Текст книги "Выжить с волками (Survivre aves les loups)"

Автор книги: Миша Дефонсека

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Первые шаги были простыми, я бежала до маленькой дорожки, которая вела к каналу. Я боялась, но не ночи, а того, что меня схватят! Я хотела как можно быстрее перебраться на другую сторону канала, чтобы уйти подальше от «нее» и всех «взрослых», которые меня бросили. Я хорошо бегала, я часто бежала с корзиной, чтобы провести побольше времени на ферме.

Все говорили, что я маленькая, но ноги у меня больше, чем я сама.

Добежав до откоса рядом с мостом, я все еще боялась наткнуться на кого-нибудь, кто отведет меня назад. А позади наверняка были «фрицы». Ночь была достаточно светлой не только для того, чтобы я могла ориентироваться, но и для того, чтобы кто-нибудь мог меня увидеть.

К сожалению, мост частично разбомбили, и, сделав несколько шагов, я наткнулась на дыру.

Единственный способ перебраться через нее – пройти по остаткам металлических конструкций, но внизу была черная блестящая вода, а я боялась пустоты, боялась оступиться. Перед тем, как сбежать, я не подумала о том, что Леопольд говорил о бомбежках, он даже ходил смотреть на то, что после них осталось. Это был единственный известный мне мост, у меня даже мысли не возникло найти другой; я не знала, где он может находиться, и в этом случае переправа через канал отняла бы слишком много времени, меня* могли схватить. Я решила вернуться и спрятаться, чтобы дождаться раннего утра.

Я нашла закуток рядом с каналом, где могла затаиться и поспать, но так и не смогла уснуть. Я прислушивалась к каждому шуму, вздрагивала от любого шороха. Не бояться темноты и провести первую ночь на улице – совсем разные вещи. В конце концов, вытаращив глаза, я обнаружила источник шума. Крысы. Это скорее успокоило меня, потому что я больше боялась людей, чем крыс. Дедушка всегда говорил, что крысы очень умны, несмотря на то (или как раз из-за того) что они умудрялись таскать зерно, заготовленное для кур. Вокруг канала было много крыс, но я не хотела причинить им вред, а значит, и они не стремились к этому. Во всяком случае, мое видение животного мира уже тогда было своеобразным, оно складывалось под кроватью моих родителей и закрепилось на ферме. Их мир был выше мира людей и гораздо более могущественным. У животных все было просто. Собака хотела играть – я играла, она демонстрировала свои клыки – значит, ее надо оставить в покое, она облизывала мне лицо – значит, радуется. Собака каталась по земле, перебирая лапами в воздухе, – я делала то же самое. Я не видела других отличий между крысой и кошкой, кроме физических. Мне было достаточно понаблюдать за поведением крысы, пробежавшей мимо, чтобы понять: она ищет еду, я ее не интересую.

Что меня действительно волновало в тот момент, так это вынужденная остановка из-за дыры. Я боялась идти над водой, и страх задерживал мое бегство. Тогда я не знала, что боюсь пустоты. Я прыгала с лестницы у сарая, сильно раскачивалась на ветке каштана, но огромный мост с четырьмя опорами высоко над каналом – это совсем другое дело. Я разговаривала с собой, чтобы приободриться:

– Мы перейдем через мост, нужно поспать, чтобы набраться сил. А потом мы найдем Арденнский лес, спрячемся там и будем в безопасности.

Я бессознательно употребляла «мы» как защиту от одиночества, вспоминая о том, как мама говорила:

– Мы помоемся, а потом сделаем то-то и то-то…

Я осознала это гораздо позже, но не прекратила использовать, словно рядом со мной был невидимый друг.

Кажется, я спала урывками и много думала о том, что буду делать, когда перейду мост. Здесь я знала, где нахожусь, а там был мир из дедушкиных карт, названия городов, которые я надеялась узнать. Мы повторяли их вместе с дедушкой, а еще я слышала рассказы Марты, выросшей в Монсе. Она упоминала Шарлеруа, Намур, Динан, к югу от Брюсселя. Они с дедушкой вспоминали места, где они хорошо питались до войны. 9^ знала, что этот канал шел до самого Шарлеруа, но хотела найти Арденны, лес, про который мне рассказывал дедушка, с высокими деревьями, маленькими ручейками, кабанами – мир, далекий от людей, безопасный для меня. Чтобы там избегать взрослых и детей, прятаться от угрозы.

Я должна была действовать по этапам, и рассвет я воспринимала как первый из них. Когда я стала видеть достаточно четко, то набралась храбрости. Я дошла до края зияющего провала, стараясь не смотреть вниз. Каждый раз, когда мой взгляд начинал метаться, черная вода призывала меня к порядку. Я перебралась на куски кривых железных конструкций, цепляясь за остатки поручней. Мешок мешался – у него были слишком длинные ручки, из-за чего он болтался у меня в ногах. Я не могла остановиться и завязать лямки, чтобы укоротить их, для этого надо было перебраться на другой берег и оказаться на твердой земле. Но когда я дошла, я так гордилась собой! Я считала себя героем, казалась себе храбрецом, отважным маленьким воином, как сказал бы папа.

Я всегда думала, что мое путешествие будет коротким, и лелеяла мысль о том, что вернусь с родителями к дедушке и скажу: «Видишь, это я их нашла. ..» И он тоже будет мной гордиться.

С этого места я двинулась наугад, сначала вдоль дороги, потом немного углубилась в лес; спала под соснами, а потом снова шла вперед.

Дороги были относительно легкими: ровными и прямыми. Так я добралась до Оверижз – первой деревни, которая находится на краю леса. Прошло уже два дня пути, и я была недалеко от Брюсселя. По кусочку я успела съесть почти весь хлеб и целое яблоко, я была голодна и надеялась найти в деревне пищу посытнее. Я думала, что в своем наряде похожа на мальчика: штанишки из мольтона с эластичным поясом, которые сшила для меня Марта, связанный ею серый свитер с цветными вставками и короткая куртка с карманами. Я заправила платье под штаны, когда уходила, но быстро сняла его, в нем было слишком неудобно. Я никого не встретила. На входе в деревню было несколько человек, они прошли мимо, не обратив на меня внимания, но я предпочла отправиться в поле и отыскать ферму. Там всегда есть что покушать. Может быть, там я найду обувь: в моих ботинках было уже больно идти, несмотря на носки. Еще можно было терпеть, но я прекрасно знала, что далеко в них не уйду.

Я уселась на тропинку недалеко от фермы и следила за тем, кто уходит и приходит с полей. Я ждала довольно долго, а потом заметила женщину перед домом, должно быть, она меня тоже увидела, поэтому я осторожно приблизилась к ней. Она не могла меня узнать, я была не местной и одета, как мальчик. Все равно я была готова убежать в любой момент. А если нет – то попросить хлеба.

– Что ты здесь делаешь, девочка?

Я сбежала, ни о чем не спросив. Это было не похоже на поведение мальчика.

В тот же день я попыталась добыть еду еще раз, я по-прежнему была голодна и бережно ела последние подсохшие кусочки хлеба, размачивая их слюной. На этот раз ферма оказалась ненадолго покинутой, я обнаружила заднюю дверь и стащила кусок сыра и что-то, похожее на кусок мяса. Наверное, это была сухая ветчина. В то время я называла мясом все, кроме овощей. Когда я выходила, меня увидела маленькая белая собака, некоторое время она даже бежала за мной, вероятно учуяв то, что я украла. Когда мы отошли от фермы на достаточное расстояние, я дала ей кусочек. Она еще бежала за мной, но вот деревня осталась далеко позади, собака уселась на землю, будто не хотела идти дальше. Я звала ее, чтобы продолжить путь вместе, но она равнодушно повернула обратно.

Сейчас я уже не знаю, где достала ботинки, нет, даже галоши, которые были мне велики и надолго у меня не задержались. Помню только, что, когда я пришла в Динан, их уже не было. Дедушка хорошо знал этот город и рассказывал, что огромные скалы окаймляют реку Маас. Мне было известно, что после Динана я приду в Арденны. Полагаю, именно там я начала говорить себе, что забралась слишком далеко на юг и теперь мне нужно сместиться на восток.

Сначала я шла вдоль реки, но мне казалось, что она течет не туда, куда надо, а так как я была маленькой девочкой, то не хотела встречаться с людьми и вызывать подозрения. Я была очень голодной и все время думала о том, как добыть еду. Увидев небольшую кучку людей под козырьком церкви, я нашла способ получить хоть что-то. Множество людей протягивали руки к тем, кто выходил из церкви… Я никогда не видела нищих, но слабо верила в то, что они так уж нуждались. Они были бедными, среди них была даже женщина с младенцем.

Приблизившись к ним, я увидела, что они подбирают монетки, деньги, то, что ни имело никакой ценности ни для меня, ни для моего желудка.

Я не чувствовала себя способной войти в лавку и попросить что-нибудь в обмен на монеты. Прохожие не удивлялись, видя меня здесь, но я все еще была в Бельгии и боялась, что меня схватят и вернут к Вираго.

Я устроилась под козырьком, недалеко от остальных, и, как они, протянула руку. В конце концов на меня посмотрела одна женщина. Она собралась дать мне монетку, но я поднесла руку ко рту, показывая, что мне нужна еда, а не деньги. Она поняла, так как пошла в булочную на другой стороне площади и принесла сдобу с маслом.

Я съела хлеб прямо перед ней. Не знаю, можно ли было найти настоящее масло в то голодное время, но эта булка была настоящим лакомством.

– Ты, наверное, хочешь кушать?

Я не ответила. Я решила вообще не разговаривать.

Эта женщина была доброй, но она не слишком забеспокоилась, увидев ребенка моего возраста просящим в одиночестве милостыню. Я быстро поняла, что люди не обращают внимания на чужое горе, даже на несчастных детей. В те времена ребенок не занимал «положение короля». Впрочем, если бы она попыталась взять меня за руку, чтобы куда-нибудь отвести, я все равно убежала бы. Она ушла, радуясь хорошему поступку, после того, как я доела последний кусочек.

Я еще посидела немножко, наблюдая за человеком в небольшой деревянной тележке. У него не было ног, и он передвигался при помощи рук. Так как люди, судя по всему, подавали ему больше, чем остальным, то я последовала за этим человеком после того, как нищие разошлись. Он остановился на узкой улочке, встал на ноги и, очевидно, пошел к себе домой. Человек нашел способ вызывать сострадание у других. Снова отравившись в путь, я спросила себя: как можно извлечь выгоду из несчастья? Повязки на руку должно быть достаточно, в следующий раз я этим воспользуюсь. Я могу сделать повязку, оторвав кусок материи от платья, которое несла в мешке. Я уже пользовалась им, чтобы обернуть ноги, но все получилось не так, как я надеялась. Кожа моих ботинок одеревенела и стала натирать и ранить ноги. Сначала я оторвала кожаный язычок, который причинял боль, эта обувь не могла прослужить долго, и над пяткой у меня были огромные пузыри. Я шла с трудом – но я шла! Мне было больно, но я двигалась вперед. Если родители смогли сделать так, что меня не забрали вместе с ними, то, конечно, не для того, чтобы я жаловалась на мозоли. Отправившись на поиски мамы и папы, я должна ставить одну ногу перед другой. Должна быть жестока к самой себе. В глубине души я ругала себя за ошибку, которую не совершала, считая себя виновной в их исчезновении. Я показалась на балконе – в этом была моя ошибка…

Конечно, я была ни в чем не виновата, но детский ум устроен так, что несчастье сопряжено с чувством вины. Из-за этого я стала тем, что я есть до сих пор: воплощение жестокости к самой себе. А тогда я переставляла одну ногу за другой, запрещая себе страдать, приказывая ничего не чувствовать – силой воли, подобной гипнозу, внушала себе, что боли не существует, и таким образом преодолевала все.

Покидая город, на одной из улиц я заметила детский велосипед у стены дома. Я села на него и поехала, но моих сил хватило ненадолго. Мне казалось, что их чересчур много уходит, чтобы преодолеть довольно маленькое расстояние. На велосипеде я очень уставала и бросила его, снова оказавшись в лесу.

Укрываясь в зарослях, я продолжала свой путь, несмотря на мозоли, порезы, холод и дождь. Я терпела. Когда на меня наваливалась усталость, я забиралась в любое укрытие. Большую часть времени я спала у дорог, особенно если там были деревья. Мне случалось засыпать у построек на ферме, но это бывало редко. Я выбирала кормушки для скота, выставленные на улицу. Я поняла, как их можно использовать: проскользнуть внутрь, где тепло и меня совсем не видно. Еще я любила дупла в деревьях. Я помню огромное дерево с большим грязным дуплом, должно быть, до меня в нем обитало животное довольно крупных размеров. Я была маленькой, поэтому мне как раз хватило места, чтобы свернуться калачиком. В этом убежище я провела некоторое время.

Я засыпала довольно легко, потому что очень уставала и еще не приобрела той выносливости, которая появится позже. Но меня часто будил ворчащий желудок. Я сглатывала слюну, стараясь его успокоить, мне случалось жевать сосновые иголки, чтобы создать ощущение, будто желудок наполнен. Иногда я ела листья только для того, чтобы жевать хоть что-нибудь.

Мне удалось пробраться на несколько ферм, где я нашла сало и яйца. Раньше я не очень любила белок, гораздо больше мне нравился желток, но теперь я ела все без разбора. Я набивала живот тем, что попадалось под руку. Если я находила хлеб, это было хорошо, масло – праздник, кусок сала – пир.

Еще я таскала клеенку, которой многие накрывали кухонные столы. Такая была и у дедушки, после еды Марта протирала ее тряпкой, и та очень быстро высыхала. Я решила, что клеенка надежно защитит меня от дождя и холода. С одной стороны она была непромокаемой, а с другой – покрыта мольтоном. Я не могла найти одежду своего размера среди той, что висела в прихожих и на кухнях, все было мне велико, а я опасалась проходить дальше в дом. Обычно я в уме прикидывала, сколько времени потребуется хозяевам, чтобы, например, выйти в сад и вернуться. Часто в домах была еще одна дверь – в сад, и это облегчало дело. Я внимательно следила за домом, и как только кто-то выходил, я бросалась в открытую дверь, хватала все, что видела, не забывая о запасе времени. Если я посчитала пять раз по десять, то разрешала себе считать еще три раза по десять, а потом убегала с тем, что успела взять.

Ошибка, которую я допустила с первой клеенкой, заключалась в том, что я прорезала слишком большое отверстие для головы, и, когда шел дождь, вода все равно проникала к телу. Я достала еще одну клеенку и сделала по-другому: голова с трудом проходила через дырку, и ткань теснее прилегала к шее.

День за днем я развивала технику воровства. Она была очень простой и зависела от силы голода. Если я была уверена в том, что смогу пробраться на ферму, то сначала искала кухню. Там всегда есть чем поживиться, особенно в кладовой (у Марты была кладовка, в то время все в деревне пользовались таким помещением, чтобы спасти продукты от мух). Стащить еду оттуда было легко: нужно только открыть решетчатую дверцу и взять. Сыр, колбасы… Иногда я даже запускала руку в котелок и убегала с набитым ртом.

В Бельгии было довольно просто найти еду, и я не слишком страдала от голода. Конечно, было время, когда за днем без еды следовал еще один день без еды, и в конце концов я начинала глотать то, что человек, не умирающий от голода, в рот никогда не возьмет. Я ела червей, траву, листья, ягоды, от которых мне становилось плохо. Но зато потом знала, какой пищи следует избегать.

Иногда вечером я замечала вдалеке огни жилья. Я завидовала людям, которые сидели в тепле, но слишком боялась их, чтобы приблизиться. Порой было мучительно больно представлять, как они едят. Я чувствовала себя самым несчастным существом на свете, глотала слюну. Есть! Сильнее, чем от дождей, от холода и от мозолей, я страдала от голода, но умела быстро взять себя в руки.

– Мы не будем терять время, сначала мы вскарабкаемся вон туда, поспим там, мы не будем терять время… нужно идти вперед, я хочу найти маму!

Это было важнее всего, ее образ всегда был в моей голове вместе с папиным. Я меньше думала об отце по одной простой причине: он был с ней. А не я. Я была несчастна, а не он.

Это безумное горе давало мне силы двигаться вперед, практически переступая через себя. У меня не было другого выхода, надо было двигаться, идти вперед… а не сидеть на месте и плакать. Несмотря на возраст, я сохранила эту способность выживать в трудные моменты: не плакать перед лицом материальных проблем, перед лицом физических страданий и двигаться вперед. Если я не двигаюсь вперед, я сплю, чтобы забыться. Заставить меня плакать может только смерть животного.

Когда у меня болели ноги, я с ними разговаривала. Я ясно слышу, как говорю им:

– Мне до смерти больно, но ты и ты – вы не позволите мне умереть, мы должны двигаться вперед. Нужно сделать шаг, потому что мама меня ждет, поэтому ты сделаешь еще один шаг, а ты еще один… и еще один, и еще…

Я по-своему превращала страдание и истощение в какую-то игру, лучше не объяснить. Вполне вероятно, что порой у меня был жар, “возможно, я бредила, но я не думала об этом, воспринимая как «игру» все, что причиняло мне боль и угрожало прекратить отчаянные поиски моей матери.

Через много лет, когда у меня была искривлена лодыжка, я также разговаривала с ней:

– Да, тебе плохо! Тебе очень плохо, но ради меня ты сделаешь усилие, и мы будем двигаться вперед.

Совсем недавно бедро сломалось без моего разрешения, и доктор спросил:

– Вам больно?

– Да.

– Где болит?

– Мне больно, но я не могу сказать, где, я не умею определять боль.

Одна из моих подруг часто говорит мне: «Когда пойдешь к врачу, жалуйся по-настоящему! А не то тебе снова пропишут аспирин от перелома бедра!»

Так как восприятие боли зависит от человека, а не от источника, то ее силу оценивают по тому, сколько человек может вытерпеть. Совсем ребенок, я уже была против того, чтобы уступить боли. Я не хотела, чтобы она захватила меня, затмила мой разум, это было инстинктивное решение. Если я набью шишку, то волноваться будет мама, а не я. Я оцарапала колено, но не обратила на это внимания. Сейчас я знаю, что у каждого есть свой порог чувствительности к боли. Мой – на нижних ступенях. Боль не будет руководить, командовать буду я.

Ноги у меня распухли, икры болели, но они должны были нести меня вперед. Их долгом было идти. Они не должны помешать мне в поисках мамы. Мама будет обо мне заботиться, все вылечит, я должна ее найти, только она может понять и что-то сделать, только ей я доверяла, только она была в моих снах под деревьями.

В Арденнах я случайно наткнулась на деревянную хижину, наверное, это было убежище лесника или охотника, чужестранца. Но когда в моем распоряжении были лишь деревья, я тщательно выбирала. Больше всего я любила ели, под их большими низкими ветвями было уютно, а когда шел дождь, что часто случалось в Бельгии, они прекрасно защищали.

Я поняла, как важно уметь наблюдать. Например, за тем, что делают люди, чтобы потом чем-то воспользоваться. Когда кто-то оставлял обувь за дверью, когда хозяин с женой уходили вместе, то надо было посмотреть, как они одеты: для долгой дороги или для обработки картофеля (если он у них был)… Копать землю, чтобы добыть три картофелины, было легко, собирать яйца – опаснее, потому что куры могли раскричаться. Но я знала, что надо делать.

Стащить галоши за две секунды несложно, но они были слишком тяжелыми для моих ног. Я набила их старой бумагой, чтобы не потерять, а потом обнаружила, что мои израненные ноги почернели от типографской краски, бумага полиняла, куски забились в язвы, и от этого стало только хуже. Я кое-как вымылась в речушке, и мне пришлось выбросить бумагу, которую я так тщательно собирала.

Грязь сохраняла тепло. Она меня не волновала. Когда мы поселились в той квартире, у нас порой не было воды в кране. Никто не уделял особого внимания туалету. Я помню, как мама мыла меня в тазу, в основном для того, чтобы вымыть голову, в ином случае я наспех приводила себя в порядок под краном. Один раз на ферме я тоже принимала ванну, в большом чане. Он стоял на кухне, и Марта наполняла его из чайников. Было весело.

В моем путешествии на Восток вода нужна была лишь для того, чтобы утолить жажду, и я всегда находила ручеек или источник, чтобы напиться.

Иногда я слишком жадно съедала то, что удавалось украсть, и мой пустой желудок выворачивало наизнанку. Меня рвало – это было ужасно и нечестно, будто я терпела все это зря. Единственным преимуществом было то, что боль в животе мешала чувствовать голод и давала мне еще день на поиски. Но голод вскоре возвращался.

То, что мне удавалось выживать день за днем, оставаться на свободе, быть хозяйкой своей жизни, внушало мне уважение к самой себе. Взрослых я считала дураками.

– Ты сильнее их. Им нужен дом, они не умеют делать то, что делаешь ты… они трусы, они боятся ночного холода. А ты нет.

Я все еще жила со своими очковыми кобрами, с армией животных, я разговаривала со своими войсками и с деревьями так же, как с ногами и с руками. Я уверяла их в том, что все будет хорошо и мы непобедимы.

Таким образом, я воспринимала происходящее так, как хотела. Когда день заканчивался, я поздравляла себя:

– Вот и хорошо… ты отважный маленький солдат, ты выиграла этот день. А завтра будет следующий. Нам холодно, но мы не должны об этом думать. Думать о том, что нам холодно, значит – замерзнуть. Мы не будем думать об этом, и все будет хорошо.

Я устраивала маленькую подстилку, сворачивалась в комочек, растирала ступни и руки, а остальное делала усталость, я проваливалась в сон, обернув ноги в клеенку или в украденную шаль. В дупле дерева, в яме или под ветками ели – всегда находился способ внушить себе, что именно это укрытие лучшее и что я выиграла еще один день.

Для меня это не было одиночеством, я всегда была ребенком-одиночкой. Для меня это было миссией.