Текст книги "Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе"

Автор книги: Мила Нокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Это ее судьба, – печально проговорила Мария. – Я говорила, судьбы не избежать.

– Не девочка.

– Что?

– Мать!

Мария ахнула и прикрыла рот ладонью.

– Ведь знали же… Лазар! Этот обряд – твое проклятие!

– Еще чуть-чуть, и я бы закончил. С девочкой обошлось. Возможно, с матерью бы тоже. Но тут… крики… и ворвались… – Он горько сжал губы. В его голубых глазах дрожала влага. – Просто не успел. Она не проснулась. Умерла, так и не придя в себя. Тот раз, когда мы прощались, был последним. Эта смерть, – он обратился к Теодору, – ее смерть на твоей совести. И она будет мучить тебя до конца твоих дней.

– Я не виноват!

– Ты не убивал ее, был лишь причастен, но причастность, – голос отца был глухим и безжизненным, – уже убийство. Запомни. Этому нет прощения.

Теодор понимал, что напуган, но почему-то не чувствовал боли. Отец же, по-видимому, принял смерть женщины близко к сердцу. Тео вдруг понял: отец его ненавидит и никогда не простит. Люди всегда были для него превыше всего.

– Ты не любишь людей, – выдохнул Лазар.

Неужели? А их можно любить? За что? За то, что они бьют детей и навлекают на них смерть? Да их ненавидеть мало! Отец был слеп, как крот бился носом в лопату, считая, что это спасительный люк. Но любовь к этим выродкам – смерть!

– Не любить людей – самый страшный в мире грех.

– Страшнее самоубийства? – процедил Теодор, тут же задохнулся от собственной наглости и подумал, что отец сейчас закатит ему пощечину.

Но тот лишь побледнел, отшатнулся и, надолго замолкнув, принялся расхаживать по комнате, размышляя о чем-то. Наконец он остановился напротив Теодора, и в его голосе уже не звенела ярость. Сиплые слова звучали устало и безысходно.

– Пойми одно, Тео. Ты – мой сын. Что бы ни случилось. Где бы ты ни был. Куда бы ни пошел. Запомни мои слова хорошенько, и, быть может, однажды они спасут тебе жизнь или даже душу. Запомни одно: ненависть к человеку равна убийству. Всех, кого ненавидишь, ты убиваешь, Теодор. Но в первую очередь ты убиваешь себя. Запомни это навсегда. Потому что однажды мы с тобой увидимся в последний раз, и после ты не услышишь от меня ни слова. Никогда больше не услышишь. За смертью – одна пустота. Там нет даже памяти.

Теодор хрипло задышал.

– Этот рыжий… Всё из-за него…

– Не важно. Тео, я знаю, простить злодеяние трудно. Очень трудно. Но я пытался помочь тебе отпустить эту обиду – ради тебя самого. Ненавидя других, ты ненавидишь себя.

– Лазар… – На глазах Марии выступили слезы.

– Мы растили тебя в любви, сынок, – отец грустно посмотрел на Тео, – в бедности, но любви. Но сердце – оно твое. Оно живет по твоим законам. И оно не может удержаться на краю… Ты падаешь во мрак. Но шанс еще есть. Помни это. Однажды для тебя погаснет солнце, и ты очутишься в полной тьме. Тогда, Тео, смотри в небо сердцем. Быть может, ты увидишь, как красив далекий свет одинокой звезды… Но если нет – тебя ожидает одно: вечная ночь.

Лазар отвернулся и медленно прошел в свою комнату. Он вытащил из-под кровати какие-то сумки, которые Теодор прежде не видел. Извлек странные инструменты – стальные полосы, крючки, напоминающие большие отмычки. Последним он вытащил ружье. Сложил все в один огромный мешок и взвалил на плечи.

– Запри двор. Возможно, скоро здесь будут люди. А если придут… Ну, ты знаешь.

Мария кивнула.

– Я в лес. Нужно это все спрятать. Если сюда заявится полиция, будет долгий и тягостный разговор, и ты, Теодор, должен помалкивать. Тебя там не было, ты ничего не знаешь. Наших лиц никто не видел, и маски – не доказательство, их любой сделать может. Все, мне нужно спрятать инструмент. Если они это обнаружат…

Лазар, ссутулившись, вышел из дома. Теодор подумал, что видит отца в последний раз. Но он ошибался. Этот раз оказался предпоследним.

Глава 7. О том, кто не видит снов

Все было так, как говорил отец. Полицейские задавали вопросы, а трое Ливиану только разводили руками: ничего не знаем, всю ночь были дома; давал только лекарственные травы, вот эти, возьмите образец; бедная девочка, медицина бессильна, нет, больше не виделись, какой ужас; маски – так сами болеем, не хотим вас заразить, вы же прекрасно понимаете… Да-да, до свидания, приходите еще, всегда рады помочь…

Измученные, спать улеглись только под вечер.

Теодор проснулся оттого, что услышал слово «сон».

В соседней комнате спорили. Он попытался встать, но только охнул: тело буквально разваливалось на части, нога опухла. Вот зараза, как больно-то! Кое-как он доковылял до двери и прижался к ней ухом.

– Это правда, Мария. Я видел сон.

– Лазар, не выдумывай. Так не бывает.

– Я видел сон.

Мать вздохнула. Теодор представил ее взгляд: печальный, немного укоризненный. Она смотрела так, если Тео говорил, что штаны ему порвал спиридуш, выскочивший из-под земли. Или что видел Фэт-Фрумоса, проносящегося по небу на своем волшебном коне Гайтане, и потому опоздал к рассвету. Теперь и слова отца она слушала как сказку.

– Лазар, – ее голос звучал мягко, с легким упреком, – тебе почудилось. Ты прекрасно знаешь…

– Да, мы не видим снов. Но я видел. Клянусь своей шкурой!

– Будь осторожней с клятвами.

– Я клянусь на шкуре, потому как верю тому что видел. А я видел сон. Настоящий. Как раньше. Там был Теодор.

– Господи, Лазар, ты слишком переволновался из-за всей этой истории. Там осталась маковая настойка…

– Мария! Я правду говорю – Теодор был во сне. Он открывал дверь.

Мария издала звук, похожий на фырканье лисы.

– И я боюсь: он открывал дверь туда, откуда ему не выйти. Я понял это вчера. Ему ведь совсем не жаль ту женщину. Ни капли. Он не понимает, что натворил.

– Да потому что это не его вина! Женщина умерла из-за неудавшегося обряда, вот и все. Это же часто происходит – кто-то умирает. Она жертвовала собой, знала, на что идет.

– Сон, Мария. Эта комета… Ты ведь слышала, что такие кометы значат? Ты слышала про Макабр?

– Макабр?

– Ходят всякие слухи про Смутное время, когда происходят разные сдвиги в истории. Макабр. Мне снился Теодор, открывающий дверь. Что за дверь? Почему он ее открывает? Это случилось или случится? И – самое главное – он сказал, что слышал свой голос. На уступе.

– Ему почудилось…

– Я слишком долго спасаю людей, чтобы не знать – слышать свой голос, видеть себя со стороны означает только одно. Ты знаешь что. А вдруг он станет… нелюдимцем.

Мать ахнула.

– Мария, если я ничего не сделаю, произойдет страшное. Мы его потеряем. Будущее Теодора на моей совести. Я его воспитывал как мог, но я не всесилен. Не сумел вложить хоть каплю своей любви к людям… Теодор еще на что-то надеется, но не понимает – ему место среди людей. Я должен его…

– Нет!

– …вернуть к людям.

– Не смей, Лазар! Не отнимай у меня сына, он – мой единственный ребенок! Он – наш ребенок. Для тебя это ничего не значит? Ты накрутил себе про нелюдимцев. Он такой хороший мальчик, у него золотое сердце! Помнишь, как он спас филиненка пару лет назад? Кормил его из рук, вставал трижды днем, чтобы он выжил? Неужто ты вправду считаешь Тео нелюдимцем?

– Филин – не человек.

– Но ты-то, ты, Лазар, сам…

– И я – не человек.

Было слышно, что мать всхлипывает, а отец тяжело ходит по комнате. Каждый шаг бил прямо в сердце Тео, и он не мог унять бешеной скачки в груди. Как больно и страшно. Теодор не хотел уходить. Он хотел остаться здесь, в старом, покосившемся домике, который когда-то обустроил отец. В этой комнате, где пахнет звериными шкурами, деревом и немного пылью, с птичьими перьями на балках. Он не сможет его покинуть. Никогда. Дом ему роднее чего-либо на свете, каждая досочка и выступ на стенах – он знает их наизусть с детства и может на ощупь обнаружить что угодно в груде хлама за дверью сарая.

Он знает ту семью мышей, которая таскает у него хлеб и другие припасы, – она живет под кроватью и пищит по ночам, а крохотные мышата порой играют в круге лунного света на полу, когда Тео просыпается по вечерам. Он запретил Северу ловить эту семейку. Сам не знал почему. Мышиная детвора, которая прыгает друг за дружкой, обнюхивая его сапоги, – он видел в них что-то особенное. Хотя это всего лишь животные, наблюдать за их семьей для него было тайной радостью.

Он их любил.

Любил здесь все. Каждую мелочь. Дом был дорог его сердцу, как ни один человек на свете. И если отец клялся шкурой, Теодор мог клясться своим родным домом, о котором он думал, будучи даже за десятки километров от него, высоко в Карпатах. Он всегда знал, что вернется сюда и встретит маму у калитки, увидит ее бледное доброе лицо. В своем сердце он улыбался ей. Но в жизни встречал сухим кивком и молчанием и теперь очень жалел об этом.

Теодор почувствовал, что к его горлу подступил комок. Глаза заслезились.

В дверь постучали, и Теодор отступил вглубь комнаты. Ручка повернулась, и на пороге показался одетый по-походному отец. Он выглядел ужасно: рыжие с сединой волосы спутались и мочалом повисли до плеч, а кожа не отличалась от кожи мертвеца – до того была устрашающе синей и местами даже черной. Потому отец и носит маску – люди пугаются его до смерти. Он выглядел как мертвец, и мать тоже. Но сейчас Тео увидел, как отец стар.

– Сын.

Теодор не произнес ни звука.

– Прости.

Губы отца почти не раскрывались, когда он говорил. Его голос, тихий, сиплый, словно от простуды, всегда успокаивал. Даже теперь.

– Мне нужно уйти. Береги маму.

Теодор не знал, куда девать руки, кисти казались огромными, как лопаты.

– Она тебя любит.

Теодор промолчал.

– Что-нибудь хочешь сказать?

Лазар выждал несколько секунд, потом склонил голову и перекинул сумку на другое плечо.

– Это тебе.

Он нагнулся и поставил на пол сапоги. Теодор знал их. Они были сделаны из кожи столетнего кабана-убийцы, который мучил окружающие деревни. Отец убил кабана, стачал пару сапог и носил их не снимая.

У Теодора вообще было мало одежды. Родители получали деньги только от редких посетителей, и ребенком он донашивал рубашки отца, свисающие до колен. Когда-то даже носил блузку матери, но выкинул, когда дети заметили рюшки и стали смеяться над ним. Иногда он рыскал на мусорной куче возле города, где оставляли одежду для бездомных, – стоптанные ботинки, поношенные куртки, ремни… Там Теодор нашел свой кожаный плащ. Чудная одежда – тут такую никто не носит. Наверное, потому и выкинули. Но ему оказалась даже по размеру.

Теодор просил себе «кабаньи сапоги», но тогда они были настолько велики, что просто спадали с его маленьких ног. Эти сапоги – самое загадочное, что он видел в жизни. Они пленили его чем-то особенным с первого взгляда. Казалось, в старой коже по-прежнему жил дух древнего монстра. Им не было цены. И сноса тоже не было. Они выдерживали даже огонь.

Лазар тихо закрыл дверь, немного постоял по ту сторону. Теодор слушал затихающие шаги и, когда раздался далекий скрип калитки, бросился вслед, но увидел только огненно-рыжую точку, которая исчезла высоко на холме.

Глава 8. О том, где рождается пожар

Теодор проснулся от крика. За стеной кто-то выл, да так тоскливо, что Тео передернуло. Он кое-как натянул штаны и распахнул дверь в соседнюю спальню. Кричала мама, ее глаза были закрыты, – по-видимому, она крепко спала. Теодор подошел к ней и легонько потряс за плечо:

– Мам, проснись. Ма-а-ам…

Мать вздрогнула. Она открыла глаза и рывком села, меховая накидка свалилась с ее плеча. Родители никогда не снимали шкур, даже в кровати.

– Теодор… Что ты здесь делаешь?

– Ты кричала во сне. Наверное, приснилось что-то плохое.

Мария округлила глаза.

– Приснилось? Ох, мне снился сон!

Она подскочила от неожиданности, пораженная до глубины души.

– Сон! Настоящий. Так, значит, Лазар…

Мария несколько минут походила по комнате, заламывая руки, отодвинула занавеску – был еще день, но солнце уже клонилось к закату.

Затем они сидели за крохотным столом. Завтракал тут только Теодор – родители добывали ему еду, мама готовила, но сама не ела. Они питались в обличье лис, их пища была бесплатна. Не нужно покупать соль, сахар, пить чай. Теодор знал, что отец скучает по людской еде, – догадался по тому, как раздувались ноздри Лазара, случись ему проходить у стола. Но отец поскорей исчезал, чтоб не слышать запаха. Убегал лисом на склоны и там утолял голод сырым мясом.

Мама явно хотела что-то сказать. Ее пальцы перебирали рыжий мех накидки.

– Мам, вы с отцом правда не видите снов?

– Правда.

– Почему так?

Она покачала головой и отвернулась к окну, делая вид, что любуется курганами. Потом спросила:

– А почему ты их видишь?

Теодор пожал плечами: он, конечно, не мог объяснить.

– Перекидыши не видят снов. Мы много еще чего не можем… Тео, не злись на папу. Он хочет добра. Когда-то он сделал нехороший поступок. Может, не один. Папа жалеет об этом. Он подарил жизнь многим людям. И тебе. Запомни это. – Мама поглядела на него с особой нежностью и печалью. – Он подарил тебе жизнь. Это и значит быть отцом. Ведь так?

Теодор понятия не имел, что сказать. Оленина потеряла вкус.

– Когда-то у меня был другой муж. Потом второй – хуже, чем первый. Он сделал со мной кое-что настолько плохое, что я не стану этого говорить. Когда я думала, что жизнь закончилась, встретила твоего папу. Он меня никогда не обижал. И тебя тоже. Он всех любит. Тебя, меня, других. Он такой. Мы ему обязаны.

– Почему он хочет от меня отделаться?

– Он не хочет тебя отпускать. – Мама серьезно взглянула из-под рыжих бровей. – Но его сердце разрывается каждый день, когда он видит, что у тебя нет надежд. Ты одинок. Не ходишь в гимназию. Это не жизнь. Отец ушел в Китилу – город по ту сторону Гребней; он хочет поговорить с одним человеком. Это важный человек. Лазар верит, что он тебе поможет и приютит… а я – нет. Я считаю, ему нельзя доверять. Я должна рассказать папе про сон, потому что видела нечто плохое. Лазар догадается, что это значит. Я пойду за ним, пока он не совершил ошибку, а потом вернусь. Через неделю, не позже.

– Что ты видела?

– Дверь. Там был папа. Он ждал тебя. А потом дверь открылась, и вошел ты…

– Почему сон плохой? Что было дальше?

Мама качнула головой и встала из-за стола. Теодор скинул обглоданные кости под стол, в кадку. На сердце было тяжело. Неожиданно мама обняла его за плечи.

– Мы, наверное, странные родители. Питаться зверьем, носить старую одежду. Может, Лазар прав. С людьми тебе было бы лучше. Но не всегда одежда делает счастливым. Мы вот рады, что у нас есть ты.

На глаза мамы навернулись слезы. Теодор сейчас увидел, насколько стал высоким, – ее голова доставала ему до плеча.

– Ты так повзрослел, Тео. Папа прав. Наши судьбы уже прожиты, нам нечего сказать, а ты, полный жизни, можешь изменить мир. Не смейся, это правда. Почему не ты? Кто, если не ты? И когда, если не сейчас? Следующей жизни не будет. Однажды ты уйдешь, и тогда делай, что считаешь нужным. Живи. Просто живи. Весь мир открыт перед тобой, пока ты жив.

Мама замолкла. Снова обняла его крепко-крепко. От нее пахло звериным духом, чуть-чуть мясной подливкой и чем-то еще – чем пахнут только мамы. Теодор почувствовал, что сердце щемит, ему стало грустно. Он не понимал, что происходит.

Мама положила на стол маленький кошелек.

– Это все, что мы с папой собрали. Мы в этом мире никто… Нас не существует. Я не могу объяснить. Быть может, наступит момент, ты узнаешь все. В свое время. Но я бы хотела, чтобы ты никогда не узнал. Есть секреты, которые нельзя раскрывать. Впрочем, ты ведь и сам тоже… Нет. – Она мотнула головой. – Я верю, что ты, Теодор, проживешь счастливую и долгую жизнь. Я верю в это.

Мама долго не хотела уходить. Наверное, минула половина ночи. Из-за елей выплыла луна, и только тогда она ступила за порог. Мама бросила взгляд на Тео, и ее глаза показались ему какими-то особенно голубыми. Затем она отвернулась и медленно побрела прочь, и Теодор вдруг увидел, что ее лисья тень какая-то дрожащая, зыбкая. Сама фигура матери показалась ему призрачной, и он испугался.

Сгорбленный силуэт исчез за изгородью, и пару секунд спустя Тео услышал легкие лисьи шаги. И тут же зажмурился. Нельзя смотреть. Не стоит запоминать эту картину. Теодор смотрел в темноту закрытых глаз, а на ресницы садились снежинки. Скоро все его лицо было мокрым.

Теодору на какой-то миг показалось, что его нигде нет. Что он – пустое место во дворе, на которое падает снег.

* * *

Проходили ночи, а Теодор все ждал родителей. Когда мама ушла, он послал вслед Севера, чтобы тот принес весть. Но вестей не было. Прошла еще неделя. Теодор все больше волновался. Если мать оставила деньги и так прощалась, словно больше не увидит его совсем, – отцу грозит опасность. Но Тео терпеливо ждал. Ставил силки, ловил мелких зверюшек, готовил жиденькую похлебку, растворяя в воде заплесневелые хлопья. Иногда долго лежал на полу, глядя, как по комнатам бегают мыши. Без Севера они осмелели и уже никого не боялись.

Как-то вечером Тео проснулся от шороха и писка. Он сполз с лежака. Так и есть: мышонок свалился в сапог и не мог выбраться.

Теодор перевернул сапог, и малыш серой молнией шмыгнул в угол, под кровать. Вот так. Все-то меня боятся, подумал Теодор. Он задумчиво посмотрел на кабаний сапог в руке. Как долго он ждал эту обувку! Но когда отец ее отдал, взял и перехотел. Странно получается: чего-то ждешь, а получив, разочаровываешься. Тео подумал-подумал и все-таки натянул сапоги. Как влитые! Он побрел на кухню. Хоть бы филин вернулся и принес вести…

На полках было шаром покати, а в шкафчике обнаружилась лишь пачка запыленных хлебцев. Тео сидел на полу, прислонившись к стене, грыз хлебцы, думая, что нужно оставить немножко для мышат, и лениво следил за тем, как по полу движется лунное пятно.

Вдруг пятно на миг померкло.

Теодор вскочил:

– Север!

Окно не открывалось, и Тео побежал к двери. Север пронесся мимо, взметнув ему волосы, развернулся и полетел в обратную сторону. Ухо Теодора обдало теплом, по щеке мазнули мягкие перья.

Филин приземлился на крыльцо и громко ухнул. Только сейчас Теодор увидел, что Север сжимает в лапе что-то темное. Теодор взял предмет и тут же понял: что-то случилось. Север умел давать понять. Он был не просто птицей. И принес то, что могло означать только плохое.

Обугленная ветка.

Огонь. Стихия, преследовавшая отца всю жизнь. Теодор мог только догадываться, что случилось, и некоторое время просто стоял, кусая губы. Потом он побрел в дом и остановился в спальне родителей, глядя на потолок, в правый почерневший угол. Прямо под ним когда-то находилась кровать, где спал отец.

Однажды разразилась ужасная гроза. Отец отлеживался после попадания в капкан, а Теодор с мамой выбежали на улицу собрать белье. В дом ударила молния. Тео помнил рев и ослепляющую вспышку. Крыша загорелась, но ливень был такой, что огонь быстро погас. Они кинулись внутрь и увидели Лазара – тот лежал на тлеющей кровати. Молния целилась в него. Но не убила.

Это была третья молния, которая пыталась его уничтожить. Теодор прекрасно знал – отец пережил несколько пожаров, падал в костры, обжигался свечами, лучинами и спичками несметное количество раз. Гадалка предсказала Лазару, что тот погибнет от огня. Отец знал, это правда. Не знал лишь, когда это случится, но не сомневался: однажды огонь его заберет. Лазар жил, а огонь за ним гонялся. Вечная погоня пламени за лисом, от которой второму не спастись никогда.

Теодор смотрел на обугленную деревяшку. Страх всплыл из глубин живота, как мертвая рыбина на поверхность реки. Что это значит? Что хотел сказать Север?

Скрипнула калитка.

Теодор насторожился и, надев плащ, вышел на улицу. Во дворе никого не было. Тео подумал, что плохо запер калитку, и та качнулась от сильного порыва ветра. Он подошел ближе и увидел, что засов на месте. Что за чертовщина?

В доме дико заверещал Север. Теодор оглянулся и застыл: из-за угла дома, пятясь, вышел человек! Теодор задохнулся от волны паники. Высокая фигура, стоя к нему спиной, плескала на стену жидкостью из большой бутыли, не обращая внимания на отчаянные крики Севера.

– Заткнись, тупая птица!

Человек отбросил бутыль и достал из кармана спички.

Теодору словно ткнули тяжелой кочергой в живот. Легкие обожгла ярость. Горожанин! Вот оно что! Тео с разбегу бросился на человека, рванул его на себя за воротник. Рыжий!

– Ты! – прохрипел Теодор и замахнулся.

Противник перехватил его руку и больно вывернул, но Теодор умудрился ударить левой.

– Дурень! – неожиданно рассмеялся рыжий. На рассеченной губе набухла кровь, но он лишь покачал головой: – Слышал, колдун сбежал… Значит, ты один?

Они стояли во дворе, и ночной ветер бросал им в лица редкие снежинки. В доме снова беспомощно закричал Север, и от этого звука Теодор содрогнулся.

– Ты никому не нужен. Даже отец бросил. Он же упырь, черт возьми! Жизнь за жизнь, Теодор. Слыхал такое?

Только сейчас Тео почувствовал запах гари. Парень заговаривал ему зубы, а сам успел чиркнуть спичкой за спиной и уронить ее! В одно мгновение пламя накинулось на горючее, и угол дома полыхнул.

Тео бросился к двери, но рыжий был к этому готов и накинул ему на шею удавку. Парень оттащил Тео как можно дальше от двери, чтобы тот не мог ее отворить. Теодор видел силуэт птицы, бешено бьющейся в окно. Филин пытался разбить стекло, метался, хлопая крыльями и судорожно разевая клюв.

– Смотри, как подыхает твоя птица, упырь. Ты ведь так ее любишь, да? Ну и пусть сдохнет! У меня мать умерла! Из-за твоего чертового отца умерла!

Рыжий хрипел от ярости, все сильнее затягивая удавку, и Теодор со всей силы наклонил подбородок вперед. Руками пытался оттянуть веревку, но это было невозможно. Впрочем, рыжий не хотел его задушить, он держал Теодора лицом к дому, заставляя смотреть, как он горит. Языки огня уже рвались вверх к черному небу, и пожар было не остановить. Теодор понял, что еще чуть-чуть – и вместе с домом сгорит его единственный друг.

За голенищем кабаньего сапога был нож. Тео хотел наклониться, но рыжий так сжал ему горло, что он уже не мог дышать, и тело слушалось плохо. Невероятными усилиями он поднял ногу и через мгновение полоснул по веревке. Удавка лопнула, и Тео перекатом ушел вперед.

Рыжий бросился за ним, но Теодор лягнул его в лицо и, тяжело кашляя, пополз на четвереньках к дому. Парень ухватил его за ногу, и Теодор ударил его еще раз. С навеса над крыльцом на них сыпался пепел, а внутри дома рушились трухлявые балки, объятые огнем. Рыжий что-то крикнул, но Теодор не расслышал слов.

Дышать рядом с домом было нечем – гарь и омерзительная вонь вцепились в горло, сдавливая лапы сильнее, и каждый глоток воздуха был вязче и гуще, черней и смрадней предыдущего. Теодор вдыхал смерть. Всюду огненные вспышки, полыхающие оранжевым и красным, будто цветок-убийца раскрыл лепестки, чтобы поймать жертву и утянуть в кровожадное нутро, откуда никому нет спасения. Отец рассказывал, как страшно задыхаться в пожаре. Теодор это вспомнил, и желудок скрутило. Нужно действовать немедленно, иначе он не спасет даже себя.

Теодор рванулся к окну на кухню, где был заперт Север, и ударил локтем по стеклу, но оно не поддалось. Филин бился по ту сторону – так близко, что Тео схватил бы его, если бы не преграда. Он ударил еще раз и вскрикнул: на плечо упал пылающий обломок дерева, и рука вспыхнула от боли. Стекло треснуло, Теодор замахнулся еще раз, но в то же мгновение с крыши сорвались дымящиеся доски…

Первые минуты, придя в себя, Теодор глупо таращился на нечто черное, не в силах понять, что видит, – скелет огромной рыбины или гигантскую клетку? Наконец он понял: это всё, что осталось от его дома.

Теодор сел, держась за голову, и осмотрелся. Видимо, пролежал он долго: огонь уже сожрал все, что мог, но угли еще тлели. Пепелище источало мерзкий, удушливый запах.

В груди нехорошо заболело. Его дом… сгорел. Тео вспомнил про рыжего. Сбежал? Во дворе пусто. Тео с трудом встал. Плечо и голова ныли от ударов и горели от ожогов, в воздухе стоял запах крови и паленых волос. Теодор подошел к обломкам крыльца. Он едва узнал в обугленных досках ступеньки. А рядом чернел оконный проем на кухню. Теодор зажмурился, но шагнул ближе – он должен был это увидеть.

Внутри, среди нагромождения обгоревших досок, кое-где были видны глиняные черепки, металлические кружки… И все покрывала зола, как черный снег. Теодор почувствовал, как горло сжалось от слез. Филин погиб. Его друга больше нет, и он не услышит свист крыльев над ухом, и заботливый клюв больше не ткнет ему в лицо очередное подношение в виде пойманной мыши. Он не почувствует приятной тяжести на плече, потому что некому будет садиться на руку.

Его больше нет.

Теодор любил Севера больше всего из того, что имел.

Теодор увидел его впервые, когда тот был маленьким лохматым комочком, копошащимся на тропинке. Тео взял его домой и выкормил, вырастил сам, наблюдал за тем, как птенец обрастает крепкими перьями, как крылья удлиняются с каждой луной, как жалкий комок превращается в красивую и грозную птицу. Филин был ему лучшим другом. Он единственный понимал Теодора без слов – им не нужно было говорить. Они вместе охотились: филин указывал путь на звериные тропы, а Тео делился добычей. Это был лучший друг, который только мог появиться у Теодора.

И вот его не стало. Теодор остался один.

Ноги больше не держали его. Он сел на землю и обхватил себя руками за плечи. Закусил губу, чтобы не взвыть от безысходности: родители исчезли, дом сгорел, друг погиб. Теодор с ужасом понял, что у него больше вообще ничего нет, даже мышиной семейки в углу его спальни. Еще вечером он слышал возню маленьких мышат и спрятал в кармане кусочек хлебца, чтобы отдать им, а теперь…

Теперь их нет.

Вот она – ночь. Пришла. То, о чем говорил отец.

Тео зажал себе рот, потому что хотелось вопить и выкрикивать проклятия.

«Нельзя. Держись, – лихорадочно повторял он про себя. – Нужно что-то придумать. Ты же сильный. Ты все знаешь. Вспомни, как провалился под лед на озере. Ты выбрался. Один! А когда наткнулся на вепря? Ты выдержишь. Даже это. Позаботишься о себе. И о родителях…»

Теодор вспомнил обугленную веточку, которую принес Север. Отец собирался в Китилу. Хотел там кого-то найти, но не вернулся. «Делай все, что считаешь нужным», – вспомнились слова матери. В город ушел отец, в город ушла мать. Оба не вернулись. Настал черед Теодора. Родители были бы против. Но другого выхода он не видел. Все, что у него осталось, – память. Да и то он знал: в любой момент может потерять и ее.

Шатаясь, Теодор встал и побрел в сторону погреба; его вырыли в стороне, и он не сгорел. Там еще оставались припасы, можно было разжиться подмороженной картошкой.

Тео переступил через торчащую балку и остановился, нахмурившись. На земле была прямоугольная тень, словно от двери. Тео прекрасно понимал: все двери сгорели, от них остался лишь пепел. Ничто здесь не могло отбрасывать эту тень.

Теодор шагнул, и дверь неожиданно приоткрылась. Он видел, как ее качает невидимый ветер, и понял, что тень лежит у самых его ног. Да, точно, она начиналась у сапог. Тео растерянно поморгал и двинулся к погребу, а дверь поползла следом, будто приклеенная к подошвам.

Тень Теодора больше не была человеческой…