Текст книги "Выжить с волками (Survivre aves les loups)"

Автор книги: Миша Дефонсека

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Когда мы с папой пришли к учительнице в первый раз, он обнял меня, строго посмотрел в глаза, чтобы я поняла: он меня не бросает.

– Я приду за тобой, не забывай, я приду за тобой.

Он достал из кармана маленький пенал – собачку с ручкой. В ней лежало два или три карандаша и ластик. Учительница отвела меня в класс, где я была самой маленькой. Дети не обратили внимания на мое появление, словно их заранее предупредили. Они не интересовались мной, играли и работали друг с другом. Между «школьными» перерывами проходило одинаковое количество времени. В перерыв я сидела на земле и считала листья во дворе, пять или шесть раз одно и то же.

В следующий раз я упорно сопротивлялась: слишком свежими были воспоминания о расставании с мамой. Папе пришлось убеждать меня: мама устала, ей надо отдохнуть, и чтобы сделать ей приятное, я должна уступить. Но у него ничего не получалось, я была (и осталась) очень упрямой. Я обещала все что угодно, только бы не уходить. Не двигаться, весь день сидеть на стуле, не прыгать на кровати, не бегать по комнате… В этот момент выбившаяся из сил мама говорила: – Оставь ее…

И я снова оказывалась в безопасности, в темноте моей подкроватной пещеры, с моими змеями и тиграми. Я не боялась их, потому что меня никогда не пугали ни волками, ни медведями, ни орлами.

Для меня животные были настоящим народом, хотя я видела их только на картинках. Я знала, что они на самом деле живут в лесах, пьют воду из озер и рек и охотятся. Меня совсем не пугал их образ жизни. Мой дух не был захвачен детскими страхами, я не знала других детей и взрослых, а в книжках, которые мне давали родители, если лиса бежала за зайцем или лев за ланью, то только за тем, чтобы съесть, и я считала это совершенно естественным. Курица с цыплятами искала зернышки, собака спала со своими щенками, а я – с мамой. Я была таким же животным. В моей голове никак не укладывалось понятие «дикие звери». Я скорее думала, что люди были «злыми и дикими немцами». Они воевали – значит, с ними нужно сражаться, им нужно сопротивляться. С животными таких проблем не было, наоборот, в моей любимой игре они были в моем лагере.

Я была вынуждена расти в изоляции, потому что мой папа был немецким евреем, а мама – еврейкой с русскими корнями, и в начале погромов в Германии они сбежали в Бельгию. Теперь эта страна была оккупирована Германией, поэтому они должны были прятаться. Если мое предположение верно (а ничего другого я придумать не могу), то Жиль принадлежал к организации, занимавшейся поддержкой таких, как мы. Папа рассказал мне историю о маленькой девочке по имени Рашель, которая совершила большую глупость. Она сказала кому-то (кажется, бакалейщику):

– Меня больше не зовут так, как папу… меня зовут…

Конец я не помню, должно быть, там была фамилия Дюпон или Дюран, в любом случае девочку с родителями забрала полиция, и, очевидно, папа хотел, чтобы я поняла: не надо говорить о своих родителях. После этой истории мама сообщила мне новое правило. Меня звали Мишке, без фамилии (так что сейчас мне неизвестно ничего о моих родителях, кроме их имен). Новое правило было таким: если за мной придет кто-то, кроме папы, и скажет: «Ты Мишке? Пойдем со мной!», я должна ответить «да» и, не сопротивляясь, идти с этим человеком.

– Ты все поняла? Тебя зовут Мишке, и ты должна слушаться. Не волнуйся, скорее всего, ничего не случится, ну, только если папа будет опаздывать. Ты хорошо поняла? Скажи мне, что ты поняла. Это очень важно, Мишке. Повтори!

Мне пришлось несколько раз повторить, что я все поняла, и даже пообещать, что я буду слушаться (чтобы сделать им приятное), но я так и не уяснила смысл это?о правила. Этот «кто-то» должен будет отвести меня к маме, и, возможно, это никогда не произойдет… С другой стороны, если бы кто-нибудь зачем-то спросил, как меня зовут, я все равно ответила бы «Мишке», а это было похоже на обычные уменьшительные имена в Брюсселе – там говорили Дэниске, Пиерретке – и в любом случае происходило от бельгийского французского, а других языков я не знала и не понимала. Папа одинаково свободно говорил на немецком и французском, в отличие от мамы: у нее был легко уловимый акцент. Должно быть, именно поэтому она постоянно сидела дома со мной.

Я никогда не забуду тот день, когда я ушла от мамы в эту проклятую школу, еще не зная, что больше никогда ее не увижу. Тогда бы я еще дольше смотрела на нее и вдыхала аромат ее волос. Но если бы я знала, меня бы потребовалось отрывать от мамы по кусочкам. Ее лицо со временем стерлось из памяти, остались лишь длинные волосы, которые она иногда собирала в пучок, мягкий голос, светлое платье, забытая песенка – я не смогу ее даже напеть – и несколько русских слов, которым она ласково меня учила. Я никогда не узнаю, что сделали с мамиными волосами там, куда ее увели. Я хотела остаться, жить или пропасть с ней. Она хотела меня спасти, я не хотела спасаться.

Перед тем как отпустить мою руку, папа сказал, что вернется за мной. На перемене я сидела под мои деревом, разглядывала дома за школой, представляла, что мама где-то там и смотрит на меня. Потом я в одиночестве сидела на ступенях под козырьком. Обычно меня сопровождала учительница, передавала папе, он брал меня за руку и вел домой. Но на этот раз со мной нет учительницы – наверное, она не думала, что папа задержится. Время идет, я смотрю на улицу, двери школы закрыты, и чтобы было не так скучно ждать, я придумываю игру. Я закрою глаза, досчитаю до пятнадцати, и папа придет. Если его не будет, я начну снова и снова… Я все еще считаю, когда кто-то говорит мне:

– Ты Мишке? Пойдем со мной. Сначала я удивляюсь, потом вспоминаю про мамины указания. Она велела мне слушаться, и я буду слушаться. Я не видела, как подошла эта женщина, наверное потому, что считала. Она была приземистой, старой, с немного грубым голосом, одета в черное пальто, голова повязана платком того же цвета. Она берет меня за руку: «Пойдем».

Я иду за ней на автомате, мы доходим до угла улицы, где жили мои родители, и внезапно там раздается шум, крики, откуда-то появляются грузовики, много людей. Мне кажется, что они дерутся или одни бьют других.

Дама заставляет меня быстро пройти мимо них: «Не смотри, Мишке…» Она тянула меня за руку и повторяла: «Не смотри, Мишке». Каждый раз, когда она произносит мое имя, я думаю о маме, я верю, что эта женщина отведет меня к ней и что я найду своих родителей.

Теперь я не знаю, где мы идем. Вдалеке – остановка трамвая, мы ждем совсем немного, женщина молчит, мы заходим в желтый вагон. Мужчина с огромной сумкой продает билеты и время от времени кричит на французском и на фламандском: «Все взяли билеты? Alleman bediend?» Женщина платит, сажает меня к себе на колени и просит вести себя тихо, но я шепотом спрашиваю:

– Куда мы едем?

– Помолчи. Увидишь.

И мы поехали дальше, а я смотрела на незнакомые улицы за окном. Я впервые сидела в этом маленьком трамвае, а раньше я только разглядывала рельсы по дороге в школу. Женщина в черном не говорит мне ни слова, чтобы объяснить или успокоить. Она зажата – в вагоне немецкие солдаты, вероятно такие же пассажиры, как мы, они ни с кем не говорят. Я смотрю на машины, на людей, которые идут по улице, на все, что мне раньше не удавалось увидеть. Наконец путешествие, показавшееся мне очень долгим, завершается, и кондуктор объявляет: «Конечная». На трамвае номер 56, который в то время ходил в направлении Шербика, мы доехали до площади Мэрии, как я выяснила гораздо позже. Для меня это место словно другой мир. Женщина ведет меня по аллее вдоль парка, потом по одной улочке, затем через проулок, который выводит нас к церкви. После этого мы идем по другой тоскливой темной улице. Женщина движется очень быстро, и временами ноги у меня начинают заплетаться, но мысль о том, что скоро я увижу маму, придает мне сил, и я ускоряю шаг.

Дома здесь низкие и узкие. Мы проходим мимо длинной серой стены (наверное, это завод), и женщина останавливается перед одним из этих маленьких домиков и за руку ведет меня внутрь. Я прекрасно помню, что там было две ступеньки – по ним надо было подняться на лестничную площадку и ждать, а пять или шесть вели в комнату наверху. Окно было на уровне улицы, по которой мы шли. Еще там была столовая, а сразу за ней – кухня. Я вижу два шкафа, стол и аккуратно расставленные стулья, а вдалеке – большую кухонную плиту. Остальные комнаты должны находиться на втором этаже, в конце коридора – лестница, на стенах висит одежда, а на полу в ряд стоит обувь. Рядом – два кресла.

Все вокруг чистое, ровное, величественное и холодное, совсем как большая женщина, которая появляется перед нами. Стриженые волосы удивительного светло-сиреневого цвета стянуты на затылке. Она открывает маленький рот с золотыми зубами. Ее лицо, одновременно строгое и глупое, пугает меня. Женщина сухо спрашивает:

– Все устроено?

– Да.

Дама в черном вытаскивает из сумки сверток и протягивает его женщине с сиреневыми волосами, а та пересчитывает содержимое. Я вижу деньги. Она указывает мне на кресло:

– Посиди там.

Я думаю о том, что я здесь делаю и, главное, где моя мама. Кресло очень красивое, не лохматое и распоротое, как то, в котором сидела и шила мама. Дама в черном уходит, не сказав ни слова, только оглядывается на меня перед выходом и бросает:

– Удачи.

Я остаюсь совсем одна с этой женщиной с сиреневыми волосами, которая зовет кого-то с кухни: «Жанин!» Потом она во второй раз обращается ко мне:

– Жанин покажет тебе твою комнату. Ты наденешь одежду, которая лежит на кровати.

– А мама с папой?

– Здесь про это не говорят. Усвой хорошенько: здесь про это не говорят.

Своим маленьким ртом она отдала приказ, который нельзя нарушить. Она не улыбнулась, не подошла ко мне – если бы она это сделала, я, наверное, убежала бы со всех ног, настолько она пугала меня.

Я была так потеряна, ничего не понимая и ни на что не надеясь, что молча повиновалась Жанин, краснолицей служанке с короткими волосами, говорившей на фламандском и коверкавшей французский. Она заставила меня подняться по лестнице на второй этаж, где за занавеской находилась комнатушка без окон. Кровать, на покрывале лежит одежда. Темная юбка, блузка с воротником, который я должна была застегнуть.

Служанка забирает мой школьный пенал-собачку и говорит мне по-французски с сильным акцентом:

– Вас ждут внизу ужинать.

Мне так хочется плакать, что я долго сижу на кровати одна и всхлипываю. У меня больше нет родителей, служанка отняла единственную вещь, которая мне принадлежала. В тот день, в доме той женщины с сиреневыми волосами, не любившей меня, закончилась моя жизнь маленькой любимой девочки. Женщина взяла деньги, но я была лишней, и она стремилась к тому, чтобы я это почувствовала. Было ясно, хотя в тот момент я этого не осознавала, что мои родители стали жертвами облавы, а план моего спасения был разработан заранее. Почему меня отдали именно этой женщине – тайна, над которой я билась в течение многих лет. Она была замужем за дантистом, а у его дяди была ферма недалеко от них. Дядя, которого я позже называла дедушкой, потому что так звали его окружающие, работал раньше в мэрии, как папа и Жиль. Возможно, эта связь позволила им разработать план, как передать меня этим людям вместе с суммой денег за мое содержание. Но если бы мама с папой знали эту женщину, они бы никогда не доверили меня ей!

После войны мы узнали, как спасали детей, чьих родителей могли забрать немцы. В этом принимали участие члены тайных еврейских организаций, коммунисты, католики и даже знать. Эти люди делали бельгийские удостоверения личности для еврейских детей. Порой они шли даже на такую хитрость: скрывали смерть бельгийских детей, чтобы сохранить их административный статус для еврейских. Они изготовляли новые удостоверения на чистых документах. Считается, что таким образом около пяти миллионов еврейских детей были спасены от лагерей. Это было бы невозможно без доступа к администрации. У Жиля, моего папы и дедушки такой доступ был.

Я никогда не узнала подробностей о происхождении моей новой личности. Внезапно меня стали называть Моник, мне уже шел не седьмой год, а было четыре – из-за моего маленького роста это звучало правдоподобно. Считалось, что я родилась в 1937 году и была дочерью женщины с сиреневыми волосами.

Мишке больше не существовало. Возможно, что в той облаве, которую я наблюдала издалека, были схвачены мои родители, Геруша и Ревен. Однажды я услышала, как дедушка сказал: «Они схватили четырнадцать мужчин и одну женщину…»

Какую женщину? Мою маму? Почему всего одну женщину и четырнадцать мужчин? Речь шла о той облаве или о какой-то другой? Я не услышала никаких подробностей, дедушке, конечно, больше ничего не было известно. Я так никогда и не узнала, что случилось с моими родителями. В тот момент, когда я плакала на кровати в душной комнатушке, я верила, что они еще живы, и ничего не понимала. Но я чувствовала ужасную пустоту, и эта пустота, что снова и снова появлялась в моих кошмарах, – единственное, чего я боялась на протяжении всей жизни.

Моя мама исчезла в этой пустоте, и мне было невыносимо больно. Я выжила и страдала от этого.

3 – ОБУЧЕНИЕ НЕНАВИСТИ

Когда я спустилась на кухню, стол был уже накрыт. Я больше не плакала.

Взрослому человеку трудно понять, как ребенок моего возраста смог контролировать такие эмоции. Сначала я зарыдала от отчаяния, но потом внезапно решила, что не буду плакать перед чужими людьми. Эта женщина относилась ко мне с пренебрежением, у меня без спросу забрали мой пенал – единственное, что связывало меня с родителями.

Стол был накрыт скатертью, на красивых тарелках лежало много еды, даже то, что я никогда прежде не пробовала. Там были хлеб, овощи, а еще блюдо, название которого я узнала позже – жареная курица, и мясо карамельного цвета – настоящие свиные ребрышки. Незнакомое мне изобилие. Созерцание этого пиршества пленило мой изголодавшийся желудок. Мы с родителями никогда столько не ели, я даже не представляла, что столько блюд могут подать за один прием. Мы всегда ели одно и то же: хлеб, иногда немного варенья, которое приносил Жиль. Время от времени – кусок очень соленой сухой рыбы, от нее ужасно хотелось пить. Но в основном мама готовила картошку или капусту, а мясо мы ели очень редко. Я обожала мясо, и мне хотелось тут же наброситься на него.

Горничная указала мне на стул, я села и стала ждать. Я была одна на этой стороне стола, а напротив сидели члены семьи, которых я пока не знала: мужчина и подросток. Но никто ничего мне не говорил. Они оба, как и я, молча ждали.

Тарелки были очень красивые, с ярко-синими краями, обрамленными золотыми линиями. Белые отглаженные салфетки. Чистая и опрятная скатерть.

Входит женщина со своими сиреневыми волосами, садится во главе стола, как королева, смотрит на меня и говорит, сопровождая слова жестами:

– Салфетку кладут на колени.

Я слушаюсь, она начинает обслуживать мужчину, и я понимаю, что это ее муж, потом – подростка, ее сына.

– Ты будешь овощи, Леопольд?

Она медленно накладывает им еду, предлагая кусочек каждого блюда, и я не вижу этому конца, а потом она отдает мне бедрышко, очень маленькое, на мой взгляд. Оно было таким маленьким, что позже я спрашивала себя: это была курица или голубь? Я хватаю кусок руками и вгрызаюсь в мясо. Женщина громко втягивает воздух, всем своим видом говоря: да что же она творит? Я бросаю взгляд на ее сына, на его лице написано явное презрение, но мне плевать, мне хорошо оттого, что кусок мяса опускается в мой желудок.

– Тебя никогда не учили пользоваться ножом и вилкой?

– Ну…

У нас дома вообще их не было, я не помню, чтобы мы пользовались вилкой и ножом для резки мяса. Думаю, что у папы был карманный нож, а у мамы какие-нибудь приборы для готовки и ложки для супа. Чаще всего у нас не было мяса, если Жиль и приносил его, то оно исчезало в супе. Но у меня нет времени, чтобы объяснять это. Я могу только грызть куриное бедрышко.

– Откуда она взялась? Вытри рот!

Эта женщина никогда не была ко мне добра, я всегда была объектом злых замечаний, которые начались сразу, с того самого ужина.

Я проглатываю кусок курицы и смотрю на остаток блюда, чем вызываю новую порцию презрения.

– Ты хочешь еще мяса? Конечно! Ты хочешь еще!

Как будто это было так много. Я говорю «да», и мне дают потрясающее карамельное мясо, оно кажется мне просто восхитительным. Говорю ли я это вслух? В любом случае, женщина отвечает:

– Вкусно? Конечно, вкусно, это же свиные ребрышки!

И они с сыном начинают смеяться, очевидно обрадованные шуткой, которую я понимаю лишь по прошествии долгих лет: евреи не едят свинину.

Ее муж ничего не говорит. Он спокоен, рассеян – вероятно, занят своими мыслями – и кажется странно далеким от своей жены и сына. Его не волнует то, что за столом сидит еще кто-то. Когда ужин заканчивается, он исчезает, а мне приказывают вернуться к себе. У горничной настоящая комната, с окном, мебелью и цветным покрывалом на кровати. А моя комнатушка за занавеской годится лишь на то, чтобы спать на запасной кровати.

Самым тяжелым в этой враждебной обстановке для меня было молчание по поводу моих родителей. Для женщины было важнее вовремя начать ужин, чем найти несколько минут и успокоить меня, просто объяснить, почему я здесь и что со мной будет. Однажды ночью я так рыдала, что на следующий день горничная нажаловалась хозяйке: она не может спать из-за того, что эта «девчонка плачет!». Женщина с сиреневыми волосами в конце концов сказала мне:

– Послушай, тебе надо привыкнуть, ты будешь здесь жить, ты должна быть счастлива! Все, хватит ломаться.

– Но я хочу увидеть маму с папой.

– Теперь я твоя мать! И ты будешь называть меня мамой!

Ее слова поразили меня так сильно, что я онемела. Ни за что на свете я не буду называть ее мамой. Эта ужасная тетка сравнивает себя с моей замечательной мамой? По какому праву? Если бы она хотя бы объяснила мне, что это вынужденная ложь, к которой придется прибегнуть в ее доме. Если бы она сказала мне: «Ты в опасности, потому что ты еврейская девочка, твоих родителей схватили, они доверили тебя мне до тех пор, пока не вернутся…» Вместо этого я услышала злобный приказ. Я сказала себе: «Нет, я никогда не назову тебя мамой!»

Даже если я не произнесла этого вслух, то вела себя именно так, чем приводила женщину в ярость. И если бы вскоре в моей жизни не цоявилась дедушка, его жена Марта и ферма,”то я бы не смогла остаться в этом доме. Я бы ушла, неважно как, неважно куда, не взяв с собой ничего.

На самом деле это было проявлением беспричинной злости, а не стремлением услышать, как я называю ее «мамой», а тем временем по ночам я плакала от тоски по своей матери. Размышляя об этом гораздо позже, я все еще спрашивала себя: почему эта женщина взяла меня? И не видела других причин, кроме того свертка, который ей передали. Дедушка говорил мне о семидесяти пяти тысячах франков.

Хотела бы знать, что значили семьдесят пять тысяч бельгийских франков в 1941 году, чтобы понять, сколько стоило такое нежелательное приобретение, как я. Несомненно, они значили в десять или в сто раз больше, чем сейчас.

После этого разговора женщина с сиреневыми волосами отправляет меня завтракать. Накануне я наелась так, как никогда в жизни, и если бы в воздухе не висела такая злость, я бы гораздо больше обрадовалась еде, настолько все было вкусно. Этим утром передо мной лежит золотистый хлеб и варенье. Мне дают ломтик хлеба, и я огромной ложкой накладываю на него красное варенье. Сын хозяйки ухмыляется, пока она вырывает еду у меня из рук и ножом соскабливает варенье, так что остается лишь тонкий слой.

Я шокирована. На сердце у меня так горько и тяжело, что если бы я сказала хоть слово, то расплакалась бы. А я не хотела плакать перед этой злобной теткой. Звать ее мамой? Вырывать варенье у меня изо рта? Именно в эту секунду во мне вскипела ненависть, а в следующий момент она охватила меня целиком.

Я хотела ее задушить. И думаю, что смогла бы. Мне хотелось бить ее, наступать ей на ноги, пинать ее – это все, что я могла сделать со своим ростом. Я действительно внезапно ощутила огромную неудержимую ненависть, и потом меня часто охватывало это чувство. Я знала, что не могу ответить этой женщине, но я также знала, что могла бы… и это меня успокаивает. И я смотрю на нее, мысленно вырывая все золотые зубы, я душу ее, отрезаю ее злобную голову с сиреневыми волосами. Я молчу, а все это происходит в моем воображении. Я хочу оттолкнуть ее, уменьшить ее злость и уродство, чтобы они больше не причиняли мне боль. Моя мама по сравнению с этой женщиной – солнце, ее тяжелые душистые волосы были воздушным сиянием, одновременно плотным и легким, тонким волнистым облаком.

Всю свою жизнь каждый раз, когда я ела варенье, я намазывала его на хлеб толстым-толстым слоем.

– Откуда ты такая взялась? Отвечай! Так себя не ведут!

– Да…

– Да кто?

– Да, мадам.

– Нет, не мадам. Ты должна называть меня мамой.

– Нет, мадам.

– Какая упрямая девчонка! Ну, что с ней можно поделать?

Со мной ничего нельзя была поделать. Она взяла меня за деньги, я была балластом, им я и оставалась.

Я не звала ее мамой, и через некоторое время она прекратила настаивать. Но я вновь и вновь спрашивала, где мои родители, и каждый раз ответ был один и тот же:

– Здесь об этом не говорят! Я отведу тебя сфотографироваться, теперь тебя зовут Моник Валь и тебе четыре года.

– Почему мне четыре года?

– Я не обязана тебе ничего объяснять, ты – Моник Валь, тебе четыре года, усвой это хорошенько.

Мишке, меня зовут Мишке. Мне все равно, сколько мне лет, семь или четыре, но имя Моник…

Хозяйка завязала мне нелепый бант, а потом за руку отвела в лавку фотографа. Все прошло очень быстро, и, тем не менее, она всю дорогу жаловалась, что у нее куча других дел. В действительности, никаких дел у нее не было. Она только отдавала приказы служанке: свари то, пожарь это. Еще она немного шила… Когда она садилась за швейную машинку, то устраивала меня на валике на полу, давая разные задания: распороть, обметать край, – но мне это было совсем не интересно.

В течение дня я общалась лишь с ней и с горничной. Ее муж, дантист, пропадал в своем кабинете, и мы видели его только во время еды, на протяжении которого он молчал. Однажды он осмотрел мои зубы и заявил, что они очень крепкие. Что касается сына этих людей, то я не знаю, чем он занимался целыми днями. Честно говоря, меня это не интересовало. Я приняла его за мальчишку, но на самом деле ему было где-то около девятнадцати или двадцати лет. Он казался мне таким же глупым, как и его мать, с которой он всегда соглашался: «Да, мама… нет, мама…» Он смеялся, когда она смеялась надо мной. Она часто звала меня «беотийкой», дурочкой, которая ничего не понимает.

Гораздо позже я узнала, что значит это слово. В античном мире беотийцы были известны своей музыкой, поэзией и разными науками. Еще они были великими военными и правили Грецией до прихода Александра Великого. Когда я узнала про это, то сказала себе, что та женщина была слабоумной и сильно ошибалась, если хотела унизить меня этим словом.

Однажды пришла женщина по имени Фернанда (одна из членов этой семьи). Они тихо беседовали в моем присутствии, и я прислушалась к их разговору. Хозяйка сказала: «Мне все равно, если она сбежит, но если Жанин придется меня покинуть, я буду плакать кровавыми слезами».

Я представляла себе, как кровавые слезы будут стекать по ее лицу…

Через несколько дней она отвела меня на ферму дяди ее мужа. Наконец-то и я на что-то сгодилась – теперь ее драгоценному сыну Леопольду больше не придется ходить туда-обратно за продуктами.

В первый раз Леопольд пошел со мной, для того чтобы показать дорогу и представить меня дедушке как нового курьера. Когда мы пришли, этот мужчина показался мне очень угрюмым и совсем не дружелюбным. Он явно не любил своего внучатого племянника, перекинулся с ним парой слов и сразу обратился ко мне:

– Ты, пойдем! Я тебе кое-что покажу! Леопольд собрался было пойти за нами, но он

сказал:

– Нет, ты останешься здесь.

И дедушка показал мне ферму: собак, поросят, кур-пеструшек, черных и белых цыплят в крапинку. Они были очень красивыми, и мне даже разрешили их потрогать. Дедушка увидел, как я счастлива, и немного смягчился:

– Ну что, малышка? Ты не разобьешь яйца, когда придешь их собирать?

– Нет, нет, я буду очень внимательной.

– Что ж, тогда все в порядке! Потом он сказал Леопольду:

– Можете спокойно отправлять ее сюда, все будет нормально, только пусть она даст ей список.

Он сказал «она», будто не хотел ее знать – должно быть, ему не очень нравилась жена его племянника. Эта ферма ее кормила, а все те вкусности попадали к ней на стол, несмотря на войну, благодаря дедушке Эрнесту и бабушке Марте. Они снабжали ее маслом, молоком, сыром, овощами, бараниной, курятиной и свининой.

Ферма показалась мне очень большой. Сам дом был крепкий, с красивыми комнатами, а вокруг было много земли. Дедушка выполнял практически всю работу, ему помогала только его жена.

Он не очень любил сиреневолосую, но и она отвечала ему тем же. Она была католичкой, а он был неверующим, она была буржуа, а он придерживался левых взглядов. Она говорила о нем как о «яром антиклерикале». Действительно, когда он видел священника, он каркал, словно ворон: «кар, кар». А меня это забавляло. Дедушка был живым существом, угрюмым и очень добрым. Остальные были уже мертвыми, в них не было ни приветливости, ни тепла. Очень скоро я услышала, как дедушка в шутку называет ее «святошей» и «вира-го» (от франц. virago – мужеподобная. – Примеч. пер.). Она носила имя Маргарита, но Вираго мне нравилось больше, и про себя я называла ее только так. Ей очень подходило это слово по звучанию. Еще дедушка говорил: «Она воровка!»

Я не знала, что она украла, но она точно была воровкой! Она редко приходила на ферму, и каждый раз у дедушки не находилось для нее доброго слова. Однажды он очень рассмешил меня, когда открыл дверь.

– А, это ты? Я тебя не узнал! Я-то подумал, что это кое-кто в шляпе!

За непрозрачной застекленной дверью его дома можно было различить лишь силуэты тех, кто приходил. И дедушка спокойно смеялся над копной ее сиреневых волос. Когда он делал это открыто, она лишь поджимала тонкие губы, но не отвечала. Это была очень странная семья, я так и не разгадала ее тайн, да они меня и не волновали, пока в моей жизни был дедушка.

У дедушки Эрнеста была великолепная янтарная трубка, желтая и округлая. Я говорила ему, что она очень красивая, а он отвечал: «Но мне больше нравится вот эта!» – и показывал мне старую шестиугольную деревянную трубку, которая была гораздо короче.

– Знаешь, старые обкуренные трубки – самые лучшие.

Мне полагалось приносить еду как можно быстрее, но я все дольше и дольше задерживалась на ферме, что ужасно злило Вираго.

– Ты теряешь время! Когда, ты думаешь, мы сядем за стол, если еда еще не приготовлена?

Я ничего не рассказывала о том, что мы делали с дедушкой. Я была слишком счастлива. Он меня многому научил. Я забиралась по лестнице и прыгала в сено, играла с собаками Итой и Ритой, ела фрукты и пироги, которые пекла Марта. А потом она сшила для меня одежду (заменив ту юбку и строгую блузку, в которые меня наряжала Вираго), чтобы мне было удобно играть. Я играла, как мальчишка, и Марта боялась, что я себе что-нибудь сломаю, но дедушка говорил:

– Пфф! Все будет хорошо! Это же здорово, что она играет! Не мешай ей!

– Да, но, в конце концов, в этой юбке…

И Марта сшила мне маленькие пышные штанишки, которые надевались под юбку, из той же ткани. Еще она скроила маленькие белые рубашки с короткими рукавами. Одежда была красивой, и мне было в ней удобно! Но когда я появилась в таком виде дома – такое началось!

– Что это за одежда? Что она на тебя напялила? И Вираго забрала у меня широкие штанишки.

Марта успокоила меня: ничего, она сошьет мне новые, которые я буду носить только на ферме. А дедушка проворчал, что эта Маргарита тысячу раз заслуживает, чтобы он ее выставил за дверь.

– Эта шкурница, вздорная… Как-то раз я сказал ей, чтобы ноги ее больше здесь не было. Так она начала своего сына сюда присылал»,-а теперь тебя. Все, что ей нужно, это продукты… Эта семейка, мой цыпленочек, просто «Грозовой перевал»! (имеется в виду книга Эмили Бронте «Грозовой перевал». – Примеч. пер.)

Я представляла себе горы, воющий ветер, гром, молнии, а посреди всего этого – Маргариту с сыном. Конечно, я прочитала эту книгу гораздо позже, но уже тогда поняла, что эта семья скрывала историю мести и ненависти. Дедушка вообще не любил людей, я слышала, как он говорит: «Животные лучше человека. Звери не желают тебе зла, они благодарные создания, ты никогда не увидишь, как животные воюют, они убивают лишь ради еды. Человек убивает по любому поводу».

Таким образом, дедушка передал мне свою философию о мире и природе. Наблюдая за тем, как простой муравей тащит щепку, или рассматривая мертвую мышку, я постигала бесконечный круговорот. Животные и люди умирают и уходят в землю, а там их съедают черви, и черви оставляют в земле то, из чего потом вырастают трава и деревья, которые кормят новых людей и животных. В свою очередь они тоже умирают, и все повторяется снова.

– Ты понимаешь? Это природа, вечный круговорот. И когда кто-то умирает, достаточно лишь подумать о том, что он повторяет этот круг, и так он всегда будет с тобой и никогда не умрет.

Именно поэтому у меня возникло впечатление, что смерть – это не так уж и важно, потому что все начнется заново. И так я поняла, почему дедушка не говорит о своем сыне. У него больше не было детей. Их с Мартой единственный сын Жозе умер в ранней молодости, и это стало большой трагедией. Иногда Марта называла меня Жозе, особенно когда я играла, по ее мнению, слишком шумно, например прыгала с лестницы у сарая в стог сена. *

– Жозе, осторожнее… Жозе, прекрати… Жозе, иди сюда.

Тогда дедушка рассказал мне о сыне и добавил:

– Знаешь, она очень горевала, когда он умер. Она часто о нем думает. Если хочешь, чтобы было как лучше, то делай вид, что все в порядке, и подходи, когда она называет тебя Жозе..

– Это лучше, чем Моник. Не люблю это имя. Почему меня назвали Моник?

– Моник происходит от греческого слова «одинокая». Неплохой выбор для тебя, ведь ты одна. К тому же надо быть осторожной. Понимаешь? Осторожной. Имена не имеют значения, я называю тебя цыпленочком, ты меня – дедушкой, а Марта зовет тебя Жозе… потому что она думает о нем. У каждого есть свои причины называть других так или иначе. Злодея Гитлера, который отравляет мир, я называю маляром, потому что он не солдат, он глупец, который хочет сделать мир одноцветным, уродливым, серо-зеленым. А тебя, мой цыпленок, из предосторожности называют Моник, потому что не хотят, чтобы с тобой случилось что-то плохое.