Текст книги "Крест и полумесяц"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

В жизни мне довелось видеть всякое, но столь жуткого зрелища я еще не созерцал, и у меня нет желания описывать истязания, которым подвергли это мертвое теперь тело. Я собрал в кулак всю свою волю и наклонился, чтобы получше рассмотреть несчастного. Спустя некоторое время в изуродованном лице я стал различать хорошо знакомые черты. Я также узнал окрашенные хной тонкие пальцы и ухоженные ногти. Сердце внезапно замерло у меня в груди и кровь застыла в жилах, когда я понял, что это Мустафа бен-Накир в таком жутком виде вернулся со свидания в серале. Поступив с ним так, как обычно поступали с любым переодетым мужчиной, которого хватали в Райском Саду гарема, евнухи бросили его у моего причала.

Мирмах, которая так и стояла около меня, склонилась над трупом, с любопытством разглядывая кровавое месиво, и вдруг сунула палец в открытый рот Мустафы бен-Накира, чтобы потрогать зубы, белые, как снег, и сияющие, как настоящие жемчужины.

Я схватил ее за плечи, резко толкнул, бросив прямо в объятия начальника янычар, и приказал, если жизнь ему дорога, немедленно увести девочку с моих глаз долой. Она кричала, царапалась и кусалась, но янычары силой отвели ее в дом и закрыли в комнате Джулии на верхнем этаже. Мирмах не прекращала дико орать, била ногами в дверь и в бессильной злобе разбивала и ломала все ценные вещи своей матери. Потом она, видимо, устала и заснула, ибо в доме вдруг воцарилась тишина.

Я достал из кошеля последние золотые монеты и одарил ими пашу и его людей, благодаря их за помощь. Все заулыбались, в глазах зажглись веселые огоньки и, удовлетворенно кивая, они тут же принялись рыть могилу для Мустафы бен-Накира. Жуткий вид изуродованного тела вызывал у меня страшную тошноту, и я, не в силах помочь янычарам хоронить моего друга, вынужден был отправиться в постель.

7

Я несколько часов пролежал неподвижно, бездумно глядя в потолок, но так и не смог уснуть. Поднявшись с ложа, я выпил кубок вина, нарушая законы ислама в дни рамазана, и даже попытался есть, но кусок не лез мне в горло.

Ждать мне пришлось недолго. Вскоре к мосткам у моей пристани причалила роскошная лодка, и я поспешил навстречу гостям.

Тем временем довольные вознаграждением янычары уже успели смыть кровь и навести порядок, поэтому все кругом выглядело чисто и опрятно. Я мог, не стыдясь, принять на пристани лодку из сераля с великолепным шелковым навесом над кормой.

Насколько тщеславным бывает человек, если несмотря ни на что я все же был польщен, когда кроме троих, одетых в красное немых султанских палачей, увидел в лодке кислар-агу собственной персоной; управитель гарема – рыхлый, отекший толстяк – удобно развалился на корме на куче мягких подушек. Его неожиданное появление в моем доме было явным знаком благосклонности и высшей чести, чего в моем положении никак нельзя было ожидать. Потому я вдруг возомнил себя очень важной персоной в державе Османов.

Вместе с кислар-агой из сераля прибыла и Джулия с неотлучным Альберто, но они не удостоились ни одного моего взгляда. Низким поклоном я приветствовал лишь управителя гарема, кончиками пальцев касаясь лба и земли. Потом я помог высокому гостю выбраться из лодки, а немые рабы бесшумно ступали вслед за сановником. Когда все сошли на берег, я как положено приветствовал кислар-агу в своем доме, поблагодарил его за незаслуженную мною честь лично присутствовать при исполнении приказов нашего господина. В то же время я выразил сожаление о том, что из-за рамазана не могу угостить его даже кубком холодной воды, на что ага ответил не менее вежливо:

– Ты ведь прекрасно понимаешь, султанский раб Микаэль эль-Хаким, насколько все это противно мне, а я знаю, что тебе – еще противнее. Потому я высоко ценю твою учтивость и то, что ты не в обиде на меня, несмотря на мою неблагодарную миссию, которая ни тебе, ни мне не доставляет ни малейшего удовольствия. Но я твой друг, Микаэль, и охотно выполню твои справедливые пожелания до того, как немые рабы султана приступят к своим обязанностям.

Я ответил ему, что хотел бы с глазу на глаз поговорить с женой о семейных делах. Он сразу согласился, а я, незаметно пододвинув к нему чашу с прохладным шербетом и блюдо со сладостями – пусть сам решает, поститься ему или нарушить запрет, – медленным шагом направился к лестнице, ведущей наверх, в комнату жены.

Джулия неохотно следовала за мной, а за ней неотступной тенью бесшумно скользил Альберто в своих желтых одеждах евнуха, неотрывно следя за каждым моим движением.

Убедившись, что Мирмах спокойно спит на ее ложе, Джулия повернулась ко мне. Безнадежно любопытный до последнего своего вздоха, я спросил:

– Ну так как прошел день в серале? Случилось что-нибудь особенное?

Она рассеянно ответила:

– Султан проснулся поздно, совершил предписанное омовение, долго молился, а потом велел передать в казну всю серебряную и золотую посуду и отчеканить монеты. С сегодняшнего дня он желает пользоваться исключительно медной посудой и глиняными кубками. Он также послал стражу закрыть в городе все заведения, торгующие вином и другими горячительными напитками. Столица султана должна жить строго по законам Корана, заявил повелитель правоверных. Весь день султан тщательно изучал планы Синана Строителя, которому поручено воздвигнуть в Стамбуле мечеть – самую великолепную во всем мире.

Джулия смотрела на меня своими разноцветными глазами, и в ее взгляде сквозили злобная радость и безграничное любопытство, когда она с невинным видом спросила:

– Разве ты не видел своего друга, Мустафу бен-Накира? Он лучше других может рассказать тебе о том, что случилось в залах сераля.

– Ах, значит, вот почему евнухи вырвали у него язык, – бесстрастно произнес я. – Не беспокойся, Джулия, Мустафа бен-Накир уже обрел вечный покой в могиле и никому не сможет навредить.

Она топнула ногой, и лицо ее исказила злобная гримаса. Джулия прошипела:

– Что ты за человек и о чем ты думаешь, Микаэль? Ты не уронил ни одной слезинки! Неужели все тебе безразлично? Что тебе надо? Мне ничего плохого ты сделать не можешь. Хоть ты и раб султана, именно я унаследую дом и все твое имущество. Сераль милостив и благосклонен ко мне, ибо я много знаю. Даже не представляешь, как много, дорогой Микаэль.

– Расскажи мне все, – бесстрастно приказал я. – У нас достаточно времени, а твое повествование никому не причинит зла.

– Тебе на самом деле это интересно? – язвительно ухмыльнулась Джулия. – Так знай, что лишь ради того, дабы все поведать, с презрением глядя тебе в лицо, я еще раз вернулась сюда. Можешь мне не верить, но султан решился покончить с Ибрагимом только после того, как узнал о заговоре Мустафы бен-Накира и дервишей, которые собирались убить его, султана Османов, и захватить власть при поддержке подкупленных янычар. С тех пор Сулейман боялся оставаться один на один со своим дорогим другом великим визирем и велел немым рабам всегда сторожить за занавесью. Так было и прошлым вечером, когда султанша Хуррем и я через невидимое отверстие в стене слушали и наблюдали за тем, что происходит в личных покоях султана. Два старых друга говорили мало, видимо, им больше не о чем было говорить. Великий визирь самозабвенно играл на скрипке, а султан после ужина принял большую дозу сонного зелья, предписанную лекарем, чтобы поскорее забыться сном и не думать о том, что должно случиться. У него была фетва великого муфтия, поэтому его больше не мучили угрызения совести. Когда Сулейман уснул, султанша Хуррем не устояла перед искушением и из-за решетки стала язвительно шутить и смеяться над великим визирем. О, уверяю тебя, издеваться она умеет! Разумеется, она тут же поведала Ибрагиму о предательстве Мустафы бен-Накира. И тогда великий визирь словно взбесился и ответил ей потоком брани, давая ясно понять, что на самом деле он думает о ней. Чтобы поскорее закончить этот бесплодный обмен мнениями, султанша Хуррем велела немым рабам приступить к делу. Но великий визирь оказался сильным мужчиной, и безмолвным, вопреки обычному их поведению, пришлось взяться за кинжалы, глубоко и много раз ранить Ибрагима, чтобы, обессилевшему, накинуть на шею шелковую удавку. Хуррем бесстрастно наблюдала за убийством, и я тоже была там и видела, как кровь брызгала на стены. Когда немые перенесли султана в опочивальню, чтобы не беспокоить его сон, султанша Хуррем сняла с шеи Ибрагима четырехугольную султанскую печать и приказала немым слугам унести мертвеца на простых носилках и бросить тело под сводами Ворот Мира, рядом со двором янычар, чтобы рассвет застал его там. Двери в кровавый зал Хуррем опечатала своей личной печатью, чтобы все видели и навсегда запомнили, какая участь ждет каждого, кто стремится к власти.

– А Мустафа бен-Накир? – спросил я. – Что случилось с ним?

Лицо Джулии внезапно покраснело, она задрожала, словно испытала сильнейшее наслаждение, и, нежно обняв Альберто, ответила:

– Султанша Хуррем – женщина загадочная, и вид крови сильно возбуждает ее. Сказать всего я не могу, но мне не кажется, что Мустафе бен-Накиру было во всем отказано. Во всяком случае, он довольно долго оставался наедине с султаншей в се покоях. На рассвете, когда уже можно отличить нить белую от черной, Хуррем велела ему уйти, чтобы не опорочить своего честного имени. Однако евнухи поймали Мустафу в Райском Саду гарема и немедленно оскопили, считая наряд дервиша довольно странным для посетителя этих мест. Орудуя острыми короткими ножами, они проделали с ним еще такое, что, наверное, не стоит подробно описывать. А вот султанша Хуррем никогда еще, даже наблюдая за смертью великого визиря, не смеялась так звонко, как в тот миг, когда вместе со мной смотрела из-за золотой решетки на муки Мустафы бен-Накира. Как серебристо и звонко, как же чарующе должен был звучать ее смех, если Мустафа, услышав его, из последних сил приподнял голову, чтобы увидеть Хуррем, пока евнухи не выкололи ему глаз...

– Довольно, остальное мне известно, – оборвал я Джулию на полуслове. – Уже смеркается и самое время, чтобы ты, наконец, рассказала мне также и о себе, дорогая моя Джулия, ибо я желаю из твоих уст узнать, что же ты за женщина и за что так сильно ненавидишь меня?

Голос Джулии понизился до шепота, а все ее тело пронзила внезапная дрожь:

– Последняя ночь многому меня научила, Микаэль, хоть я и думала, что в этой жизни я уже все испытала. И лишь для того я вернулась сегодня к тебе, чтобы еще раз пережить то невероятное наслаждение, которое доставит мне созерцание медленно затягивающейся на твоей шее шелковой удавки. Надеюсь, ты будешь сильно сопротивляться, хотя ты и слабак. Султанша Хуррем открыла мне глаза, и я поняла, что смерть – сестра сильнейшего наслаждения. Я жалею лишь о том, что так поздно узнала об этом, хотя и предчувствовала нечто подобное, когда Альберто безжалостно хлестал меня кнутом.

– Альберто меня не волнует, – перебил я ее. – Я давно знаю, что Мирмах – не моя дочь. Я сам виноват в том, что не обращал внимания на дьявольский блеск в твоих ведьминых глазах. Но я очень сильно любил тебя, хотя и пытался освободиться от твоих колдовских чар, когда наконец понял, кто ты на самом деле. Ответь мне всего лишь на один вопрос: ты когда-нибудь любила меня по-настоящему, Джулия, хоть одно мгновение? Только об этом скажи мне, Джулия, ничего больше я знать не желаю.

Она заколебалась, с опаской глянула на застывшее, бездушное лицо Альберто, а потом быстро заговорила:

– Нет, нет, я никогда не любила тебя, Микаэль, никогда. Во всяком случае с того самого дня, когда познакомилась с мужчиной, который стал господином моей души и моего тела. До тебя так и не дошло, как со мной следует обращаться, хотя я нарочно дразнила тебя, пытаясь заставить хоть один раз поколотить меня, как подобает настоящему мужчине. Ах, Микаэль, ты всегда был для меня хуже евнуха!

Джулия вдруг стала для меня чужой, настолько чужой, что я даже не мог ее ненавидеть. Эта неожиданная и столь глубокая отчужденность повергла меня в ужас, и я не понимал, как когда-то мог со слезами на глазах ласкать и целовать ее мягкое тело и лживые губы, часами глядя в ее ведьмины разноцветные глаза.

Срывающимся от волнения голосом, я наконец заговорил:

– Солнце уже садится и вскоре на небе вспыхнут звезды. Извини меня, Джулия, за то, что я испортил тебе жизнь, заставляя терпеть меня так долго. Мужчине такому, как я, не следовало увлекаться тобой. И я наверняка виноват в том, что за годы, прожитые со мной, ты превратилась в настоящую ведьму, женщину бессердечную, не способную сочувствовать никому. В своем безумии я верил, что любовь означает теплое и доброе чувство, которое непременно испытывают двое, а это значит, что они будут поддерживать друг друга в минуту одиночества и отчаяния, которые мы непременно наследуем от многих поколений наших предков. Ты не виновата, Джулия, лишь я один во всем повинен. Это была моя ошибка, и я один должен за нее ответить.

Джулия смотрела на меня так, будто не понимала ни слова из того, что я говорю, и мне показалось, что разговариваю я с ней на чужом и непонятном для нее языке. Но я ни за что на свете не хотел доставить ей того удовольствия, которое она ожидала испытать, – и за это никто не может осуждать меня. И хотя все мое тело содрогалось от ужаса, я выпрямился во весь рост и с гордо поднятой головой медленно спустился вниз по лестнице, больше не удостоив Джулию ни единым взглядом.

И, кажется, я ни разу не запнулся, когда, воззвав к Милосердному, попросил кислар-агу поскорее приступить к выполнению возложенной на него миссии.

Толстяк очнулся от приятной дремы, дружелюбно взглянул на меня и хлопнул в пухленькие ладоши. Трое безмолвных рабов султана явилось незамедлительно. Первый из них нес подмышкой довольно большой сверток, в котором, как я думал, находился предписанный законом черный халат. Несмотря на страх и жуткие обстоятельства, я не переставал гадать, какого же цвета шнурок был выбран для меня, и даже перед лицом смерти надеялся, что ко мне будет проявлено должное уважение. О зеленом я даже и не мечтал, а вот красный показался бы мне лучшим доказательством почтения, ибо положенное мне жалованье давало мне право рассчитывать лишь на скромную желтую удавку.

Но из развернутого свертка, к моему несказанному удивлению, немой раб достал простой глиняный кувшин и большой кожаный мешок, который тут же расстелил на земле. Повинуясь жесту кислар-аги немой палач достал также самую обычную пеньковую веревку. Двое безмолвных внезапно крепко схватили Альберто за плечи, чтобы тот не дергался, а третий сзади накинул петлю итальянцу на шею и задушил его так ловко и быстро, что несчастный даже не успел понять, что же с ним происходит. На тупом лице Альберто появилось выражение безмерного удивления и, синея, он упал на землю, давясь собственным языком, который вывалился у него из открытого рта, а светлые глаза его вылезли из орбит. Немой палач потуже затянул шнур и завязал крепкий узел, когда онемевшая Джулия наконец сообразила, что происходит прямо у нее на глазах. Осознав все, крича, как разъяренная кошка, Джулия схватила за руки стоявшего на коленях палача, но его помощники прекрасно знали свое дело и быстро остановили обезумевшую женщину, заломив ей руки за спину.

Джулия брыкалась, кричала и вырывалась, а ее глаза налились кровью от ярости и бешенства, но управитель гарема, склонив голову набок, спокойно взирал на нее, словно в глубине души радовался ее страданиям.

– Извини меня, султанский раб Микаэль эль-Хаким! – вежливо обратился ко мне сановник. – Очень сожалею, но мне был дан приказ лично проследить за казнью твоей жены. Ее задушат, тело зашьют в мешок и бросят в Мраморное море. Султанша Хуррем, как тебе известно, – женщина весьма благочестивая и испытывает отвращение к непристойностям, которым не раз предавалась твоя жена Джулия. Совсем недавно султанше Хуррем стало известно, что Джулия злоупотребила ее доверием, переодела своего любовника в желтые одежды евнуха и провела его в женские покои сераля. В этом нет, разумеется, твоей вины, и я глубоко сочувствую тебе в твоем горе. Но твоей жене не избежать наказания за столь бесчестный поступок и за разврат, которому она предавалась, и, между нами говоря, благородная султанша Хуррем отныне решила более тщательно следить за тем, кого допускать к себе в услужение.

Джулия прекратила кричать и брыкаться и слушала невозмутимые объяснения кислар-аги, не веря собственным ушам. В уголках ее накрашенных уст выступила пена. Она закусила губу и вдруг страшно закричала:

– Ты в своем уме, кислар-ага?! Ты за все ответишь собственной головой! Я слишком много знаю о тебе и твоих шашнях с лекарем сераля!

– Ты права, – ответил сановник, и его отекшее бледное лицо вдруг окаменело, а в глазах сверкнули искры гнева. – Ты знаешь слишком много, потому султанша Хуррем и решила избавиться от тебя. Тебе следовало давно понять это, но такая глупая женщина, как ты, не видит дальше собственного носа. Чертя линии пальцем на песке, ты могла другим предсказать все что угодно, а вот о себе ты так и не позаботилась – видимо, ума не хватило.

Управителю гарема беседа с Джулией явно надоела. Он подал знак, и один из немых рабов султана быстро накинул на шею женщины черную удавку и затянул так, что дикий вой, который она издала, тут же прекратился.

Весь дрожа, я отвел глаза, чтобы не видеть, как умирает Джулия.

Немые палачи привязали ее к Альберто, и соединенные так тела любовников засунули в большой кожаный мешок. Потом, соблюдая меры предосторожности, вскрыли глиняный кувшин и железными щипцами извлекли оттуда длинную ядовитую змею. Быстро сунув змею в мешок, немые ловко зашили отверстие.

Когда они наконец ушли, унося с собой тяжелый груз, и мы с кислар-агой остались одни, я с неподдельным изумлением уставился на управителя гарема и, не в силах больше сдержаться, с дрожью в голосе спросил:

– Как они осмелились оставить тебя один на один со мной?! А если я с перепугу раню тебя? И потом, совершенно бессмысленно откладывать то, что неизбежно должно свершиться, ибо, наверное, еще до моего рождения было решено, что все должно произойти именно сегодня, в этом доме и в твоем присутствии, благородный кислар-ага.

Поглаживая отвисшие мягкие подбородки, толстяк не сводил с меня ледяного взгляда. Спустя мгновение он сказал:

– Я выполнил приказ султанши Хуррем, который великий султан скрепил личной печатью. Согласно этому приказу ты тоже был приговорен к смерти, но внезапно все изменилось. Дело в том, что султан Сулейман – человек благородный, который всегда ценил и ценит отвагу и преданность, – редко бывает откровенным с султаншей. Возможно, сегодня больше чем когда-либо султан чувствует необходимость совершить благое дело. Поэтому тайно ото всех, даже без ведома султанши Хуррем, он призвал меня к себе и велел помиловать тебя, ибо ты не убоялся рискнуть головой ради того, чтобы по мусульманскому обычаю проводить великого визиря Ибрагима в последний путь, не испугался возбужденной толпы, которая запросто могла разорвать тебя на куски. Султан считает, что своим поступком ты заслужил признание и уважение любого настоящего мужчины, а между нами говоря, я думаю, ты таким образом облегчил его страдания из-за кончины Ибрагима. Не мне говорить тебе, что он вынужден изгнать тебя из города, дабы твое помилование сохранить в тайне от султанши Хуррем и тем самым оградить себя от ее упреков. Султан снова впал в глубокую меланхолию и больше чем когда-либо нуждается в утешении, которое всегда находит в объятиях Хуррем. Итак, из-за тебя, Микаэль эль-Хаким, я попал в затруднительное положение, можно даже сказать – опасное. Не могу не выполнить прямого приказа султана, но и гнев султанши Хуррем может стать для меня роковым.

Он умолк, но тут же спросил:

– Говори, куда ты хочешь уехать, Микаэль?

– А как насчет Египта, благородный кислар-ага? – покорно осведомился я, понемногу приходя в себя от неожиданного поворота судьбы. – Как мне кажется, до Египта довольно далеко и, возможно, там я смогу найти пристанище, если ты, разумеется, не против.

Не успел я до конца изложить свою мысль, когда бесшумной поступью приблизился к нам маленький немой евнух, разглядывая меня изучающим взором ученого.

– Можешь отправиться в Египет, – согласно кивнул управитель гарема. – Но ты должен забыть о прежней жизни и взять новое имя. Ты должен также до неузнаваемости изменить свою внешность, в чем поможет тебе мой цирюльник. Он сбреет тебе волосы, брови и бороду, а все лицо покрасит в темно-коричневый цвет. Не переживай, если после этой процедуры на твоем лице появятся глубокие безобразные морщины – это лишь на время, и само пройдет спустя несколько недель. Но времени у нас мало, пора приступать к делу. Завтра султан объявит о роспуске братства дервишей, главой которого был великий визирь Ибрагим. Сотни дервишей поспешно покинут город, чтобы избежать мести великого муфтия. В одеянии дервиша и ты уйдешь незамеченным. На собственной шкуре испытаешь сочувствие благочестивых мусульман. Запомни одно: поменьше болтай и старайся жить скромно и спокойно, не привлекая ничьего внимания, ибо в противном случае султанша Хуррем никогда не простит меня.

Странный тон его высказывания пробудил во мне неожиданные подозрения. Я наклонился, чтобы получше разглядеть непроницаемое лицо человека, выросшего, воспитанного и прожившего жизнь в серале, и с тяжелым сердцем спросил у него:

– Благородный кислар-ага! Только немые слуги султана видели нас, но они ничего не смогут сказать. Никто и ничто не может помешать тебе убить меня. Только так ты оградишь себя от всяких неприятностей, а султан все равно останется в неведении относительно моей судьбы. Почему ты хочешь пощадить меня, ведь я же знаю: ты – человек предусмотрительный и умный?

– Я – мусульманин, – молитвенно возведя руки ладонями вверх, ответил он. – Султан – тень Аллаха на земле. Только ему одному я должен беспрекословно повиноваться, даже если это будет стоить мне жизни.

Поглаживая пухленькие подбородки, он прокашлялся и рассеянно добавил:

– Разумеется, я жду от тебя мзду, достойную твоего богатства и положения, которое ты до сих пор занимал в державе Османов. Считаю, так будет более чем справедливо, и не думаю, что ошибаюсь в тебе. Жизнью дорожат все, Микаэль эль-Хаким. И я надеюсь, что ты позволишь мне заглянуть в мешок, который заберешь с собой в Египет.

По-своему, он был прав. Но я страшно обиделся и в сердцах воскликнул:

– О Аллах, что же это такое! Ты смеешь ставить мне условия, противный кислар-ага?! Из-за безумной расточительности моей жены я давно стал нищим, и ты лучше других знаешь об этом! Ничего кроме этого дома и усадьбы у меня не осталось! И все это без малейшего сожаления я готов подарить тебе.

Он с сочувствием покачал головой и, с упреком глядя на меня, сказал:

– Не забывай, ты – мертв. Твоя жена – тоже. Единственной наследницей является ваша прекрасная дочь Мирмах. Я не понимаю, как ты можешь так подло обманывать человека, которому обязан жизнью?

– Мирмах! – воскликнул я с дрожью в голосе. – Что станет с ней?

Не скрывая своего возмущения по поводу моей неблагодарности, кислар-ага все же ответил мне, не теряя терпения:

– Султанша Хуррем – женщина благочестивая, и она огорчена судьбой твоей дочери. Жалея девочку, она решила взять Мирмах в свой гарем и позаботиться о ее воспитании. Султанша помнит и о наследстве и уже знает, как им распорядиться, пока Мирмах не выйдет замуж. Писарь казначея, видимо, вскоре появится в этом доме, чтобы составить опись имущества и опечатать все личной печатью султанши. Потому не медли, Микаэль, и поскорее уноси отсюда свои сокровища. В противном случае я могу поддаться искушению и последовать твоему мудрому совету.

Я оказался в весьма затруднительном положении, ибо покажи я ему алмазы Мулен Хасана, мне бы их больше не видать. Понимая, что имею дело с человеком хитрым и слишком алчным, я знал, что унести алмазы он мне не даст.

Во время нашей беседы маленький цирюльник кислар-аги полностью изменил мою внешность и теперь с удовлетворением настоящего художника любовался результатами своих усилий. Протягивая мне драную одежду дервиша, он не позабыл и о вонючей козлиной шкуре, чтобы мне было чем прикрыть голые плечи. Наконец он вложил мне в руку посох странника. Рассматривая в венецианском зеркале собственное лицо, я сам себя не узнал.

Не на шутку встревоженный, я не переставал размышлять, как же мне удовлетворить алчность сановника, когда внезапно передо мной возник мой глухонемой раб и, жестами извиняясь за свою смелость, попросил меня отправиться с ним в подвал моего дома.

Кислар-ага ни на мгновение не собирался оставлять меня одного, потому, взяв фонарь, мы втроем спустились в подвал, куда я прежде заходил крайне редко, разве что за кувшином вина. Глухонемой раб провел нас в самый дальний угол, открыл потайную дверцу и мы увидели красивую мраморную комнату, о существовании которой я понятия не имел, ибо Джулия сама вносила изменения в планы Синана Строителя

В комнате на полу валялись разные части одежды Альберто, а посередине стояло огромное ложе, прикрытое великолепным ковром. Наконец-то я узнал, где Джулия и Альберто проводили время, когда моя жена не гадала на песке дамам в серале.

Глухонемой раб резким движением поднял мраморную плиту в полу и в яме под ней в лучах нашего фонаря ослепительно засверкали золото и драгоценности. Теперь мне стало ясно, куда годами девались мои огромные доходы, которые, как мне казалось, Джулия беззаботно пускала на ветер.

При виде сокровищ кислар-ага совсем позабыл о своем достоинстве и чести и, взывая к Аллаху, упал на колени, по локти окуная руки в кучу монет. Потом он выбрал несколько особенно красивых драгоценностей и с видом знатока принялся их разглядывать.

– Микаэль эль-Хаким! – наконец промолвил толстяк. – Твой раб разумнее тебя и заслуживает награды. Потому и будет вознесен в ранг, который почти недоступен людям его происхождения. Немые сераля избрали его седьмым в своем кругу, ибо тот, кто до сих пор занимал эту должность, впал в немилость, нанося раны великому визирю Ибрагиму. Твой раб уже умеет накидывать на шею удавку и затягивать узел и, насколько мне известно, вскоре сможет выполнять свои обязанности. Показывая нам тайник с сокровищами, он хотел, как я полагаю, доставить мне удовольствие, чтобы таким образом заслужить мою благосклонность, хотя немые рабы сераля с незапамятных времен пользуются правом самим решать, кого избрать вместо выбывшего из их рядов. Только в исключительных случаях, когда нет подходящей кандидатуры, султан лично назначает кого-нибудь на эту должность и велит вырвать у него язык, чтобы он молча мог выполнять вместе с остальными немыми свои обязанности.

Кислар-ага милостиво взглянул на моего глухонемого раба и даже снизошел до того, что в знак высшей признательности похлопал его по спине. Раб же пал ниц передо мной, целовал мне ноги, потоками слез смачивал мне руки и смотрел на меня так преданно, что я вдруг понял, как много ему было известно – значительно больше, чем я мог предполагать. Моя неприязнь к нему мгновенно исчезла, я разволновался и кончиками пальцев коснулся его лба, глаз и щек в знак того, что понимаю его. Но в то же время я радовался тому, что могу оставить его в Стамбуле и не тащить с собой в Египет.

Управитель гарема, который даже во время беседы с нами рассматривал и взвешивал на ладони золото и драгоценности, стал с нетерпением озираться по сторонам, пока наконец не изрек:

– Ты знаешь, Микаэль эль-Хаким, что я человек честный и не намерен никого грабить. Возьми себе десять золотых монет. Это большие деньги для нищего дервиша, и, между нами говоря, ты не должен носить при себе столь крупной суммы, ибо это непременно вызовет зависть и подозрение среди неразумных людей. Кроме прочего, одну золотую монету можешь подарить своему рабу. Это, конечно же, слишком много, но у меня нет при себе серебряной мелочи, а ты, если верить твоим заверениям, не располагаешь ни золотом, ни серебром, ни даже медной разменной монетой.

Не медля больше, толстяк снял свой дорогой халат, расстелил его на полу и обеими руками принялся бросать на него золото и драгоценности. Завязав рукава и полы обширного одеяния, он поднял с пола удобный и довольно увесистый куль.

Мы было уже собрались уходить, когда внезапно раздался оглушительный грохот, от которого вздрогнула земля, а из потолка посыпалась штукатурка. Толстяк затрясся, как желе, и в ужасе заорал:

– Аллах, видимо, решил наказать этот город! И, возможно, даже стереть его с лица земли! Скорее всего это новое землетрясение. Уходим отсюда, уходим, не то погибнем под обломками стен, как крысы в крысоловке!

Я тоже перепугался, но прислушавшись, различил грохот стрельбы и догадался, что в мой дом угодило пушечное ядро. Янычары в саду орали во всю глотку, и я сразу понял, что произошло. От всей души я проклял Антти, который даже умереть спокойно мне не дал, в последнюю минуту вмешиваясь не в свое дело.

Поскорее выбравшись из подвала, я выскочил в сад и увидел нескольких дервишей, вдребезги пьяных от вина и опия, которые, дико воя и размахивая кривыми саблями, носились по моим цветочным клумбам, уничтожая дорогие растения.

Вокруг гремели выстрелы, а от едкого дыма слезились глаза.

Я громко позвал Антти и приказал немедленно остановить бессмысленную бойню. Кислар– ага, прячась за моей спиной и весь дрожа, мертвой хваткой вцепился в рукав моего халата. Он, сак и большинство евнухов, был в ужасе от грохота и шума. К счастью, Антти внял моему призыву и, едва держась на ногах, подбежал ко мне, но не узнав, воскликнул:

– Кажется, я узнаю голос Микаэля, но где же он сам? Неужели я так пьян, что мне мерещатся разные голоса? Только что я отчетливо слышал блеяние моего брата Микаэля, хотя, собственно говоря, я пришел сюда лишь для того, чтобы позаботиться об его останках, предать их земле, как того требует обычай мусульман. Я хочу, чтобы он в спокойствии ожидал дня воскрешения, хотя, разумеется, надеюсь, что этот день не слишком скоро придет и нас, живых, не застанет врасплох.

Паша янычар подбежал к нам и в гневе крикнул кислар-аге:

– Надеюсь, ты закончил свои дела, а то нам давно пора покинуть это жуткое место. Мне не приказывали драться с сумасшедшими дервишами. В этой стычке нам точно не победить, потому что мы ни за что не посмеем стрелять в святых мужей. Для устрашения, правда, я приказал несколько раз пальнуть поверх их голов, но они притащили сюда огромную пушку, а с ней нам уж никак не справиться.