Текст книги "Магистр Ян"
Автор книги: Милош Кратохвил
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Один из прелатов поднялся и ответил:
– Всё архиепископство мы разделили на округа, а каждый округ – на церковные приходы. Продажу индульгенций мы поручили приходским священникам и архидьяконам. Мы не пропустили ни одного прихода.
– Сколько получат те, кто продает индульгенции?
– Десятую долю…
– Не слишком ли много? Почти половика дохода останется в королевстве.
– Отец легат, – поспешил объяснить архиепископ, – мы руководствовались желанием побольше заинтересовать тех, кому придется продавать индульгенции. Тогда доход будет больше.
– Он должен быть очень большим, – энергично вмешался легат. – Не забывайте, ваше королевство должно убедительно доказать свою преданность его святейшеству. Вы сами понимаете, его святейшество очень нуждается в помощи и особенно – в деньгах. Вы знаете, во имя какого святого дела они нужны. Вам предоставляется возможность показать, что ваши слова не расходятся с делом. Помните, только по вашим делам будут ценить и уважать вас. – Затем шепотом, с угрозой добавил: – Я не завидую тому, чья чаша на весах Рима подпрыгнет вверх и кто окажется на ней слишком легким…
* * *
Простые деревянные подсвечники, расставленные на голых дубовых столах, освещали скромную преподавательскую мензу, [22]22
Менза – университетская столовая.
[Закрыть]ее стены, обитые досками, и беленый сводчатый потолок.
Менза была пуста. Трое студентов убирали миски, тарелки и ложки.
В углу, за одним из столов, задержались три магистра – посередине Гус, а по бокам Иероним Пражский и Якоубек из Стршибра. Они молча сидели в пустом зале. Уже не звякала посуда, и утихли шаги студентов, закрывших за собой двери. Гус опирался локтями о стол и задумчиво мял в пальцах кусочек хлеба. Только перед Иеронимом еще стоял металлический кубок с вином.
– Наш милый Палеч не перестанет болтать о Виклефе, пока держится за край королевской мантии. – Иероним всё еще не мог освободиться от того впечатления, которое вызвало у него сегодняшнее выступление Палеча. – Поляки говорят: «Блоха в медвежьей шкуре не боится даже собаки мясника». – Он махнул рукой, словно освобождаясь от навязчивого воспоминания. Его лицо внезапно оживилось. – Я не успел сказать вам, что отправляюсь путешествовать – еду в Литву и на Русь… Тебя это могло бы особенно заинтересовать, – обратился он к Якоубеку. – Говорят, православная церковь до сих пор исполняет предписания и обычаи раннего христианства. Мне хочется увидеть это своими глазами. Я стал изучать греческий язык. А пока я повоюю вместе с вами против папских торгашей.
– Восток вовремя оторвался от римской блудницы, – мрачно сказал Якоубек. Магистр Якоубек был ровесником Гуса. По сравнению с выдержанным и спокойным Гусом он – неугасимый огнедышащий вулкан. На его живом лице довольно странно выделялись кроткие, полные мягкой нежности, глаза. – Восток спасся от моровой язвы римской алчности и спеси. Мы тоже могли бы избавиться от недугов, если бы вовремя вытравили у нашего духовенства страсть к стяжательству. Духовенству следует отказаться от богатства и светской власти. Об этом должны позаботиться сами священники, – горячо говорил Якоубек, не повышая голоса и не делая ни одного жеста. – Мы должны провести всестороннюю и повсеместную реформу в духе кротости и любви.
– …как овца советовала волку, чтобы он подпилил себе зубы, – язвительно добавил, вздохнув, Иероним.
Гус засмеялся:
– Брат Якоубек, вот уже полторы тысячи лет, как Священное писание указывает людям путь к спасению и блаженству, требуя от священников смирения и апостольской бедности. Однако люди не придерживаются его заветов. Кто виноват в этом? Священное писание или люди? Разумеется, не Священное писание, ибо оно – истина. Стало быть, виноваты люди. Кому же следует больше всего печься о соблюдении заветов Христа? Церкви и ее служителям. Но как приняли они доверенное им учение? Священники сделали своей привилегией толкование заветов Христа, заперли Священное писание в железные сундуки – отняли его у верующих. Они превратились в недосягаемых наместников Христа на земле, и всё, что они говорили, выдавали за святой закон. Разумеется, малодушные люди всегда оглашали только такие законы, которые были выгодны им, а из Библии выбирали только то и в такой мере, в какой она поддерживала их спесь и стремление к власти. Вот как они пользовались Библией!
Что же надо делать? Надо отнять у священников привилегию на истолкование Христова Евангелия, вернуть Священное писание верующим, дать Библию в руки всем людям. Пусть они сами найдут в ней законы любви и справедливости. Тогда священник перестанет быть судьей над верующими. Сама Библия окажется советчиком и судьей как народа, так и священников. Это в один миг устранило бы все распри, которые мы ведем ныне, в эпоху упадка и гибели. Что надо делать теперь? Прежде всего, мы должны сказать, что алчные и развратные христианские пастыри предали забвению учение Христа – они используют его для закабаления человека. Нам следует показать это зло и сделать его понятным большинству людей. Проповедовать словом и делом. Способ – простой, очень простой. Надо только быть искренним – говорить правду, защищать правду, служить правде, жить в правде и, разумеется, умереть за правду.
Друзья слушали Гуса, потупив глаза. Они могли не любоваться лицом магистра, – один его прозрачно-чистый и кроткий голос глубоко очаровывал их. Им казалось, что устами этого человека говорит сама истина – вечная, свободная от всего бренного. В его словах ощущались сила, величественная по своей мудрости, могучая по чистоте и необыкновенная по простоте.
Магистры молчали, словно лишились дара речи. Первым пришел в себя Иероним. Он резко поднял голову, как бы желая освободиться от ноши, непомерно тяжелой для смертного человека. На его красивом, серьезном и мужественном лице, обрамленном длинными волосами, заиграли глаза. Иероним бросил взгляд на руки Гуса – когда магистр говорил, они перестали мять кусочек хлеба. Его ловкие пальцы слепили из мякиша маленькую ложечку.
Иероним улыбнулся:
– Что ты делаешь?
Гус смутился:
– Сами руки сделали. Это у меня с той поры, когда я был еще бедным студентом. Тогда мне не на что было купить себе даже ложку. Я делал ее из хлеба и ел кашу. С последним глотком каши я съедал и свою ложку.
В этот момент заскрипели двери и в зал вошли два человека, одетые в темное. Они показались Иерониму и Якоубеку выходцами с того света, хотя в них легко было узнать профессора Палеча и Станислава. Штепан Палеч был бледен и подавлен. Его скулы нервно вздрагивали, а глаза блуждали. Опираясь на руку Палеча, еле-еле брел Станислав, – губы старика дрожали, а из глаз текли слёзы.
Гус быстро поднялся и пошел навстречу своему старому учителю. Он осторожно подвел его к ближайшей скамье. Станислав грузно опустился на нее. Друзья Гуса смотрели на Палеча. Он стоял возле Станислава скрестив руки и, ни на кого не глядя, сказал сдавленным голосом:
– Король… король взял торговлю индульгенциями под свою охрану…
Лицо Гуса не изменилось. Он подвинул скамью и уселся прямо против своего учителя. Иероним и Якоубек встали и подошли к ним.
Палеч ждал, чтó скажут они по поводу этой новости, и беспокойно поглядывал то на одного, то на другого.
– Значит, не зря у сундуков с индульгенциями стояла королевская стража… – насмешливо сказал Иероним.
Это всё, что услышал Палеч.
– Ну, что же дальше? – спросил Гус.
Палеч оживился, морщинки возле глаз исчезли.
– В таком случае… в таком случае нам не остается ничего другого, как отступить, – выпалил он.
– Кому – нам? – спокойно спросил Гус. – Тебе, мне, нашему учителю? – Он указал на Станислава. – Иерониму? Якоубеку?..
– Нам… университету… Сам понимаешь…
– Прости, я не понимаю тебя. – Гус отрицательно покачал головой. – Ну, ладно, король решил поддержать торговлю индульгенциями. Что же от этого изменилось? Разве мы сами изменились?
Сейчас Палеч услышал то, чего более всего боялся. Друзья пристально посмотрели на него.
Их взгляды жгли Палеча. О, ему отлично известно, чтó на уме у Гуса. Чем яснее сознавал Палеч свое бессилие, тем больше трусил и бесился. Он попытался перевести разговор на другую тему:
– Ты не понимаешь этого? Или не хочешь понять? Мы не можем поставить под удар весь университет! До сих пор нашу борьбу с Римом поддерживал король. Теперь он будет не с нами. Римская курия уступила ему… – Палеч сделал небольшую паузу, а затем сказал, подчеркивая последние слова: – долю от продажи индульгенций. Треть дохода пойдет в карман королю. Тот, кто выступит против индульгенций, выступит против короля.
Иероним не мог не съязвить:
– …а тогда прощайте наши пребенды [23]23
Пребенда – плата духовным лицам за совершение богослужения.
[Закрыть]и кафедры!..
Палеч не сводил глаз с Гуса. Он ждал его решительного ответа. Но магистр Ян отвернулся от Палеча и устремил свой взор, полный любви и уважения, на старого Станислава.
– Магистр Станислав, – сказал он мягким, тихим голосом, – ты, был моим учителем. Ты первый направил мои неуверенные стопы на истинный путь. Я помню, как ты открыл мои еще слабые глаза на пороки омирянившейся церкви и показал, что причина ее упадка состоит в пристрастии священников к золоту и власти. Я никогда не смогу как следует отблагодарить тебя за это. Но сейчас, когда я обращаюсь к тебе с этими словами, ты должен услышать в них глубокую любовь. Эту любовь, любовь к истине и любовь к тебе, магистр Станислав, ты передал мне. Вот почему я больше всего хотел бы услышать сейчас твое мнение об этом.
Старые глаза растроганного Станислава медленно повернулись к Гусу. Они слезились. Строгий образ Гуса стал сливаться в них с тем образом, который вызвали у него воспоминания. Станислав снова увидел перед собой юное лицо студента. Когда-то Гус с благоговением смотрел на учителя, жадно ловя каждое его слово. Они не раз читали страстные трактаты Виклефа и восхищались ими. Взгляды магистра Станислава и его ученика еще более сблизились и окрепли в стенах университета и в их полемических сочинениях. Оба они защищали общее дело, отстаивая учение великого английского реформатора. «De simonia» [24]24
«О святой торговле».
[Закрыть]– да, именно так назывался трактат Виклефа, – маленький по объему, но великий по своей обличительной силе. Виклеф резко осудил стяжательство и алчность недостойных служителей церкви. Потом магистры сравнили пороки английского духовенства с пороками чешского духовенства, и кафтан, сшитый Виклефом из суровых обличений, оказался совсем впору чешскому духовенству. Чешские священники погрязли в тех же пороках.
Но не только ученые трактаты сблизили учителя и ученика. Позже они, оба профессора-коллеги, шли, невзирая ни на какие превратности судьбы, вместе рука об руку, исповедуя одну и ту же истину. Долго ли? Недолго, меньше десятилетия. В то время архиепископ Збынек поручил Станиславу и Гусу проверить, совершались ли чудеса в бранденбургской деревне Вильснак. Рассказывали, там сгорела церковь. Приходский священник сумел спасти причастие, из которого выступила кровь самого Христа. С утра в деревню потянулись больные. Станислав и Гус должны были опросить исцелившихся. Две «чудом прозревшие» женщины признались, что они никогда не были слепыми, а мужчина, прикоснувшийся к облатке, умер на другой день. Самое убедительное показание дал Станиславу и Гусу пражанин Петршик из Цах. Чтобы исцелить свою больную руку, он принес на алтарь церкви в Вильснаке большую руку, отлитую из серебра. Приходскому священнику на этот раз не повезло: пражанин задержался в Вильснаке и на следующее утро увидел, как священник показывал паломникам его серебряную руку и говорил, что ее подарил церкви больной мирянин, исцелившийся вильснакским чудом. Разумеется, он, лгал, – рука Петршика не поправилась. Чудеса оказались мошеннической выдумкой вильснакского приходского священника, желавшего как можно больше заработать на паломничестве верующих. Вернувшись оттуда, Станислав и Гус написали трактат «De sanguine Christi». [25]25
«О крови Христовой».
[Закрыть]Это было восемь лет назад, с той поры Станислав постарел на целых пятьдесят лет. Церковь сломила его. За то, что он отстаивал учение Виклефа, священники бросили его на растерзание папского суда. Еще по дороге на суд, в Болонье, кардинал Бальтазар Косса арестовал его, ограбил и бросил в тюрьму. Станислав просидел в болонской темнице несколько месяцев. Король Вацлав потратил немало усилий, прежде чем открылись тюремные двери; они открылись при одном условии: Станислава заставили отказаться от его убеждений. Учитель ни разу не вспомнил о Палече, а ведь он прошел со стариком весь крестный путь… Станислав думал только о Гусе, о своем любимом ученике.
С ресниц Станислава сползла слеза и упала на грудь.
– Сынок мой, сынок…
Руки Станислава дрожали. Ему хотелось положить их на голову Гуса, а они, как подстреленные птицы, опустились на колени и не могли подняться.
– Что скажу тебе я – старик, одной ногой уже стоящий в могиле? Только одно: они… они – очень сильны. Я на себе испытал их силу. Они подавят любого, подавят всякого, кто поднимет на них руку…
Гус тихонько кивнул головой:
– Вижу, они сломили и тебя…
В словах магистра не было никакого упрека, – в них звучали печаль и боль.
В разговор вмешался раздраженный Палеч:
– Пойми, что произойдет теперь, когда мы потеряем поддержку короля. Против нас выступит весь мир! Не забудь и о другом: если папа привлекает короля к продаже индульгенций, он придает им важное значение.
– Не столько индульгенциям, сколько тому, что он получит за них, – не выдержав, заметил Иероним. Но Палеч не позволил прерывать себя:
– Наше выступление против индульгенций может вызвать не только спор, но и подлинный разрыв с церковью.
Гус махнул рукой:
– Вы постоянно говорите о короле, о папе, о церкви, хотя речь идет не об этом. Мы не должны уклоняться от главного. Нам следует решить вопрос, должен ли истинный христианин исполнять предписания, находящиеся в явном противоречии с учением Христа. Разве вы найдете в Священном писании оправдание тому, что позволяют себе священники, отпуская человеку грехи за плату? Вы же знаете – их может простить только сам милостивый господь. Речь идет как раз об отступлении церкви от Священного писания, а не о том, кто отдал распоряжение продавать индульгенции.
– Ян Гус, – отозвался старый Станислав, – вспомни о нашем великом реформаторе, – светлая ему память, – Конраде Вальдгаузере. [26]26
Конрад Вальдгаузер (1320–1369) – чешский церковный реформатор, изобличавший стяжательство высшего духовенства.
[Закрыть]Он еще при императоре Карле выступил против индульгенций и был вызван за это на суд папской курии. Конрад умер во время процесса. Истинный святой и божественно красноречивый проповедник Милич из Кромержижа [27]27
Милич из Кромержижа (? – 1374) – чешский церковный реформатор, требовавший секуляризации – обращения церковной собственности в светскую.
[Закрыть]ставил учение бога выше светской и духовной власти и тоже оказался в руках инквизиторов. Он умер в Авиньоне перед окончанием процесса.
Самый ближайший к нам магистр Карлова университета и Сорбонны Матей из Янова, [28]28
Матей из Янова (1350–1393) – выдающийся чешский церковный реформатор, ранний провозвестник христианского утопического коммунизма.
[Закрыть]суровый обличитель всего суетного в церковном учении и глашатай восстановления принципов раннего христианства, тоже был осужден. Его заставили отречься от своих убеждений. Наши предшественники были самыми верными сыновьями церкви: обличая пороки церкви, они желали избавить ее от них. Ты же идешь дальше наших учителей и не колеблясь переступаешь рубеж, перед которым они останавливались, – идешь против церкви.
Долгая речь сильно утомила старика. Он сгорбился и дрожал, с тревогой ожидая ответа Гуса.
Глаза друзей смотрели на магистра: доверчиво и ободряюще у Иеронима, восторженно у Якоубека и с надеждой и страхом у Палеча.
Гус только слегка пожал плечами.
Палеч не выдержал:
– Ты хочешь идти один против всех?
– Один? – Брови Гуса поднялись от удивления. – Я не один. Взгляни, – и он указал на Иеронима и Якоубека. – Приди в Вифлеем хоть завтра. Я должен решать с ними и от их имени.
Магистр Станислав умоляюще посмотрел на Гуса:
– Обещай мне, дорогой сынок, что ты всё обдумаешь! Всё хорошенько взвесь, прежде чем начнешь действовать. Всё хорошенько обдумай! Всё!..
– Разумеется, человек должен всё тщательно и честно взвесить, когда речь идет о смысле его жизни! – с лаской и признательностью сказал Гус.
Магистр хотел сказать Станиславу и другим коллегам о том, что вполне сознаёт ту ответственность, которая ложится на его плечи. Он ответствен за всё не только перед собственной совестью, но и перед теми, кто увидел в нем, пастыря и пошел за ним. Он не только укажет им путь, но и пойдет вместе с ними, с тысячами людей, которые слушают его в Вифлееме. Да, принимая решение, он прежде всего должен думать об этих людях. Те, кому он проповедовал, хотят знать, как он будет действовать. Они ждут его решения с доверием, любовью и надеждой. Но ради чего говорить друзьям об этом? Иероним и Якоубек поняли его и без слов, а Палеч, сколько ему ни говори, всё равно не поймет! Гус повернулся к усталому Станиславу из Знойма и сказал:
– Как же человеку не рассудить и не взвесить, когда, может быть, решается вопрос – жить ему или не жить?
Все умолкли.
К сказанному добавить было нечего.
Пражская ночьСырой майский вечер опускался над еле прогретой землей. От реки дул холодный ветер. Широкие воды Влтавы под безлунным небом были черны, как деготь. Ветер будоражил их, – мелкие волны, чавкая, набегали на грязный пологий берег. После каждого шага в глине отпечатывался глубокий след, – не успеешь вытащить ногу, как вода заливает дырявые башмаки.
Сначала подмастерье Ян выбирал сухие каменистые места, но потом махнул рукой. Впереди было непролазное болото. Ему не оставалось ничего другого, как идти по колено в грязи.
Веселитесь, бедняки,
Сладко жить нам стало:
Прохудились башмаки,
Шуба полиняла.
Ян тихонько напевал в такт шагам. Не видя ни зги, он чуть не оступился в воду. Едва он зачерпнул воды в котел, как холодная жижа хлынула ему в башмаки. Но промокшие ноги – не причина, чтобы перестать петь:
Все, кто беден, к нам за стол,
За один большой котел!
Кашевары наши
Из мглы сварят каши,
Сжарят дичь из тьмы,
На перине из дождя отдыхаем мы.
К счастью, Яну не нужно было идти далеко. Он быстро добрался до лачуги. Пошарив рукой дверь, он нащупал деревянную задвижку и вошел в большой сарай. Посреди сарая стоял ржавый железный таган, а под ним, излучая неверный свет, горели щепки. Густой мрак рассеивали тлеющие лучины, воткнутые в глиняный пол.
Вдоль стен сарая стояли грубые нары из неструганых досок. Свет почти не падал на них. Тени нар колебались и отпечатывали на стенах гребни, напоминавшие волны. Кое-где виднелись светлые пятна – лица людей, закутавшихся в свои жалкие лохмотья.
Хотя щели между досками были забиты мхом и тряпками, холод проникал в постель от волглых дощатых стен и от никогда не просыхавшего глиняного пола. Холод приковывал обитателей жалкой ночлежки к нарам. На них они разместили даже предметы своего скромного домашнего хозяйства. Люди жались друг к другу, желая сберечь как можно больше тепла. Только кое-кто из них сидел, скрестив ноги, и правил свой инструмент или зашивал дратвой рваные опорки. Ян поставил котел на таган, и огонь сразу осветил побитые и помятые стенки долго служившей людям посудины.
– Ну, поварята, – ласково сказал Ян Мартину и Сташеку, сидевшим на корточках у тагана, – сварите нам вкусную влтавскую похлебку!
В этот вечер кашеварами у ночлежников были три подмастерья. Обитатели сарая поочередно варили еду для всех в одном общем котле. Для приготовления ее не требовалось ни знаний, ни умения. Из воды, черствых хлебных корок и костей самый отличный повар мог приготовить лишь жидкую похлебку. Была бы она только погорячей, – большего от нее никто и не ждал.
Когда вода закипела и первое облачко пара вырвалось из котла, со всех нар, как по команде, спустились ребятишки. Ожидая ужина, они уселись возле огня и стали пристально следить за каждым движением поварят. На бледных худых личиках детей светились доверчивые и голодные глаза.
– Ну, так что будем варить сегодня? – спросил Ян ребятишек. – Жаль, я забыл купить на рынке олений окорок. Ничего не поделаешь. Сташек, обойди-ка соседей и собери хлебные корки.
Возле огня появилась женщина и протянула подмастерьям несколько птичьих косточек:
– Это нашли дети…
Мартин колебался:
– Может, оставишь себе?
Женщина, улыбаясь, отрицательно покачала головой. После обхода вернулся и Сташек. Он высыпал в котел горсть хлебных корок.
– Теперь бы сюда что-нибудь пожирнее, – сказал Ян. – А ну-ка, Сташек, принеси мой котелок. Позавчера в нем варили кусок свиной шкуры; на стенках котелка наверняка осталось немного жира, – объяснил он ребятишкам, внимательно слушавшим его – Давай его сюда! – И он опустил котелок в кипящую воду. – Скоро будет готово, скоро! – В этот момент Ян увидел среди детей маленького мальчика с перевязанной ногой: – Ну, Гонзик, как твоя ножка? Всё еще болит?
Мальчик улыбнулся и, подняв с пола палочку, озорно сказал:
– Глянь-ка, что я умею! – И Гонзик медленно, с усилием, выцарапал на глиняном полу две буквы: Я – н.
– Посмотрите-ка на этого студента! – искренне удивившись, сказал довольный подмастерье. – Ты уже можешь написать свое имя?
– Это не мое имя, – ответил мальчик, гордый тем, что его умение писать признали взрослые.
– Тебя же зовут Яном, верно?..
– Я – Гонзик, а это – Ян, не простой, а магистр Ян!..
– Ах, вот как! Я понял тебя! – серьезно сказал подмастерье и взглянул на своих друзей: – Ну как парень? Молодец, верно?
Все одобрительно улыбнулись.
– Это Прокопек научил тебя? – спросил Мартин мальчика.
– Я сам! – смущенно возразил мальчик.
В этот момент на его голову ласково легла тяжелая рука. Мальчик поднял глаза – отец! Здоровяк-поденщик, довольный сыном, с нескрываемой гордостью сказал:
– Он сам! Когда Прокопек занимается с нами, парнишку никак не прогнать. Студент пишет буквы, а мальчишка не спускает с него глаз и вслед за ним сам царапает по земле. Здóрово?
Гонзик радостно улыбался. Ему были приятны похвалы взрослых.
– А я могу написать и слово «Вифлеем».
– Хватает на лету, – кивал головой поденщик. – Скоро он будет читать и писать лучше нас. Мы-то с трудом одолеваем науку – спасибо Прокопеку за его терпение. Поближе к берегу, к лесорубам, ходит другой студент, тоже ученик Гуса. Говорят, магистр посоветовал им учить нас.
К огню подсел старый батрак. Его худые плечи согнулись от многолетнего изнурительного труда. Поденщик показал на него рукой:
– Он тоже учится, хотя уже старик!
– При чем тут старость, – сказал дед. – Грамота… она вроде колдовства! Скажешь слово, напишешь его, а другой посмотрит и прочтет то, что ты сказал. Написанное слово не пропадает, не улетает и не уносится ветром, как сказанное слово. Прокопек говорит, что благодаря письму уцелело много мудрых мыслей великих мужей, которых уже давно нет в живых. Людям нужна мудрость, простая, настоящая, человеческая. Она очень нужна. Я сам, хоть мне немного осталось жить на этом свете, учусь грамоте, чтобы читать Библию. Вот в чем дело. Знаете, почему? – спросил он, лукаво улыбаясь, оглядел всех и сам ответил: – Потому, что в Библии – правда, истина. Там всё иначе, чем рассказывают попы.
Лицо старика помолодело и оживилось. Весело закинув голову, он направился к нарам.
Ян в последний раз помешал в котле поварешкой:
– Готова! Лучше не будет!..
Таган обступили со всех сторон мужчины и женщины с чашками и котелками. Дети сгрудились возле родителей.
Сняв с головы шапку, Ян сказал:
– Боже, будь милостив, пошли нам и завтра такую же похлебку!
Он опустил поварешку в котел и начал разливать в маленькие и большие посудинки, которые подавали люди. Каждому досталось столько поварешек, сколько было душ в семье. Ян разлизал спокойно, не спеша, и люди терпеливо ждали своей очереди. Никто не опасался, что кому-нибудь не хватит.
Последней подошла худая женщина. Она попросила оставить для нее похлебку в котле:
– Мои ребятишки еще не вернулись.
Сташек заметил, что она очень озабочена.
– Хочешь, я поищу их?..
– Где ты их теперь найдешь? – сказала она, грустно опустив голову. – Они ушли еще вчера вечером.
– Просить милостыню… – договорил за нее плотник Йира, сидя на нарах и продолжая точить топор. Этот драгоценный топор кое-как кормил целую семью. – Тебе нечего стыдиться, жена, – мрачно продолжал он. – Не мы повинны в этом. Пусть стыдится тот, кто забрал у нас последние крохи: поп, слуга божий!..
Люди склонились над скудной едой. Теперь у Яна появилась свободная минутка. Он сел возле угасавшего огня, снял промокшие башмаки и стал греть замерзшие ноги.
Неожиданно скрипнула дверь, и в нее протиснулись две детские фигурки – мальчик лет десяти и девочка. Девочка, горько плача, бросилась к матери.
– Он отнял… отнял всю нашу милостыню, – рыдая, сказала она.
Йира вскочил и вопросительно взглянул на сына.
– Я дрался с ним, но он оказался сильнее меня, – не столько с огорчением, сколько с гневом сказал мальчик. – У нас было почти семь галлеров, когда мы попались на глаза нищенствующему монаху. Он отобрал у меня деньги.
Мать поспешила налить детям похлебки.
– Не плачь, доченька, – успокаивала она девочку.
– Он такой злой, такой… – продолжала всхлипывать девочка.
– Он кричал, – сурово сказал мальчик, – что только нищенствующие монахи имеют право собирать милостыню. Он ругал нас, а сам такой… такой… – и горько заплакал.
– Иди ко мне, сынок, – позвал его Йира. – Не плачь. Запомни этот случай – на всю жизнь…
К жене Йиры подошла девушка и подала ей два ломтя хлеба:
– Дай ребятишкам. Они очень устали. Я не хочу есть.
Женщина, стыдясь, взяла хлеб:
– Спасибо тебе, Анежка.
В очаге остались одни угли, а у самого пола дотлевали лучины. Мрак сгущался, и в нем потонули углы ночлежки. Во тьме утихли голоса людей. Но если бы кто-нибудь заговорил, то сказал бы то же, о чем думали все.
Желая нарушить гнетущую тишину, Ян громко захохотал:
– Знаете ли вы, как поймать монаха? Поставьте крысоловку и положите для приманки грош. Слуга божий почует его за целую милю, припрется к ловушке, сунет в нее руку и попадется.
Кое-кто засмеялся. Озорная шутка и смех нарушили тишину. Люди постепенно оживились:
– Попы и монахи служат мамоне, а не богу! Ничего себе, хороши слуги божьи!
– Они смеются над евреями, которые плясали вокруг золотого тельца. А сами? За один золотой волосок из его хвоста они готовы убить собственного отца!
– Они загребают деньги обеими руками. Идешь в костел, берешь кошелек, точно на ярмарку. Вот почему такие, как этот негодяй монах, не стыдятся обобрать голодных детишек. Черт бы побрал этих святош! Разве у них желудки больше наших? Если бы они сели с нами за стол, то съели бы меньше нашего: мы-то вечно голодные, а они – обжираются. Не напялит на свою тушу поп и две рясы сразу. Золото словно околдовало попов.
– Так колдовать не нужно никакого ума, – лукаво сказал беззубый старик. – Хватит одного – любить деньги. Не людей, миленький, а денежки. Я уже не гожусь ни для какой работы, и у меня есть время об этом покумекать. А когда у человека появляется свободная минутка, он обязательно что-нибудь придумает. Если, к примеру, голодный бедняк украдет краюшку хлеба, его поймают, осудят и отрубят руку, а для бедняка это всё равно что смерть. Пекарь же, у которого бедняга украл краюшку хлеба, всю жизнь подмешивает в муку всякую дрянь. Этот мошенник копит деньги и строит на них целый дом. Хотя пекарь в тысячу раз больший вор, однако он гуляет на свободе. Наказали его? Нет! Почему? Потому что он богач, присяжный заседатель ратуши или его родственник. Когда-то наш король Вацлав переодевался в платье бедняка, шел на рынок и покупал хлеб. Горе было тому, кто обвешивал короля! По высочайшему распоряжению таких жуликов сажали в клетку и купали во Влтаве, а их хлеб забирали и раздавали нищим. Теперь это – сказки. Король болен или живет под стражей – как он узнает о своем народе? А ратуша? Та, братец, не поднимет руку на богача. Священники начали торговать самим господом богом. Их торговля еще более ловкая – в нее никто не посмеет вмешаться. Попы – толстосумы, никак не могут насытиться золотом. Чудесный мир, с любовью сотворенный господом богом на радость людям, испортило золото.
Старик умолк. Невеселые думы снова овладели людьми. И только в Анежке, которая дала хлеба детям Йиры, слова старика пробудили мечты о счастье. Девушка вздохнула и тихо запела:
Жизнь чудесна, друг мой милый,
С той поры, как мы полюбили.
Розы цветут, в зелени край,
Бог на земле сотворил людям рай.
Вдруг резко распахнулись двери, и в сарай ввалились шесть высоких латников с алебардами в руках. Эти верзилы целиком заслонили седьмого пришельца, оставшегося на пороге, – тщедушную фигуру маленького попика с желтым лицом.
Его злые глазки светились невыразимым коварством. Песенка оборвалась. Все повернулись в сторону дверей и, затаив дыхание, глядели на священника.
– Ну что? Забыли, как нужно приветствовать слугу божьего? – заскрежетал зубами поп. – Почему вы не креститесь?
Ни одна рука не поднялась. Дети жались к матерям.
– Дома плотник Йира? – злобно спросил священник.
Йира встал, держа в руках недоточенный топор:
– Я здесь.
– Когда ты вернешь мне должок? – прошипел священник.
– Я рассчитаюсь с тобой, как только заработаю…
– Разве ты не знаешь, что тебе следует обращаться ко мне со словами «преподобный отче»? – закричал священник. – Ты думаешь, что я еще раз приду к тебе, в твою грязную берлогу?
– Мне пришлось сначала заплатить булочнику. Я задолжал ему за хлеб, – сказал Йира.
– Ага, для тебя булочник важнее, чем твой духовный пастырь, – проворчал священник. – Ты думаешь только о еде! Хорошо! Положи сюда топор и подойди ко мне… Ну, долго я буду ждать? – заорал он, так как Йира что-то обдумывал и колебался.
Плотник положил топор на нары и подошел к священнику.
– Взять его и забрать топор! – отдал распоряжение священник.
Пятеро стражников обступили Йиру и направили на него свои алебарды, а шестой подбежал к нарам, схватил топор и подал его священнику.
В это время к священнику подошел Мартин.
– Опомнись, отец! – спокойно и твердо сказал он. – Если ты отнимешь у плотника топор, плотник наверняка станет нищим. Тогда он не только ничего не заработает для семьи, но и не прокормит себя.
– Чего суешься не в свое дело! – оборвал священник Мартина. – Пусть он скажет спасибо за то, что его не заковали в кандалы. Пошли! – приказал он и, повернувшись к дверям, скрылся в темноте вместе с латниками.
Йира стоял неподвижно, ошеломленный неожиданным набегом. Его кулаки крепко сжались от гнева.
– Проклятые скоты! Собаки! Антихристы!
* * *
Все священники постятся.
Даже воду пить боятся.
Во спасенье не грешно
Пить лишь чистое вино.
Воду хлещет всякий скот,
Пей вино, друг, – твой черед!
Тощий студент, помятые, дряблые щёки которого разгорелись от вина, поднялся со своей скамейки и, неуверенно опираясь левой рукой о стол, показал кубком на пожилого лысого священника, сидевшего во главе стола. Гости закричали:
