыми, и тогда рука ограничивалась тем, что бросала в каждую банку по несколько крупных корнишонов.

Когда все банки были заполнены, лента уносила их дальше – туда, где за них принимались другие, мужские руки. Они направляли банки в окутанные паром машины, откуда те появлялись уже увенчанные крышками и залитые маринадом из воды, уксуса и зелени укропа. Цех, если начертить его план, представлял собой нечто вроде сплюснутой петли, похожей на нагревательный элемент или внутриматочную спираль. Банки вначале медленно описывали дугу, затем проплывали мимо укладчиц, резко сворачивали, направляясь в главный процессор, и, наконец, описав вторую дугу, симметричную первой, направлялись к концу производственной линии. Если бы руки укладчиц смогли заглянуть за ящики с корнишонами, они увидели бы другой, симметричный ряд женских рук, снимающих горячие банки с ленты и, после осмотра на предмет брака, ставящих их в картонные упаковочные ящики. В центре петли между двумя дугами конвейера не было ничего, если не считать трех пилонов, подпиравших крышу.

В цеху было очень шумно: шум, разумеется, не превышал допустимого по нормам уровня, но все же не получалось совсем не обращать на него внимания: лязг, стук и шипение с трудом заглушались звуковой завесой – синтетической музыкой, которая транслировалась из подвешенных под потолком мощных громкоговорителей. Иногда та или иная работница начинала подпевать какой-нибудь мелодии, явно знаменовавшей какое-то важное событие в ее жизни. Нина не пела никогда. К счастью, это не входило в ее обязанности. Как не входили в ее обязанности и беседы с другими работницами, поэтому она разговаривала с ними только тогда, когда те сами к ней обращались. Оставшись одна в туалетной кабинке, Нина иногда рыдала и колотила себя кулаками по голым коленям. Но всласть поплакать ей почти никогда не удавалось, и каждый раз руке приходилось разыгрывать один и тот же фарс: поспешно вытирать Нинины глаза, затем торопливо ополаскивать пропитавшиеся уксусом пальцы под ледяной струей воды над раковиной и потом движениями, неловкими от снисходительного сочувствия, вытирать Нинины глаза заново.

Рука не испытывала к работе на фабрике такой ненависти, какую испытывала Нина, хотя, пожалуй, она с б ольшим удовольствием работала бы где-нибудь в другом месте. Фабричный труд был утомителен; зато рука от него крепчала, наливаясь силой, и это, по сути, ей очень нравилось. Дюжие мужские руки раньше всегда вызывали у нее ужас, но недавно она начала понимать, что их способность отвинчивать гайки на колесах автомобилей и поднимать женщин в воздух связана именно с наличием этой интригующе безобразной, узловатой мускулатуры. Сейчас рука Нины и сама до некоторой степени обладала подобной силой, хотя внешне она изменилась не так уж и сильно. Смяв в кулаке пустую консервную банку или ударив по кухонной стенке так, чтоб посыпалась штукатурка, она испытывала удовлетворение оттого, что обладала потенциалом, о наличии которого по ее наружности нельзя было сразу догадаться.

Эта добавочная сила накапливалась вовсе не в результате запихивания корнишонов в банки, хотя такая работа нравилась руке больше всего. Истинной ее причиной была совсем другая операция, которую работницы выполняли по очереди, в течение ограниченного периода времени, потому что она действительно требовала большого физического напряжения. Техническое название этой операции было «утряска». Где-то на последней четверти конвейерной ленты монотонная шеренга стоявших вдоль желоба женских тел нарушалась посторонним предметом: приземистой деревянной колодой, верхушка которой была покрыта неровным слоем толстой серой резины (со стороны это выглядело так, будто колоду макнули в чан с расплавленным каучуком). Именно об эту колоду, покрытую амортизирующим слоем, следовало стукнуть изо всех сил каждую банку, перед тем как уложить в нее последнюю порцию корнишонов. Если утряска не производилась, происходило «недовложение», а за «недовложением» следовал разнос от начальника смены, и, когда случалось нечто подобное, Нина прятала руку в карман мокрого фартука, заставляя ее сжиматься там до тех пор, пока кончики ногтей не впивались в кожу на ладони. Поэтому утряску приходилось производить тщательно.

Сегодня, когда настала очередь Нины заниматься утряской, она кивнула в знак согласия, но попросила разрешения перед этим на минуту отлучиться. Только когда рука с Ниной зашли в туалет и Нина, встав на колени перед унитазом, покрытым испариной уксусного конденсата, извергла содержимое своего желудка, рука поняла, что Нине нездоровится. Работа пищеварения была для руки тайной за семью печатями, но она все же знала, что иногда пища, какой бы приятно-твердой она ни была на ощупь, внутри тела превращается в отвратительную клейкую массу, которая, если ее вовремя не извергнуть, может блокировать жизнедеятельность организма. Когда руку баловали, она порой вела себя капризно, но в критические моменты часто действовала весьма решительно. И она сделала то, на что не решилась сама Нина: ввела в округлившееся отверстие рта два пальца и засунула их в глотку. Когда Нину перестало тошнить, рука ополоснулась под краном сама и умыла лицо Нине, после чего та, наконец, смогла отправиться на утряску.

Какое-то время ощущения руки от утряски ничем не отличались от таких же ощущений в предыдущие разы. Она хватала банку, била ее дном об колоду с резиновой наклейкой, ставила обратно на ленту транспортера и брала новую. Но не прошло и нескольких минут, как рука начала испытывать какое-то неприятное ощущение, указывавшее на то, что с организмом Нины не все в порядке. Казалось, какие-то микроскопические насекомые покусывают нервные окончания: сначала руке от этого было как-то тревожно, а затем стало даже приятно, словно от массажа. Рука чувствовала, как она разбухает, тяжелеет – примерно так же она чувствовала себя, когда ее придавило Нининым бедром, – но, парадоксальным образом, она в то же время ощущала такую легкость, словно внутри фабрики на время отменили закон всемирного тяготения, и все предметы из плотной материи вот-вот воспарят в воздух. Тем не менее рука продолжала заниматься утряской, нанося по колоде один за другим удары, ритмичные, как сердцебиение, и громкие, как звук падающего металлолома. Можно сказать даже, что этот ритм звучал громче обычного, потому что подчинялся какому-то автоматизму. Нина превратилась в машину, на действия которой рука больше не могла влиять, но эффективность которой была несомненна. Вскоре наступило состояние странного равновесия: рука, онемевшая и тяжелая, продолжала наносить удары, скорее просто следуя за банками, самостоятельно взлетавшими в воздух и опускавшимися, нежели прилагая какие-либо усилия. В какой-то момент эта деятельность превратилась в нечто вроде застывшего движения, наподобие волн на поверхности моря; душа руки витала где-то далеко, наблюдая за всем происходящим сверху.

Разумеется, секунды по-прежнему пролетали, словно яркие вспышки времени, мигая в такт с вечностью, но при этом они никак не складывались в минуты. Каждая из них сливалась со следующей или с предыдущей или просто внезапно исчезала по собственной прихоти. Внутри этих секунд, словно начинка в тарталетках, таились ощущения: ощущения, связанные с движениями вверх и вниз в удушливом, пропитанном уксусом воздухе, ощущение удара банки о резину, ощущение утраты смысла происходящего, а затем – ощущение утраты контакта с банкой, ощущение разбивающейся банки и ощущение острого стекла, вторгающегося в то пространство, которое до сих пор рука Нины делила только с самой Ниной.

Рука Нины взмыла в воздух, чувствуя, насколько ее прыжок растянут во времени, и с удовольствием переживая каждое мгновение своего полета. Она догадывалась, что очутилась дальше, гораздо дальше от Нининого центра тяжести, чем ей это удавалось до сих пор. Все еще слегка занемевшая, подчинившись порыву любопытства, в котором едва отдавала себе отчет, она широко раздвинула пальцы в ожидании новых команд и приказаний от Нины, но обнаружила, что потеряла с ней всякую связь.

Пока рука парила в огромном небе, лишенном трения и состоявшем из чистого времени, перед ней проплыли воспоминания обо всех годах, прожитых ею в зависимости от Нины. Рука всегда верила, что она может существовать только подле Нины, но теперь у нее в первый раз зародились сомнения. Рука и Нина в каком-то смысле часто мешали друг другу. Возможно, они были попросту плохой парой.

Теперь рука, более не скованная страхами Нины и ограниченностью ее кругозора, внезапно начала догадываться о миллионах других возможностей, которые могли бы открыться перед ней, попади она к иным людям и в иное время… Ее нервы, все еще готовые отвечать на сигналы, получали отдаленные, глухие инструкции из большого мира движений.

Связанная воображаемыми нитями с телами незнакомых людей, рука сокращала свои вполне материальные мышцы самыми разнообразными способами, то инкрустируя крошечными бриллиантиками брошь в виде сердечка, то вырезая где-то в Швейцарии деревянные сувенирные фигурки, то собирая компас из блестящих металлических деталей, разложенных на куске бархата. Или же, чувствуя, как покалывает кожу сухая африканская жара, брала в пальцы экзотический струнный инструмент с оранжевым корпусом и, набравшись храбрости, перебирала струны, пока те не становились влажными от пота. Или еще – совсем в другом месте и в другое время – она реставрировала «Пьету», подвергшуюся нападению вандалов, склеивая поврежденное запястье Христа из крошек мрамора величиной с осколочек яичной скорлупы. Затем, облаченная в прозрачную перчатку, сшивала поврежденные нервы микрохирургической иглой или орудовала тонкой кистью, изготовленной из волоса более мягкого, чем волоски на затылке, – кистью, на кончике которой поблескивала капля кроваво-красной краски, необходимой для того, чтобы завершить шедевр. Потом, словно устав ото всех этих требующих невероятной сосредоточенности занятий, она приводила в действие детонатор, в мгновение ока изменявший топографию мира, поворачивала рубильник, возвращавший электричество в разбомбленную балканскую деревушку, водружала знамя на вершине горы. В поисках более утонченных осязательных впечатлений она сажала в суглинистую почву росток тисового дерева, извлекала покрытую известью шпагу из коралловых зарослей на дне моря и поглаживала запорошенную снегом холку эскимосской лайки.

Эти и бесчисленные другие ощущения, навыки и умения стремительно проносились по нервам Нининой руки, но, хотя число их было бесконечно велико, способность руки к их восприятию оказалась конечной. В конце концов наступило насыщение, и рука постепенно перестала обращать внимание даже на те каналы, по которым по-прежнему поступала информация.

Сейчас ей больше всего хотелось насладиться неподвижностью, анестезией, темнотой – наподобие тех, которые она находила под подушкой.

К счастью, одной мысли о темноте оказалось достаточно, чтобы рука полетела по направлению к ней, словно в этой вселенной внетелесных возможностей для полета не требовалось ничего, кроме простого желания летать.

Воздух будто стал более разреженным, более бедным ощущениями, и воспоминания, которые теперь наполняли руку, были успокаивающе родными и знакомыми: хлебные крошки, рассыпанные по простыне, поутру – приятная щетина на подбородке красивого мужчины, мыльная пена в ванне, сверкающая, словно полярные льды, прикосновение к нежному пушку зеленоватого мха, выросшего прямо за порогом дома.

Наконец, прежде чем рука сжалась в комок и окончательно затихла, она заново пережила еще одно воспоминание, о том, как Нина, тогда только-только начавший открывать мир младенец нескольких дней от роду, впервые обнаружила прямо у себя под носом ее – розоватый цветок с пятью лепестками, таинственным образом соединенный с Нининым телом.