Текст книги "Янтарное зеркало"
Автор книги: Мирдза Кемпе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Эти маленькие сорванцы, ярко-зеленые березки между скирдами ржи! Как весело играют они в густой тени леса. Какие вешние воды, полные юности, бегут, клокочут по неспокойной Гауе. А белые облака над Гауей несут весть о мире, и опять деревья, взбираясь на пригорки, выглядывая Друг из-за друга, с безмолвным ожиданием устремляются вдаль.
Ты не забыл и зиму.
Роскошная и порывистая, мерцая серебром инея или кутаясь в метели, она тоже кидается в пляску и кажется мне латышской народной сказкой. Лохматое, строптивое деревце одиноко борется с резким ветром на опушке заснеженного леса. Мне трудно сказать, что прекраснее: твои снега или твои цветы.
Ты воспеваешь буйное цветение Латвии не слащаво и не крикливо. В твоих цветах – огонь любви, пьянящие запахи, вихри красок, ручьи нежности. Неожиданные контрасты и изумляющие созвучия.
На выставке твоих картин незнакомая женщина повернулась ко мне и сказала:
– Когда я смотрю на одинокое деревце на опушке леса, мне хочется плакать.
Но она была счастлива, говоря это.
Это тихое счастье подарил нам труд твоей жизни.
Твоей кистью рождены и незабываемые образы героев народных сказок. Ты почувствовал и понял их деяние, их мудрость. Они идут по твоим пейзажам, открывают душу трудолюбивого, честного народа, его жажду красоты и справедливости.
И пусть тебе говорит голос твоей Латвии:
– Я открываюсь только любви.
ПТИЦЫ В АПРЕЛЕ
Однажды в апреле я уехала в Саулкрасты. Может быть, потому, что я недомогала, ощущала я, как никогда, стремительную красоту этого месяца. Соки мчались вверх по стволам. Сквозь снег прорывались травы и первые цветы. Как-то в лесу меня оглушили птичьи крики, и я подумала: наверно, вблизи птичья ферма, но невольно подняла голову и увидала стаю журавлей. Они возвращались из южных стран и громкими криками приветствовали Родину. Тяжело хлопая крыльями, птицы летели низко-низко, усталые от дальнего пути. У меня невольно полились слезы. Я вышла к морю и опять увидела птиц. Грациозно и плавно покачивая хвостиками, по берегу гуляли две трясогузки. Стоило мне присесть на брошенное бревно или на камень, они тут же начинали прогуливаться вокруг меня мелкимимелкими шажками. Так повторялось и в другие дни. Едва я появлялась на берегу, трясогузки
семенили ко мне, выискивая в снегу какую-то пищу. Я невольно возгордилась. Видимо, я очень им понравилась, хотя не давала ничего съедобного. Однажды бросила хлебные крошки, но трясогузки не ели хлеба, продолжая искать что-то свое. Только потом приметила я, что трясогузки семенят и у моря, и на берегах рек вблизи от людей. Люди нравятся им. Их привязанность к людям тронула меня. В том апреле я была очень одинокой без них. Но долго ждать их не приходилось. Они появлялись тут же. Всякий раз, когда я вижу на дороге трясогузок, мне кажется, что я встречаю друзей. Они освободили меня однажды от тоски, одиночества и боли.
Красивые, легкие, верные трясогузки.
ПЕРВОЕ ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА
Я сижу на солнечном подоконнике, закутанная в пеленку. Седобородый старик, улыбаясь, протягивает мне тонкую палочку. Я жадно хватаю ее, но он тут же отводит руку и добродушно улыбается. Я вижу каждую морщинку вокруг его глаз. Он снова начинает играть со мной: протягивает палочку и не дает схватить.
Позже, когда я подросла, я больше никогда не видела этого старика. Это был дед Екаб, батрак, отец моего отца. Его не стало вскоре после моего рождения. Когда он играл со мной, мне было всего восемь месяцев.
Странно, что первая вещь, которую я так хотела иметь и которую так запомнила, был карандаш.
МОЙ ОТЕЦ
Своего отца я помню только больным. За четыре года болезни он лишь изредка поднимался с постели и еле-еле бродил по комнате. Он был высок, светлоглаз, с иссиня-черными курчавыми волосами. И мать, и окружающие люди говорили, что у него чахотка, что никакие лекарства не помогают.
Он был сыном батрака из Калетов, слишком бедным, чтобы иметь высшее образование. Но вокруг него всегда были книги. Он хорошо знал русский язык, самоучкой одолел французский и немецкий.
Мне рассказывала мать, как он уехал в Берлин на заработки, бедствовал там, с голоду ел траву. Вскоре он возвратился в Латвию, и ему повезло: получил место писца и агента на лесопромышленной фирме. Однажды осенью в Петербурге, проверяя груз на корабле, он оступился и упал в ледяную Неву. Потом отца
свалила злая болезнь. Мой отец, лежа в постели, обычно читал, иногда пел, но больше всего кашлял. Нас всех содержала мать, работая швеей. Когда я подросла и взяла в руки книги отца, его учебники для самостоятельного изучения языков очень пригодились мне. Через несколько лет я прочла по-русски всего Ибсена и Гауптмана, мне стали доступны французские и русские классики. Но тогда уже моего отца не было на свете.
В ранней молодости отец был очень общительным, играл на скрипке, пел в разных хорах так же, как и мать. И это, наверное, сблизило их. Кроме того, они оба были из Калетов. Оба часто вспоминали свою подругу – красавицу Эльзу Берг – жену Андрея Яблонского, которая эмигрировала после 1905 года вместе с мужем за границу.
В те времена не было социального обеспечения. Никогда я не видела, чтобы моего отца посетил хотя бы один сослуживец. Но иногда за годы его болезни в городе появлялись афиши каких-то обществ, извещающие о вечерах в пользу семьи Яниса Кемпе. Никогда я не видела у нас и богатых родственников матери. Они прибыли только на похороны отца. Ни до
того, ни после они у нас не показывались, боясь, как бы мы не попросили у них помощи. Но моя мать была гордой и учила меня с малых лет: никогда ничего не просить и не ждать от других. Данное взаймы возвращать и довольствоваться тем, что имеешь. Так она несла бремя своей жизни. Свою усталость и боль она иногда срывала на нас, детях. Она кричала:
– Подождите, вот умру, тогда увидите!
Я еще не понимала, что такое «умру», но чувствовала, что это значит уйти, исчезнуть. Играя во дворе, я ежеминутно подбегала к окну и смотрела, не умерла ли мать. Мне было страшно.
Наши жилища часто менялись. Вспоминаю, как по улице Бернату двигалось печальное шествие: на носилках несли красивого молодого, но иссохшего, бледного человека. Рядом с ним шла миловидная омраченная горем женщина, а позади бежали мальчик и девочка: мой брат и я. Мы переселялись. Наши жилища становились все тесней, все неприглядней. Только за нашу последнюю квартиру я бы хотела от всего сердца поблагодарить Анну Аболт, которая и теперь еще живет в Лиепае.
На улице Стросту, 16. Сейчас ей уже больше восьмидесяти.
Тогда она «управляла» домом своего брата – капитана. Сама с детьми-подростками жила в маленьком домике, что на углу улицы Бернату и Видусцеля, а нам позволила разместиться в двухэтажном просторном и светлом доме во дворе. Добрая, бесконечно отзывчивая, она была для нас настоящим другом. Анна понимала, как страшно горе в одиночку, ведь у нее у самой утонул муж – моряк.
По праздникам нас навещали разные посланцы благотворительных обществ с елочками и подарками. Мой отец не был верующим. Его эти посещения как-то унижали. Но дедушку и бабушку подарки радовали.
В какой-то праздник я увидела, как у постели моего отца, низко склонившись над его изголовьем, сидел молодой человек. Я удивлялась, как он может быть таким смелым? Нам, детям, не разрешали приближаться к отцу, чтобы мы не заразились.
После мне рассказали, что это был молодой пастор Лиепа.
Второй раз, так же близко наклонясь к отцу,
сидел Андрей Яблонский, который тайно возвратился из эмиграции. Его жена, Эльза, умерла там от туберкулеза. Как глубоко любил моего отца Андрей Яблонский, позже министр юстиции Советской Латвии, я почувствовала во время Отечественной войны. В далекую Астрахань, куда я была эвакуирована, негаданнонепрошено пришла от него денежная помощь. Позднее мы встречались в Москве, а потом в освобожденной Риге. Тогда, в Москве, он долго, долго глядел на меня и сказал, что редко в лице человека так отражаются черты отца и матери. Я услышала от него много хороших слов о моем отце. Когда я хотела отдать ему деньги, он категорически отказался. Спасибо ему, уже ушедшему из жизни.
Началась первая мировая война. Немецкие крейсеры бомбардировали Лиепаю.
Отец умирал. Еле слышно он сказал своей матери:
– Мать... Дети мои...
Бабушка Катрина ответила дрожащим голосом:
– Сынок, что я могу сделать?
Она жила в лачуге вместе со своим вторым
сыном, Микелисом, который сторожил деревянные склады недалеко от маслозавода. Брат моего отца был молчаливым человеком с темносизым носом, так как смолоду его интересовали не книги, а спиртное. Но бабушка Катрина жалела его больше всех сыновеп. Он был ей намного понятнее моего «ученого» отца.
Как я уже сказала, у моего отца был светлый нрав. Он никогда не бранился, не жаловался. Но раз, играя во дворе, я подбежала к нашему окну и увидела, что отец, разговаривая с матерью, вдруг густо покраснел, с трудом приподнялся и бросил в нее книгу. Нас позвали в комнату, отец велел брату бежать за извозчиком, так как он должен немедленно уехать в больницу. Брат убежал. Я поняла только одно: мать оскорбила отца, и он хочет уйти от нас. Я смотрела, как он с трудом натягивал на себя свой костюм, надевал чересчур широкое для него пальто. Одетый, в сползающем котелке он казался вконец иссохшим. Качаясь от слабости, он стоял на середине комнаты, ожидая извозчика. Прибежал брат и сказал, что извозчик уже у порога. Мать с плачем бросилась на грудь отцу, прося прощения,
умоляла нас не оставлять. А мы, маленькие, схватили его за руки. Тогда он снял свой котелок, стянул с себя свое огромное пальто и велел отпустить извозчика.
Родители решили отдать меня в сиротский приют Синего Креста на улице Тома. В мрачном, казенном здании мне было холодно и неуютно, и я плакала по ночам. Через неделю приехала мать и вдруг сказала, что отец просит привезти меня обратно Ему трудно без меня. Как я была счастлива, когда мы все снова собрались вместе.
Бабушка уже часто говорила, что конец отца недалек.
Раз ночью, когда я спала с братом в кухне, я услышала, как мать, пройдя мимо нас, спустилась с лестницы. Дверь в комнату отца была приоткрыта и там горел свет.
Если отцу что-нибудь было нужно, он стучал ложечкой по стакану, голос его уже не мог звать. Я прислушалась: не стучит ли ложечка, ведь отец лежал один Но тут же незаметно для себя заснула и увидела сон: в белых платьях вошли в кухню много-много девочек, окружили меня, и я услышала их слова: «Не ходи Отцу ничего не надо».
А через мгновение сквозь их голоса донесся до меня голос матери:
– Вставай, доченька, папа умер.
Этот сон вспоминаю всю жизнь. Он, конечно, был вызван моим подсознанием, разговорами окружающих, но он избавил меня от большого испуга. Я поднялась, оделась, но долго боязливо смотрела через дверную щель на лицо отца. Нет, в нем ничего не было страшного. Отец скончался во сне так тихо, что даже мать не сразу поняла, что его уже нет. Наконец я решилась подойти к нему, и чтобы себя ободрить, прикоснулась пальцем к волосам отца, а потом положила всю ладошку на его голову – мне показалось, он заснул глубоко, глубоко и освободился от своей болезни. Только позже, когда принесли гроб и положили в него отца и понесли вниз в пустую комнату, меня охватила невыразимая жалость. Я чувствовала, что он, словно свет, угасает для меня на всю жизнь.
Когда же старые женщины начали петь погребальные хоралы, я, непричесанная и неодетая, проплакала весь день. Эта боль живет во мне и до сих пор Всю мою жизнь мне не доставало отца. От похорон же в памяти оста-
лисы толпа людей, свечи над гробом и мы трое у открытой могилы. Мы похоронили отца на кладбище Лива в сентябре 1914 года.
А в 30-х годах покрыли его могилу цементом, на котором высечены слова Райниса: «В человечестве все живут вечно».
Мне очень не нравилась моя фамилия. Мои стихи стали появляться в печати, и мне захотелось иметь красивый псевдоним, но я передумала, я оставила фамилию отца. Он, умерший в 32 года, не довершил многого, пусть же он продолжает жить в моих произведениях, если они этого достойны.
Могилу отца убирает цветами пионерское звено, названное моим именем, – ученики 1-й средней школы Лиепаи и молодые поэты города – они знают о его судьбе. Престарелую Анну Аболт я навещаю, когда приезжаю туда.
Однажды я собралась с духом и вошла во двор того дома, где умер мой отец. Маленький домик уже снесли. Двор стал шире, осеннепышно цвели в нем далии. Из комнаты, где когда-то стоял гроб отца, вышла женщина с ребенком на руках и приветливо посмотрела на меня. Двор был настолько чистый, цвету-
щий, красивый, что во мне опять зазвучали слова Райниса: «В человечестве все живут вечно».
И мне показалось, что я повидала цветущую душу моего отца.
БИЛЛИТЕ
В моем детстве самыми счастливыми были те дни, когда приходила бабушка Биллите – маленькая, ласковая, со светло-голубыми глазками, с тоненькими косичками, уложенными на затылке.
Она промывала свои глаза только глицериновым мылом и лечилась от всех недугов «терьяком» – черной мазью (смесью мяса змеи с медом, подорожником, чернобыльником и другими травами), которую употребляла и как «наружное» и принимала внутрь.
Всю свою жизнь бабушка Биллите хранила в шкафу саван, белый с розовыми цветочками для своих похорон. Она приносила мне пирожное с забавным утенком из сбитых сливок.
Бабушка рассказывала:
Я была самая красивая девушка во всей волости. Парни ломились в мою клеть. Если мимо нашего хутора проезжал сумасшедший Нуллис (так она называла барона Нолде), а
мы работали на поле, отец прогонял меня прятаться во ржи. Барон всем красивым девушкам приказывал приходить к нему в имение... Когда же я пришла к барону со своим женихом, чтобы попросить разрешения выйти замуж, Нуллис очень резко спросил:
– Где ты пряталась, почему я тебя никогда
не видел?
Но разрешение все же дал.
Семейная жизнь Биллите не была счастливой. И первый и второй муж умерли, оставив ее с девятью детьми. Некоторые ее сыновья из деревни перебрались в город, да и дочери вышли замуж за горожан. Она же, еще не старая, повенчалась с деревенским портным Яном Скутулом, который внешне очень походил на нашего народного поэта Яна Райниса. Он все время болел, так как где-то надорвался. Моя мать была последним ребенком Биллите. Из-за нищеты ев еще девочкой отдали в пастушки, и она часто вспоминала, как ждала Биллите, стоя на пригорке, все смотрела и смотрела на большую проселочную дорогу, не идет ли мать. А прощаясь с матерью, горько плакала.
Когда моего дедушку совсем одолела болезнь, он с Биллите и моей матерью Линой
переехали в Лиепаю. Там моя матц научилась шить, а Биллите летом полола в больших садоводствах Дуксниса, около ветряной мельницы. Иногда она брала с собой и меня. Я копалась в земле, и однажды из черной ямки выполз страшный червяк. Я завопила во весь голос, но тут же подбежала бабушка Биллите и успокоила меня, сказав, что это безобидный дождевой червь и никому вреда не делает.
Мой дед ходил на базар, помогал крестьянам размещать лошадей и продавать овощи. А вечером в его корзинке оказывались либо немного овощей, либо какая-нибудь мелкая монета.
Бабушка всегда давала мне морковку, репу или огурец. Она жалела меня, ведь мой отец рано умер, а мать работала по целым дням уборщицей на судоверфи.
Дедушка был очень набожный и каждый день молился. Иисуса он называл «Изус». Когда мы садились за стол, он молился так:
– Господь наш Изус, будь нашим гостем, освяти все, что ты нам дал. Аминь.
Но и вера не смогла одолеть его угрюмый властный нрав, порожденный болезнью. Уходя на базар, он вырезал на каравае замысловатые знаки, чтобы проверить потом – не брала
ли Биллите без него хлеба. А на печке цветным карандашом рисовал цифры и буквы, значение которых никто из нас не понимал. Он стирал их сам и рисовал другие. Бабушка Биллите боялась к ним прикоснуться и обходила их дрожа.
Даже после святого причастия дед не становился добрее и частенько обзывал Биллите разными словами. Одно из них застряло в памяти из-за своей необычности: «Ух ты, логово!»
Детей же своей дочери-вдовы он по-своему очень любил, угощал и даже учил читать. Большой деревянной указкой мы должны были показывать слоги и громко произносить:
– Аб, эб, иб, об, уб, ба, бе, би, бо, бу...
Моему брагу такое чтение не нравилось.
И он так плакал, что азбука совсем размокла и расползлась. Мне же очень полюбились сказки о храбром зайце с длинными ушами и о бедном солдате, который упал в колодец, увидя там огонь. Я заучила сказки наизусть. И однажды так быстро «прочла» их деду, что он изумленно воскликнул:
– Ну и башковитая девчонка!
Когда мой дед умер, я была в деревне. Известие о его смерти меня опечалило. В сущ-
ности, дед, мой был не таким уж плохим человеком.
Биллите осталась одна и поочередно жила у своих детей и у нас тоже. Я без устали слушала ее рассказы:
– Когда я надевала наш латышский наряд, и вся грудь была полна серебра, я подбегала к зеркалу и сама себе дивилась: такое белое и румяное было мое лицо. А вот счастья так и не было, наверное, потому, что меня очень полюбил батрак с нашего хутора. И когда меня в первый раз повезли венчаться, он побежал за гумно и там горько плакал.
Иногда Биллите распевала духовные песни, их слова казались мне прекрасными: «О слово вечности, как гром гремит, как меч оно сердце разит...» Или: «Хвали господа, царя всевышнего, красоту его небесную...»
Особенно хороши были песни в переводе Фюрекера.
Рассказывала Биллите и смешное. Как-то шла она на молотьбу к барону, и вдруг напали на нее собаки. Она испугалась и стала, сама не зная почему, кричать:
– Гвалт! Гвалт!
Когда же я спрашивала, что значит это
слово, она, смеясь, отвечала, что и сейчас не знает.
– Как же ты, бабушка, тогда его кричала?
– Кричала да и все, пока люди не прибежали.
Биллите умерла 86 лет от роду, сраженная ударом. Умерла у своего сына Петера. Три дня перед смертью пролежала она без движения. Когда я пошла к ней, она долго глядела на меня все еще красивыми голубыми глазами, и я погладила ее голову. Ее образ излучает для меня незабвенный свет терпения, трудолюбия, любви.
ТЕКУЩИЕ ВОДЫ, ЛЕТУЧИЕ ОБЛАКА
Сияние августовского дня проливалось на воды Химок.
Он смотрел, как они струятся, и вдруг воскликнул:
– Никогда не надо полного счастья. И все же я дождался этого дня!
И ей вспомнился день, когда они встретились впервые, на съезде композиторов. Она – пианистка – знала и любила его музыку, а в тот раз увидела и его самого. Было немало дружеских встреч и бесед, ее взгляд часто останавливался на его огромной фигуре, светловолосой голове, на его глазах, в которых то открывались взору, то меркли ослепительные глубины. Но ей почему-то не нравился его громкий, почти грубый смех. На одном из собраний, где ему пришлось исполнять свои произведения, он неожиданно подошел к ней и коротко, почти повелительно сказал:
– Выйдем в сад!
Они вдвоем вышли в сад, где смешивались запахи сосен, моря и первой сирени. Стоя с ним рядом, растерянная, она подняла глаза к звездному небу. Их разговор о музыке оборвался.
Внезапно он воскликнул:
– Как хорошо ты сейчас посмотрела! Какая странная близость!
Тогда она взглянула на него: даже пуговицы его костюма и маленькие пуговички на его манжетах показались ей близкими и знакомыми, словно были частью ее самой.
Они гуляли по саду, и уже побледнело небо, когда остановились они у ворот около цветущего куста сирени. Он нагнул ветку и стряхнул росу на ее волосы, потом наклонился и поцеловал ее посеребренные виски, как будто знал, почему так рано выбелила их снегом смерть, война, гибель всех близких. Ей показалось, что он поцеловал ее судьбу. И он сказал:
– Я приеду к тебе, моя девочка.
Но прошло лето, в муках отпылали и погасли цветы, – он не приехал. Она не хотела вспоминать об этой встрече, потому что его слова могли быть обыкновенной шуткой, – но, сама себя ненавидя, каждый миг думала о нем,
безнадежно, со страхом. Только на концертах встречалась она с душой его музыки.
Потом с группой солистов поехала она в Москву, чтобы аккомпанировать им. Концерты продолжались неделю. Все время она боялась, что где-то увидит или встретит его, но этого не случилось. За день до отъезда ее охватило непреодолимое желание услышать его голос. Она решила позвонить ему, а самой не отвечать.
Она подняла трубку и набрала номер. Чистый и бодрый, невероятно близкий, отозвался в телефоне его голос:
– Да.
И тогда губы ее разомкнулись и она назвала себя. Невыразимое удивление послышалось в его словах:
– Этого не может быть!
И она с бесконечной радостью ощутила, что и он думал о ней с той же тоскливой безнадежностью, думал, что никогда уже не бывать их встрече. Почему?
Они сразу же условились, что встретятся на главном почтамте, а потом он покажет ей Химки. И вот она, дрожа, вошла в огромное здание почты, земля качалась под ее ногами.
А затем в дверях показалась его огромная фигура, и возвышаясь над всеми, стала приближаться к ней его светловолосая голова, его синие ослепительные глаза.
Когда он подошел, она заметила, что в его светлых волосах поблескивают белые нити.
Они обедали. И словно не веря самим себе, смотрели друг на друга.
Он воскликнул:
– Этого не может, не может быть!
Она ответила:
– Это чудо.
И рассказывала, как нестерпимо, будто чудовищное пламя, цвели этим летом розы в Кемери. Его лицо преобразилось. Всю боль ее любви почувствовал он в этом рассказе о розах.
Потом они уехали в Химки, где она еще никогда не бывала. Они бродили вдоль воды и деревьев. Она не представляла себе, что мир может быть таким! Впервые она ощутила единую жизнь деревьев, воды и облаков. Она больше не чувствовала себя одинокой. День был властным и ярким.
Он сказал:
– Как все заликовало во мне, когда я узнал
твой голос! Я знаю, в тот раз мне надо было остаться, либо приехать к тебе.
Но неожиданно глаза его жестко сверкнули. И снова женщину ранил громкий, чуть ли не грубый смех мужчины, столь не соответствующий его душе и его музыке. Не пьяница ли он? Так говорили люди. В выражении его лица появилось что-то непонятное:
– Да, теперь я уже не хорош, но если бы ты меня видела в молодости, когда я босиком ходил в сельскую библиотеку, влюбился в библиотекаршу и женился, как бы ты меня тогда любила!
Они опустились на траву. Она видела совсем близко от себя его большую, сильную и теплую руку. Усталая, она сама прижалась к ней щекой и на миг растворилась в его силе, в которую словно вливались эти далекие воды, эти бегущие облака, что-то теплое и невыразимо живое.
И он прошептал почти беззвучно:
– Ты очень одинока?
– Да, – ответила она столь же неслышно.
Она думала в этот миг не о той жизни,
которая протекала на людях, а о своем пустом доме, и ей казалось ненужным рассказывать о
своих потерях, потому что он и так ощущал их. Ей казалось, что он знает обо всем, что отняли у нее война, смерть, разочарования и несчастья, он ничего не спрашивал о ее жизни, о том, кто она такая, кто ее родные.
Они долго лежали так, понимая друг друга без слов, потом вдруг совсем другим голосом он стал рассказывать о своей маленькой дочурке, которая будит его по утрам, напевая песенку о том, что пора отцу идти по грибы в рощу березовую.
С невиданной силой рвалась из его слов и голоса любовь к этому ребенку, и ей казалось, что она слышит неумирающие, народные интонации его музыки.
Ощутив эту любовь, она воскликнула:
– Как счастлива твоя дочурка!
Пораженный, он долго смотрел в ее глаза:
– Хорошие у тебя глаза!
– А жена твоя, какая она?
– Жестокая! Оттого что она очень страдает. Я недобрый. Острый как лезвие.
Они поднялись и посмотрели друг на друга. Он притянул ее к себе под сверкающим небом Химок.
Потом она отвернулась и пошла, ее глаза
недвижно глядели на летящие облака. Мир открылся и погас. И она без конца твердила:
– Как мне жить теперь без него – долго, всю жизнь?
И отвечала себе с непреклонностью отчаяния:
– И все-таки я буду жить.
Сзади послышался его голос:
– В твоей фигуре было сейчас нечто очень трогательное, гордое и беззащитное. – И резко добавил: – Мне жаль, что я сказал тебе об этом.
Она шла, словно наперекор могучей буре. Его голос прозвучал нежно и безжалостно. Она шла так же, как эти текущие воды, летучие облака – прочь от него, неотделимая от него, навстречу неведомым дням.
СЕРЕБРЯНЫЙ ПЛАЩ
Поэтессе Аспазии, жене Райниса
Я вижу тебя в серебряном плаще, отбрасывающем огненные блики, властная Гуна. Гордым величием вспыхивает твоя любовь, королевна Мирдза. Это ты, вырастившая Алые цветы, мыслящая и ищущая уже с детских дней, мечтательница, чья душа до самых уголков залита солнцем, а в прозрачной глубине глаз переливаются лучи месяца.
Я вижу тебя в ореоле славы и красоты, когда ты впервые входишь в редакцию газеты «Диенас Лапа» и замечаешь там худощавого человека с тихим голосом и бездонно глубокими глазами.
Об этих глазах ты не можешь не думать, и – вот – он тоже думает о тебе. Вы начинаете переписываться, вы встречаетесь. Ты, великая поэтесса, нашла поэта, более великого,
чем ты, но которому нужен был кто-то, кто пробуждал бы его и поддерживал в нем уверенность в его назначении. Этим человеком стала ты. Вы полюбили Друг друга. Отказавшись от славы, оставив Родину, близких и друзей, ты следовала за человеком с бездонными глазами всюду, куда забрасывала его судьба революционера. А если иногда тебя и не было с ним, ты работала, чтобы помочь ему, а душа твоя и сердце ни на миг не расставались с любимым, с великим. Ты снимаешь свою диадему королевны и вкладываешь в его руки. Дорожная пыль покрывает серебряный плащ, его стегают дожди, жестокие ветры развевают его и рвут. Ты всегда рядом с изгнанником. В долгие годы одиночества ты пересчитываешь жалкие гроши, думаешь, что подать на стол величайшему поэту, – ты варишь, стираешь и шьешь, чтобы взгляд его мог любоваться величием Сан Сальваторе, проникать в глубины земли и обращаться к далекой, такой далекой Родине. Туда стремится его душа, его поэзия борьбы и любви. Туда летят и твои стихи, твои полные боли мысли, но сколько времени ты отдаешь его работе: ты всегда считаешь ее более нужной
и важной, чем собственная. Твоя красота увядает, а его взгляд так часто останавливается на красоте другой женщины. Жизнь хотела бы, чтобы серебряный плащ превратился в кухонный передник, – и тебе самой кажется, что в грезах давних, в лучах сияющих, звездою гаснущею меркнет счастье.
Но и твой голос слышит народ, он неразрывными узами связывает твое имя с именем Райниса, он слушает голос Мирдзы:
Где лучи, сплетаясь,
В пламя превратились,
Где душа с душою
В чувстве породнились.
Народ знает, что ты с ним, что вас объединяет нечто нерушимое. И когда вы оба возвращаетесь на Родину, он встречает вас ликованием. Но скоро и там замечаете вы злоупотребления и несправедливость. Райнису кажется, что нужно искать еще и другую, лучшую родину, родину духа. И ты, стоя в его тени, говоришь:
– Вначале была Аспазия, потом Аспазия и Райнис, потом Райнис и Аспазия, потом только
Райнис, но когда-то снова будут Райнис и Аспазия.
И когда одиноким умирает поэт, ты, еще более одинокая, бродишь по местам, где вы жили вместе, на родине, где была первая любовь, первое лето счастья, но места эти уже заросли сорняками. Твоя рука срывает на память стебелек крапивы и пишет: «Нет ни дня одного, ни ночи, когда не была бы я с милым... За мною лежит мое прошлое, такое ошеломляющее, что я не знаю даже, осталась ли у меня какая-нибудь способность жить. Много ли не хватало, чтобы и мои уста замкнулись вместе с его устами... Я попытаюсь ухватиться еще за какую-нибудь нить жизни».
Когда враг вторгается в Латвию, приходит темнейшая из ночей, в которой тебя, живущую в бедности, в холоде, освежает только Кастальский родник поэзии, неугомонно журчащий в твоей душе. Весть о твоей смерти всколыхнула народ. Темной ночью, при свете пылающих факелов, тебя хоронят рядом с Райнисом. И приходит день, рассветает день, когда слова твои исполняются: живут Райнис и Аспазия. Серебряный плащ отбрасывает неугасимые блики, снова тебя украшает диа-
дема Мирдзы, алые цветы растут из твоего пламенеющего сердца – поэтесса и вдохновительница поэта, соратница борца, отдавшая силу своего духа его душе, свое сердце его сердцу, свою жизнь его жизни. И будто в обретенном заново мерцании серебра рядом с его поэзией сверкает звезда поэзии твоей.
ЯНТАРНОЕ ЗЕРКАЛО
Я вижу ее: полудевушку, полуженщину. Она идет – хрупкая и больная – по улице, которая зовется теперь Янтарной, – там, где кончается эта улица, шумит море куршей и викингов. На улице – красивые дома, окруженные высокими деревьями. В один из таких домов она входит робко, словно в какое-то чудо. Здесь живет ее учитель – человек, который открыл для нее скандинавскую мифологию, мрачную красоту фиордов Норвегии, произведения Ибсена и Стриндберга, который рассказывал ей о музыке Вагнера. Не только рассказывал, но и дарил билеты – ей и другим ученицам из бедных семей, чтобы они увидели и услышали оперу, чтобы их души открылись бессмертной власти искусства.
Полудевушка, полуженгцина, знавшая о любви только из книг. И видевшая, как любит Кармен, как бросает она Хозе дразнящую розу, а потом, с мечтой о тореадоре, умирает под
ударом его клинка. На руках у Альфреда умирает Виолетта. На белом лебеде приплывает к Эльзе и снова на веки уплывает Лоэнгрин. И власть любви ей кажется безжалостной, неразрывно связанной с дыханием смерти.
– Никогда я не буду любить! – так она говорит себе, потому что в ней живет страх, а наряду с ним – тоска, еще более обостряющая страх, ибо девушка часто кашляет кровью, кажется себе самой унизительно слабой и некрасивой, не смеющей и мечтать о том, чтобы сравниться когда-нибудь с прекрасными героинями сцены и книг. А может любовь спасать?
На Янтарной улице жил он, тот, кто давал ей книги. Девушка писала стихи. Он их печатал – все до единого – в газете, которой сам руководил. Ей казалось, что комнаты в его доме полны каким-то нежным, чудесным ароматом. На его столе стояла фотография: гордый, прекрасный женский профиль и руки на струнах арфы. Это была его жена, которая жила в Риге. Каждую неделю ездил он туда.
– Прекрасная и мудрая! – так говорил он о своей жене. Девушка сникала перед этой красотой, она приходила из квартирки бедной
работницы. А человек на Янтарной улице говорил ей:
– Вы есть и будете личностью. Учитесь, пишите, я вам помогу.
Он привез из Риги лечебные травы от ее болезни, собранные матерью одного композитора, – она пила отвар из них и понемногу поправлялась, больше не кашляла кровью.
