Текст книги "Крест и полумесяц"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Дорогая моя! Любимая моя жена! Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? У тебя лихорадка? Надеюсь, ты не объелась зеленым салатом или сырыми фруктами?

Но она лишь стонала:

– Не смотри на меня, Микаэль, я сейчас безобразна! Не бойся, я совершенно здорова. Возможно, хлопоты, связанные с постройкой нашего дома, слишком утомили меня. И, конечно, жестокость твоя не прошла бесследно. Но не обращай внимания на мои муки и переживания и скажи прямо, что я – мотовка и что такая жена – сущее Божие наказание.

Я просил и умолял се простить меня, прикладывал ей ко лбу мокрое полотенце и давал нюхать уксус. Наконец ее щеки порозовели, и она забыла о внезапной дурноте и своем недомогании. Однако лучшим лекарством от всех хворей оказались подарки: брошь, ожерелье, серьги и прекрасное венецианское зеркальце с ручкой в виде серебряных фигурок лебедя и Леды^[17]. Ибо, должен признаться на этих страницах, я не слишком рьяно соблюдал законы Пророка и в отличие от большинства правоверных мусульман не боялся держать в доме изображения людей и животных. К тому же Джулия была христианкой, и на нее этот запрет не распространялся.

В конце концов мы оба успокоились. Джулия осталась довольна подарками, и когда Альберто подал нам на ужин отменные итальянские блюда, мы с женой сидели обнявшись, на куче подушек.

Итальянец относился ко мне с подчеркнутым почтением, прислуживал мне, не жалея сил, словом – отчаянно пытался добиться моей благосклонности и заслужить доверие, но я, хоть пока и старался скрыть от него свою враждебность, в душе питал к нему лютую ненависть, и это чувство, словно заноза под ногтем, не давало мне покоя. Я никак не мог привыкнуть к чужаку, который все время мельтешил передо мной и не сводил с меня своих удивительно светлых глаз, пытаясь угадать по моему лицу малейшие мои желания. Но больше всего раздражало и злило меня то, что Джулия велела рабу сесть на пол и разделить с нами трапезу. Альберто, правда, оказался настолько благовоспитанным, что сел подальше от нас, почти забившись в угол, и довольствовался остатками с наших блюд. Но когда он в конце концов ушел, чтобы покормить кошек, я не выдержал и заявил Джулии, что не собираюсь обедать вместе с рабом и вообще не желаю постоянно видеть этого несносного человека.

Джулия сильно обиделась на меня за такие мои слова и стала возмущенно обвинять меня в том, что я хочу лишить ее единственной радости, каковой является для нее возможность поговорить с кем-то на родном языке.

Тронутый до глубины души детской наивностью и простодушием, которые сквозили сейчас в речах моей жены, хотя была она уже женщиной опытной и умной, я принялся объяснять ей:

– Джулия, дорогая моя! Постарайся понять меня правильно! Я никогда не подозревал тебя в неверности, никогда даже мысли не допускал о том, что ты можешь запятнать мое доброе имя, но я твой муж и должен заботиться о твоей чести. Подумай только, дорогая, что скажут соседи и знакомые, узнав, что в доме нашем живет молодой мужчина. Будь он евнухом, я бы смирился. Мусульмане ведь держат евнухов для охраны добродетели своих жен.

Эта мысль показалась мне самому весьма и весьма удачной, и я с немалой горячностью продолжил:

– Но ведь еще не поздно оскопить его – он пока в подходящем возрасте для этой операции. И нечего тянуть! Займемся делом немедленно и прикажем срочно оскопить его. Тогда ни я, ни другие люди не будут против его пребывания в нашем доме.

Джулия не сводила с меня горящих глаз, размышляя, насколько серьезно мое предложение. Странная улыбка расцвела на ее губах, и вдруг, не говоря ни слова, она хлопнула в ладоши, призывая Альберто. Когда слуга появился на пороге комнаты, жена моя сказала:

– Альберто! Мой супруг подозревает, что твое присутствие в нашем доме может вызвать сплетни и опорочить мое доброе имя. Поэтому он хочет оскопить тебя! Микаэль уверен, что операция эта не повредит твоему здоровью. А что сам ты об этом думаешь?

Смуглое лицо итальянца побледнело. Он исподлобья взглянул на меня, словно прикидывая на глаз толщину моей шеи, но тут же снова перевел взгляд на Джулию, равнодушно улыбнулся и покорно ответил:

– Госпожа моя! Если мне придется выбирать между скамьей гребца на галере и кастрацией, ты сама, наверное, догадываешься, что я предпочту. Я не стану клясться, что с большой радостью подвергну себя этой операции, но в несчастье моем утешает меня мысль о том, что с юных лет питаю я к женщинам полнейшее равнодушие. Ты, госпожа моя, возможно, давно уже заметила это... Самое сокровенное мое желание – верно служить тебе и отблагодарить тебя тем за твою доброту и снисходительность ко мне. И если удастся мне заслужить доверие господина моего тем, что не стану я возражать против операции, то я сам немедленно отправлюсь на поиски опытного лекаря.

Благородные и искренние слова итальянца привели меня в замешательство. Я почувствовал угрызения совести, устыдившись нелепых своих подозрений, однако на сердце у меня сразу же стало легче. Если Альберто, как сам он утверждает, совершенно равнодушен к женским прелестям, размышлял я, то мне, разумеется, нечего опасаться за Джулию.

Она тем временем не сводила пристального взгляда с моего лица, на котором всегда, словно в зеркале, отражались все мои чувства и переживания. Помолчав немного, она сказала:

– И тебе не стыдно, Микаэль? Неужели раб должен учить тебя благородству? Если желаешь, можешь оскопить этого парня, но потом пеняй на себя – и никогда больше не показывайся мне на глаза!

Я почувствовал себя отвратительно. Получалось, что я – какой-то живодер! Альберто же, заметив мои сомнения и душевные муки, упал передо мной на колени. Омочив руки мои потоками своих слез, он принялся просить:

– Нет, нет, господин мой! Прикажи немедленно оскопить меня, ибо одна лишь мысль о том, что ты не доверяешь мне, – для меня невыносима. Я все равно ничего не потеряю, ибо женщины никогда не интересовали меня. Добрый и милосердный наш Господь в безграничной мудрости своей наделил меня от рождения сердцем евнуха, хоть и наградил густой бородой.

Таким образом им удалось пробудить во мне чувства вины и стыда за мои гнусные подозрения, и в конце концов к собственному безмерному удивлению я обнаружил, что со слезами на глазах умоляю Джулию не подвергать Альберто унизительной и болезненной операции. Жена же моя, проливая потоки слез, согласилась, чтобы все осталось, как есть, но с одним условием – никогда больше не будем мы возвращаться к этому разговору. Джулия велела мне также клясться на Коране, целовать крест и обещать, что я сдержу свое слово. А я, хоть все еще и чувствовал неприязнь к Альберто, готов был присягать на чем угодно и целовать все подряд, лишь бы задобрить жену.

Этим вечером мы легли рано, и Джулия была очень снисходительна ко мне, хоть тяжко вздыхала и жаловалась на то, что я слишком уж злоупотребляю ее благосклонностью. Мы разговаривали обо всем, что со мной произошло, но о своих делишках в гареме и в серале она ни за что не хотела мне поведать, отвечая на все мои вопросы, что всему свое время.

6

Рано утром в двери нашего дома постучал евнух в богатых одеждах. Он повелел мне поспешить в сераль, где меня уже нетерпеливо поджидал кислар-ага. Этот заплывший жиром суровый сановник с пепельно-серым лицом, что свидетельствовало о большой примеси негритянской крови, принял меня крайне любезно, сразу же угостил всякими лакомствами и милостиво разрешил помочь ему подняться с груды подушек, ибо собирался самолично проводить меня в Райский Сад султанского гарема.

Столь неожиданная учтивость управителя гарема очень меня удивила. В серале царило ликование – все радовались счастливому возвращению с войны султана Османов. Нигде не заметил я ни одного грустного лица, все улыбались и желали друг другу всего самого лучшего. По пути управитель гарема рассказал мне, что султанша Хуррем в отсутствие господина своего родила ему дочку, которую нарекли именем Мирмах. Девочка была прекрасна, как луна на небесах, и кислар-ага без умолку восхвалял султаншу. Всякий раз, когда султан отправляется на воину, супруга дарит ему ребенка, говорил управитель гарема, и снова, как всегда, веселая и ослепительно-прекрасная встречает своего повелителя. Слова кис– лар-аги убедили меня в том, что султанша Хуррем по-прежнему остается любимой женой султана.

Беседа с управителем гарема так увлекла меня, что я даже не заметил, как очутился в Райском Саду, недалеко от того места, где обычно играли дети нашего владыки. И только когда кислар-ага толкнул меня локтем в бок, чтобы пал я на колени, я внезапно увидел прямо перед собой повелителя правоверных. Рядом с султаном, как всегда, стоял великий визирь Ибрагим и показывал сыновьям своего господина нюрнбергские игрушки, которые привез из дальнего похода им в подарок. Старшие мальчики уже возились с этими прелестными вещицами, а маленький принц Джехангир стоял рядом с султаном, прижавшись щекой к шелковому рукаву отцовского халата, и грустными глазами газели взирал на прекрасные, ярко расписанные игрушки. Он смотрел так, будто догадывался об их бренности и предавался несвойственным его юному возрасту размышлениям о непостижимых тайнах жизни и смерти.

Увидев меня, султан весело улыбнулся и шутливо сказал:

– Да благословит тебя Аллах, Микаэль эль-Хаким, да благословит Он каждый волосок на голове твоей и в бороде, и пусть жена рожает тебе одних сыновей. Принц Джехангир с большим нетерпением ждал твоего возвращения и готовил тебе достойную встречу.

Я встал с колен и поцеловал худенькую ручонку принца Джехангира. Бледное, желтоватое личико порозовело от удовольствия, и малыш, глотая слова от возбуждения и нежно поглаживая меня пальчиками по щекам, с воодушевлением воскликнул:

– О Микаэль эль-Хаким! Микаэль эль-Хаким! У меня для тебя прекрасная новость, лучше самого замечательного подарка! О таком даже трудно мечтать!

Оказывается, знатоки собак определили, что песик Раэль принадлежит к редчайшей итальянской породе. Как только ему подобрали подружку, Раэль тут же завел семью и стал родоначальником новой породы собак в турецких землях. Мой добрый песик гордо сопровождал нас, когда принц Джехангир показывал мне трех чернобелых щенков, которые, прижавшись к животу матери, лежали в большой корзине. Корзина же стояла в крошечном дворце, переделанном в роскошную псарню.

Принц Мустафа стал расспрашивать меня о происхождении Раэля, чтобы поскорее составить родословную и занести в золотую книгу имена Раэля и его потомков. Я попал в довольно затруднительное положение и не очень-то соображал, что же мне ответить, ибо Раэля я нашел во дворе ратуши в Меммингене и ничего не знал ни о его предках, ни об их происхождении. Я рассказал все, что мне было известно, и поведал о наших общих приключениях, а также о том, как в Риме Раэль чудесным образом спас мне жизнь, когда лежал я раздетый среди трупов и умирающих от чумы жителей Священного Города.

Султан и его сыновья молча слушали мой рассказ, а великий визирь задумчиво заметил:

– Не стоит переживать из-за родословной собаки, принц Мустафа. От Раэля пойдет его собственный род, и так, наверное, лучше – начать все заново, с нуля, – чем полагаться на прошлое – часто прогнившее и трухлявое.

Тогда я не обратил внимания на слова великого визиря и вспомнил о них лишь гораздо позже, когда они приобрели страшный смысл. Сам же Ибрагим, видимо, сразу понял вещий смысл своих речей, ибо содрогнулся, потер лоб, улыбнулся и поспешно произнес:

– Ах, принц Джехангир, гость твой еще не ушел. Не забывай, что сын султана должен оделять верных слуг своих богатыми дарами.

Принц Джехангир гордо выпрямился, насколько это позволяло сделать его увечье, хлопнул в ладоши, и в комнату вошел евнух в красных одеждах. В руках у него был внушительных размеров кожаный мешочек с золотой печатью. Евнух протянул мне кошель, и я, взвесив его на ладони, определил, что в нем не меньше ста дукатов.

Но пролившемуся на меня в тот день золотому дождю все не было конца, ибо, вернувшись в покои принцев, султан обратился ко мне:

– Мой друг, великий визирь, немало рассказывал мне о тебе, Микаэль эль-Хаким. Я знаю, что ты служил мне верой и правдой, не щадя живота своего. Поэтому-то ты и оказался вдали от меня, когда под Веной награждал я за доблесть верных воинов моих, и не получил своей доли. Я не хочу обижать Джехангира, предлагая тебе больше, чем дал тебе мой сын, поэтому у казначея ждет тебя лишь такой же мешочек с деньгами, как кошель Джехангира. Однако с великим визирем я могу и даже должен соперничать в щедрости. Скажи мне немедленно, что он обещал подарить тебе.

Ошеломленный неожиданно свалившимся на меня счастьем и ободренный ласковой улыбкой

великого визиря, я пал перед султаном ниц и, к великой радости принцев, стал невнятно бормотать слова благодарности. Владыка же добавил:

– Мне известно, что тебе обещали землю и дом. Я же дарю тебе со своих складов в серале ковры, подушки, тюфяки, занавеси, мебель и все, что нужно в хозяйстве. Выбери себе кухонную утварь и посуду, а также все, что необходимо для убранства дома. Кроме этого ты получишь легкую лодку, затененную навесом, чтобы, отправляясь в сераль, не испытывал ты никаких неудобств и не страдал от жары или дождя.

7

Однако сей удивительный день на этом не закончился.

Когда я обратился к казначею за пожалованными мне деньгами и, опустившись на колени, почтительно поцеловал полу его халата, сановник злобно взглянул на меня и сурово произнес:

– Каким-то непостижимым образом тебе удалось быстро опериться, Микаэль эль-Хаким, и потому считаю я своим святым долгом напомнить тебе о положении твоем. Казначей не может позволить рабу султана брать ссуду у греческих и еврейских ростовщиков, ибо недопустимо и неразумно занимать деньги на стороне; все расчеты должны проходить в серале, а не за его стенами, чтобы деньги в конце концов снова возвращались в султанскую казну. Поэтому тебе следует покупать все, что нужно для постройки дома, только через меня; лишь тогда сможешь ты заключать действительно выгодные сделки. Ты же поступаешь неверно, прибегая к услугам всякого уличного сброда, тогда как казна просто обязана заработать хотя бы ту сумму, которая попала к тебе в виде разных даров.

Перепугавшись до смерти, я еле слышно пробормотал:

– О благородный господин! Для работ, о которых ты изволил упомянуть, будут наняты люди Синана Строителя. И я ни в коем случае не собирался лишать султанскую казну ее законных доходов. Однако супруга моя – к моему величайшему несчастью, христианка, – в мое отсутствие безрассудно наделала долгов от моего имени. Боюсь, что по неопытности своей она попала в лапы греческих мошенников, и единственный выход из создавшегося положения я вижу лишь в том, чтобы поскорее казнить этих ростовщиков у кровавого колодца. Это положило бы конец их лихоимству и решило бы все проблемы, а заодно избавило бы меня от долгов, о точной сумме которых я до сих пор даже не посмел расспросить жену.

Казначей в задумчивости посмотрел на свой тюрбан, который держал в руке, а потом прошипел сквозь стиснутые зубы:

– Долги твои просто невероятны – восемьсот пятьдесят три золотых дуката и тридцать серебряных монет, – и я не понимаю, почему и под какой залог хитрые и скупые греки дали твоей жене столько денег.

Я сорвал с головы своей тюрбан и, проливая потоки слез, в отчаянии воскликнул:

– О, прости меня, прости, благородный казначей! Возьми оба пожалованных мне кошеля в счет уплаты долга! Я понимаю, что эти дукаты лишь капля в море, но я готов жить на хлебе и воде и ходить в рубище, лишь бы поскорее вернуть в казну растраченные деньги. Возьми также мое жалованье в залог остальной суммы.

Мои горькие слова, искреннее сожаление и то отчаяние, которого не удалось мне скрыть, тронули даже каменное сердце казначея, и он снисходительно сказал:

– Пусть же случившееся послужит тебе на будущее хорошим уроком. Запомни: раб не волен делать долгов, ибо отдавать их в конце концов приходится казне, и чтобы вернуть деньги, мы прибегаем обычно к старому испытанному способу – шелковой удавке. Другого выхода просто нет. Однако твоя счастливая звезда хранит тебя. По приказу султанши Хуррем я расплатился с долгами твоей легкомысленной супруги. Благодари же судьбу за незаслуженное счастье и в будущем лучше присматривай за женой.

Казначей вручил мне список долгов Джулии, внимательно наблюдая за мной и словно пытаясь угадать, кто же я такой на самом деле. Для него не было тайной, что мое жалованье по милости великого визиря многократно возросло, и он не мог не удивляться, почему же султанша Хуррем – соперница Ибрагима – дарит при этом своей благосклонностью мою супругу. Сам казначей явно принадлежал к сторонникам султанши, да и мне было за что благодарить ее – и прежде всего за ту снисходительность и щедрость, которые она проявляла к моей наивной жене. Однако я не настолько обезумел от своего счастья, чтобы предать великого визиря.

Но как только я, вернувшись домой, стал рассказывать Джулии о случившемся со мной в серале, жена моя, с лицом, потемневшим от гнева, спросила меня, на что я, собственно говоря, жалуюсь, если султанша уже велела оплатить все наши долги.

Любой мужчина на моем месте, рассуждала Джулия, был бы только благодарен и хвалил бы свою жену за то, что она так ловко умеет устраивать дела. Но раз не ценю я своего счастья, то с этой минуты она и пальцем не пошевелит, чтобы помочь мне, – и я могу сам заниматься всем, постройкой дома в том числе.

Она столько всего наговорила и так заморочила мне голову, что в конце концов я и сам готов был считать себя настоящим негодяем. Из последних сил пытаясь сохранить остатки достоинства, я вкрадчиво проговорил:

– Я мечтаю лишь об одном – чтобы с этого дня ты позволила мне самому вести все дела. А теперь поехали – посмотрим на ту землю, что ты купила. Пора подумать, как бы избавиться от нее, не понеся при этом слишком уж больших убытков.

Наняв на пристани лодку, мы отправились на морскую прогулку вдоль берега Босфора. Вскоре позади остались Галата и обитель дервишей. Молча, в глубокой задумчивости, взирала Джулия на прекрасные сады великого визиря Ибрагима, мимо которых мы проплывали. Миновав сераль, мы развернули лодку и, с трудом скользя среди множества суденышек, добрались до Золотого Рога и поплыли в сторону замка Семи Башен. На берег мы сошли у подножья холма, на вершине которого темнели развалины, и по козьей тропке поднялись к угрюмым руинам. Среди них мы обнаружили крошечный островок зелени – огородик на клочке земли, окруженном грудами отсыревшего под дождем строительного камня. В глубине вырытого землекопами котлована виднелись очертания старых кирпичных сводов. Вокруг было пусто, глухо и невероятно мрачно – место это производило просто жуткое впечатление. Чтобы сделать его пригодным для жизни, требовались огромные усилия и, разумеется, деньги. Правда, с вершины холма открывался прекрасный вид на Мраморное морс, но это вряд ли окупило бы все затраты... Я был подавлен – и в самом скверном расположении духа размышлял о том, как же нам выпутаться из этой дурацкой истории. И вдруг меня осенило. Воспряв духом, я обратился к Джулии:

– Теперь, когда Антти женился, ему понадобится дом в Стамбуле. Почему бы нам не сделать ему одолжения и не продать по дешевке эту землю? Антти с удовольствием поработает каменщиком, возводя собственные хоромы, и дел ему тут хватит надолго. А до того как показать ему это место, я напою дорогого братца до бесчувствия!

До сих пор, занятый по горло и обеспокоенный нашими собственными делами, я не успел еще рассказать Джулии о богатстве Антти и о том, что лишь благодаря его щедрости я смог вернуться домой с туго набитым кошелем и великолепными подарками. Поэтому Джулия вскользь заметила, что милый Антти никогда не сможет позволить себе заиметь по-настоящему роскошного дома. И тут я не выдержал и выложил ей все о неожиданной удаче и счастье Антти, а также об огромных доходах, которые он получал с поместий, унаследованных его венгеркой-женой. Слушая меня, Джулия буквально оцепенела. Лицо ее вдруг подурнело и стало одутловатым. Наконец, не в силах больше сдержать гнева и злобы, она завопила:

– Ну и дурак же ты, Микаэль! Почему ты сам не женился на этой девице? Ты же мусульманин и можешь иметь даже четыре жены. Подумай только, какое положение мы могли бы занимать с годовым доходом в десять тысяч золотых! А ты отказался от таких денег, подарив их своему придурковатому братцу!

Джулия позеленела от злости, и ее стало тошнить, а когда она немного оправилась, я попытался успокоить ее, говоря:

– Джулия, дорогая моя, – льстиво проворковал я, – как ты могла подумать, что я захочу жениться на другой женщине? Да я же люблю тебя, и мое сердце всецело принадлежит тебе!

Она же ответила мне, рыдая:

– Я бы любила эту девицу, как родную сестру! А потом, когда она родила бы сына, наследника всех своих богатств, я могла бы случайно попотчевать ее несвежим грибным соусом или чем-нибудь еще... Мало ли какая еда может испортиться по недосмотру на такой жаре... И тогда эта особа умерла бы от лихорадки, как это часто бывает в Стамбуле. В серале случаются куда более странные вещи – и никого это не удивляет. Таким образом, все поместья венгерки достались бы нам. Ведь я всегда думаю только о твоем благе, Микаэль, и никогда не стану препятствовать твоему счастью.

Я вдруг искренне пожалел, что не оценил вовремя всех достоинств молодой венгерки, и только мысль о том, что я смогу выгодно продать Антти ненужную нам землю, немного утешила меня в моем горе.

На обратном пути Джулия, не сводя с меня пытливых глаз, все время качала головой, словно видела перед собой умалишенного.

Когда же мы вернулись домой и сели ужинать, назойливое присутствие Альберто быстро привело меня в ярость.

– Когда я последний раз был в серале, до меня вдруг дошло, что надо сделать, чтобы оградить твое доброе имя от всяких сплетен, дорогая Джулия, – ехидно сообщил я. – Завтра же раздобуду для Альберто одежды евнуха, и отныне ему придется постоянно их носить. Тогда уж никто не станет задавать неприличных вопросов!

Моя новая идея не слишком их обрадовала. Они многозначительно переглянулись, а Джулия даже настолько забылась, что гордо заявила:

– Тоже мне, придумал! У евнухов ведь бороды не бывает, не так ли? Прекрасная, вьющаяся, шелковистая бородка Альберто непременно выдаст его!

И она протянула руку, чтобы погладить коротенькую, мягкую бородку итальянца, но я сомкнул пальцы вокруг запястья жены и язвительно возразил:

– В таком случае Альберто немедленно сбреет свою прекрасную, вьющуюся бородку. И будет бриться ежедневно, а если понадобится – то и дважды в день, пока лицо его не станет гладеньким, как попка младенца. К тому же он должен кушать много жирной пищи, чтобы у него округлились и залоснились щеки, как у настоящего евнуха. Я не намерен дольше терпеть его наглого поведения в моем доме.

На этот раз я все же настоял на своем, и Альберто, несмотря на слезы и мольбы, пришлось сбрить бородку и облачиться в желтый наряд евнуха. Впрочем, Джулия быстро поняла, как это приятно, когда люди считают твоего слугу евнухом и с завистью смотрят тебе вслед, ибо евнухи значительно дороже простых рабов и ценятся куда выше. И вскоре Джулия почувствовала себя богатой и важной, прогуливаясь по городу в сопровождении лжекастрата. Я же, сам не очень понимая, почему так поступаю, кормил Альберто до отвала и, не смея смотреть Джулии в глаза, заставлял его поглощать жирную пищу в огромных количествах. Слезы, просьбы и стоны несчастного итальянца совершенно не трогали меня. И вскоре я с радостью заметил, что щеки Альберто стали толстыми, отвисли и залоснились, словно смазанные маслом, и бессмысленная красота итальянца, уподоблявшая его дурацким греческим статуям, постепенно исчезла. И чем толще становился Альберто, тем спокойнее я переносил его присутствие в моем доме.

Со временем жизнь наша вошла в привычное и спокойное русло. А в один прекрасный день, всего через несколько недель после моего возвращения, ко мне пришла Джулия и, обняв меня, шепнула на ухо, что скоро я стану отцом. По правде говоря, я немного удивился: как это она так быстро поняла, что зачала ребенка? Но Джулия заявила, что она женщина опытная, а кроме того видела себя во сне с младенцем на руках. Я и сомневался, и надеялся, но в конце концов поверил ей, вскоре же мой опытный глаз врача подтвердил, что жена моя и впрямь носит под сердцем ребенка.

Великая радость наполнила мое сердце. Я больше не думал о себе, ибо будущее прибавление семейства обернулось для меня новыми заботами и тревогами. Когда же я думал о не рожденном еще сыне, во мне вдруг взыгрывало честолюбие, и я погружался и сладкие грезы.

Джулия была удивительно нежна со мной, я же старался ничем не огорчать ее, тщательно обдумывая каждое свое слово. И жили мы с ней душа в душу, как два голубка, что вьют новое гнездо.

Итак, пришло время начать следующую книгу, чтобы рассказать о доме моем и об удачах, что ждали меня в серале, об искусстве управления страной, мастером которого несомненно был великий визирь Ибрагим, а также об Абу эль-Касиме и Мустафе бен-Накире, с которыми не виделись мы столь давно.

Книга третья

ДОМ НА БОСФОРЕ

1

Хоть весна эта и была для меня порой светлых надежд, я провел ее отнюдь не в праздных мечтах, ибо исполнение тех важных обязанностей, которые возложил на меня великий визирь, требовало неустанных трудов и забот.

Казалось, для державы Османов наступили не лучшие времена, ибо император, заключив мир с королем Франции, настойчиво стремился теперь укрепить свою власть в европейских землях и объединить весь христианский мир, сплотить который должна была подготовка нового, последнего крестового похода против ислама. После успешной обороны Вены императору еще той же зимой удалось уговорить папу – и тот короновал его в Болонье^[18] железной короной, после чего император созвал в Аугсбурге немецкий рейхстаг, чтобы нанести наконец решающий удар по протестантам.

Лишь владыка морей Хайр-эд-Дин, опираясь на свой Алжир, все еще воевал с императором. Самолично возглавив свой флот, Хайр-эд-Дин одержал блистательную победу над адмиралом Портундо, который вез гостей с коронации императора обратно в Испанию.

Я тоже в меру своих скромных сил содействовал достижению этого триумфа, который ярко доказал, что Хайр-эд-Дин уже стал опасным противником даже для объединенного императорского флота. Тщательно изучив настроения флотоводцев из окружения Пири-реиса и видя, с каким высокомерным презрением относятся к Хайр-эд-Дину морские паши, по-прежнему считающие его всего лишь подлым и коварным пиратом, я послал в Алжир гонца; тот должен был передать Хайр-эд-Дину мой совет прекратить бессмысленные налеты на итальянские и испанские прибрежные поселения и постараться вместо этого добиться превосходства на море^[19] над императорским военным флотом.

И как только до сераля дошла радостная весть о блистательной победе над адмиралом Портундо, я нанял на деньги великого визиря молодого поэта по имени Баки и парочку простых уличных певцов, чтобы те повсюду славили Хайр-эд-Дина, и вскоре имя его уже было у всех на устах; и на базарах, и в банях его стали называть Светочем ислама.

Однажды, возвращаясь из города домой, я столкнулся в воротах с Альберто, который выбежал мне навстречу в желтых одеждах евнуха и со слезами на глазах сообщил, что у Джулии начались схватки – намного раньше, чем мы ожидали. Услышав эту страшную весть, я закричал от ужаса, ибо не прошло и семи месяцев с тех пор, как я вернулся с войны, и такой недоношенный ребенок не мог, видимо, родиться живым.

Несмотря на все свои познания в медицине, я не слишком разбирался в делах повитух, ибо врачевал в основном раненых солдат. И потому я с облегчением вздохнул, услышав, что уже послали за многоопытным Соломоном, который вскоре примчался из сераля, чтобы помочь Джулии.

Через некоторое время он вышел во дворик и заверил меня, что роды протекают наилучшим в таких обстоятельствах образом, после чего заметил, что мои горестные стенания ни в коей мере не способствуют благополучному разрешению Джулии от бремени, и настоятельно посоветовал мне пойти прогуляться, чтобы немного охолонуть и вообще проветрить мозги.

Солнце уже почти скрылось за холмами, а верхушки минаретов горели в последних лучах заката, сияя над легшими на землю длинными тенями, когда переулками, словно вор в ночи, прокрался я обратно к дому Абу эль-Касима, цепенея от страха при мысли о том, что меня там ждет.

Во дворе не было слышно радостных голосов, а женщины, которых я встречал, отводили глаза; похолодев от ужаса, я уже приготовился к самому худшему.

Тут из дома вышел Соломон с ребенком на руках и сочувственно проговорил:

– Такова воля Аллаха, Микаэль эль-Хаким, и мы можем только покориться... Это всего лишь девочка – но зато и мать, и дитя чувствуют себя хорошо...

Трепеща от волнения, я склонился над ребенком, чтобы как следует разглядеть его, и к своей несказанной радости тут же увидел, что младенец – вполне развитый, крепенький и очень славный. На головке у него было несколько пушистых прядок, а когда он открыл темноголубые глазки, меня охватил такой восторг, что, молитвенно сложив рука, я возблагодарил Аллаха за то чудо, которое Он совершил.

И я прочитал бы все семь сур, если бы Соломон не перебил меня, заметив, что ребенок, по его мнению, вполне доношенный, да и роды прошли нормально, хотя жена моя вынашивала девочку лишь семь месяцев...

Увидев, сколь велико мое счастье, обрадованный Альберто засмеялся и сердечно поздравил меня. До этого он, похоже, боялся, что меня как мусульманина огорчит рождение дочери. Когда же я опять с изумлением заговорил о поразительно короткой беременности Джулии, он заверил меня, что не раз слышал о таких случаях – как и об историях совершенно противоположных.

Так, например, одна благородная дама в Вероне произвела на свет ребенка через восемнадцать месяцев после смерти мужа. И вообще, заявил Альберто, даже самые великие врачи не могут точно предсказать, сколько времени продлится беременность: все зависит от фигуры женщины и разных других обстоятельств, а может, и от мужчины.

– Обычно, – промолвил Альберто, скромно потупив глаза, – дальние морские плавания, военные походы и паломничества, обрекающие мужчину на долгое воздержание, похоже, каким-то удивительным образом укрепляют его мужскую силу, и ребенок, зачатый после таких странствий, рождается гораздо быстрее и легче, чем всегда. В Италии, во всяком случае, все убеждены в этом.