Текст книги "Крест и полумесяц"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Не прошло и часа, как Джулия заставила Альберто распаковывать сундуки и кликнула гребцов. Увидев же, как наша изящная лодка, разрезая волны залива, стремительно летит прямо к величественным строениям сераля, видневшимся в голубоватом тумане на самом краю мыса, я предостерегающе сказал Мустафе бен-Накиру:

– Я начинаю бояться за тебя, Мустафа, сын ангела смерти. Если ты решил вести двойную игру и строить козни моему благодетелю, то на мою дружбу не рассчитывай. Ведь великий визирь Ибрагим – и твой господин! Он же – тайный глава святого братства бродячих дервишей!

Прекрасные глаза Мустафы бен-Накира засверкали, и он быстро ответил:

– Как ты близорук, Микаэль! Если судьба благоприятствует сейчас этой опасной женщине, то мы должны принять ее условия игры. К тому же я хочу взглянуть на нее собственными глазами – и выяснить, ведьма она или нет. После возвращения из неудачного военного похода Ибрагим будет совершенно беззащитен. И нужно было предупредить султаншу, что она рискует многое потерять, открыто пытаясь низвергнуть великого визиря. Ибрагима никто не сможет заменить. Он – величайший политик, и другого такого в державе Османов не было, нет и не будет. Удивительная сила воли и способность смотреть далеко вперед делает его господином будущего – если все пойдет так, как мы ожидаем. Без Ибрагима султан Сулейман был бы лишь тростинкой, гнущейся на ветру. Не хочешь же ты, чтобы наследником султана стал мальчик, страдающий падучей?

– Но ведь старший сын Сулеймана – принц Мустафа! – в изумлении вскричал я.

Мустафа бен-Накир усмехнулся и проговорил: – Если султан Сулейман умрет, никто кроме великого визиря Ибрагима не осмелится послать безмолвных палачей к сыновьям султанши Хуррем. Пока же хоть один из них жив, единственное, что наверняка ждет Мустафу, – это шелковая удавка на шею!

Я вспомнил маленького принца Джехангира, увидел его грустные-грустные глаза – и подумал вдруг о моем верном песике Раэле. Султанша Хуррем никогда не делала мне ничего плохого; наоборот, она спасла мне жизнь и осыпала милостями жену мою Джулию. У меня заныло сердце, когда я наконец осознал, во что может вылиться моя верность великому визирю. Но разве мог я изменить ход событий или попытаться воспрепятствовать тому, что, видимо, когда-нибудь случится под золотой крышей сераля?..

И, скорбно потупясь, я молчал, а Мустафа бен-Накир горячо продолжал:

– Великий визирь наверняка одержит в Персии блистательную победу. Ты же знаешь, сколь велика тайная власть дервишей, Микаэль! Багдад и Басра окажутся у нас в руках еще до начала войны. Надо устроить так, чтобы на этот раз Ибрагим сам возглавил армию. Тогда ему не придется делиться потом плодами победы с султаном. Нужно, чтобы войско привыкло видеть в великом визире Ибрагиме своего верховного вождя. Искоренив же шиитскую ересь, Ибрагим навеки прославится в глазах народа. Человек, обладающий ясным умом и железной волей, – вот кто должен править державой Османов – в случае необходимости даже независимо от султана. Только так ислам сможет когда-нибудь завоевать мир – и тогда сбудется предсказание Пророка, да будет благословенно имя Его.

Я взирал на Мустафу с растущим недоверием.

Никогда еще не говорил он так искренне и горячо. И все же я смутно ощущал, что, несмотря на кажущуюся откровенность, он поведал мне лишь то, что отвечало его замыслам, касавшимся моей скромной особы.

– Но... – растерянно пробормотал я, – но ведь...

Вот и все, что я смог сказать. Ни на что большее мне не хватило слов. Если уж быть откровенным, то, с отвращением наблюдая из своего уютного дома на берегу Босфора за лихорадочной суетой нашего века, я все глубже погружался в трясину равнодушия. Я безвольно плыл по течению, ибо понимал, что, даже приложив все силы, я все равно не смогу изменить предопределенный свыше ход событий. А потому я спокойно отпустил Мустафу бен-Накира, который пошел по жизни дальше своим многотрудным и таинственным путем. Сам же я по-прежнему проводил время в роскошной бане возле Великой Мечети, наслаждаясь обществом поэтов и предаваясь неспешным размышлениям о бренности всего сущего и обманчивости счастья.

2

Вернувшись однажды после полудня домой, я стал свидетелем удивительного события.

В саду царила гробовая тишина. Я не заметил ни одного раба, который занимался бы своим делом. Не желая мешать обычному послеобеденному отдыху Джулии, я на цыпочках прокрался в дом – и вдруг с верхнего этажа до меня донеслись звуки хрипловатого тенорка Альберто и дрожащего от ярости голоса Джулии.

Я взбежал по лестнице, протянул руку к занавеси – и в тот же миг услышал громкий шлепок и крик боли. Войдя же в комнату, я увидел перепуганную Джулию, скорчившуюся на полу.

Глаза ее были полны слез. Она прижимала ладони к щекам, горевшим от пощечин, а над ней, широко расставив ноги, возвышался Альберто. Он уже занес руку для нового удара – словно разъяренный господин, наказывающий строптивую рабыню.

Я остолбенел, не в силах поверить собственным глазам, ибо никогда еще не видел я Джулию такой растерянной и покорной. Когда же я понял, что Альберто действительно осмелился ударить ее, меня охватило слепое бешенство и я быстро огляделся в поисках какого-нибудь оружия, чтобы убить наглого раба на месте.

Они же, заметив мое появление, оба вздрогнули и в ужасе уставились на меня, а пунцовое от гнева лицо Альберто внезапно залила мертвенная бледность.

Но когда я хотел ударить невольника по голове бесценной китайской вазой, Джулия бросилась ко мне, заслонив собой Альберто, и в волнении закричала:

– Нет, нет, Микаэль! Не разбивай эту вазу! Это подарок султанши Хуррем! Во всем виновата я сама. Альберто же не сделал ничего плохого и ударил меня из самых добрых побуждений. Просто я очень уж его рассердила.

Она отобрала у меня драгоценный сосуд и осторожно поставила его на пол. Мне же с самого начала казалось, что меня хватил солнечный удар, – столь невероятным и безумным было поведение Джулии, которая обычно приходила в ярость от любой ерунды, а тут стерпела побои раба, да еще кинулась его защищать.

Мы все трое замерли в неподвижности, пристально вглядываясь друг в друга.

Внезапно лицо Альберто разгладилось. Он многозначительно зыркнул на Джулию, развернулся на каблуках и быстро ушел, даже не подумав остановиться, когда я закричал ему вслед, чтобы он не смел покидать комнаты.

Джулия же, тяжело дыша, бросилась ко мне и закрыла мне рот рукой. По щекам Джулии, еще припухшим от оплеух, струились слезы.

– Ты что, ума лишился, Микаэль? Или ты пьян? – злобно прошипела она. – Что ты себе позволяешь?! Уж разреши мне хоть бы все тебе объяснить! Никогда тебе не прощу, если ты по глупости своей обидишь Альберто. У меня в жизни не было лучшего слуги – да к тому же он ни в чем не виноват!

– Но он же убежит – и я не успею схватить его! – в ярости вскричал я. – Я желаю хотя бы самолично отсчитать ему сто ударов по пяткам, а потом отправить на базар и побыстрее кому-нибудь продать.

Услышав это, Джулия заявила:

– Ты бы лучше помолчал, Микаэль. Сам не знаешь, что говоришь. Это мне надо просить у Альберто прощения. Я ударила его из-за какой– то ерунды, о которой уже и сама забыла. Не смотри на меня как дурак. Ты меня просто бесишь! А если у меня распухла щека, так это потому, что зуб разболелся! Я как раз собиралась в сераль, к лекарю, я тут явился ты и устроил всю эту неразбериху. Напугал меня до смерти – прокрался, как вор, словно хотел за мной шпионить, а ведь мне и скрывать-то нечего! Так запомни же: если ты Альберто хоть пальцем тронешь, я пойду к кади и в присутствии четырех свидетелей потребую развода!

Тут я пришел в бешенство и, схватив Джулию за руки, хорошенько встряхнул ее и закричал:

– Ты что, и вправду ведьма, Джулия? Или ты – дьявол в человеческом обличье? Дорожа собственным покоем, я не желал ничего знать, но всему же есть предел! Мне не хотелось думать о тебе плохо, ибо я все еще люблю тебя. Но ты ведешь себя более чем странно, позволяя рабу безнаказанно хлестать тебя по щекам. Нет, Джулия, я тебя просто не узнаю. Кто ты – и что у тебя общего с этим негодяем?

Джулия вырвалась из моих рук и, растирая запястья, затопала ногами, а потом с плачем запричитала:

– Да перестань же меня мучить, Микаэль! О, как я от всего этого устала! Если ты хоть чуть– чуть меня любишь, то иди к Альберто, извинись перед ним за меня и уговори его не покидать нас. Сама я не решаюсь приблизиться к нему: очень уж жестоко ранила я его гордость.

– О Аллах, смилуйся надо мной! – вскричал я. – Замолчи немедленно, или я пойду за мечом и прикончу этого подлеца. Ты же потеряла из-за него последние крупицы ума и совершенно забыла о приличиях. Ни минуты больше не желаю терпеть его в своем доме. Я хорошо тебя знаю и не сомневаюсь, что на самом деле ты ни в чем не виновата. Но даже рабыни хихикали бы у меня за спиной, если бы я позволил слуге безнаказанно бить мою жену, да вдобавок еще пошел бы просить у него прощения за свои грязные подозрения.

Джулия отчаянно разрыдалась, бросилась мне на шею, прижалась к моей груди и, потупясь, тихим голосом проговорила:

– Ах, Микаэль, я – лишь слабая женщина... Ты, конечно, умнее меня, раз не позволяешь чувствам брать над тобой верх. Ну давай хотя бы пойдем в мои покои, чтобы рабы не слышали, как мы ссоримся! Ведь мы же никогда раньше не бранились...

Она схватила меня за руку, и я покорно последовал за женой в опочивальню.

Утерев слезы, Джулия начала рассеянно раздеваться, одновременно говоря мне:

– Давай побеседуем спокойно. А я заодно и переоденусь, ибо хочу пойти к лекарю – показать зуб. Но не могу же я появиться в серале в этих старых тряпках! Ну, начинай! Ругай меня, обвиняй, в чем хочешь, ибо я тебе – плохая жена!

Она сняла с себя все, кроме тонкой рубахи. То и дело приподнимая ее, Джулия доставала один наряд за другим и внимательно их разглядывала, не в силах решить, в какие же одежды ей облачиться.

Честно говоря, она уже давно не баловала меня супружескими ласками и вечно жаловалась на жуткую головную боль, решительно пресекая все мои нежности. И когда я снова увидел ее нагую в ясном свете дня, меня потрясли мягкие округлости ее тела, соблазнительная белая кожа и золотисто-рыжие волосы, свободной волной ниспадавшие на обнаженную грудь.

Джулия вдруг заметила, что я жадно разглядываю ее. Лицо моей жены помрачнело, и она сказала с грустным вздохом:

– Ах, Микаэль, вечно ты думаешь об одном и том же. Не смотри так на меня. Взгляд твой оскорбляет мою женскую стыдливость. Если бы я только знала, что ты так уставишься на меня, я ни за что бы при тебе не разделась.

Она скрестила руки на груди, чтобы прикрыть наготу и глянула на меня своими удивительными разноцветными глазами, которые я, дурак, все еще любил. В ушах у меня зазвенело, все тело запылало огнем, и дрожащим голосом я посоветовал ей надеть зеленый бархатный наряд, расшитый дорогими жемчугами. Она взяла этот наряд в руки, но снова отбросила его и потянулась к просторным одеждам из желтой парчи, с пояском, усыпанным множеством драгоценных каменьев самых разных цветов и оттенков.

– В этом желтом одеянии бедра мои кажутся стройнее. Ты не находишь, что я немного раздалась в талии? – спросила Джулия. И тут же забыла, что стоит с нарядом в руках.

Она грустно смотрела в пустоту. Потом лицо женщины смягчилось, и она проговорила:

– Ах, Микаэль, признайся честно: тебе уже наскучила твоя жена? Ты всегда так суров со мной... Я уже давно чувствую, что общество твоих странных друзей тебе куда милее, и ты все больше отдаляешься от меня. О, ты даже не слушаешь меня – хочешь, наверное, увлечь меня на ложе. А потом, добившись своего, повернешься ко мне спиной, словно я для тебя – всего лишь...

– Но это же неправда! – воскликнул я, разозлившись, что она опять переворачивает все с ног на голову.

Но Джулия расправила кончиками пальцев свою рубашку и продолжила:

– Не надо притворяться, Микаэль! Будь со мной честным! Тебе достаточно пойти к кади – и ты тут же получишь развод. Как могу я навязывать тебе свою любовь, если равнодушие твое причиняет мне такую боль?

Джулия всхлипнула, но не остановилась:

– Любовь женщины капризна, и ее надо завоевывать снова и снова. А ты так давно не дарил мне ни одного цветка – и вообще не уделял мне никакого внимания. Может, поэтому я и стала такой раздражительной – и вот, обидела сегодня Альберто, который желает нам обоим только добра. Да, все это – твоя вина, Микаэль. Я ведь даже не помню, когда ты последний раз обнимал меня или целовал – так, как целует мужчина любимую женщину.

Эти глупые обвинения, в которых не было ни крупицы правды, настолько ошеломили меня, что я просто онемел. А Джулия, стыдливо приблизившись, прильнула ко мне своим теплым белым телом и прошептала:

– Поцелуй меня, Микаэль! Сам знаешь: ты – единственный мужчина, которого я любила и люблю. Лишь в твоих объятиях познала я восторги страсти. Но, может, ты считаешь меня слишком старой и поблекшей? Может, хочешь по мусульманскому обычаю взять другую, молодую жену? Но все равно – поцелуй меня хоть раз!

Джулия, казалось, не замечала, что тело ее едва прикрыто. Я приник к ее лживому рту...

Не буду говорить, что случилось потом, ибо умный все поймет и так, дураку же и объяснять не стоит. Замечу только, что через час я покорно спустился вниз, к Альберто, чтобы извиниться перед ним за Джулию.

Итак, в доме снова воцарился мир. Джулия скрыла под вуалью немного утомленное лицо, кликнула негров-гребцов и отправилась в сераль. И пусть тот, кто умнее меня, упрекнет меня в глупой слепоте – сам я не могу ругать себя за это. Влюбленный всегда слеп – будь он хоть султаном, хоть самым жалким из рабов. А чтобы сбить спесь с особо важных умников, могу посоветовать им сперва приглядеться повнимательнее к собственным женам, а потом уж осыпать презрительными насмешками меня и несчастное ослепление мое.

Кстати, ослеплен был не только я. Султанша Хуррем приняла Мустафу бен-Накира в присутствии кислар-аги. Сначала она разговаривала с дервишем из-за занавесей, но потом показала ему на миг свое улыбающееся лицо. И хладнокровный Мустафа вернулся из сераля совершенно другим человеком.

Он влетел ко мне, словно на крыльях. Глаза его сияли, а бледные щеки окрасились ярким румянцем.

Мустафа тут же потребовал у меня вина и розу. И с осенней розой в руке изрек:

– Ах, Микаэль, либо я совсем не разбираюсь в людях, либо мы ужасно ошибались в этой женщине. Хуррем-Роксолана – действительно прекрасная утренняя звезда. Кожа ее – как снег, щеки – как розы, а смех подобен звону серебряного колокольчика. Когда же заглянешь ты ей в глаза – кажется, что улыбается тебе само небо. В этой прекрасной головке не может возникнуть ни одной коварной мысли! В общем, Микаэль, я чувствую, что теряю рассудок. Просто не знаю, что мне думать о Хуррем – да и о себе самом. Ради Аллаха, Микаэль, добавь в вино амбры, позови музыкантов – и пусть пением своим усладят они мой слух, ибо душа моя полна самых дивных стихов мира, и, думаю, ни один человек на свете не переживал еще ничего подобного.

– Да смилуется над нами Аллах, дорогой мой Мустафа, – простонал я, когда обрел наконец дар речи. – Неужели ты влюбился в эту русскую ведьму?

Мустафа бен-Накир испуганно замахал руками и воскликнул:

– Да разве смею я взирать на врата рая? Но никто не сможет запретить мне пить вино, смешанное с амброй, и шептать ветру стихи – или же играть на флейте, слагая дивные мелодии в честь султанши Хуррем.

Возбужденный вином и амброй, Мустафа залился восторженными слезами. Я же взглянул на него с глубоким отвращением и сказал:

– Султанша – удивительная женщина, и ведет она себя весьма странно. Как могла Хуррем, нарушив все законы и обычаи, показать тебе свое лицо? Как смела она искушать тебя?! И почему управитель гарема позволил ей это сделать – хоть ты и дервиш? Но скажи, что она говорила о великом визире? Ведь это, пожалуй, самое главное.

Мустафа бен-Накир отер слезы, струившиеся из сияющих глаз, и, удивленно посмотрев на меня, ответил:

– Я не помню и вообще представить себе не могу, о чем мы говорили. Я слушал лишь музыку ее голоса и волшебные звуки серебристого смеха. А потом она открыла передо мной свое лицо, и меня охватил такой восторг, что когда она ушла, голова моя была пуста, как скорлупа ореха. И после того чуда, которое случилось со мной, все остальное мне безразлично.

Опьянев от вина и амбры, дервиш вскочил и начал танцевать, ритмично притопывая ногами, под веселый перезвон серебряных колокольчиков, которые висели у него на поясе и лентах под коленями. Мустафа еще и напевал арабские любовные песни.

Я испугался, что он сошел с ума или попробовал в гареме гашиша. Но вскоре восторженное состояние дервиша передалось и мне, и меня охватило неудержимое желание смеяться.

Я добавил в вино каплю благоуханной амбры – и через несколько минут мне уже казалось, что я вижу, как быстроногая газель по имени Судьба легко мчится вперед, убегая от самых ловких и быстрых охотников, и тщетны все усилия тех, кто пытается ее поймать.

3

В начале зимы султан и великий визирь вернулись с войны, и пять дней в Стамбуле праздновали победу. Пять дней все дома в городе были залиты ярким светом. Греческие оружейники запускали в небо разноцветных огненных змеев и зажгли даже огни на воде, так что языки шипящего пламени покачивались на темных волнах Золотого Рога.

Великолепные празднества по случаю счастливого окончания войны заставили всех забыть о бедах и невзгодах. Рабы на невольничьем рынке вновь подешевели, и спаги получили в дар от султана работников в свои поместья, а откупщики – шахтеров в копи. Султан щедро наградил своих янычаров. Мир и согласие воцарились в державе. Османов. И хотя люди порой и поругивали шепотом великого визиря, положение его было по прежнему незыблемым. Врагам оставалось лишь тихо проклинать его. Ведь народ всегда готов простить правителям и знатным вельможам даже самые страшные промахи. Но он не может вынести, если простой человек – плоть от плоти его – вдруг вознесется над всеми.

Однако Ибрагим был слишком горд, чтобы показать, как это его уязвляет. Но его ни на миг не ослепили ни огни победных салютов, ни ликование толпы, которое он сам же и устроил, ни яркий свет факелов и фонарей.

Со ступеней своего дворца смотрел великий визирь с недоверчивой и язвительной улыбкой на людей, празднующих победу, и говорил мне:

– Эта война была неизбежна, Микаэль эль-Хаким. И теперь мы избавились от угрозы с Запада. Корон скоро падет. И настало время повернуть коней на Восток. Рассказывай обо всем этом всем и каждому, но прежде всего сообщи новость сию своей жене, чтобы она могла доложить султанше о моем решении.

Зимой великому визирю постоянно требовались мои услуги. Кроме посланника короля Франции в Стамбул прибыл еще и чрезвычайный посол Венеции, чтобы выторговать для республики святого Марка целый ряд привилегий – в награду за помощь при столкновении турецкой эскадры с флотом Дориа. Венецианская колония в Галате устроила послу пышную встречу.

Желая выказать морским пашам свое недовольство, султан произвел Молодого Мавра в рейсы и отдал ему четыре боевые галеры, чтобы юноша перекрыл все морские пути, по которым доставляли провиант в захваченную недавно Дориа крепость Корон в Морее.

Очень важно было как можно быстрее выбить неприятеля из крепости, ибо Фердинанд Австрийский готов был пожертвовать ею, если султан откажется от всех своих притязаний на Венгрию.

Чтобы Фердинанд наконец понял, сколь мало значит для турок Корон по сравнении с Венгрией, султан послал покрытого шрамами Яхья-пашу с пятью тысячами янычар в Морею, дав паше краткий совет самому решать, что ему дороже – собственная голова или султанский бунчук на башне взятой штурмом крепости Корон.

Молодой Мавр отрезал Корон от мира со стороны моря, но летом Дориа привел весь объединенный флот папы и иоаннитов, чтобы прорвать блокаду и доставить в крепость провиант и порох.

Морские паши, взбешенные тем, что впали в немилость, с семьюдесятью судами двинулись к твердыне за Молодым Мавром – и сами увидели, как этот смельчак, громко выкрикивая имя Пророка и ничуть не боясь огня чудовищных каракк, ринулся с четырьмя галерами на весь огромный флот Дориа, чем и привел христиан в полнейшее замешательство.

Теперь уже уклониться от боя было просто позором, и морские паши вынуждены были ввязаться в схватку.

Итак, Дориа втянули в сражение, хотя адмирал собирался лишь прорвать блокаду, а потом отступить без боя.

Молодой Мавр пустил ко дну множество христианских судов. Немало кораблей Дориа село на мель или разбилось о скалы. А потом юный сорвиголова напал на галеру иоаннитов, взяв ее на абордаж в жестокой рукопашной схватке, прежде чем морские паши успели прийти ему на помощь.

В черных клубах дыма, под грохот пушек, треск ломающихся весел и вопли сражающихся людей Молодой Мавр показал морским пашам, как надо драться. Им, устрашенным, пришлось направить свои галеры прямо в тучи гари и копоти, окружить Молодого Мавра, заслонив его своими кораблями от неприятеля, и силой увести с палубы захваченного судна.

Юнец был ранен в голову, руку и бедро, но продолжал кричать, сыпать отборной бранью и призывать на помощь всех демонов ада.

После того как турецкие корабли некоторое время беспорядочно покружили на месте и пару раз столкнулись друг с другом, доблестные паши сумели наконец оторваться от противника и благополучно вывести из гущи боя две уцелевшие галеры Молодого Мавра.

Дориа, совершенно потрясенный невесть откуда взявшейся воинственностью морских пашей, не пытался преследовать их; он лишь выгрузил на сушу провиант и порох, после чего быстро уплыл назад.

Морские паши, Зей и Химераль, сначала даже не могли поверить, что, понеся лишь незначительные потери, одержали блистательную победу. Но потом паши подняли на мачтах все флаги и вымпелы и развернули на радостях даже собственные тюрбаны. Загремели барабаны, трубы и цимбалы. И единственным, что омрачило всеобщее ликование, было странное поведение Молодого Мавра, который, стиснув кулаки и едва не плача от злости, называл пашей трусами и предателями.

Но разве можно было долго обижаться в такой замечательный день? Паши легко простили юнцу все оскорбления, объяснив их тем, что у раненого началась горячка, и привязали его к койке, чтобы он в беспамятстве не свалился на пол или, мечась по палубе, не упал за борт.

Но вечером на флагманский корабль мусульман прибыл Яхья-паша, который следил с берега за ходом битвы. Теперь Яхья-паша изрыгал такие проклятия, что бледнели даже закаленные в боях янычары.

Едва ступив на палубу корабля, Яхья-паша схватил Химераля за бороду, ударил его кулаком в лицо, осыпал жуткой бранью и закричал, что от флота требовалось только одно – любой ценой удержать Дориа на расстоянии от крепости!

Но морским пашам не удалось этого сделать, осажденные получили порох и провиант, и осада растянется теперь на месяц, а то и два! А ведь крепость уже готова была сдаться!

Тут паши наконец поняли, что Яхья-паша от страха за свою седую голову просто сошел с ума, и общими усилиями столкнули старого рейса обратно в лодку.

Однако благодаря безумной отваге Молодого Мавра не все суда христиан смогли доставить свои грузы в крепость, и там по-прежнему царил страшный голод.

Жившие в Короне греки, менее выносливые, чем испанцы, давно закалившиеся в вечных тяжбах с императором, который постоянно норовил не заплатить им жалованья, выбирались по ночам из крепости, выкапывали из земли корни и обдирали кору с деревьев.

Янычары поймали несколько таких греков, и Яхья-паша приказал немедленно содрать с пленников кожу на глазах у защитников крепости.

Увидев, какая судьба постигла греков, испанцы вдруг обнаружили, что давно уже не состоят на императорской службе, поскольку не получают никаких денег. Договорившись, что им будет позволено уйти с честью, испанцы капитулировали и со всеми полагающимися церемониями передали крепость туркам.

Следует заметить, что Дориа недаром старался избежать морского сражения при Короне. Благодаря осведомителям иоаннитов он знал обо всем, что делается в серале. Поэтому для адмирала не было секретом, что султан возвел Хайр-эд-Дина в ранг капудан-паши^[37] и даровал ему власть над всеми османскими кораблями, портами, островами и морями.

Говорят, Хайр-эд-Дин благодарил султана со слезами на глазах. И, передав бразды правления Алжиром юному сыну Хасану, при котором остался достойный доверия капитан, Хайр-эд-Дин повод флот к Сицилии; отбывая, этот мудрый муж приказал верному слуге отравить капитана, если тот будет слишком уж рваться к власти.

Двинувшись к Сицилии, Хайр-эд-Дин собирался отрезать пути к отступлению возвращавшемуся из-под крепости Корон адмиралу Дориа и внезапной атакой разгромить его армаду, ибо как опытный реис Хайр-эд-Дин полагал, что паши, если у них осталась еще хоть капля разума, будут преследовать эскадру Андреа Дориа. Но так не случилось – хитрый адмирал ускользнул от него, – и Хайр-эд-Дин с развернутыми вымпелами поплыл навстречу морским пашам, суда которых после великой битвы в полном бездействии стояли на якоре у острова Занте.

Затаив в душах своих ревность и зависть, паши приняли Хайр-эд-Дина с большим почетом, но он осыпал их бранью, обозвал трусами и заявил, что эскадру Дориа не удалось уничтожить исключительно по их вине. Он приказал им также освободить Молодого Мавра, крепко обнял его, назвав дорогим сыном, и сказал, что считает юношу героем, который еще станет в море гордостью ислама.

Обо всем этом я узнал лишь понаслышке, но осенью собственными глазами увидел, как сорок кораблей Хайр-эд-Дина торжественно подошли к Стамбулу и бросили якоря в Золотом Роге.

От Скутари на азиатской стороне залива до холмов Перы берега были заполнены толпами людей, и сам султан вышел на мраморный причал, чтобы полюбоваться великолепным зрелищем.

Суда Хайр-эд-Дина в образцовом порядке проследовали мимо мыса, на котором раскинулся сераль, и приветствовали султана орудийными залпами.

Стоявшие в порту на якоре венецианские и прочие корабли салютовали им выстрелами из своих пушек.

Высшие сановники сераля и капитаны-отступники, которые были в милости у султана, поспешили на берег, чтобы с почетом встретить Хайр-эд-Дина.

Лишь окруженные высокими стенами оружейные мастерские на другом берегу Золотого Рога хранили угрюмое молчание: оттуда не раздалось ни единого приветственного залпа, а тщательно охранявшиеся ворота так и не распахнулись.

Жителям Стамбула в эти дни было на что поглазеть. Ведь Хайр-эд-Дина принимали с небывалой пышностью. На третий день он во главе торжественной процессии двинулся в сераль, чтобы предстать пред очи султана.

В зале с колоннами и расписанным звездами потолком султан принял Хайр-эд-Дина и дозволил ему поцеловать ноги свои, покоившиеся на усыпанной бриллиантами подушке, а потом протянул морскому разбойнику для поцелуя и руку, что было знаком величайшей милости.

Это, конечно, был самый счастливый день в жизни бывшего гончара Хайр-эд-Дина, сына безродного спаги с острова Мидюллю^[38]. Потому, заговорив, Хайр-эд-Дин страшно заикался – и по щекам его струились слезы.

Но султан приободрил его ласковой улыбкой и стал расспрашивать об Алжире и других африканских землях, о Сицилии, Италии и Испании, но прежде всего – о морс, кораблях и дальних плаваниях.

Долго уговаривать Хайр-эд-Дина не пришлось. Он осмелел, речь его полилась рекой – и он не забыл упомянуть о том, что, являясь гостем Блистательной Порты, привез с собой правителя Туниса, Рашида бен-Хафса, который искал у него, Хайр-эд-Дина, защиты от своего кровожадного брата Мулен Хасана.

Но, по-моему, Хайр-эд-Дин поступил очень глупо, раскрыв прямо сейчас свои далеко идущие замыслы. Лучше бы он говорил только о непобедимом Дориа и разных морских сражениях, благодаря которым его и вызвали к султану как единственного настоящего мусульманского флотоводца. И думаю, что ребяческая хвастливость Хайр-эд-Дина причинила ему больше вреда, чем все поношения самых злейших врагов.

Итак, во время торжественного приема Хайр-эд-Дин не произвел того выгодного впечатления, на которое сам рассчитывал. Не помогли и богатые дары, которые он поднес султану.

Султан отвел ему – как это было принято – дом на время пребывания в Стамбуле, но заставил флотоводца напрасно ждать трех обещанных бунчуков.

Морские паши распускали о Хайр-эд-Дине самые дикие и обидные слухи – тем более опасные, что в них всегда была доля правды.

Но самой большой ошибкой Хайр-эд-Дина было то, что он слишком долго тянул с приездом в Стамбул. Ведь великий визирь Ибрагим уже успел отбыть в Алеппо для подготовки персидского похода, и Хайр-эд-Дин лишился основной своей поддержки в Диване.

4

Но, рассказывая о Хайр-эд-Дине, я снова забегаю вперед. Ведь до его прибытия в Стамбул благополучно завершились мирные переговоры с королем, сидящим в Вене.

Заключив вечный мир с христианами и обезопасив западные границы, великий визирь мог наконец повернуть коня на Восток, и толпа персидских вельмож, отдавших себя под покровительство Великой Порты, потянулась теперь вслед за Ибрагимом в Алеппо, откуда войска султана должны были выступить в поход на Персию. Меня же Ибрагим оставил в Стамбуле – наблюдать за событиями, связанными с приездом Хайр-эд-Дина.

Но я должен сразу сказать, что Хайр-эд-Дин проявил по отношению ко мне черную неблагодарность, начисто забыв о тех услугах, которые я ему оказывал. В ослеплении своем он уже считал, что ему теперь вообще не нужно никакой поддержки.

Его отношение глубоко уязвило меня, но я уже хорошо знал сераль, а потому быстро успокоился и стал ждать своего часа. И неудивительно, что я почувствовал злорадное удовольствие, заметив через несколько дней, как из дома Хайр-эд-Дина исчезли все гости.

Зловещим признаком было и то, что имя Хайр-эд-Дина вдруг перестало упоминаться; горожане же начали все громче жаловаться на те бесчинства, которые его люди – и мусульмане, и христиане-отступники – устраивают в Стамбуле. Они даже закололи двух армян, недостаточно быстро уступивших дорогу этой пьяной банде, шатавшейся по улицам города.

Это было неслыханным злодейством: ведь в столице султана запрещалось носить оружие, и даже янычары, поддерживая порядок, пользовались только легкими палками из индийского бамбука. Убийств в Стамбуле почти не случалось; когда же такое все-таки происходило, то жителям квартала, в котором было совершено преступление, приходилось платить в казну двадцать тысяч серебряных монет, если злодей не был тут же схвачен и брошен в темницу.