Текст книги "Роберт Кох"

Автор книги: Миньона Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

М. Яновская
РОБЕРТ КОХ

«КОРОЛЬ МЕДИЦИНЫ» И «ОТЕЦ БАКТЕРИОЛОГИИ»

В то время его еще не называли «отцом бактериологии». Тогда Роберт Кох был всего лишь преуспевающим студентом Геттингенского университета. Он мечтал о дальних странствиях, надеясь со временем стать судовым врачом и совершить кругосветное путешествие; или уехать в Петербург, служить там в военно-санитарном управлении; или, на худой конец, стать практикующим доктором где-нибудь в Северной Родезии или на Гавайских островах.

Он имел неосторожность поделиться своими мечтами с младшей дочерью ганноверского генерала-суперинтенданта Эмми Фраатц, с которой собирался совершить все свои путешествия не только по земному шару – по жизни. Неожиданно для себя он прочел в изумленном взгляде Эмми откровенное осуждение и протест. И с горечью выслушал ее категорический отказ ехать с ним куда бы то ни было.

Ему было двадцать три года, и большие голубые глаза невесты показались ему ярче экваториального солнца, ослепительней северного сияния, заманчивей, чем далекие маяки в океане.

Мечтая о путешествиях по странам мира, он, однако, после окончания университета отправился в Берлин, чтобы у великого медика эпохи Рудольфа Вирхова усовершенствовать свои научные познания.

Тогда-то и произошла их первая встреча… Собственно, встречи не было – она не состоялась, как не состоялось и усовершенствование знаний, о чем он с огорчением сообщил в письме своим родителям: «…Мои ожидания относительно пользы, которую я надеялся найти здесь в научном отношении, не оправдались».

Он затерялся среди множества практикантов, проводивших курс патологической анатомии у Вирхова. Он тщетно пытался прорваться сквозь плотную стену двухсот человек, окружавших постель больного, и хотя бы услышать голос профессора. Его, робкого провинциала, бесцеремонно оттесняли расторопные жители столицы. Он ловил взгляды «короля медицины» – тот не замечал его. Разочарованный, через четыре недели он вернулся обратно.

Настоящая встреча произошла много времени спустя, когда после нескольких лет скитаний Кох осел, наконец, в небольшом уездном городке Вольштейне. Этот ничем не примечательный городок вдруг на короткое время привлек к себе внимание ученых – археологи раскопали здесь древнейшее захоронение.

Вместе с уездным начальством Кох принимал именитых гостей. Вспыхнул, как мальчишка, увидев среди них Вирхова. Ощутил восторг от мысли, что сама судьба свела их в такой непринужденной обстановке, где он наконец-то сможет побеседовать с этим медицинским богом.

Но Роберт Кох был всего лишь уездным санитарным инспектором, а Рудольф Вирхов – ученым с мировым именем, автором знаменитой теории «клеточной патологии», президентом Берлинского общества антропологии, этнографии и первобытной истории. Вирхов с заметной снисходительностью принимал все знаки внимания, милостиво согласился, чтобы Кох сопровождал его к месту раскопок, вежливо осведомился о санитарных условиях в Вольштейне, но решительно отклонил попытки молодого врача заговорить с ним о вопросах научных.

Разговора на эту тему не получилось. Единственную тему, волновавшую Коха…

Разговор состоялся через несколько лет. На сей раз Кох находился один на один с Вирховым и мог сколько угодно рассуждать и показывать свои препараты, точнейшим образом доказывающие, что болезнь – сибирская язва – вызывается микробами. И трепетно ждать высочайшего одобрения.

Вирхов слушал холодно и равнодушно. Не мог же он, в самом деле, признать, что этот маленький доктор из провинции открыл новые пути в медицине! Не мог согласиться, что вся его, Вирхова, строго продуманная, исчерпывающе доказанная теория, гласившая: все болезни происходят от расстройства нормальной деятельности клеток организма, – что вся эта теория рушится под напором непреложных и неопровержимых фактов.

Он не признал открытия Коха. Он отозвался о его замечательных работах крайне неодобрительно и посоветовал ему не тратить попусту времени, а вернуться к своим прямым обязанностям: лечить людей.

Кох ушел от него разбитым и уничтоженным, с болью в сердце и твердым намерением продолжать свои бактериологические исследования. Пробормотав что-то вроде: «Против папы римского человек бессилен», – он вернулся в свое захолустье, чтобы заняться усовершенствованием техники охоты на микробов.

Четвертая встреча произошла в знаменательный день: 24 марта 1882 года. На заседании физиологического общества в Берлине Кох докладывал человечеству об открытии возбудителя туберкулеза, так и носящего с тех пор название «палочки Коха».

Вирхов находился среди многих слушателей. Его теория уже несколько пошатнулась, но авторитет оставался прежним. И сидевшие в зале ученые то и дело поглядывали в ту сторону, где на противоположном от Коха конце длинного стола, в помещении библиотеки на Доротеештрассе, сидел и очень внимательно слушал седой и грозный патриарх медицины.

В тот день Кох одержал первую победу над Вирховым. Правда, на этот раз ученый не признал вслух своего поражения. Но то, что он молча выслушал сообщение до конца, то, что не выступил с возражениями и даже несколько раз прикоснулся своими старческими ладонями друг к другу, как бы присоединяясь к восторженным рукоплесканиям аудитории, – одно это говорило само за себя.

Когда потрясенный Кох несколько очнулся от волнения и оглядел собравшихся, жадно ища одобрительного взгляда Вирхова, тот уже покинул зал.

В пятый раз они столкнулись на конференции по холере, которой руководил Вирхов. Это было в Берлине в 1884 году. Незадолго до конференции Кох опубликовал свои путевые заметки об экспедициях в Египет и Индию. Сейчас он сделал сообщение об открытой им «холерной запятой» – вибрионе, являющемся возбудителем холеры.

Все ждали, что скажет на этот раз Вирхов. Признать правоту Коха было почти равносильным отречению от «клеточной теории». Но Рудольф Вирхов был настоящим ученым, его теория на определенном этапе сыграла свою прогрессивную роль, и, вовсе не собираясь сдавать ее в архив, он, однако же, сказал:

– …Еще когда я познакомился с путевыми заметками господина Коха, я уже считал весьма вероятным, что бациллы действительно являются возбудителями холеры.

Наконец-то бактериология будет признана ученым миром Германии! Уж если ее признал самый опасный и самый сильный противник Рудольф Вирхов…

Эти несколько встреч двух больших ученых, представляющих собой блестящие страницы в истории научной медицины, быть может, сами по себе не так уж значительны. Должно быть, Кох никогда не подсчитывал их. Но так или иначе Вирхов, его учение, его колоссальный авторитет в научном мире, огромное значение, которое придавалось каждому его слову в правящих кругах Германии, – все это наложило известный отпечаток на жизнь Коха.

Именно Вирхов, его отрицательный отзыв о первом открытии Коха, помешал в свое время назначению вольштейнского врача на должность профессора Бреславльского университета; именно Вирхов воспротивился – а это было равносильно запрещению – выступлению Коха с докладом о туберкулезной палочке на широком собрании берлинских медиков и вынудил его сделать свое сообщение в узком кругу Физиологического общества. Вирхов отмахивался от всех усовершенствований, которые Кох вносил в бактериологическую технику, все больше превращая бактериологию в науку, – одной своей фразой он зачеркивал все труды Коха в этом направлении: «То, что я не могу увидеть своей сухой линзой, мне вообще не нужно видеть». Вирхов всеми силами – а их у него было много – сопротивлялся рождению новой науки и, по крайней мере на своей родине, задержал на некоторое время ее официальное признание.

Вирхова уважали, превозносили, перед ним преклонялись, его боялись. Ученик и сотрудник Вирхова – Обермейер, открыв возбудителя возвратного тифа, несколько лет не опубликовывал своего открытия из опасений навлечь на себя гнев учителя. Учение Вирхова господствовало далеко за пределами Германии – весь мир считал его главой медицинской науки.

А Кох, провинциальный врач, одержимый страстью к бактериям, не побоялся ни Вирхова, ни его осуждения. Он шел своим, раз навсегда избранным путем, медленно, неприметно, казалось бы без особых усилий ломая все препятствия. Понадобились его необыкновенная воля, нечеловеческое терпение, предельная аккуратность и точность, редкая целеустремленность, чтобы Вирхов был побежден и сам признал свое поражение.

К сожалению, эта победа Коха над Вирховым оказалась и его последней победой в науке. К сожалению, вознесясь к вершине славы, он не удержался и, изменив самому себе, покатился вниз. И вписал самую печальную страницу в историю своей научной деятельности.

И все-таки Кох, а не Вирхов стоит одним из первых в недлинном списке благодетелей человечества.

ДОРОГИ ОПОЯСЫВАЮТ ЗЕМЛЮ

«Страсть к путешествиям зародилась у Коха, когда он был еще совсем маленьким».

Н. Семашко

Мать называла его «куриным мастером». Было понятным, что он интересуется иностранными языками, чтобы иметь возможность разговаривать с жителями тех стран, которые он мечтал посетить. Но при чем же здесь куры? Откуда к нему пришла эта страсть?

Фрау Матильда Кох была женщиной ограниченной. Хорошая жена и мать, очень экономная хозяйка – без этого муж и тринадцать детей, наверное, умерли бы с голоду, – она, однако, не обладала свойством душевного проникновения. Душа же ее третьего ребенка – Роберта – оставалась для нее непостижимой.

Между тем все объяснялось относительно просто: Роберт мечтал о путешествиях не просто из любопытства и желания повидать дальние страны – он хотел изучать в них природу. Вот почему нужно было знание языков, вот почему он увлекался курами, бабочками, червями, лягушками и прочей живностью. Куры – просто за ними гораздо удобней наблюдать. Можно следить, как высиживает цыплят домашняя наседка, как цыплята с первых минут жизни твердо становятся на ноги и приобретают полную независимость от матери; можно было иной раз подложить курице воронье яйцо и посмотреть, что из этого выйдет; можно было, наконец, до некоторой степени изучать на них птичьи «нравы».

Роберт с малолетства не просто наблюдал – он изучал. Четырех лет он научился читать, через год уже посещал школу. При всей своей серьезности и вдумчивости, что отличало его от большинства его братьев и сестер, он все же иногда позволял себе обычные детские шалости. И однажды чуть было дорого не поплатился за них: катаясь верхом на перилах лестницы, он сорвался и покатился вниз. К счастью, Роберт отделался легким испугом – вывихнул левую руку, которая вскоре зажила.

Это было в 1848 году, когда Роберту исполнилось пять лет. Как раз в этом году Рудольф-Людвиг-Карл Вирхов – молодой доцент Берлинского университета, редактор журнала «Архив патологической анатомии, физиологии и клинической медицины», только что провозгласивший свое новое механическое учение о медицине, разбивший научный мир германской столицы на два лагеря – своих сторонников и своих врагов, – был командирован в Верхнюю Силезию на борьбу со вспыхнувшей там эпидемией «голодного тифа».

Научное имя Вирхова и без того достигло к этому времени чрезвычайной популярности. Но когда в 1848 году к этому прибавилась еще и слава общественного деятеля, вся медицинская молодежь, все прогрессивные ученые-медики Германии сплотились вокруг него.

Отчет Вирхова о поездке в Верхнюю Силезию, переданный Берлинскому обществу научной медицины в разгар революционных событий – 15 марта 1848 года, не был похож ни на один ученый трактат, выходивший когда-либо из-под пера немецкого медика: это был обвинительный акт против безгранично царившего тогда в Пруссии самодовольного и сухого бюрократизма. Это был один из самых блестящих социально-экономических и социально-гигиенических анализов, какие знает история медицины. Вирхов с гневом, подкрепляя свой гнев неопровержимыми и страшными цифрами, обрушился и на прусский земельный капитал, и на духовенство, и на правительство.

Некоторое время революция 1848 года держала выдающегося ученого на своем гребне. Но недолго Вирхов не выдержал травли, которую подняло против него прусское правительство, удрал из Берлина в провинциальный университет. И с этих пор постепенно в нем заглохло все, что было мятежного и передового.

Как раз в это же время во Франции великий Пастер – тогда он еще только начинал свою головокружительную карьеру – поступил в Национальную парижскую гвардию, а месяц спустя впервые выступил в Академии наук с докладом о своих знаменитых открытиях: связи химических и физических свойств кристаллов. Это была первая ступень на той лестнице, по которой он безостановочно шагал всю жизнь, поражая мир невероятными открытиями. Начав свою карьеру ученого-химика в двадцать шесть лет, подарив человечеству множество полезнейших вещей, он совершил величайшую революцию в самых основах медицинской науки.

Ни революция 1818 года, ни революционные научные преобразования не достигали затерянного в горах Гарца маленького городка Клаустгаля. Да если бы и достигли, что мог бы понять в них пятилетний Роберт, третий по счету ребенок горного советника Коха? В этот «безумный год» он больше всего на свете интересовался рассказами отца о дальних странах, которые Герман Кох охотно придумывал для своих любознательных детей.

Истории, рассказываемые мужем по вечерам, не на шутку тревожили его жену – уж слишком они были захватывающе-интересными, слишком жадно слушали их дети, чересчур блестели у них при этом глаза. И преданная мать с ужасом думала о том времени, когда кто-нибудь из ее детей захочет сам пережить какую-либо из этих историй.

Так оно и случилось – двое из девяти сыновей покинули родину и отправились в Америку: один в Северные Штаты, другой в Мексику. Правда, не в поисках приключений и не с намерением попадать в какие бы то ни было истории. Оба сына были людьми положительными: один купил землю и стал преуспевающим фермером, второй занялся торговлей и вскоре нажил себе порядочное состояние.

А Роберт? Роберт действительно с той поры начал мечтать о путешествиях. Родители предназначили ему карьеру купца: в семье Кохов будущее детей было заранее определено. Впрочем, как это часто бывало и во многих других семьях, жизнь смешала разложенные по полочкам карточки, и все дети пошли по собственному пути.

Но ни один из них не доставлял столько волнений и тревог любящим родителям, как Роберт.

Началось это в самом раннем детстве с камней. Роберт выискивал красивые камни – в них не было недостатка в горах Гарца, – иногда откалывал молотком куски породы, приносил свою добычу в чистенький, прибранный домик Кохов. И аккуратная фрау Матильда то и дело выбрасывала весь этот «мусор» на помойку, промывала и перевязывала исцарапанные, пораненные руки сына.

– Это все твои истории, – упрекала она мужа, – это ты толкаешь ребенка бог знает на какие поступки!..

Герман Кох только пожимал плечами: какие тут особенные поступки? Ну, играет малыш камнями, ну, бродит по горам неподалеку от дома – что в этом особенного? Поиграет, поиграет – надоест ему в конце концов.

Но Роберт не играл – он коллекционировал. Едва одолев грамоту, он стал надписывать специальные таблички и прикреплять их к каждому камешку, а камни укладывал в деревянный ящик, который сколотил для него старший брат Гуго.

Грязи от этого стало меньше, тревог – больше. Теперь уже Роберт мог забрести довольно далеко от дома, бесстрашно лазал по кручам, приходил еще более усталым. Камни поглощали все его время, он почти не общался ни со своими сверстниками, ни с братьями и сестрами.

– Вырастет дикарем, – ворчала фрау Матильда. – Где это видано, чтобы ребенок предпочитал общению с людьми – камни!

Отец только посмеивался. А про себя думал: подрастет, начну обучать его бухгалтерии. Камни купцу ни к чему, надо ему уметь обращаться с цифрами.

В одном отец оказался прав: камни скоро были забыты. Собрав изрядную коллекцию и не находя в своей местности больше ничего нового для пополнения ее, Роберт приделал к ящику аккуратную крышечку, к крышечке – крючочек и спрятал ящик с минералами под кровать. Но страсть к коллекционированию уже захватила его, сменился только объект: Роберт занялся почтовыми марками.

И это не было игрой: марки дополняли рассказы отца о чужих странах, по ним он пытался изучить природу, животный мир, растительность этих стран. Вскоре он, правда, обменял коллекцию марок на лупу, которую брат Альберт нашел на чердаке, – именно лупы не хватало ему, чтобы почувствовать себя исследователем. И он, не задумываясь, отдал добрую сотню красочных и очень красивых марок, аккуратно наклеенных в тетрадь, за грязноватое, тусклое увеличительное стекло.

Старшие братья посмеивались над ним, младшие – с уважением наблюдали. Ни то, ни другое не затрагивало Роберта: увлекшись чем-либо, он забывал обо всем остальном, предмет увлечения захватывал его целиком, занимал все его мысли, все время, отнимал все силы. У него не было потребности делить с кем-нибудь то наслаждение, которое он получал сначала от собирания камней, затем от коллекционирования и созерцания марок и, наконец, от того, что он видел в свою лупу, направляя ее на любой предмет, попадавшийся ему под руку.

Исключение составляла Эмми Фраатц, подруга его сестер, милая и тихая голубоглазая девочка. Ее он иногда брал с собой в походы по горам, с ней разглядывал марки, ей рассказывал истории, которые частично выдумывал сам, глядя на маленькие картинки, содранные с чужого письма. Ей он даже показывал, как выглядит крыло мухи под увеличением или икринка лягушки, выуженная из канавы.

Эмми содрогалась от отвращения, но молча смотрела, а когда Роберт увлекался объяснениями, зажмуривалась, чтобы не видеть всех тех ужасов, которые он ей показывал.

У мальчика было ощущение, что Эмми – единственный человек, который понимает его. И не просто понимает – одобряет. Потому-то он решился посвятить Эмми в свои мечты.

– Сперва школа, потом гимназия, а потом уеду с караваном товаров за моря-океаны, – серьезно говорил он Эмми, присев с ней на траву где-нибудь на лужайке, пока вся компания сестер и братьев увлекалась общей игрой, – буду купцом, как отец хочет. Это даже еще лучше: купец должен разъезжать по всему миру, знать все языки, географию, историю и многое другое. Для купца нет преград – он может заехать в такую даль, о которой простой смертный и не мечтает…

Тихий, спокойный говорок Роберта усыплял Эмми. Сперва она с тоской поглядывала на бегающих по траве подруг, заставляла себя прислушиваться к словам Роберта и думала: «И зачем это ему куда-то ехать, когда тут у нас так хорошо?! В крайнем случае можно уехать в Гамбург или даже в Берлин, купить свой дом, лошадей и жить, как все люди живут…» Потом она просто засыпала, не слыша тех необыкновенных слов, которые довольно бойко выговаривал Роберт: Мозамбик, Никарагуа, Таити, Родезия, Перу…

Он изучил эти названия по маркам, потом стал искать их на географической карте, кое-что прочел в учебнике братьев, кое-что додумал сам. И теперь с увлечением рассказывал о жизни в этих замечательных странах, где много есть еще «белых пятен», где в реках живут крокодилы, а в густых зарослях прячутся тигры-людоеды.

Неразговорчивый, сдержанный и немногословный с другими, он раскрывал душу перед этой девочкой, делясь с ней самым сокровенным, потому что она – единственный человек, который понимает и одобряет его…

А девочка, чуть прикрыв прозрачными веками большие голубые глаза, давно уже ничего не слышала, не понимала и не одобряла. Но из боязни потерять его уважение, утратить доверие, которым она инстинктивно дорожила, она научилась спать с полузакрытыми глазами так, чтобы казалось, что она просто увлечена его рассказом.

Разумеется, он так и думал, потому что был очень к ней привязан, привык с самых малых лет и никогда не представлял себе, что именно она, Эмми, может обмануть его доверие. Разочарование пришло много позже. И пережил он это разочарование куда больнее, чем пережил бы его, сидя на лужайке в горах Гарца…

Единственное, что Эмми охотно с ним разделяла, – охоту на бабочек. Вдвоем бегали они с сачками и, соревнуясь друг с другом, изловчившись, умудрялись иногда поймать в один прием по две бабочки; иной раз Эмми вскрикивала от страха и отвращения, когда вместо крылатой красавицы случайно захватывала майского жука или большую зеленую муху. Но Роберта устраивало и то и другое: он деловито вынимал жука из цветного мешочка, не брезгая, расправлял пальцами твердые крылья и торопливо нес добычу домой, чтобы там препарировать ее.

Этого Эмми видеть не могла, и Роберт никогда не настаивал на ее присутствии при подобных операциях. Он так увлекался ими, с таким азартом разглядывал нутро жука, как будто от того, что именно он там увидит, зависело все его будущее. В эти минуты он забывал обо всем и обо всех, даже о своей белокурой подруге.

Все новые чудеса открывались ему. Но чем больше вскрывал он рыб, выловленных из мелкого ручейка, стрекоз, ящериц, кузнечиков, чем больше узнавал о них, тем сильнее чувствовал, что этого ему уже мало, что это «население» родных мест – только миллионная доля всего живого, что существует на земле. Он должен, ему это просто необходимо, побывать и в других краях, узнать, увидеть тамошнюю жизнь.

Иногда он говорил об этом родителям. И мать снова испытывала трепет при мысли, что этот любимый, самый нескладный и неприспособленный к жизни сын первым покинет родной дом.

По-иному относился отец к увлечениям Роберта. Ему нравились его целеустремленность, терпение, которое мальчик в себе воспитывал, его сдержанность и способность часами сидеть за своим делом. В то же время он начинал понимать, что карьера купца – последнее, к чему питает пристрастие Роберт.

Он еще размышлял над своими наблюдениями, еще не решил, начертать ли в «карточке будущей профессии» Роберта новое название; он еще, может быть, долго раздумывал, если бы не неожиданный приезд из Гамбурга брата его жены, Эдуарда Бивенда.

Умный и наблюдательный, Эдуард Бивенд уже через два дня сделал свое суждение о племяннике, которого любил больше остальных детей Кохов. На третий вечер, когда вся многолюдная семья собралась за ужином – остается непонятным, как только фрау Матильда умудрялась на ничтожные заработки мужа так вкусно кормить всю эту ораву, – вдруг заявил:

– Роберт, дорогой, насколько я понимаю в людях, из тебя выйдет такой же коммерсант, как из меня охотник на слонов. Ну какой, скажи на милость, из тебя деловой человек, когда ты каждую свою копейку будешь тратить на всякие там лупы и линзы, а все свое время – на поиски какой-нибудь необыкновенной птицы!..

Роберт щурил близорукие глаза под овальными никелированными очками и смущенно слушал громкие, безапелляционные слова дяди. Тот между тем продолжал:

– Разумеется, я несколько преувеличиваю. Я понимаю, что у такой экономной матери не мог вырасти расточительный сын. Но ведь признайся сам, что ты купишь на первый свой заработок: мебель для спальни или?..

– Я куплю аппарат для дагерротипирования, – выпалил Роберт. – Тогда я смогу…

– Это я отлично понимаю, что ты сможешь делать с таким аппаратом, – рассмеялся дядя. – Но своим ответом ты только подтвердил мою правоту: купца из тебя не выйдет, зарабатывать на жизнь ты этим делом не сможешь. Все твои путешествия не принесут ни талера дохода той несчастной фирме, которая вздумает взять тебя в компанию.

– Но я и не собираюсь только думать о прибыли! – с искренней убежденностью воскликнул Роберт. – Больше всего я думаю об исследованиях тайн природы. Так много есть еще не раскрытых тайн, – мечтательно добавил он, – так много неведомых стран!..

За столом все молчали, кто с интересом, кто с тревогой слушая этот разговор дяди с племянником. Но при последних словах сына фрау Матильда не выдержала и, чуть не плача, совсем непедагогично в присутствии всех детей обрушилась на Коха-старшего:

– Это все ты со своими историями! Ты с малолетства заморочил им головы! Теперь они все с ума посходили от жажды приключений. Только и думают, как бы удрать из дому «в свет»!

– Ну, ну, дорогая, не надо так волноваться, – смущенно пробормотал Герман Кох. – Никуда они не сбегут, мы тут что-нибудь придумаем…

– Что ж тут особенно думать? – снова заговорил дядя. – Мальчик интересуется естествознанием, а не коммерцией, и каждому ясно, что было бы неразумно ломать его наклонности. Ему прямая дорога открыта: будет учителем естествознания в какой-нибудь хорошей немецкой школе.

Роберт даже привстал от изумления и ужаса: быть учителем? Вдалбливать в тупые головы мальчишек, таких же легкомысленных, как его соученики по школе, знания и понимание природы? Пытаться научить их чему-нибудь, когда у них одни шалости на уме? Да и зачем ему нужна «хорошая немецкая школа» – он уже сыт по горло, проучившись в ней несколько лет. Карьера учителя! Это значит всю жизнь просидеть на одном месте, за письменным столом или классной кафедрой, так ничего и не увидеть в мире, ничего не узнать самому лично, только читать обо всем в учебниках… Ни за что!

Разумеется, все это проносилось только в его мыслях. Вслух он не осмелился столь категорически выразить отказ. Он только умоляюще посмотрел на отца, укоризненно – на дядю, пробормотал что-то о своем нежелании быть учителем и – совсем неожиданно для себя и для окружающих – горько, по-детски расплакался.

И все же с этого вечера судьба его была решена: учитель естествознания. Напрасно он пытался возражать, доказывая отцу, что не создан для сидения на одном месте. Отец твердо стоял на своем: «Как раз сидение на месте и созерцательный труд и есть твой удел. Ты просто плохо еще понимаешь себя…»

Вряд ли он мог предвидеть тогда, как был прав. Вряд ли Роберт мог поверить тогда отцу. Но тут старый Кох оказался пророком: созерцательная, терпеливая, сидячая работа, требующая невероятного напряжения всех нервов, огромного запаса терпения, – именно она-то и сделала Роберта Коха тем, чем он стал впоследствии.

Впрочем, нельзя это приписать особой прозорливости отца: менее всего он подозревал, что из Роберта выйдет ученый, менее всего имел в виду научный труд, когда говорил об усидчивости и терпении своего сына.

Приблизительно за полтора десятка лет до этого в далеком французском городке Арбуа происходил подобный разговор в семье Жозефа Пастера. Тут тоже решалась судьба любимого сына, тут тоже прочили его в учителя коллежа. Только в отличие от Роберта Коха судьбу Пастера решали сведущие, ученые люди, в числе которых был даже один философ. И эти люди не только поняли истинную натуру будущего великого ученого, не только убедили отца дать ему возможность развернуть свои незаурядные способности, но и помогли ему получить высшее образование в Париже, сделали все возможное, чтобы гениальная одаренность юноши принесла свои плоды.

В семье Коха самым ученым и авторитетным человеком был брат матери. К его слову прислушивались еще и потому, что вместе с ним в Гамбурге жил старший в роду – отец Матильды Кох, а брат Эдуард, прежде чем давать какие-либо советы, всегда согласовывал их с ним.

Роберта отдали в гимназию. В качестве подарка к торжественному дню поступления дядюшка преподнес юному гимназисту аппарат для дагерротипирования – тот самый аппарат, который Роберт мечтал купить на первые заработанные деньги.

Кох-младший был осчастливлен подарком, рад, что учится в гимназии и имеет возможность стать образованным человеком. И был уверен в душе, что никогда не станет учителем…

Учился он хорошо, но не всегда ровно. Не оставляя своих намерений путешествовать по земному шару, все больше и больше уделял он внимания иностранным языкам. Но языки давались ему с трудом; и обе гуманитарные темы, по которым писались сочинения на государственном экзамене, он чуть не провалил. Зато по физике и математике оценки у него всегда были хорошие и отличные, и он утешался этими отметками, потому что на том поприще, которое он для себя избрал, как раз эти предметы более всего были нужны ему.

Послушный и преданный сын, росший в обстановке строгих семейных правил, Роберт Кох, однако, в этом самом главном жизненном вопросе решил нарушить приказание отца, пренебречь его желанием сделать из сына учителя: он решил стать врачом. Врачом, который будет ездить по разным странам, что нетрудно осуществить, поступив, например, на какой-нибудь корабль.

Как потом выяснилось, осуществить это оказалось гораздо трудней, чем получить профессию врача. Но Роберт мало знал жизнь и, учась в гимназии, рисовал свое будущее в самых радужных тонах. И потому заявил директору гимназии, что намерен усовершенствоваться в иностранных языках, для чего хочет заняться филологией. И директор и учителя только пожимали плечами: менее всего этот серьезный, вдумчивый юноша склонен к филологии, зачем же он так упрямится? И написали ему в выпускном свидетельстве: «Роберт Кох заявил, что он хочет изучать филологию; между тем, казалось до сих пор, что он имеет тяготение к медицине, к математике или естественным наукам…»

Он и имел тяготение к медицине и не собирался от нее отказываться. Но в гимназии он никогда никому не рассказывал о своем тяготении к путешествиям. И поэтому умные и чуткие учителя никак не могли объяснить его непонятной для них склонности к гуманитарным наукам.

Решив про себя, что языки можно изучать и самостоятельно, было бы только желание и терпение, Роберт распрощался с гимназией и, получив благословение отца, дяди и дедушки, выехал в Геттинген, знаменитый своим университетом.