Текст книги "Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе"

Автор книги: Мила Нокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Он закричал, Шныряла тоже – и оба кинулись на волчицу. Зверь рыкнул, дернулся – и в один прыжок преодолел поляну, очутившись на краю, где на него обрушилась сеть.

– Есть! – радостно завопила Шныряла.

Она орала так, что Теодору тоже захотелось закричать что-нибудь бессвязно-восторженное. Они подобрались ближе. Тварь яростно металась, но сеть держала крепко.

– Как ты притащила такую огромную сетку?

Шныряла не ответила. Она подошла к волчице и с горящими глазами произнесла:

– Попался, щеночек!

Волчица рывком перевернулась и уставилась на Теодора со Шнырялой. Разверзла громадную пасть и прорычала:

– И…

Шныряла округлила глаза.

– И…

Человеческие звуки давались зверю с невероятным трудом. Волчица силилась высказать какое-то слово. Теодор сглотнул. Мало того что гигантская – так еще говорит на людском языке!

Вдруг волчица сделала то, чего они никак не ожидали. Она вытянула морду и… стала всасывать в себя воздух. По поляне взметнулся ветер. Тварь поднажала, огонь с факелов Шнырялы и Теодора сорвался – и заполыхал на сетке, а волчица попятилась. Сетка вспыхнула. Волчица сделала рывок вперед и прорвала тлеющие веревки. Она перескочила через головы загонщиков и оказалась позади них.

Теодор со Шнырялой разом заорали, да так, что крик донесся до небес. Зверь рыкнул, и они, ни о чем не думая, бросились наутек. Факелы потухли, и у загонщиков из оружия остались только ножи, и оба понимали, что этим не отпугнешь животное, которое в два раза крупнее медведя. Разве что пощекочешь бочок.

Теодора обожгла идея: «Сосна!» Он ухватился за ветку, подтянулся и в следующее мгновение ловко вскарабкался на дерево. Внизу послышался крик. Шныряла тоже ухватилась за ветвь, и волчица, вцепившись громадными зубами в ее юбки, пыталась стянуть девушку вниз. Шныряла брыкалась и орала как резаная. Но зверь тянул на себя. Наконец ткань треснула, и волчица отпрянула, держа в зубах застиранный кусок. Шныряла ловко подтянулась, но едва закинула ногу на ветку, как поскользнулась.

Теодор видел девушку в метре под собой, ее злобное личико, острый нос и бледную руку, которую она тянула вверх.

К нему.

– Черт, – выдохнула девушка, ухватившись за ветку, хотела подтянуться, но волчица снова клацнула зубами. Шныряла завопила.

Теодор уставился на красную пасть, огромную, как воронка, куда можно было упасть и провалиться. Он нагнулся, схватил Шнырялу за руку и рванул на себя, вытаскивая из челюстей гигантской твари. Ткань снова затрещала, и юбка Шнырялы стала еще короче. Девушке впору было отправиться в город соблазнять прохожих оголенными до бедер ногами. Но ей было явно не до этого.

Шныряла, как только оказалась рядом с Теодором, уставилась на него – злобно, как обычно, но и с удивлением. Она не верила, что он ее только что спас.

Они посмотрели вниз, где волчица ходила вокруг ствола и дула на горящую траву. Теодор сразу понял, что это означает.

– Она хочет нас зажарить! – заорал он.

Шныряла, казалось, от волнения грохнется на землю.

Тем временем огонь разгорался, накинувшись на сухие прошлогодние ветки. Пожар распространялся быстро, и Теодор понял, что деваться с сосны некуда: ни перескочить на другую, ни спрыгнуть. Волчица стояла внизу и глядела на них, раскрыв пасть, ожидая, кто первый свалится в ее нутро. «Чудесный денек! – пронеслось в голове у Теодора. – Или превратишься в шашлык, или сожрут сырым. Широкий выбор!»

Пламя лизало ствол все выше – и наконец ветка, на которой сидели Теодор и Шныряла, заполыхала. В последний момент Теодор успел ухватиться за ту, что повыше, а Шныряла нет. Она вскрикнула, когда услышала треск под собой, а в следующее мгновение рухнула на землю.

После такого падения, встать, конечно, ей было крайне трудно. Не только потому, что удар вышиб из нее весь воздух, но и потому, что прямо на груди стояли огромные лапы.

Когти впивались в грудь, и девушка замерла от ужаса. Теодор видел ее раскрытый рот и остекленевшие глаза.

Волчица прорычала хриплым, непохожим на человеческий голосом:

– Им-м-мя.

Страж требовал назвать имя, и немедленно; его башка с распахнутой пастью, откуда доносилось горячее дыхание и запах мяса, приближалась к лицу девушки.

– Им-м-мя.

Воздух изо рта сорвал повязку со лба Шнырялы и разметал рыжие волосы.

– В-василай, – промямлила Шныряла. – Раду Нику. София. Э-э, Ионел!

Шныряла перечисляла все известные ей имена, а Теодор, видя такую ситуацию, стал помогать. Имя, имя волчицы? Как ее зовут?

– Волчица! – ляпнул он. – Дакийка!

И тут раздался громкий мужской голос:

– Дакиэна!

На опушке леса стоял Маска, тяжело дыша. По-видимому, он примчался в дикой спешке, спрыгнул с коня прямо на лету и, едва приземлился, выкрикнул имя. Он подошел к Шныряле, которая была прижата тяжеленными лапами к земле. А Теодор был готов поспорить, что при звуках странного имени глаза девушки удивленно расширились.

– Дакиэна, – повторил Маска.

Волчица убрала лапы со Шнырялы и отошла в сторону. Девушка с хрипом втянула воздух и бешено задышала, ее глаза налились кровью.

Маска приблизился к волчице, но та и не думала нападать. Она стояла, как будто что-то вспоминая, а потом опустила огромную голову в знак покорности и раскрыла пасть. Мужчина увидел: что-то белеет на языке, похожем на лопату, – и без страха протянул руку. Волчица уронила на его ладонь ключ. Небольшой ключ, вырезанный из волчьей кости.

– Спасибо, – едва слышно прошелестел Маска и – вот неожиданность! – протянул пальцы и тронул массивную шею. От прикосновения человека волчица содрогнулась. Он чуть пригладил шерсть, густую и серую, и, склонив голову, что-то негромко сказал.

Черный конь тем временем переминался с ноги на ногу от беспокойства. Близость ужасного зверя пугала скакуна, и тот то и дело нервно всхрапывал.

Волчица выдохнула и попятилась. Минута – и ее спина, подобная серому холму, скрылась среди ветвей. Страж ушел.

Маска некоторое время глядел ей вслед, и хотя Теодор не видел его глаз, он почему-то знал: взгляд у игрока… странный. Маска подошел к Шныряле и протянул ей руку. Девушка, продолжая лежать, грозно глянула на него, но во взгляде было и изумление, и какой-то испуг.

– Ты… Имя… Что за имя?

Маска промолчал.

– Это – мое имя! – вскричала Шныряла и попыталась вскочить, но не смогла – охнула от боли, и губа ее задергалась от напряжения. – Откуда знаешь мое истинное имя?

– Понятия не имею, – спокойно сказал Маска. – Теодор? Ты как?

Теодор красноречиво фыркнул: он сидел на ветке, а под ним полыхал огонь. Маска подозвал коня, и тот, оттолкнувшись от земли, перескочил пламя и завис в метре от Теодора.

– Забирайся. Он не уронит, не бойся, – кивнул Маска.

Теодор с опаской перебрался с дерева на коня, что было не так просто сделать, стоя одной ногой на ветке, а другой болтая в воздухе. Наконец, когда он навалился на седло, конь мотнул головой, переступил копытами, они на несколько секунд зависли над землей и рванули. За пару головокружительных прыжков над поляной Теодор даже не успел ощутить восторга от полета, и они приземлились.

Теодор неуклюже стал сползать на землю, упал, и конь одарил его сочувственным взглядом. Хозяин волшебного скакуна уже осмотрел Шнырялу: нога была изранена, но хуже пришлось ребрам, по которым потоптался страж.

– Здесь больно?

– Ничего, пройдет. Мне нужно домой, – упрямо сказала Шныряла, – и все. Сама управлюсь. Отвалите все.

Она поднялась на ноги, но было видно, что они дрожат. Шныряла сделала неверный шаг, и Маска ухватил ее за локоть. Недолго думая он взлетел в седло, нагнулся, осторожно перехватил девушку и посадил впереди себя. Шныряла истерически вскрикнула, как барышня, которая увидела мышь, но испуга во вскрике не слышалось. Ее щеки белее снега в миг заалели. Она испуганно поглядела на Теодора, как-то по-особому беспомощно, и Теодор удивился, что такой взгляд у Шнырялы вообще имелся в запасе.

– Доберешься сам, Теодор? – спросил Маска.

Он объяснил, куда идти, чтобы быстрее оказаться у города. А под конец добавил:

– Теодор, этот ключ – мой. Я сразу это понял, узнав о волчице, и долго ее выслеживал. Вы оказались здесь по несчастливой случайности. Мне жаль. Я хотел вас предупредить, но когда нежители меня позвали, вас уже не было на кладбище…

Теодор покачал головой, но не нашел, что ответить.

– Я уверен, твой ключ где-то ждет тебя.

Сказав это, Маска дернул поводья и плавно поднялся в небо. Они удалялись медленно, конь скакал с особой осторожностью и грацией.

Мужчина спрыгнул с коня и поглядел за косогор. Туман освещало бледное солнце.

– Будет сегодня пригожий день.

– Пригожий? – усмехнулась Шныряла. – Да неужто?

– Готов поспорить. – Маска поглаживал лошадиный круп, на который, сверкая алмазной пылью, оседала роса.

Конь поглядел на девушку большими глазами.

– Смышленый у тебя конь. Он меня не боится. Редко такое бывает.

– Да, пожалуй, он смышленей многих. А может, даже мудрей.

Шныряла прищурилась и дернула губой, словно хотела что-то сказать, но сдержалась. Маска приметил это и не замедлил пристально вглядеться в лицо собеседницы. Девушка поджала губы. От его взгляда она стала еще бледней.

Молчание было неуютным.

– Его можно… погладить?

– Отчего нельзя? Раз он не боится к тебе подходить – можно.

Шныряла протянула ладонь и неуклюже потрепала лошадиную шею. Конь дернул ухом и продолжил изучать девушку.

Осмелев, Шныряла опустила руку к большим бархатным губам. Тут Маска резко одернул:

– Стой!

Он перехватил ее пальцы и отвел в сторону.

– Так не надо. Прямо не подавай – ему сподручней укусить. Плашмя нужно, – добавил Маска мягче, словно извиняясь.

От его прикосновения Шнырялу будто молнией поразило. Она вмиг омертвела, и рука ее стала холодней снега. Маска это заметил. Он торопливо отвел взгляд, отошел и с живейшим интересом стал копаться в сумке. Шныряла тем временем спрятала руку в складках меховой накидки.

– Гляди вот. – Маска показал два сморщенных яблочка, положил одно на раскрытую ладонь и так поднес к лошадиной морде.

Конь обхватил губами лакомство и аккуратно снял его с ладони.

– Подай руку. Да не бойся, не бойся ты.

Чувствовалось, Маска заулыбался, хотя девушка этого и не увидела. Складка на лбу Шнырялы разгладилась.

– Он ведь зла не желает, только чтобы зверь тебя полюбил, нужно знать к нему подход.

Отчего-то Шныряле фраза эта показалась двусмысленной, но уж эти мысли она придержала при себе.

– Верно, – одобрил Маска, когда она протянула руку ладонью вверх.

Тут он увидел, что на ладони девушки совсем нет линий, по которым предсказывают будущее уличные гадалки. Растерянно моргнул, но положил яблоко, и Шныряла предложила его коню. Вороной съел угощение с удовольствием и приветливо фыркнул.

– Хороший он.

– Хороший, – кивнул Маска, припоминая о чем-то давнем, – очень хороший. Пожалуй… лучше некоторых людей. Хоть я и людей, и зверье люблю одинаково.

Девушка задумчиво глядела на коня. Маска заметил: ее глаза-льдины потеплели и засветились изнутри давним, полузабытым светом.

Немного помолчав, Маска добавил тихо:

– Говорят, будто среди его предков значился сам Гайтан, волшебный конь Фэт-Фрумоса. Если таковой на свете существовал. Или существует… А его зовут Темногор.

– …Я знаю, как зовут тебя.

Маска обернулся. Отчего-то взгляд его показался грустным. Или только тень упала на ткань?

– Как же?

– Нежители говорили, что позовут Охотника. А прилетел ты.

Маска покачал головой.

– Зачем ты скрываешь лицо? – Шныряла нахмурилась, и взгляд ее стал колючим, как ночной мороз.

– Никто не должен знать, что я участвую в Макабре. Особенно Вангели. Он не должен видеть моего лица.

Девушка поджала губы, отступив на два шага. Кажется, она была готова удрать.

– Ты связан с мэром. Потому ездишь в город. Я слышала о тебе от Пятерки. Ты – предатель.

– Не для нежителей.

И, задумавшись, добавил:

– Не для тебя.

Шныряла распахнула рот, чтобы сказать нечто еще более острое, но осеклась и покраснела.

– Я делал это, чтобы защищать вас. Чтобы Вангели вас не поймал. И мне удалось. Мэр слишком опасен, чтобы за ним не следить…

– Как же ты смог втереться к нему в доверие?

Маска промолчал. Девушка еще больше насупилась, но румянец так и не схлынул с ее щек.

– Мое истинное имя… – сказал Маска. – Ты его не помнишь, Дакиэна… Дика…

И он вздохнул:

– По-прежнему.

Маска закрыл сумку, взлетел в седло, кивнул Шныряле и натянул поводья. Конь поднял передние копыта, с легкостью вскочил на ветряной поток, взмыл ввысь и помчался в сторону холмистых склонов Карпат, за которыми уже загоралось ясное зарево. Лучи солнца проливались на долины, луга, и даже самые глубокие ущелья озарял нежный утренний свет.

Ветер обдул холодное лицо Шнырялы, рваная тряпка на голове затрепетала. Она ухватилась за повязку обеими руками, но, глянув за землю, крикнула вслед:

– Эй, ты забыл!

Но было уже поздно. Маска исчез в утреннем зареве. Шныряла наклонилась, рассматривая блестящий зеленый камень.

Она подняла самоцвет. Камень был небольшим, темно-зеленым с более светлыми вкраплениями, похожими на зернышки. И всю его поверхность испещрили бесчисленные полоски. Они ветвились, перетекали одна в другую, пересекались и обрывались. Как сосуды в сердце, подумала Шныряла.

Этот камень ей напоминал что-то, но что – она не могла понять.

Она думала кинуть его в кучу хлама позади своего домишки, но все-таки положила самоцвет за пазуху. Задумчиво окинув взглядом рассветное небо, Шныряла, хромая, вошла в дом, и в этот момент она была так молчалива, что не походила на саму себя.

Глава 19. О том, где царствует Господарь Горы

Мир менялся. Комета захватывала небо, отвоевывая его у ночи, и вскоре отрастила невероятный хвост. Он протянулся над горизонтом, как белый караван, и остальные звезды меркли рядом с его сиянием.

Теодор злился. Маска получил ключ! Впрочем, может, это действительно был его ключ, потому как истинного имени волчицы Теодор бы в жизни не угадал. Или угадал бы, перебрав добрую сотню имен. И если бы не сидел на сосне, рискуя свалиться в пасть, больше похожую на чемодан с зубами.

Волчица постоянно снилась ему в страшных снах, требуя назвать имя. В последний момент появлялся Маска и произносил: «Дакиэна», но волчица превращалась в Шнырялу, кидалась на него с яростным рычанием, и Теодор просыпался в холодном поту.

«Даки» – древнее название волков, имя Дакиэна и означало «волчица». Молодец Маска, что сообразил произнести имя животного на дакийском, – ведь именно курганы даков сторожил ее дух.

Пару раз Теодор выглядывал в дневной мир и поражался – комета теперь сияла не только на заре и закате, бледной точкой она виднелась и на голубом небе!

К тому же изменения произошли не только в небесах. Каждый вечер, после того как дневная теплынь схлынет и воцарятся тени, Теодор замечал перемены. Рядом с порожком часовни пробились из-под земли первоцветы. Потом он уже спускался на целую полянку, покрытую бутонами, которые все больше наливались цветом.

Ручьи стекали с гор, растения начали пробуждаться, и Теодор слышал их шептание по ночам. Они были готовы жить после зимнего сна – и ночь от ночи какой-нибудь росток или дряхлый пень воскресали, пуская поросль, будь то целый сноп зеленых побегов или один-единственный лист.

Природа пробудилась. Пришла весна. Луковицы в земле возвращались к жизни, однако нежители по-прежнему оставались призраками. Расцветающая природа лишь оттеняла грусть оттого, что жизнь кладбищенских обитателей в прошлом.

Теодор начал жалеть мертвецов после того, как увидел Фифику, в задумчивости просидевшую весь вечер над ростком крокуса на могиле. Он чувствовал, что она была бы рада превратиться в крохотный побег, не имеющий глаз и рта, хотя бы на весну лишь для того, чтобы почувствовать жизнь, взметнуться к небу зеленым листом и расцвести.

Но Теодор был жив. Хоть его призрачная, нежительская тень оставалась, как и после пожара, дверью, ему было плевать. Это лишь тень, а не он сам; если ей угодно отражать такую сущность – пускай. Когда ему было особенно тоскливо, оттого что намеков на ключ не удавалось раздобыть, он глядел на эту дверь и представлял ее той самой, которую торжественно откроет в последний день Макабра.

Раньше Теодор получал удовольствие от странствий по снам в телах животных и птиц, теперь он был счастлив видеть даже телегу. Ему снились сны. Он стачивал ногти о шершавые камни, а волосы отросли до пояса, и Теодор был рад. Нежители замечали перемены и только покачивали головой. «Ну и странный-то у нас сосед, – судачили тетушка Фифика с Мартой, когда прекращали битву за могилы. – Так и не поймешь – жив он или мертв». «Скорее мертв, чем жив», – ударяла в набат Фифика. «Скорее жив, а не мертв», – противоречила ей Марта. Баталия разгоралась вновь и заканчивалась выдиранием призрачных клоков волос и швырянием земли в надгробия.

Впрочем, Теодору было плевать. Пусть судачат. Он знал: нежители завидовали тому, что он жив. Но не могли прогнать с кладбища, следуя древнему правилу: каждому нежителю, будь он даже кровожадным нелюдимцем, пожирающим людей, предоставлялось место на погосте, где он мог жить сколько угодно или, точнее, пребывать. Нежительская тень давала Теодору такое право. Потому со временем он стал ею дорожить.

К слову, именно потому Шнырялу еще не прогнали, хотя нежители, все до единого, ее не выносили. Девчонка, крадучись, рыскала то тут, то там, и Теодор понимал: если даже ее чуткий нос не вынюхал стражей, которые хранят ключи, ему уж точно их не найти.

Впрочем, после встречи с гигантской волчицей рвения у него поубавилось. Он едва не погиб, пытаясь отобрать у зверя ключ, и, если бы не подоспел Маска, кости Теодора и шкура Шнырялы валялись бы сейчас где-то между курганами дакийских нагорий и погостом.

Все чаще и чаще Теодор думал о кладбище как о доме. Конечно, он не имел в виду настоящий дом, с очагом и кроватью; он отвык пользоваться такими предметами, быстро поедал ужин на бревне и засыпал на пробитой гвоздями доске.

Но он не сдавался. Он вспоминал лица родителей и понимал: если даже пройдет десяток или сотня лет, и он превратится в бесплотного мороя, позабывшего о происшествиях в собственной жизни, он никогда не забудет, что потерял их. И не забудет ту тяжесть на сердце, которую испытывал при мысли о потере.

Теодор дал себе слово вернуть их. Он прогонял из воображения образы чудищ и прочих кошмарных стражей и вспоминал дом, где жил и будет когда-нибудь жить, если вернет мир на круги своя.

Теодор начал действовать. Он искал следы в городе. Спускался с холма и бродил по улицам, наслаждаясь потеплевшим воздухом. Казалось, даже сияние звезд обрело теплоту. В Китиле пахло весной, пирожками и сырой землей из канализационных люков. И Теодор узнал, что он не один блуждает по ночам.

Оттуда, из-под мостовых, выбирались люди. Не все горожане оказались сытыми поросятами, которые греются вечерами возле каминов, уплетая горячий ужин. Там, в темноте люков, скрывались бездомные. Хотя Теодор им не доверял, как и любому горожанину, он чувствовал, что им приходится туго, как и ему. А может, хуже. Он мог добывать еду в лесах, свежих кроликов и разную мелочь, а бродягам и детям, сбежавшим из приютов, приходилось довольствоваться огрызками из мусорных куч.

Теодор как-то увидел совсем маленькую девочку. Он сразу понял по чумазым щекам и сбитым в колтуны волосам, что это ребенок из люков. Девочка, увидев его, словно дикий зверек, шмыгнула за сломанный ящик. Было видно, что она разрывала помойку в поисках пищи или одежды, разбрасывая ненужный хлам во все стороны. Она глянула на лицо Тео – ничуть не более чистое и приятное, чем у нее, – и, приняв за своего, спросила:

– Есть будешь?

Она протянула ему половину заплесневелой буханки.

– Вторую сегодня откопала. Могу поделиться.

Теодор покачал головой.

– Ну, ладно.

Девочка немного подумала, оставила кусок краюхи на газете, прыгнула в люк и исчезла. Теодор стоял, глядя на зеленоватый хлеб. Он ощутил спазм в груди. Сглотнув, Теодор заглянул в люк – там начиналась гулкая темнота – и крикнул: «Эй!», но ему ответило лишь эхо канализационных ходов. Он никогда не встречал таких детей в Изворе, – видимо, они жили только в больших городах, где их трудно выследить и вернуть обратно в приют. Почему они сбегали, Теодор не знал.

Тео всегда представлял города чем-то самодовольным, наполненным духом еды и немножко пылью, но понятия не имел, что в этой сытости найдутся такие, как он. Теодор вспомнил, как сам рылся на свалке, пытаясь отыскать одежду по размеру да почище, но находил только изношенные ночные сорочки.

Во время одного из походов в город он заметил Санду. Ее вихрастую макушку было легко узнать, даже будь на улице тысяча девчонок, но шла она одна. Медленно, то и дело останавливаясь и поглядывая на комету.

Теодор проводил ее до дома, неслышно ступая по следу, скрытый в тенях подворотен и навесов. Когда она вошла в старый двухэтажный домик, Тео сразу понял, где ее квартира. В окошке зажегся свет и озарил маленькую комнату: небольшой шкафчик, стол с графином, пара стульев, кровать у окна.

Санда оперлась на подоконник, и комета осветила ее задумчивое лицо. Она смотрела вдаль за холмы, поверх городских крыш и не могла видеть притаившегося Теодора. Девушка подперла голову рукой и закусила губу. Она усиленно о чем-то думала.

Взгляд Санды упал на глиняного петушка на прикроватном столике. Отец купил его на ярмарке Весеннего Равноденствия в прошлом году – Санда иногда поигрывала простенькие мелодии на рукодельной свистульке.

Девчонка поднесла петушка к губам и подула. Сумеречная тишина огласилась тихим протяжным звуком. Санда подула еще раз, зажав отверстие, – и извлекла вторую ноту. Она попыталась сыграть колыбельную, не выходившую у нее из головы, и наконец подобрала эти шесть нот, которые петушок пропел жалобным голосом. Санда вздохнула и отложила свистульку.

И тут из ночной тиши, в которой канули все звуки, донеслась далекая грустная мелодия. Она повторяла те самые шесть нот, но не так просто, как глиняный петушок, а искусно. Незримый инструмент пел ее колыбельную – «ту-ту-тууу, ти-ти-ууу», – и девушка удивленно посмотрела на улицу. Там никого не было.

Несколько секунд спустя мелодия пролилась снова, но уверенней, чем в первый раз. В ней слышалась та самая тоска, которая лежала на сердце девушки, грусть, облаченная в нежные и щемящие звуки. Они сияли невероятной чистотой и были красивы настолько, что хотелось плакать.

Санда подумала, что человек, играющий это, обладает невероятной душой, потому как то чувство, с которым музыкант извлекал из невидимого инструмента мелодию, его порыв говорили сами за себя. Кожей ощущалась энергия, исходящая от чистых звуков. Сила духа, который мог все – взлететь в небеса или затихнуть навек. И особая печаль, которую и высказать словами нельзя, а только лишь песней.

Мелодия прозвучала еще раз – и смолкла, теперь уже насовсем.

Кто же ее наигрывал?

Волшебный Кобзарь, бесспорно, дорожил музыкой, но иного инструмента, кроме струнного сердечного друга, не признавал. К тому же этот музыкант пожелал остаться невидимым. Санда понятия не имела, кто он и отчего решил откликнуться на ее песнь…

Она так и не узнала о том, что колыбельную на крыше проклятого дома, прислонившись к косяку, наигрывал Теодор – до самого рассвета, пока не встало солнце, – а затем скрылся в холодной пустоте чердака.

Тепло приходило каплей солнца в души растений, каплей ясной воды из скованного льдом ручья на лесной опушке да горстью ягод, просыпанных осенью по дороге в город, – в них зашевелились сок и жажда. Семена пустили корни в землю. Там, глубоко, пробудились первые змеи.

Изумрудные кольца, черные нити с желтыми бусинами на горле, багровые и сизые круги – они разворачивались, поднимая головы и распрямляя хвосты, и выбирались на поверхность. Их тянуло к солнечным лучам. Можно было увидеть греющуюся змейку, если приглядеться к поваленному дереву возле озерной воды. Или серую ленточку, словно уроненный поясок, в следе коровьего копыта.

Змеи струились из каждой щели.

Тут-то понял Теодор, откуда нежители взяли излюбленное ругательство, а поговорок среди вечного народа было хоть отбавляй. Странно, что прилеплялись они мгновенно, язык, хочешь не хочешь, сам ронял при разговоре. Теодор заметил это, когда вовсю отвечал «доброе утро» на «добрый вечер» и то и дело вставлял «под третью землю» и пространные фразы вроде «кто научился умирать». И конечно, выплескивал злость ругательством, которое сначала озадачивало, а теперь обрело смысл: «Провались к Змеиному царю!»

Прежде он гадал, что за присказка, а теперь все разом об этом заговорили. Особенно тетушки-балаболки, старательно увещевавшие тех, кто помоложе да «поплотнее».

– Снова, Лучика, в лес бегала? А не боишься-то Господаря Горы? Гляди, сколько змей пробудилось, стало быть, под землею очнулся от зимнего сна их владыка. Солнце пригрело, начались по-настоящему весенние дни – и Господарь Горы ищет себе новую невесту. Не ходи в лес – утянет!

Молодые пастушки или девки, собиравшие цветы по холмам, с опаской поглядывали на склоны, откуда тянуло мартовской свежестью. Выходя на предгорья, девушки бежали обратно, едва завидев на пне греющегося ужика. Дошло до того, что красавицы шарахались даже от ящериц и при виде любой малютки бросали букеты первоцветов и, что есть духу голося, мчали в город, подобрав длинные юбки, поскальзываясь на траве, мокрой от росы.

По утрам Теодор просыпался не от галдежа соседок, а от криков:

– Помогите! Змей! Господарь! Чуть не утащил! Спасите!

Пару раз Теодор видал пастушек и ухмылялся под нос:

«Боже, этим-то толстухам чего бояться?» Если где-то и находился мифический Господарь, в существовании которого Теодор сильно сомневался, чтобы утащить такую «красотку» и жениться, он должен быть слепым.

Снова объявился Охотник, и на этот раз Теодор решил-таки приблизиться и приобрести себе что-нибудь. Охотник поздоровался и показался Теодору вполне приятным. Молодой человек предложил камень-оберег и спросил, что бы Тео хотел приманить. Теодор ответил: «Удачу» – и получил кусочек яшмы – желто-оранжевый кружок на шнурке. Тео предложил в обмен кое-что из города, однако Охотник отказался.

– Когда человек что-то хочет приобрести у меня впервые, я это ему дарю.

Охотник простодушно улыбнулся, и Тео припомнил слова Кобзаря: «Лишь друг может отдать, ничего не взяв взамен». Стало быть, Охотник знал правило, – таким образом, кладбищенские были ему верными друзьями, а он – им. Оттого его уважали, хоть и сомневались в неживой природе. Все, кроме Шнырялы, – ведь она презирала его камни.

В тот момент, когда Теодор повесил яшму на грудь, послышались крики. Теодор и Охотник обернулись: тетушка Фифика накинулась – кто бы мог подумать! – на Шнырялу.

Девушка, имея крайне свободолюбивый вид, шествовала в сторону леса, – видимо, порыскать в поисках ключей. Тут-то ее и перехватила Фифика:

– Ты с дуба рухнула?! Тропа лесная заросла, девушки по домам сидят! Только дурные сейчас в лес пойдут, тогда их точно не сыщешь! Неужто не видала, сколько змей проснулось? Господарь Горы бодрствует и ищет себе невесту!

Шныряла недоуменно подняла бровь:

– Вы издеваетесь? Какой, к черту, Господарь? Делать мне нечего, чтобы следить за какими-то полоумными Господарями, из которых песок сыплется! Не верю в это! Бредни!

Фифика выпучила глаза:

– Дуреха! Вертай обратно! Залезь в конуру и носа не высовывай, иначе и тебя утащит Змеиный царь под землю.

Тут Шныряла почему-то промолчала.

Теодор не понял, что произошло. Фифика, увидев, что девушка не противоречит, обрадовалась и принялась расписывать, какой это злобный Господарь, да страшный, да сильный.

– Царь он, каких еще не видывал глаз человеческий и не увидит, ибо не дозволено простому люду. Исполинский змей, живущей под третьей землею, там раскинулось его царство, во мраке тверди.

– Под землей? – повторила Шныряла.

– Под землей.

– Царь?

– Как же! Клянусь своим надгробием!

– Змей?

– Гигантский, с хвостом таким, что может часовню обмотать по кругу и хвоста еще на звонарню останется. А зубы! Каждый клык – что новорожденный месяц, белее снега, острей ножа. На кончике – яд, одна капля – и войско в землю сойдет. Один взгляд Господаря – в камень обратишься. Один вздох – подснежники обернутся землей…

– Стало быть, огромный, страшный, царственный змей. Правильно понимаю? Ей-богу, ваши знания столь обширны! – Шныряла остановилась и закивала.

Тетушка Фифика расцвела майским пионом и улыбнулась:

– Ну, разумеется! Теперь, когда ты поняла, как это опасно, ни в коем случае…

– Не буду сидеть в четырех стенах, опасаясь дряхлого жирного червяка! – выкрикнула Шныряла и, издав ликующий клич «ю-хуу!», перекинула через плечо арбалет и помчалась домой.

Тетушка Фифика застыла – только глаз дергался.

– Пусть утаскивает, – только и смогла выдавить она. – Тише станет.

Фифика подошла к Охотнику и перехватила взгляд, которым молодой человек проводил Шнырялу.

– Не обращай внимания на дуреху. Она у нас чокнутая. Вот ты все окрестности вдоль и поперек знаешь. В городе, пожалуй, не сыщешь ни одного охотника, кто мог бы с тобой сравниться. Видел ли ты когда-нибудь Змея? Знаешь ли, каков Господарь Горы?

– Даже слишком хорошо, – медленно проговорил Охотник.

Он склонился к земле, собирая камни с развернутой ткани. Протянул руку к черепу волка, белому, как луна, и тут из глазницы раздалось громкое шипение.

Нежители вскрикнули и отшатнулись, Фифика повалилась в обморок, а Теодор мигом выхватил нож. Он стоял рядом с Охотником, но тот поднял руку, останавливая нежителей.

Из черепа выполз огромный змей, разворачивая пестрые кольца, и поднял голову с подслеповатыми глазами. Был он стар и ужасных размеров. Когда змей устремился к ноге Охотника, тот сделал нечто невероятное! Нагнулся – у Тео замерло сердце – и вытянул руку, испещренную черточками, навстречу смертельно ядовитому змею. Огромная гадюка сделала рывок, выбросила громадную голову вперед и мгновение спустя вползла по руке Охотника на плечи. Змей свернулся вокруг шеи человека живым кольцом и стал тихонько раскачиваться и посвистывать.

Сказать, что Тео был поражен, – не сказать ничего. Нежители стояли, разинув рты, не в силах ни вскрикнуть, ни пошевелиться от ужаса.

Охотник обвел всех спокойным взглядом мудрых глаз – таких же, как у гигантской гадюки, – посмотрел на горы и грустно улыбнулся:

– Мне пора. До свидания.

Затем вместе со змеем он вскочил в седло и – ускакал прочь.

К Фифике первой вернулся дар речи.

– Всегда знала, немыслимый храбрец! Бог мой! Змея – на руки!

Но в ее голосе было удивление, если не сказать – благоговение перед менялой.

А Теодора ошарашила догадка. Шныряла-то не просто так умолкла, слушая увещевания Фифики, и бросилась к дому. Пронырливая девчонка уловила суть во всей змеиной истории!