Текст книги "Магистр Ян"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

 
Чей же тост – ой-ой, ой-ой?
Твой!
 

Все ждали тоста хозяина дома, фарара Войтеха. Он встал с кресла и взял кубок. В его сторону повернулось девять гостей. Кроме студента, здесь оказались оба священника, продававшие индульгенции у Тынского храма: Протива, фарар костела святого Климента (это он, наводя порядок у Тынского храма, прогнал нищих), и маленький худой попик, который отобрал топор у Йиры. Со святыми отцами сидели четыре молодые женщины, – их губы были ярко накрашены, а груди выступали из низких вырезов корсажей. Богатый стол, заставленный полными до краев мисками, соусниками и жбанами, привлек этих людей к фарару Войтеху. Среди яств выделялся огромный серебряный поднос с жирным, покрытым золотистой корочкой, жареным гусем.

Хозяин нарочно оттягивал время и, возбуждая нетерпение гостей, медленно поднял бокал.

– За святого отца! – желая ускорить произнесение тоста Войтехом, сказал костлявый монах.

– За него мы уже пили! – возразили другие.

– За пятую долю от продажи индульгенций, – предложил студент, указав кубком на обоих монахов.

Хозяин отрицательно помахал рукой:

– Будьте серьезны, преподобные братья. Я предлагаю выпить за то, что более всего волнует сейчас каждого истинного христианина. Я провозглашаю тост за тот день – а он уже недалек, – когда мы, как гуся, что лежит на подносе, поджарим самого Гуса.

– Pereat! Pereat Hus! [29]29
  Да погибнет! Да погибнет Гус!


[Закрыть]– закричали святые отцы и, чокнувшись со своими дамами, опустошили кубки.

Ехидная усмешка на лице фарара Войтеха сменилась злой. Священник схватил нож и взмахнул им.

– Вот так его! Так! – И Войтех вонзил нож в гуся.

Гости помогали фарару раскладывать кушанье по тарелкам, усердно стараясь захватить себе лучший кусочек. Только обрюзгший, сильнее прочих опьяневший монах продолжал заниматься своим прежним делом: толстыми пальцами, неловкими от хмеля, он пытался проникнуть за корсаж своей молоденькой соседки.

– Вначале еда, а потом – дело! – одернула проститутка монаха, который мешал ей побольше положить в тарелку.

Гости мигом раскромсали гуся, и на подносе остался один позвоночник. Без особого воодушевления его забрал тощий попик.

– Сейчас, пожалуй, самое подходящее время покончить с Гусом, – сказал монах с лошадиной головой, вертя в пальцах гусиную ножку и жадно обгладывая ее. – Вся Прага сыта его бунтарством. Сегодня, когда я продавал индульгенции…

– Братья, клянусь богом, – смаковал фарар Войтех свою порцию: – теперь Гус попадет в ловушку. Он обязательно выступит против индульгенций. Как только Гус сделает это, тут ему и крышка.

– Мы не можем быть уверены, что он решится на это, – сказал, повысив голос, Протива.

– Кто это – мы? – зло одернул его хозяин.

– Кто?.. Мы – архиепископская консистория… [30]30
  Консистория – церковное учреждение с административными и судебными функциями.


[Закрыть]

– Тоже мне консисториальный советник! – ехидно захихикал патер Войтех. – Не строй из себя бог весть кого, братец! Ты рад-радехонек, когда тебя пустят в приемную архиепископского дворца, да и то если сунешь кому-нибудь в зубы лакомый кусочек. Видишь ли, – обратился он к костлявому монаху, – фарар Протива слушает проповеди Гуса в Вифлееме и доносит о них в консисторию.

– А откуда у нее самые свежие сведения о Гусе? – петушился обиженный Протива. – От меня…

– Тебя за доносы и выгнали из Вифлеема!.. – подзадорил спорщиков пьяный студент, доедая гуся и стараясь губами вырвать конфету из накрашенного рта своей хорошенькой соседки.

– Молчи ты, щенок! – крикнул на него хозяин. – Ты не имеешь права даже заикаться о том, о чем могут говорить преподобные братья! – И он снова повернулся к монаху: – Наш любезный фарар Протива был первым проповедником в этой проклятой – порази ее громом! – капелле.

– Давай, бранись! – не мог успокоиться Протива. – Фарар Войтех бесится потому, – объяснял он гостям, – что никто не ходит на его проповеди… В воскресенье прихожане бегут мимо него прямо в Вифлеем!

– Если бы только мимо него!.. Похуже – мимо его церковной кружки! – заметил студент, который никак не маг удержать свой злой язык за зубами.

Хозяин сердито накинулся на студента:

– Ты что дерзишь!.. Ты приходишь ко мне только позорить меня… жрать и пить…

 
Другие не дают —
Они худшее пьют! —
 

озорно пропел студент.

Вино уже ударило в голову отца Войтеха. Он замахнулся на студента, но соседка, спасая парня от гнева, неожиданно бросилась в объятия фарара:

– Преподобный отче! Не покалечь моего студента!

Патер немного остыл. Студент воспользовался этим:

– Мир, преподобные братья! Да будет мир между вами! Я вижу, в своем гневе против врага нашей святой церкви вы на редкость едины.

– Верно, верно! – охотно подтвердил тощий попик. – Все едины в защите интересов церкви.

– Следовательно, fratres venerabiles, [31]31
  Братья во Венере.


[Закрыть]предадимся общему святому созерцанию. – И он, бренча струнами своей лютни, запел:

 
In nomine Bacchi et Veneris et pleni ventris…
Славлю я Бахуса, сытый живот и Венеру.
Господи, грех триединый портит святую веру:
Грех – спать ночью без подружки,
Грех – когда вина нет в кружке,
Грех тягчайший – если редки
В кошельке твоем монетки!
 

На другом конце стола тощий попик несмело наклонился к Противе. Преисполненный глубокого уважения и зависти к богатству святых отцов, он пресмыкался перед ними.

– Преподобный отче, мы все знаем, что вы имеете большой вес в консистории, – скромно заговорил он. – Не могли бы вы помочь мне, бедняку? У меня не на что приобрести выгодный церковный приход. К моему приходу приписана одна голытьба. Я выколачиваю из нее то, что должна получать церковь, с помощью стражников, не брезгуя никакой дрянью. Не могли бы вы выхлопотать мне право на продажу индульгенций?

Фарар Протива высокомерно взглянул на неожиданно объявившегося просителя:

– Минуту назад ты сказал, что у тебя нет денег. Как же я, не зная, достоин ли ты этого, поручу тебе продажу индульгенций?

– Я охотно согласился б… Я был бы признателен вам… – лепетал попик. – Я готов отдать половину своей доли тому, кто поможет мне.

Протива сразу смекнул:

– Об этом говорят не здесь, глупенький. Зайди-ка ко мне завтра…

Хотя хозяин изрядно охмелел, однако он кое-что услышал из их разговора и вмешался:

– Что с вами? Здесь не место для торговых сделок!

 
Если вдоволь пьешь вина.
Жажда в гробе не страшна… —
 

не унимался студент.

В тот момент, когда губы гостей прилипли к кубкам, неожиданный стук в наружные двери нарушил тишину.

– Костлявая пришла за нами – завопил толстый монах. – Нашел время петь о гробе – накинулся он на певца.

Девушки завизжали. Первой пришла в себя Катушка:

– Не сходите с ума – это Дорка! Я сказала ей, чтобы она пришла сюда – ведь нас четверо, а святых отцов пятеро. Ты не в счет! – одернула она монаха толстяка, который пытался обнять ее.

– Я иду к Дорке или как ее там!.. – сказал хозяин. Держа кубок в одной руке, он взял в другую подсвечник и осторожно вышел в сени.

У порога, в полумраке звездной ночи, еле виднелась фигура сгорбленной женщины. Сделав еще один шаг, фарар поднял подсвечник. Свет упал на бледную худую женщину, одетую в лохмотья. Она держала в руках какой-то темный сверток.

«Нет, это не пятая», – сообразил патер Войтех, и душа священника закипела негодованием против дерзкой нарушительницы его покоя. Он накинулся на нее:

– Чего тебе надо?

– Прости меня, преподобный отче, – испуганно, со слезами на глазах сказала сгорбившаяся женщина. – Мой ребеночек умирает некрещеным. Я пришла попросить тебя, чтобы ты окрестил его, пока он… – И она безутешно зарыдала.

Священник рявкнул:

– Ты с ума сошла! Сейчас вечер…

– Он родился вчера… – шептала женщина, – а сегодня – я боюсь – может умереть, как язычник…

– Убирайся, мне некогда. – Священник повернулся и вошел в дом.

Женщина заплакала:

– Отче, ради бога, не закрывай врата в царствие небесное моему ангелочку… Он умирает… Я принесла деньги.

Патер Войтех остановился:

– Сколько?

– Грош и двенадцать галлерков – всё, что у меня есть…

– Мало. Крещение стóит два гроша. Разве ты не знаешь этого? – Увидев, что женщина вот-вот зарыдает, патер сказал с упреком: – Неужели вы, люди, не соображаете? Чтó стало бы со мной, если бы я ничего не брал за крещение? У церкви немало расходов, связанных с заботами о спасении ваших душ. – В это время распахнулись двери. Из дома донесся смех и визгливый крик женщин. Кто-то из гостей открыл двери и крикнул фарару:

– Веди бабу сюда… Нечего перехватывать чужих!

Патер Войтех хотел поскорее отделаться от женщины. Он вытолкнул ее наружу и захлопнул за собой двери, – она не должна знать, что происходит в доме. Поставив подсвечник на пол, патер взял кубок в обе руки:

– Ну так открой ребенка…

Немного поколебавшись, фарар сунул два пальца в кубок с вином и побрызгал на закутанное тельце:

– Крещаю тя in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti! [32]32
  …во имя отца и сына и святого духа!


[Закрыть]Это – церковное вино, оно святее святой воды. Ну, давай деньги, а закопать его – ты сумеешь сама…

* * *

Магистр сидел в своей комнате за столом и писал. Он даже не успел сменить профессорскую мантию на домашнее платье. Густая вечерняя мгла плотно облегла окна. В их стеклах отражался тусклый свет свечи, стоявшей на столе. Перо магистра скрипело по бумаге. Хотя он целиком погрузился в свои мысли, однако слышал тихие шаги студента, убиравшего комнату. Прокопек присел к очагу, возле которого уже лежали поленья. Прокопеку оставалось только поджечь трут под кучкой хвороста. Он ударил огнивом по кремню, и на трут посыпались голубовато-белые искры, похожие на маленькие звездочки.

Скоро пламя охватило хворост и зашумело.

Магистр повернулся к очагу и долго глядел на огонь. Пламя заблестело в зрачках Гуса и заплясало в них, искрясь и ослепляя. Положив гусиное перо на стол, он встал и начал ходить по комнате.

Студент всё еще сидел на корточках, внимательно поглядывая то на огонь, то на магистра, ходившего по комнате от стола к дверям и обратно. Сложив руки за спину и вскинув голову, Гус смотрел вперед. Казалось, он хотел заглянуть за стены своей комнаты и в плотной вечерней мгле увидеть далекое завтра.

Магистр остановился перед Прокопеком, пододвинул к себе стул и заговорил со своим учеником.

– Ну Прокопек, – улыбнулся Гус, – ты хорошо разжег, хорошо. Гляди-ка, какое пламя разгорелось от одной-единственной искорки. Ныне в Праге и во всем королевстве разгорелся такой же огонек, не правда ли? Он тлеет в людях, в их сердцах… Когда-нибудь он вырвется наружу. Древние римляне сжигали своих покойников. Они верили, что огонь очищает…

Прокопек с благоговением и тревогой посмотрел на своего учителя.

– Да, всё мертвое, отжившее нужно спалить. От всего, что устарело, человеку необходимо избавиться… – и, немного погодя, добавил: – даже если ему придется при этом погибнуть.

Прокопек понял, что магистр говорил это скорее себе, чем ему, но юноше было приятно то, что в минуту духовного откровения своего учителя он оказался рядом с ним. Прокопек опустился перед магистром на колени, чтобы быть еще ближе к нему, и взволнованно сказал:

– Учитель! Все мы любим тебя, верим тебе!

– Я знаю, сынок, знаю… – сказал Гус, ласково коснувшись волос Прокопека и пристально поглядев в его искренние глаза.

Прокопек больше не мог молчать:

– Ты, конечно, знаешь это сам. Но я обязан сказать тебе об этом. У тебя, учитель, тысячи учеников – не только мы, твои студенты, но и те пражане, которые слушают твои проповеди в Вифлееме. Студенты университета по твоему совету учат читать и писать поденщиков и батраков. Если бы ты знал, какие это прилежные и благодарные ученики. Они читают еще по слогам, но сколько радости приносит им это чтение! Мы ходим к ним, в ночлежки. Тебе надо бы побывать там самому! Многие люди подсаживаются к нам и слушают. То, что ты говоришь в Вифлееме, мы передаем людям. Ты проповедуешь там перед тремя тысячами, а за неделю о твоих проповедях узнает девять или двенадцать тысяч. Эти сильные и добрые люди жаждут твоих слов, как пересохшая земля – влаги. Ты даже не представляешь, что значит для них каждое твое слово! Да, каждое твое слово! Теперь, когда монахи начали продавать индульгенции и обманывать людей, людям еще больше нужна твоя помощь. Они готовы расправиться с монахами, но пока не решаются на это. Все ждут, что ты скажешь народу.

Гус посмотрел в широко раскрытые глаза юноши и увидел в них тысячи нетерпеливо вопрошающих взглядов.

Разогнув плечи, Гус уставился на огонь.

– Ты говоришь, прихожане ждут моих слов? – тихо, почти беззвучно спросил он Прокопека. – Но где беру я свои слова, если не у них? Это они, горемычные труженики, учат меня! Их жалкое и мучительное прозябание – источник моих мыслей. Я беру слова у этих людей, как пасечник – мед из пчелиных сот. Вот как, сынок!

Гус встал и подошел к окну. Гам, за окном, где-то в кромешной тьме, сидели или уже ложились спать те, кто завтра придет к нему со своими думами.

Магистр не помнил, долго ли он стоял у окна и глядел в темноту. За его спиной неожиданно скрипнула дверь. Он обернулся и увидел на пороге Палеча.

– Я не хотел тебе мешать, – извинился тот.

Хозяин пригласил Палеча, но гость, кивнув в сторону студента, сказал:

– Я хотел бы поговорить с тобой наедине.

Гус сначала нахмурился, а потом согласился.

– Оставь печку! – обратился он к Прокопеку. – Теперь я подложу дров сам. Иди спать…

Только после того, как студент вышел из комнаты, Палеч переступил ее порог:

– Ты, по-видимому, догадываешься, чтó привело меня к тебе домой.

– Нет, не догадываюсь, – ответил Гус и подложил полено в огонь. – Я полагаю, что нового мы ничего не скажем, если речь идет об индульгенциях…

– Да, речь идет о них… – подтвердил Палеч.

Гус молчал. Палеч нетерпеливо подошел к столу, на котором лежали исписанные листы.

– Пишешь? – спросил он, желая выгадать время.

– Готовлюсь к завтрашней проповеди, – ответил Гус.

Палеч с жадностью пробежал несколько строчек. Они вызвали у него изумление и испуг.

– Так ты… ты в самом деле выступаешь против индульгенций и сеешь смуту?..

– Сею смуту? – пожал плечами Гус. – Я хочу только сказать людям правду об этой торговле.

– Ты… ты везде носишься со своей вечной правдой!.. – сказал Гусу Палеч, уже поставивший всё на карту.

– В мире существуют и вечные истины. К примеру, грабеж всегда остается грабежом, независимо от того, кто грабит – жалкий карманник, крадущий золотой, или папа – грабящий всю страну, весь народ.

Палеч едва не перекрестился:

– Ты кощунствуешь!

– А ты думаешь иначе? – спросил Гус.

– Важно не то, что я думаю или не думаю. Речь идет о том, что я могу и чего не могу. При данных обстоятельствах я не могу идти по твоей гибельной стезе… – Палеч показался Гусу каким-то жалким и подавленным… – На что бы я стал жить? Ведь я сразу лишился бы своего прихода. – Потом виновато добавил: – Я до сих пор не вернул тебе свой долг. Потеряв пребенды, я не смог бы ни с кем рассчитаться.

Гус отвернулся от Палеча. Он не хотел глядеть ему в лицо.

Боже, каким духовно нищим может оказаться человек!

– О долге не беспокойся! – равнодушно сказал Гус. Едва преодолев отвращение к Палечу, магистр повернулся к нему, положил руку на плечо посмотрел прямо в глаза:

– Друг Штепан, опомнись! Неужели ты забыл смешную поговорку, которую когда-то сложили о нас? «Дьявол породил Виклефа, Виклеф – Станислава, Станислав – Палеча, а Палеч – Гуса!» Тогда ты был куда более горячим сторонником исправления церкви, чем я! Тогда ты негодовал, а теперь утратил всякое красноречие. Неужели ты не видишь, что изменяешь самому себе, порываешь со своим светлым прошлым? Как ты можешь беззастенчиво отказаться от славных обычаев наших предков, от чудесного и глубокого мира чистой и откровенной мысли, которая учила, обогащала и вела нас и тебя? Да, и тебя, Штепан! Ты отказываешься от университета, от наследия наших ученых и поэтов, от прекрасных идеалов, за которые они боролись испокон веков, не жалея живота своего. Неужели ты не чувствуешь, что отрекаешься от истины и порываешь с народом, цветом и плодом коего ты был сам? Разве тебе не известно, что каждый человек обязан честно отдать народу всё, что взял у него, помочь ему своим словом и делом? Эх, Штепан, Штепан! Не падай духом – выдержи испытание!

– Ты – дьявол, дьявол, проклятый дьявол! – дрожа всем телом, закричал Палеч, освобождаясь от руки Гуса и отступая назад.

– Дьявол? – грустно сказал Гус. – Я – твой друг, Штепан!

Чувство сожаления неожиданно овладело и Палечем – он бросился к Гусу:

– Ты думаешь, я не друг тебе? Я – твой друг, Ян! Друг! Такой, как прежде! Всё, что я сказал тебе, сказал как другу. Ты близок мне. Я хочу спасти тебя. Я говорю тебе это сейчас. Когда ты выступал против продажи индульгенций с университетской кафедры, твое мнение рассматривалось как речь на ученом диспуте – она ни к чему не обязывала тебя. Ты спорил тогда со мной и со Станиславом. Что ж, ладно, твое мнение осталось известным только нам, твоим друзьям. Помни: если ты выступишь завтра против индульгенций в Вифлееме, перед тысячами слушателей, тебя услышит вся Прага, весь мир! Потом ты не сможешь никуда сунуть носа – порвешь нити, связывающие тебя с нашей церковью. Тебе угрожают одиночество и кара. Не забывай это! Ведь и магистр Станислав, твой старый учитель, просил тебя хорошенько всё обдумать и взвесить, пока ты не решился на последний шаг. Он любит тебя. То же говорю тебе и я, твой старый друг.

– Друг Палеч на одной стороне, а подруга Истина на другой. Говорите вы нечто несовместимое. Кого же мне предпочесть?

Это был не вопрос, а ответ.

Палеч понял его. Ему стало ясно: наступил конец.

Конец…

В душе Палеча мгновенно закипели горькая злоба и ненависть, – они едва не захлестнули его:

– Что ж! Поступай как знаешь! Я предостерегал тебя! Теперь я умываю руки и не желаю иметь с тобой ничего общего. Ты сам разжигаешь под собой костер!

Он резко повернулся и покинул комнату.

Створки дверей перед глазами Гуса распахнулись и с шумом захлопнулись.

Гус остался один. Как ни странно, он стал думать больше о самом Палече, чем о его последних словах. Одна картина за другой проходила перед глазами магистра: Палеч за кафедрой во время университетских диспутов – героических богословских турниров.

Немецкие профессора нападали на учение Виклефа, а Палеч со Станиславом и Гусом горячо защищали его. Палеч был энергичнее и решительнее, чем он, Гус. Потом Палеч и Станислав побывали в болонской тюрьме. Станислав вернулся оттуда больным и сломленным, а Палеч не смирился. Гус не мог вспомнить ничего такого, что говорило бы о перемене, происшедшей в душе Палеча. Он оставался верным учеником и защитником «медового автора», – так Палеч называл Виклефа. Правда, Палеч стал осмотрительнее, – с тех пор он больше не выступал на крупных университетских диспутах… А сегодня в зале…

Иероним всё-таки был прав: Палеч выступал против индульгенций до тех пор, пока король поддерживал университет. Причина такого поведения не только в боязни Палеча потерять приход в Коуржиме и кафедру в университете, хотя они имеют для него немаловажное значение. Гус никак не может забыть один случай, который хорошо характеризует Палеча. Гус спорил с Палечем, иначе объяснявшим какой-то абзац из сочинения святого Августина. Это был обычный спор между учеными. Гусу удалось разубедить Палеча. Тот шутливо признал свое поражение. Удачное истолкование цитаты успокоило его и полностью вернуло ему душевное спокойствие. Закрыв рукопись и выпрямившись, Палеч неожиданно заметил еще одного магистра, которой стоял в стороне, у читательского пульта, и был свидетелем их спора. Гус до сих пор не забыл, как переменилось лицо друга, – на нем появилась какая-то странная смесь оскорбленного самолюбия, злости и зависти. Разумеется, всё это выглядело очень странно. Сегодня Палеч старался возглавить ученый совет университета. Он не мог терпеть возражений ораторов и страшно побледнел, когда большинство магистров отвернулось от него и окружило Гуса.

А сегодняшний вечер… Нет, Палеч никогда не простит Гусу этот вечер. Палеч спасовал тогда, когда Гус продолжал стоять на своем.

Мы легко прощаем другу его грехи и промахи, зато с большим трудом прощаем ему, когда он заметит их у нас. Ударь его, оскорби – он, пожалуй, простит тебе, но никогда не показывай, что ты нашел у него уязвимое место, иначе он станет твоим врагом, врагом до самой смерти.

То же произойдет и с Палечем: он перебежит к тем, против кого боролся, объединится с ними и окажется более католиком, чем сам папа. Испокон веков путь человека от малого колебания к большому, от большого к полной перемене неизменно одинаков: друг становится твоим врагом, другом твоих врагов! Так бывает всегда с теми, кто стоит на шаткой основе и кому не хватает мужества покориться велениям истины, ведущей его по своему пути.

«Почему сегодня Палеч не говорил об этом? Ведь речь шла как раз об истине, а не о чем-нибудь другом. Для меня не имеют значения согласие или запрещение короля продавать индульгенции. Не важны и последствия, которые я навлеку на себя, если выступлю против индульгенции. Речь идет только об истине. Каждый, кто уклоняется от нее, сбивается с пути и бредет к пропасти».

А Палеч твердил, что Гус, придерживаясь истины, мутит воду и идет на верную гибель. Гус улыбнулся. «Палеч прав: путь, на который я вступил, – думал о себе магистр, – может привести только на костер. Следовательно, по моему и по мнению Палеча, конец одинаков: смута, гибель. Так, или иначе – смерть. Остается один вопрос – какая хуже?

Жизнь и смерть… О чем думать? О жизни! Что нужно делать, пока живешь? Познавать добро и зло, поддерживая всё доброе и преследуя всё злое. Вот что значит жить.

Стало быть, я выбираю не между жизнью и смертью а между жизнью и жизнью – первой, когда влачишь ее в земной юдоли, забыв мечту о прекрасном будущем и потеряв самый смысл бытия, и второй – истинной, пусть даже рано прерванной, но посвященной борьбе за эту мечту».

Гус поднялся. Прохаживаясь по комнате, он неожиданно почувствовал, как приятно ходить, то напрягая, та расслабляя мышцы ног, и глубоко вдыхать смолистое тепло, исходящее от очага. Всё его существо было полно жизни и радости. Им властно овладела горячая, непреклонная мысль: жить! жить! Но неистовый и страстный подъем чувств, угрожавших свести на нет все его рассуждения, неожиданно превратил очаг в костер, а кромешную тьму за окнами – в глухое, темное, немое и грозное ничто. В душе магистра завязалось единоборство между жизнью и смертью.

Словно желая заслониться от каких-то призраков, магистр закрыл глаза руками. Он мысленно представил себе людей, перед которыми решил выступить в Вифлееме. Их сотни, тысячи… Все они спрашивают его: «Ян Гус, как ты поступишь в годину тяжелого испытания?»

«То, что ты завтра выскажешь, решит твою судьбу!» – кажется, так сказал здесь несколько минут назад Палеч.

«Хорошенько подумай и взвесь, прежде чем примешься за дело», – еще раньше посоветовал ему Станислав.

Время не ждет, – пора принять решение, сказать «да» или «нет».

Гус опустил руки. Подойдя к окну, он распахнул его настежь. Свежий ветер пахнýл ему в лицо. Глаза, привыкшие к свету, стали вглядываться в ночную тьму. На фоне ночного неба он разглядел черепичные крыши и белые стены. Взгляд Гуса скользнул по улице. Там, напротив его дома, темнели фигуры людей. Они сняли шапки и поклонились.

– Добрый вечер, учитель! – тихо приветствовали они его.

Гус поклонился им и спросил:

– Вы ко мне?

Нет, конечно нет. Они прогуливались по улице и, заметив свет в его окне, остановились. Люди молчали, но Гус понял их. Он сказал:

– Раз вы пришли сюда, то поднимайтесь ко мне.

Он не знал их, но догадывался, что они не случайно подошли к его дому и бог знает, как долго стояли здесь. Люди объяснили Гусу, что они не хотели мешать ему работать.

Ему пришлось уговаривать их, – только после этого они приняли его приглашение. Они поднялись по лестнице. В комнату Гуса вошли дряхлый беззубый старик, плотник Йира и его друзья – подмастерья Мартин, Ян и Сташек. Гус не знал их имен. Тем не менее, эти люди были хорошо знакомы ему. Он видел их каждое воскресенье в своей часовне и узнал по доверчивым, искренним глазам.

У Гуса не хватало стульев, чтобы усадить их, – юноши сели на пол у очага, и один стул остался свободным.

– Вы – мои прихожане? – спросил их Гус.

Мужчины кивнули ему в знак согласия.

– Что привело вас к моему дому? Вы хотите что-нибудь узнать у меня?

– Да, в Праге ходят разные слухи. Сюда прибыли монахи с индульгенциями – один срам. Мы шли, шли и добрели до твоего дома.

– Хотите знать, что я скажу вам об этом? – спросил Гус.

Гости засмеялись: подмастерья хохотали, обнажив белые зубы, Йира – только глазами, а старик – сжав губы над пустыми деснами и еще более сморщившись.

После такого смеха ответ был уже вовсе не обязателен. Они безгранично верили ему, и сам Гус не мог не ответить им приветливой улыбкой. Между ними завязалась сердечная беседа.