Текст книги "Крест и полумесяц"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Радость моя была столь велика, что Альберто уже не внушал мне никакой неприязни. В глубине души мне было даже жаль его: ведь я вынудил его облачиться в желтые одежды евнуха. Так что я ласково улыбнулся Альберто и позволил ему взглянуть на малышку; он же немедленно обнаружил, что девочка удивительно похожа на меня. Тут и я сразу увидел, что у нее не только мой подбородок, но и мои уши и нос. Но особенно меня радовало, что глазенки у нее совершенно нормальные, сапфировые, как левый глаз Джулии.

Не буду больше говорить о моей дочке. Скажу только, что когда она прикасалась ко мне своими крохотными пальчиками, сердце мое таяло, как воск. Я был так благодарен Джулии, произведшей малышку на свет, что совсем разбаловал жену, которая оправлялась от родов, нежась на ложе, жалуясь слабым голосом и нещадно ругая меня за все, что я забыл или не успел сделать. Из-за своей слабости, а также ради сохранения красивой груди она уже через две недели после рождения малышки потребовала, чтобы я раздобыл для девочки кормилицу. И я купил на базаре у какого-то татарина русскую женщину, которая кормила грудью своего годовалого сына.

Приобретение кормилицы было в ту пору не единственным крупным событием в нашей жизни. Учтя бесчисленные поправки и изменения, которые Джулия вносила в рисунки Синана Строителя, тот начал наконец возводить для нас дом на склоне, полого спускавшемся к водам Босфора. Размеры этого здания просто напугали меня: оно было огромно, словно дворец какого-нибудь аги.

К тому же Джулия из чистого тщеславия потребовала, чтобы всю нашу усадьбу окружала высокая каменная стена, что было знаком высокого положения хозяев. И потому счета Синана Строителя становились все длиннее и длиннее...

И вот наш новый дом был наконец готов. Но прежде чем мы переселились туда, мне пришлось купить еще двух негров, чтобы сделать из них гребцов и помощников садовника. Джулия облачила их в красно-зеленые одежды, перехваченные серебряными поясами, а грек-садовник клялся всеми своими греческими святыми, что в жизни не видел таких лентяев и дармоедов, а потому я вынужден был приобрести ему в помощь еще и тихого паренька-итальянца.

В таком огромном доме нельзя было, разумеется, обойтись без повара, тому же, естественно, понадобилась на кухню рабыня, а рабыне в свою очередь потребовался крепкий невольник, чтобы рубить дрова и таскать воду, и в конце концов мне стало казаться, что меня затягивает в какой-то бездонный омут.

2

Когда Абу эль-Касим, два с половиной года назад отправившийся в Багдад, вернулся наконец из своего путешествия, дом кишмя кишел кричащими и ссорящимися слугами, так что торговец просто не узнал своего жилища и, попятившись, снова вышел на улицу, чтобы оглядеться вокруг и понять, туда ли он попал.

Честно говоря, я давно уже забыл, что мы тут – лишь гости, временно пользующиеся чужим добром. Но глухонемой раб – полумертвый от голода, оборванный, затравленный и совсем завшивевший, влачивший жалкое существование в самом дальнем конце двора под плетеным навесом, – сразу узнал своего господина. С диким воем убогий раб принялся топтаться перед Абу эль-Касимом, а потом стал целовать землю у его ног, приветствуя своего хозяина, как верный пес.

Я же сначала не узнал Абу эль-Касима, который стоял во дворе, сжимая в руке индийский хлыстик. Голову торговца венчал огромный тюрбан. Халат его украшали пуговицы из драгоценных камней, а на ногах алели сафьяновые туфли.

Он властно приказал погонщикам снять с ослов громадные тюки с товарами, напоить животных и отвести их в стойла. Ослы были серыми и гладкими, на шеях у них звенели серебряные колокольчики, а от больших, завернутых в ковры мешков по всему двору разносились крепкие ароматы мускуса и пряностей.

Сам Абу эль-Касим тоже источал запахи мускуса и розовой воды, которые чувствовались уже за несколько шагов от меня. Он даже умастил помадой свою реденькую бородку.

Как внешность Абу эль-Касима, так и вид его ослов однозначно свидетельствовали о том, что путешествие торговца было весьма и весьма успешным.

Я устыдился того жуткого беспорядка, который царил во дворе. С глаз моих наконец спала пелена, и я понял, как безобразно запустила Джулия жилище Абу эль-Касима. А сейчас ее даже не было дома: она отправилась то ли в сераль, то ли в баню – по своим делам, как она обычно заявляла в ответ на все мои расспросы.

Сам я совсем не выспался этой ночью – волнения и заботы не давали мне сомкнуть глаз. Но несмотря на смущение и усталость, я почувствовал, как потеплело у меня на душе, когда я наконец заключил Абу эль-Касима в объятия и, плача от радости, поздравил его с возвращением из долгого, многотрудного и опасного путешествия домой.

– О Аллах! Ты ли это, дорогой мой Абу эль-Касим! – вскричал я, с неподдельным восторгом приветствуя торговца. – У меня не хватает слов, чтобы в полной мерс восхвалить сей счастливый день и миг, когда ты вновь переступил порог своего дома! Честно говоря, я думал, что мы больше никогда тебя не увидим.

Абу эль-Касим окинул все вокруг быстрым взором своих обезьяньих, часто моргающих глазок и уже принялся было выдирать из бороды клочья волос, но опомнился и сказал:

– Судя по тому, что творится на этом дворе, ты и впрямь не ожидал моего возвращения. Но чтобы не омрачать твоей радости в этот светлый день, я постараюсь держать язык за зубами. Ты же раздобудь мне хотя бы воды, чтобы я мог совершить положенное омовение и прочитать молитвы.

Пока он молился, я орал на слуг и колотил их палкой, так что вскоре мне удалось навести на дворе хоть какой-то порядок. Невольники освободили часть дома, швыряя вещи в кучу, после чего помогли погонщикам ослов внести в комнаты драгоценные товары.

Я велел повару срочно заняться стряпней, дав ему все деньги, какие у меня были, ибо по распоряжению Джулии все средства на домашние расходы хранились у Альберто.

Потом я торжественно ввел Абу эль-Касима в дом, чтобы усадить его там на почетное место. Но он замер перед русской невольницей, которая, широко расставив ноги и полузакрыв глаза, сидела на пороге и кормила мою дочку и своего сына, с жадностью припавших к налитым грудям женщины. У себя на родине она не привыкла закрывать перед мужчинами лица – и сейчас Абу эль-Касим, как завороженный, смотрел на нее и на двух малышей у ее груди.

– Вижу, ты взял себе новую жену, Микаэль эль-Хаким?! – воскликнул он. – И, похоже, сделал это вовремя, ибо Аллах уже благословил тебя! Я никогда не видел более прелестного мальчика! Он – прекраснее, чем месяц в небесах, и к тому же – вылитый отец.

Торговец взял ребенка на руки и прослезился от умиления, когда малыш вцепился крошечными пальчиками ему в бороду.

Русскую женщину безмерно обрадовала доброта Абу эль-Касима; невольница стыдливо прикрыла грудь и даже спрятала свое круглое лицо под вуалью, бросая на торговца томные взгляды.

Я же сердито проговорил:

– Это вовсе не моя жена, а купленная на базаре рабыня и ее сынок. Это моя дочка прекраснее луны! Ее зовут Мирмах, как и дочь султана. Но я прощаю тебе твою ошибку, Абу эль-Касим, ибо ты явно не успел еще промыть свои воспаленные глаза от дорожной пыли.

Абу эль-Касим неохотно отдал кормилице ребенка, из вежливости погладил кончиками пальцев щечку моей дочери и уселся на почетное место.

Поваренок принес шербет, со страху облив липкой жидкостью колени гостя. Абу эль-Касим выловил из чаши дохлую муху, попробовал напиток, скривился и сказал:

– Какой дивный шербет! Единственный его недостаток в том, что он слишком теплый. Видимо, поэтому он и скис... Но ради ребенка я прощаю тебе все, Микаэль эль-Хаким, хотя признаюсь, что первым моим желанием было позвать кади и свидетелей, чтобы оценить тот ущерб, который вы мне нанесли. Но вот уже тридцать лет ни один малец не таскал меня за бороду – и потому мне хочется сегодня быть великодушным.

Он милостиво одарил слуг, а кормилице вручил персидскую золотую монету, потрепав женщину по щекам и огладив ее полную грудь с таким восторгом, что я уже приготовился к самому худшему.

Чтобы отвлечь торговца от русской рабыни, я стал рассказывать ему о своем новом доме и обещал полностью возместить все убытки, а когда мы подкрепились превосходными лакомствами и я достал кувшин вина, все обиды были забыты и Абу поведал мне о чудесах Багдада, который не смогли разрушить даже орды Чингиз– хана и Тамерлана.

Рассказывал Абу эль-Касим и о розовых садах Персии, Тебризе^[20] и Исфахане^[21], пылко восхваляя эти земли поэтов. Что же касается его собственных дел, то тут Абу эль-Касим был скорее скуп на слова и решительно отказывался развязать свои тюки, хотя весь дом уже давно наполнился исходящими от них ароматами.

Запах мускуса ощущался даже на улице, и у дома собралась толпа соседей. Они радостно благословляли Абу эль-Касима и поздравляли его со счастливым возвращением.

Взволнованный до слез, он угостил этих людей остатками нашей трапезы. Вино развязало ему язык, и торговец, всхлипнув, сказал мне:

– Ах, Микаэль эль-Хаким! И у меня когда-то был сын, Касим! О горе мне, горе! Лишь сегодня почувствовал я впервые за долгие годы, как маленькая детская ручонка играет моей бородой!

Он погрузился в печальные воспоминания, но потом встряхнулся и уже другим тоном проговорил:

– Знаешь, во время своего путешествия я встретил нашего друга, Мустафу бен-Накира. Он изучает сейчас искусство стихосложения, и наставники его – самые прекрасные персидские поэты. А между делом он завязывает весьма полезные отношения с недовольными сановниками, которым не по нраву суровое правление молодого шаха Тахмаспа[22]; эти люди хотят, пока не поздно, отречься от шиитской ереси^[23] и вернуться на путь истинный, к благословенной Сунне^[24].

И только тут я, наивный, понял: Абу эль-Касим и Мустафа бен-Накир отправились в Персию, чтобы разузнать там все то, что может пригодиться в случае войны с Востоком.

Разволновавшись, я воскликнул;

– О Аллах! Не хочешь же ты сказать, что великий визирь тайно сеет смуту в персидских землях? Но ведь султан заверил шаха, что желает только мира и должен собрать все силы, чтобы защитить ислам от полчищ императора?

Абу эль-Касим ответил мне на это:

– К сожалению, Мустафе удалось раздобыть доказательства того, что шах Тахмасп, этот позор ислама, ведет тайные переговоры с императором и требует, чтобы тот помог ему в войне с султаном. И стало быть, истинным мусульманам сейчас самое время кинуть громкий клич на весь мир: «На помощь, правоверные!».

В словах Абу эль-Касима мне послышался рокот сходящей с гор лавины. От потрясения я поперхнулся вином. Ведь если султан и впрямь вынужден будет воевать на два фронта, обороняясь одновременно и от императора, и от персидского шаха, то всем нам, конечно, придется туго.

Абу эль-Касим глянул на меня своими обезьяньими, часто моргающими глазками и насмешливо произнес:

– Эти проклятые шииты в ослеплении своем скорее предпочтут сражаться на стороне неверных, чем принять Сунну и покориться туркам. Большое озлобление вызвал также слух о том, что великий муфтий огласил фетву^[25], дозволяющую во время будущей войны нещадно грабить шиитов и продавать их в рабство, хотя они и мусульмане.

– Это вовсе не слух, – заметил я. – Это чистая правда, ибо какое же войско захочет идти в трудный и опасный поход на Персию только затем, чтобы защищать жизнь и богатства се жителей? Но султан не собирается нападать на Персию. Он тайно снаряжает новую армию, которая двинется на Вену и на немецкие княжества.

Однако вино уже ударило Абу эль-Касиму в голову и развязало ему язык.

– Ты – отступник! – вскричал он. – Ты вырос на Западе, Микаэль, и мысли твои до сих пор устремлены только на Запад. Да зачем нам эти бедные, разоренные вечными войнами и внутренними распрями земли, в которых к тому же живут иноверцы? Нет, Восток – вот что должно влечь султана! Именно там ислам из крошечного зернышка вырос в огромное дерево, тень которого падает на весь мир. Сначала султану нужно объединить все мусульманские страны и расширить свои владения до границ сказочно богатой Индии. А уж потом он может, если захочет, обратить свой взор на холодную, нищую Европу. Эх, если бы ты видел Багдад с тысячей его минаретов, бесчисленные суда в порту Басры^[26], мечети Тебриза и несметные сокровища на базарах Исфахана. Тогда ты бы и думать забыл о жалком императоре неверных и повернул бы своего коня навстречу лучам восходящего солнца.

Было видно, что мысли Абу эль-Касима, в свою очередь, устремлены исключительно на Восток, и потому я не стал спорить с торговцем о вещах, в которых разбирался лучше него.

А знал я действительно больше Абу эль-Касима – благодаря доверию, которого удостаивал меня великий визирь.

Я позвал кормилицу и протянул ее сына Абу эль-Касиму, а сам взял на руки Мирмах. Целуя ее волосики цвета воронова крыла, я не переставал удивляться чудесам природы, которая одарила мою дочь черными кудряшками, хотя локоны Джулии отливали золотом, да и я был скорее светло– чем темно-русым.

Не знаю уж, вино или рассказы Абу эль-Касима обострили мой ум – но я вдруг понял, что быть доверенным человеком великого визиря совсем не так просто, как мне казалось.

Я получал щедрое вознаграждение за свои советы, касающиеся немецких земель, но если такие фанатики, как Мустафа бен-Накир и Абу эль-Касим, уговорят султана заключить с Западом мир, то интерес великого визиря к делам немцев резко уменьшится и я потеряю все свои доходы. И, значит, в моих собственных интересах – начать решительную борьбу с тем, что предлагают Абу эль-Касим и Мустафа бен-Накир.

Но, размышлял я дальше, если султан потерпит на Западе еще одно столь же сокрушительное поражение, как под Веной, то все сторонники покорения Европы несомненно впадут в немилость и их немедленно вытеснят из сераля те, кто выступал за войну с Персией.

И тут меня вдруг осенило, что все советники султана, не исключая, возможно, даже самого великого визиря, были в точно таком же положении, как и я; все эти люди должны отстаивать свои политические взгляды, исходя исключительно из соображений собственной выгоды и ни на миг не задумываясь о том, что в конечном счете хорошо и что плохо для страны.

Эта мысль ошеломила меня – и я совершенно перестал понимать, что правильно, а что – нет.

В сумерках вернулась Джулия. Ее сопровождал Альберто. Увидев, какой переполох царит в доме, она страшно разозлилась и изругала Абу эль-Касима за то, что он явился без предупреждения, аки тать в ночи, и вырвала у меня из рук дочку, чтобы я спьяну не уронил ее на пол.

Мне было стыдно за грубость жены, но Абу эль-Касим извлек из большого тюка флакон настоящего персидского розового масла, который привез Джулии в подарок, и попросил, чтобы она предложила обитательницам гарема взглянуть из– за шелковых занавесей на его, Абу эль-Касима, великолепные товары.

Джулия дала себя уговорить, милостиво приняла драгоценный флакон и изволила смягчиться; ей явно польстило, что торговец обращается к ней за помощью, и вскоре мы уже в полном согласии обсуждали, сколько надо дать кислар-аге, сколько – евнухам и сколько причитается за хлопоты самой Джулии.

3

Я не лез в дела жены. У меня и своих забот хватало. Со временем мне пришлось признать, что Альберто и впрямь превосходный слуга. Особенно это проявлялось в трудные дни переезда, когда Альберто бдительно следил за тем, чтобы ничего не пропало и все было в порядке.

Он сопровождал Джулию везде и всюду, так что я мог не волноваться за жену. Но больше всего меня трогала искренняя привязанность Альберто к моей дочурке Мирмах. Как только у него выдавалась свободная минутка, он подхватывал малышку на руки, а если она плакала, то ему удавалось успокоить ее гораздо быстрее, чем мне. По всему было видно, что он достоин звания управляющего, и я не раз стыдился той необъяснимой неприязни, с которой относился к верному итальянцу.

Когда мы обосновались в новом доме на берегу Босфора, быстро стало ясно, сколь неоценимым помощником оказался Альберто. Рабы повиновались ему беспрекословно, и вскоре он сумел так наладить наше хозяйство, что мне оставалось только жить и радоваться. От меня требовалось лишь одно: раздобывать деньги, чтобы платить по счетам, которых с каждым днем становилось все больше. Суммы, которые значились в них, были просто невообразимыми, и мне приходилось выкладывать все до последней монеты; зачастую я не мог наскрести денег даже на бумагу и чернила – а их я изводил в огромных количествах с тех пор, как начал тайно переводить Коран.

Я должен был кормить и одевать больше десятка слуг, приобрести дорогой паланкин, великолепные седла и прекрасную сбрую для лошадей, раздавать щедрую милостыню и постоянно тратиться на содержание сада, который не только не приносил никаких доходов, на что я, наивный, когда-то рассчитывал, но еще и поглощал все больше денег, ибо то и дело нужно было покупать новые цветы и растения, наполнять пруды рыбками и заводить рабов, чтобы те присматривали за всем этим хозяйством.

Так что когда я, сидя на мягких подушках, скользил взглядом по ярким цветникам своего сада или шел к прелестным прудикам кормить золотых рыбок, счастье мое было отнюдь не безграничным.

Вечная нужда в деньгах изводила меня, как заноза в пальце. Когда-то я надеялся, что мы с Джулией будем наслаждаться достатком в блаженном уединении и покос, но она быстро и ясно дала мне понять: наш новый дом не принесет нам ни радости, ни пользы, если мы не будем приглашать к себе влиятельных особ.

И хотя время от времени меня выгоняли из дома на целый день, я все равно чувствовал себя страшно польщенным, когда в великолепной лодке к нам прибыла с несколькими подругами сама султанша Хуррем, чтобы взглянуть на наше новое жилище и прогуляться по саду.

Честь, которую оказала нам султанша, вполне стоила, по мнению Джулии, огромных денег, затраченных на новые мраморные мостки у причала. Ведь на приезд к нам Хуррем требовалось разрешение самого султана! Вооруженные евнухи целый день охраняли наш дом, и даже последнему дураку было ясно, каким почетом и уважением пользуемся сейчас мы с женой.

Вскоре в окружении большой свиты к нам заехал и сам великий визирь, чтобы увидеть собственными глазами, на что ушли столь немыслимые суммы из его казны; нам с Синаном пришлось выдержать настоящий допрос, прежде чем визирь милостиво признал, что из уважения к нему мы просто обязаны были сделать дом поистине роскошным, а убранство его – ошеломляюще великолепным.

Гордый своим творением, к нам порой заглядывал в гости Синан Строитель и приводил с собой знатных пашей и беев, надеясь получить от них выгодные заказы на возведение дворцов.

Эти визиты давали мне возможность завязывать полезные знакомства, хоть некоторые паши и относились ко мне, отступнику, с легким презрением. Из-за всего этого я сделался вскоре худым и бледным – и, часто задумываясь о будущем, чувствовал пульсирующую боль в висках.

4

Однажды Джулия пришла ко мне и, впервые за долгое время обвив руками мою шею, нежно проговорила:

– Возлюбленный мой Микаэль! Больше так продолжаться не может. Думаю, ты и сам это понимаешь.

Я взволнованно ответил:

– О, дорогая Джулия, ты совершенно права! Я готов жить в бедной хижине и питаться черствым хлебом – лишь бы ты была со мной. Построив этот слишком роскошный для нас дом, мы сами заточили себя в золотую клетку, и я уже чувствую, как на шее моей затягивается шелковый шнурок. Так давай же смиренно признаем, что мы совершили ошибку. Продадим этот дворец за ту цену, которую нам за него дадут, и вернемся к простой, скромной жизни – той, что подходит нам куда больше.

Но Джулия, помрачнев, пояснила:

– Ты меня не так понял, Микаэль. Конечно, я согласилась бы сидеть на хлебе и воде – лишь бы не разлучаться с тобой, но мы ведь должны подумать и о будущем нашей дочери Мирмах. Щадя твои чувства, я слишком долго терпела твою невероятную беспомощность в делах. Но больше так продолжаться не может, и я просто обязана взять наконец бразды правления в свои руки, если сам ты ни на что не годен.

Она помолчала, собираясь с мыслями, а потом продолжила:

– Глупой женщине не стоит, разумеется, лезть в государственные дела, но одну высокопоставленную даму беспокоят опасности, грозящие державе Османов, и дама эта не вполне убеждена, что великий визирь Ибрагим поступает всегда наилучшим образом. Человек, возведенный в сан великого визиря, часто подвергается огромным искушениям, и даже сам Ибрагим вынужден был признать, что посол короля Фердинанда уже дважды предлагал ему сто тысяч дукатов^[27] – лишь бы он, Ибрагим, уговорил султана отказаться от притязаний на Венгрию. Но к чему долго распространяться об этом? Я только хотела тебе сказать, что многие весьма влиятельные люди в стране очень сомневаются сейчас, сулят ли хоть какие– то выгоды опасные замыслы покорения Запада? И если уж необходимо отправить янычар на войну, то лучше послать их в Персию – слабую и раздираемую внутренними распрями.

Я ответил Джулии:

– Всему свое время. Сначала нужно устранить смертельную угрозу, которая исходит от императора, с Запада. Вот – суть политики великого визиря, который денно и нощно печется о благе державы Османов.

– Ты рассуждаешь, как последний глупец, Микаэль, – раздраженно проговорила Джулия. – Разве может султан покорить императора, который победил и взял в плен даже короля Франции и папу?! А вдруг император вовсе не желает султану зла и только порадуется, если держава Османов расширит свои восточные границы, – лишь бы султан жил в мире с Западом. Император должен властвовать на Западе, а султан – на Востоке. На земле хватит места им обоим.

Джулия говорила с таким знанием дела, что я начал что-то подозревать. Своим умом она бы никогда до этого не дошла.

Джулия же крепко встряхнула меня за плечи и горячо зашептала:

– Речь идет о колоссальных деньгах, Микаэль! Даже если великий визирь и гордится своей неподкупностью, есть ведь много других кошельков, которые только и мечтают о том, чтобы их наполнили золотом. Есть немало оснований предполагать, что султан в глубине души склоняется к мысли заключить с императором прочный мир, ибо прекрасно понимает, какая угроза нависнет над всей державой Османов, если в битве с императорской армией турецкие войска потерпят сокрушительное поражение. Люди же, которым можно доверять, утверждают, что и император хочет лишь одного – подписать с султаном секретный договор о разделе мира. Все это, как ты понимаешь, страшная тайна, и чтобы никто ни о чем не догадался, император, разумеется, вынужден делать вид, будто ему ничего такого никогда и в голову не приходило.

– Но разве султан сможет доверять императору? – изумился я. – И кроме того, при дворе императора находится сейчас тайный посол персидского шаха! Да кто же поручится за то, что император не соберет войск и не вторгнется во владения султана, едва тот повернется к нему спиной?

На это Джулия мне заявила:

– Султан просто вынужден начать войну с Персией – хочется ему того, или нет. Ему же нужно усмирять шаха Тахмаспа. А иначе Тахмасп, армию которого вооружает и поддерживает император, сам нападет на султана. Но это будет дорого стоить императору, у которого вообще-то нет большого желания вмешиваться во внутренние дела стран Востока, не представляющих для европейцев особого интереса. Поразмысли над этим, Микаэль, и сам поймешь, что мир с императором только выгоден султану. И можешь быть уверен: ты лишь выиграешь, если поспособствуешь этому благому делу.

Но слова этой интриганки не убедили меня, ибо, по-моему, государственные интересы, а не подкуп и взятки должны определять, что хорошо и что плохо для страны.

Я сказал это Джулии, но она лишь покачала головой, поражаясь моей удивительной наивности, и проговорила:

– Да смилуется над тобой Господь, несчастный и глупый мой муж! Сколько бы ты ни раздумывал, сколько бы доводов ни приводил, чаша весов не склонится ни к заключению мира с императором, ни к объявлению ему новой войны. Но увидев, в каком великолепном доме ты живешь и с каким достоинством держишься, некоторые наивные люди решили, что ты пользуешься доверием великого визиря. Разве ты не знаешь, какое впечатление производит на глупцов показной блеск? Кое-кто готов выложить за мир с императором сто тысяч дукатов, хотя даже тебе не смею я открыть, откуда взялись эти деньги. Но золото говорит само за себя – и вот тебе тысяча дукатов в доказательство того, что это не шутки. Как только султан заключит мир с королем Фердинандом, ты получишь еще пять тысяч.

Джулия вынула маленький кожаный мешочек, сломала печать – и на пол хлынул дождь золотых монет. И должен признать, что звон золота склонил меня к мысли о мире куда быстрее, чем все уговоры моей жены.

Она же продолжала умолять меня:

– Да будут благословенны миротворцы! Та высокопоставленная дама, о которой я тебе говорила, стремится оградить султана от никому не нужных неудач. А великого визиря Ибрагима можно послать сераскером в Персию! Дама эта мечтает снискать его доверие и дружбу – ведь оба они думают лишь о благе султана. И потому даму эту столь огорчают злобные сплетни, которые великий визирь распускает о султанше Хур– рем и ее сыновьях. Чего стоит одна грязная ложь о том, будто принц Селим страдает падучей. А что принц Джехангир родился увечным – так это просто испытание, ниспосланное Аллахом, и такое может приключиться с каждой женщиной. Зато Махмуда и Баязета Всевышний одарил куда щедрее, чем спесивого принца Мустафу, которому совершенно незачем кичиться первородством перед своими единокровными братьями.

Мне показалось, что Джулию немного занесло – и она в запале выложила мне больше, чем хотела. Разговор этот чрезвычайно взволновал меня и встревожил так, что до поздней ночи ворочался я с боку на бок, не смыкая глаз. В голове моей теснились самые противоречивые мысли, а когда я наконец уснул, меня стали мучить кошмары. Мне чудилось, будто я блуждаю в тумане по топкому болоту и не могу найти опоры под ногами. Наконец я споткнулся и упал... Мешок с деньгами потянул меня на дно, уста мои наполнились гнилой водой, и я начал задыхаться. Отчаянно пытаясь глотнуть воздуха, я с криком проснулся в холодном поту.

Я расценил этот сон как предупреждение и решил отправиться с утра на лодке в город. Там, помолившись в мечети, я поспешил во дворец великого визиря, чтобы самолично рассказать ему всю эту историю.

Мне пришлось ждать до поздней ночи. Но вот великий визирь вернулся наконец из сераля, где, как обычно, делил трапезу с султаном. Ибрагим принял меня – но был довольно груб и попросил, ради Аллаха, не обременять его новыми заботами, ибо у него и своих хватает.

Я выложил ему все, что по секрету сообщила мне Джулия; в доказательство правдивости своих слов я бы с удовольствием отдал Ибрагиму и тысячу дукатов, но Джулия уже успела отобрать их у меня и бросить в бездонный мешок Альберто.

Выслушав меня, великий визирь побагровел от гнева, топнул ногой и прошипел сквозь зубы:

– Ну все! Хватит! Если эта лживая, одержимая манией величия женщина осмелится и дальше вмешиваться в государственные дела, то я ей такое устрою! Она меня надолго запомнит! Только Аллаху ведомо, какой бес вселился в султана, когда он в минуту слабости приблизил к себе эту хитрую, подлую бабу, которая не принесла ему ничего, кроме хилого потомства с дурной кровью. Было бы лучше, если бы ее недужных детей задушили прямо в колыбели, хотя даже самый верный друг не решился дать султану столь мудрого совета.

Несколько минут Ибрагим в ярости метался по комнате и колотил бесценные китайские вазы, ибо человеку его положения не нужно сдерживать своего гнева.

Когда же визирь чуть-чуть успокоился, я спросил, что мне делать с той тысячей дукатов?

Ибрагим раздраженно ответил:

– Оставь ее себе! Это все равно не имеет никакого значения, ибо в этой стране я решаю, с кем вести войну, а с кем заключать мир, и никто не осмелится мне противоречить! Султан прислушивается к моим советам, ибо знает, что я – единственный его настоящий друг.

Глядя на меня своими большими сияющими глазами, великий визирь усмехнулся и добавил:

– Возможно, в последнее время я не слишком заботился о своем друге султане. Надо придумать для него какое-нибудь развлечение, чтобы эта мерзавка не могла каждую ночь морочить ему голову, нашептывая всякую чушь. Господин Гритти сейчас, как известно, в Буде, но ведь у тебя прекрасный дом, Микаэль эль-Хаким! Он довольно далеко от сераля и совсем рядом с Перой и Галатой, да к тому же еще и окружен надежными стенами. Так что не удивляйся, когда однажды ночью я пришлю к тебе двух дервишей; и еще будет неплохо, если ты как можно скорее начнешь покровительствовать бедным поэтам, приглашать их к себе, щедро угощать и одаривать новыми халатами. Прекрасные стихи, доброе вино и упоительная музыка способны порой решить судьбу державы... Если же ты будешь принимать еще и высокопоставленных особ, положение твое в глазах крупных интриганов лишь упрочится. Но в те дни, когда в дом твой пожалуют знатные гости, тебе придется для безопасности отправить жену в сераль. Пусть проведет ночь-другую в гареме, гадая там на песке...

Ибрагим замолчал, улыбнулся – и я впервые заметил жесткие складки у его губ, когда он сказал:

– А что, если нам порадовать султаншу Хур– рем каким-нибудь занятным предсказанием? Ведь твоя жена, чертя пальцем линии на песке, видит то, что ей выгодно. Вот и попробуй втолковать ей, что она поступит чрезвычайно мудро, если, гадая в серале, объявит султанше Хуррем, что в будущем один из ее сыновей взойдет на престол. Махмуд и Баязет – крепкие, здоровые мальчишки; но любое пророчество должно удивлять и поражать, только тогда в него поверят. Так вот: пусть твоя жена скажет, что трон унаследует больной падучей принц Селим. Интересно, что из всего этого выйдет...

Ибрагим расплылся в довольной улыбке, но мне было вовсе не до смеха.

– А почему – недужный Селим? – спросил я. – Пророчества моей жены сбываются пугающе часто, и мне совсем не хочется с этим шутить.

Великий визирь навис надо мной и с гневным огнем в глазах вскричал:

– Султанша – мать! Она слепа, как все матери на свете! И пророчество твоей жены не покажется ей таким уж необычным. Но как только Хуррем осмелится заговорить об этом с султаном, с глаз у него тут же спадет пелена. У султана же есть первородный сын Мустафа! Так как же султан сможет хоть на миг представить себе, что на троне Османов его сменит слабый, страдающий падучей мальчик?!

Ибрагим помолчал и через минуту добавил:

– Я не доверяю больше господину Гритти. В Венгрии он думает лишь о собственной выгоде. Мне нужно место, где я мог бы в случае необходимости тайно встречаться с посланниками и соглядатаями из чужих краев. Так почему бы тебе не извлечь из этого пользу для себя, как это делал в свое время господин Гритти? В конце концов, я заплатил за твой прекрасный дом бешеные деньги! Вот и распусти слухи, что за щедрое вознаграждение ты готов устраивать встречи со мной тем, кто этого жаждет. Я же постараюсь, чтобы слухи эти подтвердились – только не вызывай меня понапрасну или из-за разных мелочей. А чтобы я мог полностью доверять тебе, ты каждый раз будешь тщательно подсчитывать полученную от просителя сумму – и брать еще столько же из моей казны. Лишь тогда я буду уверен, что ты не предашь меня из чистой алчности.