Текст книги "Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе"

Автор книги: Мила Нокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 18. О той, которая зовется Волчицей

Теодор серьезно настроился на отгадку стихотворения Кобзаря. «Лишь нужно страх преодолеть и двери Смерти отпереть», – повторял Теодор, но, по правде говоря, так и не понял, что имеется в виду. Говорилось о каком-то страже у ключа, который был цветком, или животным, или чем-то в этом роде. И еще – об имени и клейме. Имя и клеймо каким-то образом связаны. Что ж, клеймо уже есть, но чье имя требуется назвать и – кому?

Теодор рыскал по городу и кладбищу. Бродил по опушке леса, надеясь натолкнуться на одного из звериных стражей, но, кроме дворняги Шнырялы и обычных обитателей леса, никого не нашел.

Люди немного успокоились после таинственных исчезновений, как вдруг прошел шепоток, что в горах стали пропадать пастухи. В Китиле ходили какие-то слухи, но, чтобы их узнать, нужно было провести полночи под окнами. Теодор этого не любил.

Подслушивал-то он часто, но порой, просиживая часы под подоконниками или у чужого крыльца, слышал то, что не хотел. Ссоры, ругань, ложь. Он не любил этого. Он чувствовал себя гораздо спокойнее на кладбище, даже в темноте среди мертвецов… Впрочем, Теодору и там было одиноко.

Март перевалил за половину. Горожане все как с ума посходили из-за появления кометы. По одному или компаниями вылезали на крышу и таращились на хвостатую звезду. Кто-то пророчествовал о конце света. Астрономы просчитывали, когда будет пик и комета подойдет ближе всего к Земле; и по их предсказаниям пик выпадал на день Весеннего Равноденствия. По этой причине или же по другой, но на Равноденствие было решено устроить самую большую ярмарку за последние годы.

Празднество ожидалось поистине грандиозное. Мэр Вангели, по слухам, спонсировал приготовление самого большого пирога в мире, который войдет в книгу рекордов. Пекари со всей Трансильвании съезжались в Китилу, чтобы испечь на праздник этот исполинский пирог. Закупалось сладкое конфетти, на телегах привозили мешки с мукой и сахаром, корзинки с яйцами. Торговцы города были довольны: какой навар за одну неделю!

На Весеннее Равноденствие всегда проходили фестивали даже в маленьком Изворе. В детстве Теодор выбирался поближе к холмам, чтобы посмотреть на фейерверки – некоторые не могли утерпеть и запускали салюты задолго до праздника. Красные, изумрудные, фиолетовые вспышки казались Тео волшебными. Но как проходил сам праздник, он не знал и не узнал бы, если бы даже захотел. Ведь именно на Весеннее Равноденствие приходился его день рождения. А значит, он забывал этот день.

Судя по всему, остальные участники тоже пока оставались с носом. Теодор пару раз видел в городе Шнырялу, которая рылась в канаве. Ключ она там явно не нашла, разве что пару-тройку обглоданных костей.

Мэр Вангели, конечно, увидев нежителей в Макабре, принялся рыскать по кладбищу. Прошло несколько чисток. Даже чердак Теодора обшарили, но ушли ни с чем. Когда прошел слух об облаве, Тео предупредили нежители, и он на время спрятался в горах, где спал в большом дупле. По ночам он слышал странный вой, но не мог понять, откуда тот доносится.

Видимо, Вангели решил, что нежителей было немного, да и те – пришельцы с чужих кладбищ. Мэр жил в полной уверенности, что после облавы шестилетней давности он избавил город от скверны. Хуже всего оказалось то, что Вангели, несмотря на свой пугающий вид, по-видимому, пользовался популярностью у прихожан церкви. Мэр оказался глубоко верующим, и Теодор в этом убедился.

Сам Теодор не был особо религиозен. Да и во что бы ему верить? Отец считал, что, какая бы ни была вера, в первую очередь человек должен полагаться на себя. Потому Теодор с равнодушием взирал на молящихся у церкви. Ему слабо представлялось, что такой горделивый и важный человек, как мэр, может склонить голову. И каково же было удивление Теодора, когда он, стоя в узком проулке между домов, впервые увидел, как Вангели крестится.

Впрочем, даже эта сцена не уменьшила странную боязнь перед мэром, которую ощущал Теодор.

Однажды в сумерках он проснулся оттого, что внизу кто-то сварливым тоном спорил. «Снова, что ли!» – Теодор разозлился. Он выглянул на улицу. Двое тетушек, Фифика и Марта, ссорились, потому как одна улеглась в могилу другой, и теперь соседки кричали так громко, что разбудили всю округу.

Теодор фыркнул, прислушиваясь к воплям тетушек-мороаек. Морои бесплотны, сон им не требуется, да и тени у них нет, однако, похоже, страсть к скандалам – это то, что удерживает их в этом мире. За полвека соседки так и не решили прижизненные проблемы и продолжили спорить по ту сторону могилы.

Вообще-то нежители редко бывали так уж тихи, и Теодор искренне не понимал, как Вангели еще их не переловил. Все-таки Шныряла не просто так опасалась облавы.

На окраине кладбища он увидел целую толпу нежителей: морои толкались среди перекидышей и бурчали, что им нет места, хотя места-то прозрачным и бестелесным вовсе не требовалось. Все они чего-то ждали.

И точно. Едва Теодор подошел к толпе, по холму, покрытому свежей травкой, спустился всадник. Его конь, черный, как полночь, ступал практически бесшумно. Нежители приветственно загалдели и захлопали в ладоши.

Тем временем всадник приближался. Уже то, что он ехал верхом, врывалось в жизнь кладбища неслыханной новостью. Наездник оказался молод. Несколько веков назад его наверняка назвали бы витязем. Молодой человек выглядел точно принц из легенды. И ощущение было, что где-то в горах его ждет замок со слугами и драгоценностями, царство другой эпохи, давно канувшей в Лету.

Он сидел на коне так, будто был рожден в седле, рука явно привыкла к оружию, да и само оружие имелось. Рукояти ножей тут и там холодно поблескивали среди одежд. Наездник был горделив, строен, и в каждом его движении чувствовалась сила и доблесть.

Пришелец подъехал к толпе и пожелал доброго вечера. Его взгляд безразлично мазнул по Теодору. Глаза всадника оказались ясными и настолько зелеными, что даже не верилось, будто они настоящие, а не вырезаны из драгоценного камня.

Рукава черной рубахи наездника были закатаны по локти, открывая смуглые руки, испещренные мелкими черточками. В распахнутом вороте, окаймленном зеленой вышивкой, виднелись такие же полоски, грудь тоже покрывала сеть тонких шрамиков.

– Вечер добрый, вечер добрый, благородный Охотник! Что ж, давно тебя не было видно.

– Пожалуй, и давно, – кивнул витязь, спешившись.

– Что там, в горах, снег идет по-прежнему?

– Нет. Весна пришла и в горы.

– Пришла ли?

– Пришла. – Охотник вынул из петли на рубахе крохотный белый цветочек.

Толпа ахнула. Теодор заметил, как лица рядом просветлели, а спины выпрямились.

– Неужто подснежник?

– Он самый.

Охотник поглядел вдаль, на уступ, высовывавшийся серым языком из елей.

– Я только что побывал на Змеином уступе. Там его нашел.

Фифика радостно всплеснула руками и рассмеялась. Звонко, по-весеннему. Заждались они все тепла после долгой печальной зимы. Как же заждались ласковых, светлых дней!

– Не только дурные вести ты приносишь, – обратилась тетушка Фифика к Охотнику, – и за это тебе спасибо. Радость-то какая!

Кое-кто из стариков, притоптывая, пустился в пляс, зазвучала нестройная песня. Лицо Охотника просветлело, уголки губ приподнялись. Он протянул руку и положил подснежник на морщинистую ладонь тетушки. Фифика радостно рассмеялась, а с ней и другие нежители. Охотник же стоял и смотрел, думая о своем.

– Что ж там еще в горах-то? – продолжил старик в шапке с голубиным пером. – Волки есть?

– Похоже, что да, – ответил молодой человек и посуровел. – Люди в городе говорят, появился волк-людоед. Так что остерегайтесь ходить в лес, кто перекидыши, – волчица та, по слухам, громадная, как молодой теленок, и даже лиса проглотит. Мне про нее пастухи рассказали, и я шел по ее следам от самого Змеиного уступа, да затем следы исчезли.

Все ахнули и подняли испуганный гомон:

– Так ты ее выследи! Кто ж еще, как не ты?

– Непременно.

Охотник раскрыл сумку, в которой с легкостью бы поместился Теодор, и разложил на куске ткани вещи, по-видимому, ценные для нежителей. Одни стали торговаться, другие спорили между собой за право обладать вещью. Покупали травы, ягоды – некоторые Теодор видел впервые, – камни, кости, рога, когти, мешочки да баночки. В некоторых банках плавали заспиртованные рептилии. Теодора поразило многообразие шкур. Чего только не было – от шкурок обычных ужей до шкуры огромной ящерицы с шестью лапами.

Но больше всего оказалось камней. Чудесных, переливающихся, граненых, синих, белых и зеленых. Нежители накинулись на камни и начали их разбирать. У каждого камня-оберега было волшебное свойство, и Охотник терпеливо разъяснял, что для чего.

Теодор хотел подойти, но тут над ухом раздался четкий и презрительный девичий голос:

– Глянь-ка, живяк! Ишь ты, пригарцевал на своей поганой скотине.

Теодор поежился. Живяк – на кладбище?

Подле Теодора стояла, конечно, Шныряла. Девушка буквально прожигала в Охотнике дыру пристальным взглядом.

– Чего ты так про него? – удивился Теодор.

– А то. Мерзкий он тип. На редкость мерзкий. Ты погляди, погляди, – Шныряла указала на незнакомца пальцем, – как он смотрит на них. А? Какой у него ледяной взгляд! У него не сердце, а камень. Я по глазам вижу. Он – безжалостный живяк, который под предлогом продажи каменных побрякушек приходит сюда, подслушивает да подглядывает. А потом уезжает в горы. Шастает из горных лесов в Китилу и обратно в дебри. Зачем? К чему? Что за делишки у него темные, никто не знает. И тени его нежительской никто отродясь не видел. А я знаю, он – живяк и в один день всех нас сдаст!

Тут встряла тетушка Фифика, услышав слова Шнырялы:

– Ей-богу, носатая, замолкни! Как смеешь ты говорить такое об Охотнике? Да он – наш верный друг! Сколько раз спасал нас от городских проныр? А разве не он предупредил об облаве Вангели? В тебе и благодарности-то нет! Они и твою халупу обшарили, да подумали, там бродяга какой ночует…

Шныряла разозлилась:

– Неужто? Значит, он благороден и доверять ему надо, так? Да погляди на его тень! Видали вы когда-нибудь у него нежительскую тень?

Теодор посмотрел на Охотника – у того и вправду тень была обычная, человеческая. Даже не колыхалась.

– Он – человек! Из города!

Фифика поджала губы, словно ей в суп подлили уксуса.

– Ну и что, тени нежительской, может, и нет, но про нежителей он все знает и за нас. Стало быть, нашенский.

– Он – живяк!

Тетушка покачала головой:

– Такие, как он, давно в века канули. Среди живых и не осталось совсем. Охотник – настоящий витязь, послушай, как он говорит, – ну точно принц какой! А лицо такое прекрасное, и стан – не будь я старушкой-нежительницей… Эх, сказочный!

– Это у него лицо красивое?! Морда, а не лицо! На шли чем любоваться!

– Морда? Кто б говорил! Или это для тебя комплимент? Да гляди хотя бы, глаза какие, такой цвет чудный ни разу не видывала и не знала, что такой бывает. Такие зеленые, ну словно камень. Будто змеевик. А кудри, бог мой! Ну принц!

– Никакой он не принц! Он живяк из города, а живякам доверять нельзя. Ни одному доверять нельзя. Да почему мне никто не верит?

Фифика покачала головой:

– Ты не права, Шныряла.

Девушка издала возмущенный полустон-полурык.

Тетушка Фифика с прищуром глянула на Шнырялу.

– А чегой-то ты так ерепенишься, милочка? – тоном знатока поинтересовалась она. – Всякий раз, как приезжает Охотник, ты тут как тут. Стоишь, таращишься на него, а ни разу не подошла купить что-то. Может, он и тебе подарил бы камушек. Только кричишь, какой он отвратительный да как тебя от него тошнит. Странная это реакция, и по опыту прошлой жизни, когда я была еще юной девочкой, помню, что это самый верный признак…

– Чего?

– Влюбленности! – заявила тетушка.

Шныряла сначала покраснела, потом побелела и снова залилась краснотой.

– Я? Влюбилась? В Охотника? Этого живяка? Вот еще! У вас мозги за триста лет высохли, не можете отличить любви от ненависти?

Фифика хмыкнула и покачала головой:

– Все с тобой ясно, дорогуша.

Шныряла снова побледнела, снова покраснела и снова стала белее снега, так что даже Теодор не уследил за сменой красок на ее лице. Девушка набрала воздуха в легкие и разразилась тирадой настолько яростной и жгучей, что даже Теодор оторопел и понял: с ней что-то не то.

– Я? Влюбилась? Да если бы этот живяк чертов, этот гад расписной подъехал бы ко мне, раскрыл бы рот и ляпнул хоть одно свое поганое слово, я бы ему из этого рта язык так и вырвала, если б дотянулась! А нет – бежала бы от него во весь дух, чтоб и след мой простыл, и этот злыдень меня не отыскал! Да если б он только посмотрел на меня… Да если б он хоть приблизился…

– Да ты этого и ждешь, милочка.

Шныряла задохнулась, не найдя слов. Со злобным рыком она воткнула ножик в пень, перепрыгнула и, обратившись в дворнягу, помчалась прочь, только лапы засверкали. На холме собака застыла и оглянулась.

Тем временем товары были распроданы, а новости обговорены.

– Что ж, добрый вечер, вечный народ! – кивнул Охотник, закинул сумку за седло и следом взлетел сам. Легко, как журавль в небо.

– Доброе утро и попутного ветра! – замахали руками нежители.

Охотник тронул поводья, но направился не в горы. Подъезжая к повороту на Китилу, он поглядел в сторону, как раз на Шнырялу. Едва собака заметила его взгляд, рванула с места и припустила так, словно ей спину прожгло огнем.

– Ах, влюбленные такие чудные! – вздохнула тетушка Фифика, прижимая к груди подснежник.

Теодор ни слова не понял из их разговора, кроме того, что Охотник – живяк, по мнению Шнырялы, хоть ей никто не верит. А еще то, что Шныряла чувствует к молодому пришельцу жгучую ненависть, но с таким диковинным видом ненависти он еще ни разу не сталкивался.

– А что это за нагорья? – спросил Теодор у тетушки Фифики, кивая на склон, откуда приехал Охотник.

Та ответила рассеянно:

– Ах, эти холмы… дакийские курганы. Они были здесь до нас.

Даки… Теодор вспомнил – дакийские курганы находились рядом с его домом. Древний народ, населявший некогда Румынию. Сейчас от них остались лишь могильники да воспоминания.

Едва он это подумал, с курганов донесся тоскливый вой. А может, ветер загудел в далекой скалистой штольне…

Шныряла услышала серебряный холодный смех. Точно льдинки посыпались, так смеялся кто-то невидимый. Девушка сразу смекнула, кто это, и насторожилась:

– Чего бы им веселиться?

Ей вспомнился недавний случай с чабаном. Она не очень-то жаловала горожан, но то, что обитало вблизи Окаянного омута… О, этих она не любила больше. Тот чабан даже выжил, хоть и подумал, что его спасла обычная дворняга. Не то чтобы Шныряла хотела кого-то спасать, но лишний раз насолить этим тварям и отнять у них добычу доставляло ей удовольствие. И вот – снова их смех.

Мгновенье девушка колебалась. А затем нагнулась к сапогу, из-за голенища которого выглядывала рукоять ножа.

…Несколькими часами ранее тут проходил усталый Охотник, ведя коня в поводу. Не по-весеннему гревшее спину солнце порядком разморило и утомило.

– Вот и тепло, да я ему не рад. Что бы за погода ни была, человек непременно пожалуется. То ли дело ты, а?

Конь согласно фыркнул и прянул ушами. Солнце явно было ему по нраву, и он радостно подставлял под него круп.

– Ты как хочешь, друг, а я в тень.

Конь остался на холме, нежно касаясь молодой травы губами, а Охотник спустился к воде в тень Ольшаника. Точно для него подготовленное, возле самого берега лежало толстое бревно. На нем играла ажурная тень от ветви, как от балдахина. Место манило прилечь, что Охотник и сделал.

Правда, он, как человек опытный, вытащил из-за пазухи нож, сжал его и не отпустил, даже когда погрузился в крепкий сон, которым может спать лишь молодой человек в расцвете сил да с чистой совестью.

Ольшаник тем временем низко склонил над ним ветви, от соседних коряг протянулись легкие тени, а из ветвей блеснули глаза.

Даже тихий, словно из толщи воды звучащий серебряный смех не нарушил оков крепкого сна.

Смех тот принадлежал, конечно, иеле. Они не замедлили явиться. Ловкие руки опутали путника ивовыми побегами, скрепили их водорослями с речного дна. Ольшаник склонил ветвь к горлу путника и обнял шею точно удавкой. Вскоре Охотник был обездвижен. Иеле расселись кругом, покачиваясь на ветвях и тихонько посмеиваясь.

Волны, лизавшие подошвы сапог Охотника, словно эхо повторяли звон девичьих голосов.

– Чавк, – жадно пробовала река ноги уснувшего, – чавк, чавк.

– Хрр, – хрипло скрипел Ольшаник, сжимая ветвь, – хрр, хрр.

– Тише, Ольшаник, тише, – иеле коснулись дряхлого ствола, – мы хотим лишь повеселиться.

Девы распустили локоны, протянули к пленнику руки – тонкие, с острыми когтями, – и стали заплетать ему волосы. Кто-то изучал сеть тонких шрамиков на руках Охотника, кто-то интересовался оружием с такой же сетью черточек на рукоятях.

Так сидели они в закатных лучах, посмеиваясь холодным смехом, да опутывали Охотника. Конь заждался и жалобно заржал. Ему отвечал лишь Ольшаник низким скрипом, в котором слышалось злобное торжество.

И тут – всплеск волны, яростный скрип ветвей, вскрик.

Дворняга бросилась на иеле с ощеренной пастью, клацая острыми клыками, и девицы с визгом кинулись врассыпную.

Охотник мигом распахнул глаза и хотел вскочить, но гибкая ветвь так сдавила ему шею, что он закашлялся. Совсем рядом он увидел двух испуганных иеле, а вокруг носилась какая-то дикого вида девушка и яростно хлестала ивовой веткой визжащих дев. В другой руке она держала нож, но в ход не пускала.

Охотник сразу смекнул, в чем дело, и полоснул лезвием по удавке на горле.

Девушка рванулась к нему, хлеща иеле веткой.

– А ну кыш! Пошли прочь! Прочь! Убирайтесь отсюда. Вам одного раза мало, злодейки? Я добавлю!

Опомнившиеся иеле яростно сопротивлялись. Они кидались на девушку, целясь когтями ей в глаза, и одна зацепила платок, которым были обвязаны волосы дикарки. Ткань треснула и свалилась, и по плечам девушки рассыпались снопом золотого ячменя волосы.

Шныряла, увидев, что наделали иеле, завопила что есть силы. Иеле было вновь пошли в наступление, но увидели, что Охотник освободился и стоит с ножом в руке, и замерли. Злобно ворча, девы попятились и со стенаниями растаяли меж ветвей, где им и было место.

Охотник выдохнул и сел на корягу. На его шее краснела полоса, а на руках девушки – порезы и царапины.

– Острые когти у этих тварей, – заметила она, нарушив неловкую тишину. – Чтоб им пусто было, безголовым распутницам!

Охотник кивнул:

– Я не заметил, как заснул.

Он повернул голову к лугу – конь, нетерпеливо помахивая хвостом, призывно ржал.

– Бедолага, – заметила девушка.

Охотник поднял бровь.

– Я про коня.

Девушка ехидно ухмыльнулась. Она попыталась собрать длинные золотые волосы и увязать обратно в платок, хотя тот был практически безнадежно изодран. Как и ее руки и лицо.

Охотник встал и вложил лезвие в ножны.

– Пойдем. – Он двинулся вверх по склону.

Девушка последовала за ним. «Чего ему надо?»

Когда она поднялась, Охотник уже успокоил коня и доставал из-под седла сумку. Порывшись с минуту, он извлек пузырек и протянул девушке:

– Держи.

– Чего это? – Шныряла покосилась с подозрением.

– От порезов, мазь. Быстро заживит.

– А из чего она сделана?

Охотник промолчал, лишь загадочно глянул на девушку. Та пожала плечами и сунула пузырек в карман.

Охотник не сводил с нее глаз.

Девушка хмуро покосилась в ответ и, не говоря ни слова, упрятала под рваный платок очередной золотой локон. Охотник удивленно смотрел на длинные кудри, которые казались ненастоящими на фоне блеклой серо-коричневой одежды и бледного чумазого лица.

Охотник не стал раскрывать тайн лекарственной мази и вскочил в стремена. Конь радостно тряхнул головой и ударил копытом.

– Доброго вечера, – мягко кивнул Охотник, повернув к лесу.

Девушка же долго стояла на лугу, в задумчивости ощупывая в кармане пузырек.

Теодор снова проснулся от криков. «Черт бы вас побрал, воблы сушеные!» – Он заворочался на сене. Усопшие Фифика и Марта, чьи захоронения находились возле убежища Тео, похоже, снова перепутали могилы. Вопли были такие, что Теодор надел плащ, который использовал как одеяло, и шагнул к слуховому окну.

Он распахнул дверцу и вдохнул мартовский туман. От деревьев у реки расползались белесые щупальца. Теодор сделал еще пару-тройку глубоких вдохов и заорал:

– Да что за дела? Я спать хочу!

Ему никто не ответил. Тео удивился.

Он спустился с чердака и увидел, что в туманной мгле проявляются остальные морои. Они пробудились в такую рань, потому что Фифика и Марта обнаружили нечто, нарушившее обычный кладбищенский покой.

Обычно тетушка Марта возлежала на одном из двух спорных надгробий в обмороке (или только изображала его?), а Фифика вопила во все горло, что это ее плита. По правде говоря, никто не знал, кому из них в действительности принадлежала какая могила, ведь усопли сварливые соседки давно, а эпитафии стерло время.

Впрочем, сегодня проблема безымянных могил отошла на второй план. Сейчас тетушки были откровенно напуганы.

На рыхлом снежном островке, где лежали глубокие синие тени, явственно виднелись следы. Больше, чем лапы собаки. Больше, чем подошвы Теодоровых сапог. И эти следы принадлежали…

– Гигантская волчица! – всхлипнула Фифика, прижимая к груди призрачный платок. Она громко высморкалась. – Она была здесь! Я ее видела! Своими глазами!

– Что? Где? Как это произошло?

Нежители загудели, как осиное гнездо. Теодор глянул на следы, и в его животе сжался тугой ком. Животное проходило совсем недавно, он сразу понял, так как отец учил его читать следы. Оно пришло с запада, где за кладбищем начинались холмы, перерастающие в предгорья, а те – в горы. Там, на одном из холмов, стоял черный боярышник. Теодор не решался туда ходить. Но следы вели именно оттуда.

Теодор двинулся по следам. Вот зверь подошел к проклятому дому. Перепрыгнул через могилы тетушек и обошел полуразрушенное здание по часовой стрелке, обнюхивая каждый угол. Он задержался под чердачной дверцей Теодора, а после попятился и исчез среди надгробий. След терялся вдали, где тропинка петляла по нагорьям.

– Это была та самая… Волчица-людоед. Мы так перепугались с Мартой, что снова перепутали ложа!

Тетушки, пользуясь вниманием толпы, начали наперебой рассказывать о волчице.

– У нее глаза – ну что две луны.

– И в них полыхает огонь.

– Да-да, самый настоящий! Страшна, как сама ночь, и тиха, подкралась незаметно, мы даже не успели пикнуть.

– Она пыталась нас утащить! – заверила Фифика.

Учитывая, что тетушки были бесплотными мороайками, которые с легкостью проникнут сквозь кирпичную стену, Теодор только хмыкнул, слушая болтовню. Тут он заметил другие следы, совсем свежие.

Они петляли чуть поодаль, вели с востока кладбища, оттуда, где находился яр, и были миниатюрной копией больших следов.

Маленькие следы пересеклись с большими, оббежали их несколько раз и решительно направились туда же.

– Шныряла?!

Теодор мигом понял, что тут происходит, и ощутил холодный прилив внутри живота.

«Он страж зверей или цветов, чтоб ключ хранить, на все готов, лишь нужно страх преодолеть и двери Смерти отпереть».

Страж. Зверей.

Он еще раз поглядел на следы волчицы и подумал, что страх преодолеть не удастся. Зверь поистине гигантский, какого еще не видывал ни человек, ни волчье племя. Явно волшебство Макабра.

Хорошо, что рядом не было никакой стены, иначе Теодор стучался бы об нее головой. Черт возьми, он был уверен, что этот гигантский зверь и есть тот, кто хранит ключ… к Двери, которую он поклялся открыть. Он дал клятву и должен ее исполнить. Во что бы то ни стало победить в Макабре!

Но как сразиться с хищником-великаном?

Теодор, конечно, охотился в лесу, но он понятия не имел, как убить такого громадного волка. А если попробовать поймать, то как? И… что делать с ним потом?

Однако же Шныряла явно знала. Или нет? Но пошла вслед волчице, надеясь ее нагнать. Минут десять назад, не больше. И Теодор понимал: если он промедлит, остроносая уж точно успеет добыть ключ…

– Второй раз уже говорю – позовите кто-нибудь Охотника! Скорее, пока она не ушла, пусть ее выследит!

– Боже, что за зверь! Глаза огромные, горят огнем! – донеслось в ответ стенание Фифики.

«Горят огнем», – повторил Теодор. Огнем. Это – его ключ. А ведь и верно – волчица пришла сюда, на кладбище, к проклятому дому! Он был уверен на сто процентов. Шныряла попробует раздобыть ключ, и волчица ее попросту сожрет. Только Теодор может его получить, он – тот, на ком огненное клеймо.

Мысль о том, что ключ принадлежит ему, Теодора успокоила. Если это так, добыть его будет проще. Ведь ключ по праву его, потому как-нибудь, при помощи смекалки и, быть может, ответа на загадку, он додумается… Когда окажется на месте.

Теодор вернулся на чердак. Он спешил так, что грохнул дверью, и с нее посыпались пауки. Мигом собрал ножи, которые нашел в подвале сгоревшего дома, и рассовал по карманам. Задумчиво посмотрел в угол, где валялись капканы. Их он стащил из кустов у дома Шнырялы. Девушка расставила ловушки по всему периметру, чтобы всем было ясно, как она относится к непрошеным гостям. Но Тео забрал капканы.

И сейчас он взял самый большой из них и выбрался на улицу. Запахнул плащ и зашагал в лес, чувствуя, что совершает очень опрометчивый поступок. Но долго думать было некогда.

Теодор проходил мимо холма с боярышником, чернеющим в сумеречном призрачном свете, и ощутил в сердце укол печали и какое-то безысходное, тупое чувство. Он представил отца так ясно, будто видел минуту назад, хотя прошло много времени. Огненная шкура, шрамы на лапах и проплешина на боку. Теодор любил идти вслед за отцом по лесу, следя за мельканием оранжевого меха между корней. Когда отец был лисом, они понимали друг друга лучше, чем при человеческой беседе.

Теодор мечтал, что однажды станет перекидышем. Ему казалось, перекидываться в животное – лучше быть не может. Он не знал тогда, что такое подвластно только усопшему, который вернулся с того света. Если такова плата за умение, он не хочет ее платить. Наверное, потому отец и молчал, когда Теодор заговаривал, кем он обратится, когда достигнет совершеннолетия… Ведь Теодору для этого нужно было умереть.

Он так задумался, что машинально шел все медленней и медленней, а потом и вовсе остановился, уставясь в пустоту между ветвей дерева. Наконец Тео сглотнул комок в горле и, закрыв глаза, потряс головой. Открыв их, он понял, что уже не один.

На холме возле обгоревшего боярышника стояла тень. И тень явно глядела на него, хоть у нее и не было глаз. Она спустилась по склону и пошла прямо к Теодору словно ее манила вполне конкретная цель…

Теодор некоторое время оторопело смотрел на приближение силуэта, потом судорожно схватил ртом воздух, сорвался с места и припустил к лесу – туда, куда вели следы. Он высоко поднимал ноги, сапоги путались в прошлогодней траве и колючей поросли терновника. Теодор оглянулся – тень не отставала. Она быстро скользила за ним, вытянув руки, и вдруг замерла на секунду, наклонилась и побежала уже на четвереньках. От этого зрелища волосы на голове Теодора зашевелились от ужаса.

– Черт возьми!

Понимая, что, если он побежит быстрей, его сердце взорвется, Тео все-таки сделал рывок и заскочил в лес. Он вломился в ельник, не обращая внимания на то, что ветви кололи щеки, рвали одежду, и замедлил шаг, только потеряв всякие ориентиры.

Теодор огляделся – никого. Ни теней, ни… следа.

Он заблудился. Теодор подождал несколько минут, пытаясь унять сердцебиение. Прислушался – кровь стучала в голове, но лес был темен и глух, лишь редкие предрассветные лучи просачивались где-то вдали меж переплетенных ветвей. Теодор понял, что за ним никто не гонится, и теперь побрел наугад, волоча тяжелый капкан.

Теодор не знал, сколько блуждал. Сосны, ели, камни… иногда лес пересекали овраги, а порой – ручейки. Наконец на полянке он обнаружил знакомые следы. Маленькие лапы семенили в сторону дакийских курганов, и Теодор все понял. Шныряле не просто так дали это прозвище – она действительно ухватила суть дела, а Теодор не догадался.

Дакийские курганы… Даки – древний народ, верящий, что они могут превращаться в волков. Слово «даки» и означает «волки». Еще бы волчице не появиться именно в этом месте!

Теодор ощутил прилив бодрости от этой мысли и заметил клок шерсти на пне – Шныряла потерлась. Она проходила недавно, что было удивительно – ведь он пустился в погоню позже да еще и поблуждал по лесу.

Теодор брел, раздвигая ветви, пока вдруг не услышал крик.

Он на мгновение замер. А затем, не раздумывая, бросился вперед, буквально пропахав колючую стену елей. Теодор вылетел на площадку – и тут же пожалел о том, что не остался под прикрытием леса. Прямо посредине лужайки стояло нечто, что Теодор сначала принял за серый холм. Но холм двигался. Более того – у Теодора отнялся язык, и он даже не смог закричать (хотя у Шнырялы это получалось отлично) – у холма была громадная красная пасть, в которой белели длинные острые… зубы!

Эта шерстяная гора и была гигантской волчицей!

Теодор невольно попятился и увидел, как ему отчаянно машет Шныряла. Она стояла на другой стороне лужайки, держала в руках горящую ветку и была бледнее червя, выползшего из вечной темноты. Девушка выглядела потрясенной, однако уже приходила в себя:

– Болван, сюда!

Она указала вверх, на что-то среди ветвей, и злорадно ухмыльнулась. Теодор уставился на ели и увидел сетку. Вот как! Шныряла-то не дура, ей-богу, ну, может, самую малость. Она догадалась сделать то, что Теодору даже в голову не пришло, даром что он когда-то охотился. Он хотел убить волчицу, когда та попадет в капкан, а Шныряла придумала, как ее поймать и удержать.

Волчица зарычала, и Теодор невольно попятился.

Да, в загадке не было сказано, что стража нужно убить. Только победить страх. Шныряла оборонялась от волчицы горящей веткой. Тварь зарычала так, что по всей поляне пролетел ветер и всколыхнул длинные пряди Теодора. Смердящее дыхание и запах крови ударили в лицо. Волчица тяжело переступала передними лапами, но не нападала.

Она чего-то ждала.

– Хватай ветку, дурак! – завопила Шныряла, яростно замахав факелом. – Гони!

Вот она что придумала! Гнать с двух сторон и заставить попасться в ловушку.

– Давай же!

Теодор мигом выхватил из кармана спички. Эх, только б все получилось… Он выдернул ветку из кучи на земле, чиркнул спичкой – и поджег. Ветка сразу заалела.

– Быстрей!

Волчица, почуяв неладное, стала наступать. Теодор ткнул вперед факелом и, видя вытаращенные глаза Шнырялы, шагнул к стражу. Зверь зарычал.

– Живее! Что ты как дохлый червяк!

Шныряла смело ринулась к волчице и ткнула ее в бок. Огонь лизнул шкуру, и животное взревело, вздыбив шерсть на загривке так, что казалась теперь в два раза больше. Теодор мысленно выругался: девушка сделала первый шаг, а он трусливо стоял позади! Это его подстегнуло.