Текст книги "Золотое кольцо всадника"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Когда молния ударила в мою чашу, я сделался священным. Это был знак того, что после смерти я буду обожествлен. А боги двуполы. Я не чувствовал бы себя по-настоящему богоравным, если бы не любил всех этих хорошеньких мальчиков. Да и Поппее спокойнее, когда я развлекаюсь с подростками, а не с честолюбивыми женщинами. По крайней мере, ей можно не ревновать и не опасаться, что кто-то из них забеременеет.

Сына своего Юкунда я видел редко. Барб покинул мой дом и переселился к Туллии, став ментором моего ребенка. Это было необходимо, так как Туллия без меры баловала Юкунда и позволяла делать все, что ему вздумается. Он казался мне чужим и далеким.

В доме Сабины при зверинце меня только терпели, помня, что я богат и щедр. Маленький Лауций не нравился мне. Кожа его была удивительно темной, и волосы курчавились. У меня никогда не появлялось желания посадить его себе на колени и поиграть с ним, и Сабина частенько корила меня и называла бездушным чудовищем.

– Разве так должны вести себя отцы?! – кричала она.

На это я отвечал, что у Лауция среди укротителей, похоже, довольно отцов, которые любят его и возятся с ним… и, к сожалению, я был прав. Каждый раз, когда мне хотелось повидать сына, откуда-то появлялся Эпафродий и всячески показывал мне, как хорошо они с мальчиком понимают друг друга. Сабина побелела от гнева и потребовала, чтобы впредь я хотя бы в присутствии посторонних воздерживался от подобных непристойных шуток.

У нее было много подруг среди благородных матрон, посещавших зверинец, чтобы показать своим детям диких животных и самим поглазеть на рискованные трюки дрессировщиков. Тогда в богатых домах было принято держать газелей и леопардов, и я часто ссорился и даже судился с нахалами, нарушавшими мое единоличное право и привозившими в Рим животных, чтобы продать их тут по безумно низким ценам. Некоторые привозили даже легавых собак из Британии!

Наконец Поппея произвела на свет хорошенькую девочку. Нерон так радовался, словно она родила ему сына. Он засыпал Поппею подарками и вел себя как любой другой молодой отец, сошедший с ума от радости.

Сенат в полном составе отправился в Анцию, дабы приветствовать молодую мать и передать самые добрые пожелания новорожденной дочери императора.

Сделать это, впрочем, стремились все, кто считал себя в Риме хоть сколь-нибудь значимой персоной. Отплывающие из Остии суда и лодки не могли поместить всех желающих попасть в Анцию, потому даже отвратительную ухабистую дорогу запрудили повозки и крытые носилки, с трудом, но настойчиво, продвигающиеся вперед.

Воспользовавшись моментом, один из моих вольноотпущенников за короткое время заработал огромные деньги, оборудовав вдоль дороги места для отдыха и расставив по всему пути передвижные кухни.

Новорожденную назвали Клавдией, а также удостоили титула Августы. На церемонии по этому случаю кому-то вдруг пришло в голову предложить и Поппею Сабину удостоить подобной чести, против чего в присутствии Нерона никто не посмел возразить. Поппея же Сабина в благодарность за успешное разрешение от бремени послала богатые дары в Иерусалимский храм, а ее личный врач-иудей получил римское гражданство.

Задолго до этого события я подготовил грандиозное представление с участием диких животных из моего зверинца, которое и состоялось в деревянном амфитеатре в дни великих празднеств по случаю рождения дочери Нерона. Говорили, что это зрелище затмило даже состязания в Большом цирке. Впрочем, я был того же мнения. Мое представление почтили своим присутствием весталки, к тому же я слышал, как люди утверждали, что в искусстве дрессировки диких зверей нет равных моим укротителям, и в этом деле они достигли подлинного совершенства.

Сабина в костюме амазонки объезжала арену на позолоченной колеснице, запряженной четырьмя львами, и зрители встречали ее ураганом неистовых аплодисментов.

В свое время мне с большим трудом удалось приобрести несколько гигантских обезьян, покрытых густой длинной шерстью. Они должны были заменить погибших животных, и я купил этих обезьян совсем еще маленькими. Их растили и дрессировали темнокожие карлики, жители самых отдаленных лесных уголков Африки, где и водятся такие огромные обезьяны.

В моем представлении обезьяны разыгрывали целые сражения – боролись и забрасывали друг друга камнями, самые же ловкие, хорошо обученные и вооруженные дубинами вели меж собой поединки. Зверей нарядили гладиаторами, и они были так на них похожи, что некоторые зрители даже приняли обезьян за людей. Из-за этого на трибунах вспыхнули ссоры, превратившиеся в шумную драку, в результате которой один из зрителей погиб, а около дюжины получили ранения. Итак, представление прошло с таким успехом, что лучшего и нельзя было ожидать.

К тому же, на этот раз мне удалось выручить затраченные на зрелища деньги, которые наконец покрыли все расходы. Известный своей скупостью Сенека больше не распоряжался государственной казной, а Нерон ничего не смыслил в финансах и имел довольно смутное представление о различии между казной государственной и своей собственной. Поэтому для оплаты своих расходов я воспользовался этой финансовой неразберихой и представил счета частично в государственную, частично в императорскую казны – и поступил правильно и умно. Вырученные деньги мои вольноотпущенники выгодно вложили в домовладения в Риме, я также смог приобрести новые земельные участки и расширить поместье в Цере.

Отцовское счастье Нерона продолжалось, к сожалению, недолго. Осень была дождливой, воды Тибра угрожающе поднялись, а их ядовитые испарения распространяли по всему городу заразу, поражавшую горло. Для взрослых болезнь оказалась не слишком опасной, но младенцы и маленькие дети умирали сотнями.

Нерон тоже заболел и едва мог говорить. Он с ужасом думал о том, что, возможно, навсегда потерял голос и никогда больше не сможет петь. Во всех храмах, да и у домашних алтарей совершались жертвоприношения, дабы боги смилостивились и сохранили цезарю голос. Но только Нерон стал поправляться, как заболела его дочь и, несмотря на все усилия врачей и молитвы евреев, спустя несколько дней умерла.

Поппея, дни и ночи проводившая у постели ребенка, теперь с ума сходила от горя, обвиняя в смерти малышки Нерона, который помногу раз в день целовал и обнимал дочь, зная, что у него больное горло.

Нерон же в отчаянии поверил, что, дабы сохранить ему голос, богам недостаточно было жертвоприношений, и они потребовали еще и жизнь ребенка. Подобная мысль лишь укрепила императора в мнении о том, что ему предназначено стать величайшим певцом и актером своего времени, и эта убежденность смягчила его отцовскую боль.

Потрясенный сенат немедленно провозгласил Клавдию Августу богиней, и похороны состоялись с соблюдением всех положенных ритуалов. Было также решено построить в ее честь храм и учредить коллегию жрецов. Однако Нерон в глубине души возомнил, что на самом деле в новом храме будут поклоняться его голосу, а жертвоприношения придадут ему большее благозвучие.

Потому жрецам храма было предписано, кроме официальных жертвоприношений, совершать также некий особый тайный ритуал, к которому запрещалось допускать посторонних.

И действительно, голос Нерона окреп, стал гораздо сильнее, причем подобное с ним уже было после смерти Агриппины. Теперь голос императора звучал так сильно и нежно, что зрители на спектаклях приходили в неистовый восторг. Меня его пение не особенно волновало, и здесь я лишь повторяю то, о чем твердили Нерону более тонкие знатоки и ценители певческого искусства.

Они же и сказали ему, что сильный тенор, дабы выдержать на определенном уровне напряжение голосовых связок во время пения, должен обладать особым телосложением – широкой грудью и большим подвижным ртом, – и Нерон намеренно располнел, отрастил щеки и подбородок.

Поппея была только рада, что он проводит время, упражняясь в пении, а не предается всяческим непристойностям.

После смерти дочери Нерон всю зиму занимался пением, совершенствуя свое искусство, и увлекся этим до такой степени, что совсем забросил государственные дела – все это казалось ему пустой тратой времени. Он все чаще пропускал заседания сената, ибо панически боялся подхватить простуду в холодном здании курии. Когда же все-таки он решался посетить сенат, то входил в зал, обернув ноги толстой шерстяной тканью. Когда консул обращался к нему, Нерон со смиренным видом каждый раз поднимался со своего места. Но один раз чихнув, он торопливо отбывал восвояси, оставляя решение важных дел сенатским комитетам.

Этой же зимой, незадолго до Сатурналий[17]17
  Сатурналии – праздник Сатурна 17 декабря, в более поздние времена продолжался целую неделю; господа пировали вместе с рабами или даже прислуживали рабам. Раскованностью и радостным характером Сатурналии напоминали карнавалы; этот популярный праздник существовал до конца античности.


[Закрыть], Клавдия попросила меня о встрече. Она сказала, что хочет видеть меня по весьма важному делу, которое нам следует обсудить с глазу на глаз. К вечеру я постарался завершить все свои деловые встречи, отослал клиентов и вольноотпущенников и велел Клавдии прийти ко мне в комнату. Я ждал ее и боялся, что она опять заговорит о покаянии, крещении и христианах.

Клавдия появилась на пороге, в отчаянии заламывая руки.

– Ах, Минуций, – запричитала она, – в моей душе царит разлад, и я не в силах справиться сама с собой – мечусь из угла в угол и чувствую себя последним ничтожеством. Я совершила нечто такое, в чем не смею тебе признаться. Но сначала взгляни на меня и скажи: я хоть чуть-чуть изменилась?

Честно говоря, из-за невыносимой болтовни и приверженности к христианам и их хитроумному вероучению она давно настолько опротивела мне, что я совсем не обращал на нее внимания. Но на этот раз Клавдия так покорно просила меня взглянуть на нее, что я поднял глаза и посмотрел ей в лицо. К своему величайшему удивлению, я вдруг обнаружил, что ее лицо стало гладким и белым – полностью исчез загар, который уродовал ее еще со времен рабства. Передо мной стояла нарядно одетая привлекательная женщина, причесанная по последней греческой моде.

От неожиданности и изумления я всплеснул руками и воскликнул с искренним желанием польстить ей:

– И фигурой, и изящными манерами ты похожа на благородную римлянку! А твое лицо – просто прекрасно! Ты, наверное, ежедневно умываешься ослиным молоком.

Клавдия смутилась, и на ее щеках появился нежный румянец.

– Я решила позаботиться о своей внешности вовсе не из тщеславия, – торопливо пояснила она, – а потому, что ты доверил мне вести твое огромное хозяйство. Скромность и простота лучше любой одежды и помады украшают женщину – я в этом уверена, – но твои клиенты и торговцы мясом придерживаются иного мнения. Но я хотела спросить тебя о другом. Скажи, Минуций, сильно ли заметно родственное сходство между мной и императором Клавдием?

– Нет, конечно же, нет, – не задумываясь, ответил я, дабы успокоить Клавдию. – Из-за этого тебе не стоит беспокоиться. Клавдий был безобразным стариком, внушающим брезгливость, ты же превратилась в красивую женщину. Сейчас, когда ты стала следить за собой, да еще и выщипала брови – я в восторге от твоей красоты, и мне, правда, трудно поверить собственным глазам.

Мои слова почему-то явно разочаровали Клавдию.

– Я уверена, что это не так, – с грустью в голосе ответила она. – Но дело вот в чем. Мы с тетей Паулиной тайно навестили мою младшую сводную сестру Антонию. И сделали мы это из жалости к ней – ведь она совсем одинока. Клавдий в свое время приказал убить ее первого мужа, а Нерон – второго. Теперь, когда она вернулась из Массалии, никто не осмеливается навещать ее. А Антония очень изменилась. Собственные страдания заставили ее взглянуть на мир другими глазами. Она встретила нас крайне учтиво, угостила медовым напитком и фруктовым пирогом и подарила мне золотую сеточку для волос. Судя по тому, как нынче обстоят дела, она, возможно, захочет признать меня своей сводной сестрой. Мы с ней единственные, оставшиеся в живых, наследницы рода Клавдиев.

Когда я понял, к чему в силу своего женского честолюбия клонит Клавдия, мне стало не по себе. Она же не сводила с меня странно сияющего взгляда, потом обеими руками схватила мою ладонь и прижала к своей полной груди, возбужденно вздымавшейся под туникой. Понимая, что Клавдия любыми средствами попытается подтвердить свое высокое происхождение и вернуть себе доброе имя, я в испуге отшатнулся от нее.

– Что тебе надо, Клавдия? – тихо спросил я.

– Минуций, – медленно проговорила женщина, – ты и сам прекрасно знаешь, что так дальше не может продолжаться. Твой брак с Сабиной – чистейшая формальность, и ты глуп, если до сих пор не понял этого. Весь Рим потешается над тобой. Когда-то в юности ты кое-что обещал мне. Ты был юношей, но давно стал мужчиной, и разница в возрасте между нами уже не столь велика, как казалось нам тогда. Теперь она почти незаметна… – Клавдия замолчала, но вдруг вскинула голову и резко заявила: – Минуций, ты должен оставить Сабину ради сохранения собственного достоинства и положения в обществе.

Я почувствовал, что меня загоняют в угол, лишая малейшего шанса защищаться.

– Ты, наверное, шутишь… – в растерянности пробормотал я. – Должно быть, христианское суеверие совсем свело тебя с ума. Я давно боялся, что такое случится…

Клавдия пристально смотрела на меня.

– Христианину следует избегать неправедных деяний, – серьезно произнесла она. – А Иисус из Назарета, как утверждают наши наставники и учителя, сказал, что мужчина, который смотрит на женщину с вожделением, в душе своей уже совершает с ней прелюбодеяние. Я узнала об этом совсем недавно, и в моем сердце открылась кровоточащая рана, ибо поняла я, что слова эти относятся и к женщинам. И моя жизнь превратилась в сущий кошмар. Ежедневно встречая тебя и издали провожая взглядом, я не могу избавиться от непреодолимого желания быть с тобой. По ночам я мечтаю лишь о тебе, и сон не идет ко мне. Лежа в постели, я изнываю от страсти и плачу от тоски.

Ее слова льстили мне, ведь я – мужчина, и страстные признания Клавдии не могли оставить меня равнодушным. Глаза мои вдруг раскрылись, и я увидел другую Клавдию.

– Почему ты никогда не говорила мне об этом? – взволнованно спросил я. – Мне бы ничего не стоило удовлетворить твою страсть, когда бы ты пожелала. Но твое высокомерие и холод лишали меня всяческого желания сблизиться с тобой, и даже мысль об этом ни разу не приходила мне в голову.

Клавдия отшатнулась от меня, словно хотела убежать, но вдруг резко вскинула голову.

– Я не нуждаюсь в твоей милостыне, – пренебрежительно заявила она. – Ложась с тобой в постель, не будучи твоей супругой, я бы согрешила. А твое предложение свидетельствует лишь о том, сколь сильно ты изменился, как ожесточилось твое сердце и как мало ты ценишь меня.

Будучи человеком тактичным да к тому же и жалея ее, я не хотел напоминать ей о том, где нашел ее и как низко она пала. Но даже если бы я и решился сказать ей об этом, безумные слова женщины просто лишили меня дара речи, и я мог лишь стоять и пялиться на нее в полнейшем недоумении.

– Антония, – невозмутимо продолжала Клавдия, – хочет поднести воздаяния жрицам Весты, а также присягнуть и свидетельствовать перед весталками, что я – законнорожденная дочь Клавдия и что мы с ней – единокровные сестры. Я не сомневаюсь, что она готова сделать это, и вовсе не ради меня, а прежде всего для того, чтобы досадить Нерону. Теперь, наверное, мое предложение выйти за тебя замуж покажется тебе не столь безрассудным. Если у нас родится ребенок, весталки засвидетельствуют его благородное происхождение. В случае перемен в государстве наш сын мог вы взойти на вершину власти. Антония очень сожалеет, что после двух замужеств она осталась бездетной.

– Но разве высохшее дерево может дать новые побеги?! – вскричал я в страшном волнении. – Неужели ты забыла, что с тобой произошло?

– Я – здоровая женщина, – раздраженно ответила Клавдия, – и мое тело ежемесячно подтверждает это. Я ведь говорила тебе, что очистила от грязи прошлого и душу свою, и тело. И мы могли бы быть вместе, если бы ты только захотел.

Разговор становился для меня невыносимым, я пытался прекратить его и даже выбежать из комнаты, но Клавдия крепко схватила меня за руку и не отпускала, несмотря на мое сопротивление. И не знаю, как это случилось, но мы вдруг оказались в объятиях друг друга. Вскоре мы уже целовались.

Я довольно давно не спал с женщиной, а Клавдия в моих объятиях полностью потеряла самообладание. Видимо, спустя многие годы наша страсть все же не совсем угасла, ибо в этот вечер мы любили друг друга почти так же самозабвенно, как в дни далекой юности. Потом Клавдия неожиданно разрыдалась.

– Я не смогла защитить свою честь, – причитала она сквозь слезы. – Я не смогла устоять, ибо я женщина порочная, и это явно свидетельствует о том, что в моих жилах течет испорченная кровь развратного Клавдия. Но теперь, – неожиданно окрепшим голосом заговорила она, – когда ты заставил меня опять согрешить, ты должен ответить за содеянное. Ты мужчина, Минуций, и не можешь уходить от ответственности. Тебе следует немедленно отправиться к Сабине и поговорить с ней о разводе.

– Но у меня есть от нее ребенок, – возразил я, – и Флавии никогда не простят мне развода с Сабиной. К тому же, ее отец – городской префект, и ты должна понимать, в каком незавидном положении я окажусь.

– Я не хочу говорить о Сабине ничего плохого, тем более – клеветать на нее, – спокойно ответила Клавдия, – но среди твоих служащих в зверинце есть христиане, которые и поведали мне о вольном поведении твоей супруги, что, между прочим, уже давно стало притчей во языцех.

Я громко расхохотался.

– Сабина – женщина холодная и к любовным утехам совершенно безразличная, – с уверенностью проговорил я. – Уж я-то лучше других знаю ее. И поверь, у меня нет никакого повода для развода. Она даже не против того, чтобы я удовлетворял свои мужские потребности с другими женщинами. У Сабины же есть своя страсть – ее львы. Больше всего на свете она любит их и никогда не расстанется с ними. Зверинец и львы – ее единственная настоящая любовь.

– Никто и не собирается принуждать ее покидать зверинец, – заявила Клавдия, – наоборот, она и впредь будет заниматься своими львами. К тому же, у нее есть дом при зверинце, куда ты, кстати, заходишь все реже и реже. Живя порознь, как сейчас, вы сможете остаться друзьями. Ты просто скажи ей, что тебе все известно, но желаешь развестись без публичного скандала. Мальчик пусть сохранит твое имя, раз уж ты признал его своим сыном и теперь не можешь от него отказаться.

– Ты в своем уме, Клавдия? Как ты смеешь намекать, что Лауций не мой сын! – возмутился я. – Мне и в голову не приходило, что ты такая злая. Куда подевалась твоя христианская добродетель?

Клавдия бросила на меня гневный взгляд.

– Все в Риме знают, что Лауций – не твой сын, – вызывающе заявила она. – Сабина спала со всеми подряд – с дрессировщиками, с рабами и даже, говорят, с обезьянами. К тому же, в свои развратные забавы она вовлекла многих благородных дам. Нерон давно тайком смеется над тобой, да и другие твои замечательные друзья тоже. Ты один, оказывается, ничего не знаешь, бедный простачок!

Подняв с пола свою тогу, я обернул ее вокруг бедер и дрожащими от волнения пальцами принялся тщательно расправлять на ней все складки.

– Только ради того, чтобы доказать тебе, чего на самом деле стоят твои злобные наговоры, я поеду и поговорю с Сабиной, – не на шутку разозлившись, сказал я. – А когда вернусь, задам тебе настоящую трепку, ибо ты не только плохая хозяйка, но еще и злостная сплетница. Лучше, не дожидаясь меня, переоденься в лохмотья рабыни, в которых ты вошла в мой дом, и отправляйся к своим христианам.

Вне себя от ярости я помчался прямо в зверинец; пустив коня вскачь, я несся в развевающейся по ветру тоге, словно за мной гнались фурии. Не обращая внимания ни на прохожих, ни на приветствующих меня знакомых, не сообщив жене о своем прибытии, я ворвался в ее комнату, растолкав рабов, пытавшихся остановить меня у входа.

Я появился так внезапно, что Сабина не успела высвободиться из объятий Эпафродия. Рассвирепевшая, как львица, со сверкающими глазами, она наконец подбежала ко мне и закричала:

– Что ты себе позволяешь, Минуций! Ты что, совсем с ума сошел?! Ты меня так напугал, что я едва не лишила Эпафродия глаза. Я как раз пыталась найти языком соринку у него под веком, когда ты ворвался в комнату. Эпафродий почти ослеп и не может заняться львом, которого мы только что получили из Нумидии[18]18
  Нумидия – область в Северной Африке, выходящая к Средиземному морю, заселена племенами берберов. В 46 г. до н.э. в результате римских завоеваний вошла в состав провинции Африка.


[Закрыть].

– Я, в отличие от него, вовсе не слепой и прекрасно видел, что не ты, а он кое-что искал у тебя, и совсем не в твоем глазу, – огрызнулся я и, не выдержав, громко заорал: – Меч сюда! Я убью этого бесстыжего раба, осквернившего мое супружеское ложе!

Сдернув с ложа покрывало, Сабина прикрыла свою наготу, вытолкала за порог любопытных рабов и поспешно захлопнула дверь.

– Ты прекрасно знаешь, – сквозь зубы процедила Сабина, – что широкие одежды дразнят львов, и мы всегда раздеваемся почти донага, когда приступаем к работе. – Вдруг она зашипела, как разъяренная кошка: – Сейчас же извинись и проси прощения у Эпафродия за то, что назвал его рабом. И прими к сведению, что он давно уже свободный человек, а сам император пожаловал ему римское гражданство за заслуги и подвиги в нашем амфитеатре.

Я не поверил ни одному ее слову и, в ярости бегая по комнате, продолжал громко звать рабов.

Сабина тем временем замолчала, и в комнате воцарилась тишина.

– Немедленно объясни мне, что все это значит, – потребовал я. – Весь Рим только и говорит, что о твоем бесстыдстве! Даже до меня дошли всякие мерзкие слухи и сплетни! Завтра же я обращусь к императору с прошением о разводе.

Сабина на мгновение застыла, как изваяние, а затем бросила на Эпафродия многозначительный взгляд.

– Ну что ж, – холодно произнесла она, – придется его задушить. Мы завернем тело в ковер и бросим в клетку со львами. У нас ведь бывают несчастные случаи, когда люди, не соображая, пытаются играть с хищниками или того хуже – дразнят животных.

Сжимая огромные кулачищи, ко мне подошел Эпафродий. Он был на голову выше меня и почти в два раза шире в плечах. В сердце моем все еще бушевал праведный гнев, но ярость явно стала угасать, и я отступил назад, испугавшись за свою жизнь.

– Ты неправильно поняла меня, Сабина, – торопливо заговорил я. – Мне и в голову не приходило оскорблять отца моего сына. Тем более, что Эпафродий – римский гражданин, как и я. Я уверен, что мы сможем уладить все без лишнего шума, ибо никто из нас не жаждет публичного скандала.

– Ты знаешь, Сабина, что у меня крепкая рука, – сказал Эпафродий примирительным тоном, – но я бы не хотел убивать твоего мужа. Он всегда смотрел сквозь пальцы на наши отношения, никогда нам не мешал, и, возможно, у него есть свои причины, чтобы желать развода. Ты сама столько раз вздыхала, мечтая о свободе, поэтому прошу тебя, не наделай сейчас глупостей, Сабина.

Но Сабина злобно рассмеялась.

– У тебя, Эпафродий, поджилки трясутся, когда ты видишь Минуция, эту жалкую хромую, покрытую шрамами развалину. А я-то думала, что ты – настоящий мужчина! – презрительно заявила она. – Храбрость, оказывается, вовсе не самое большое твое достоинство. Неужели непонятно, что лучше сейчас задушить этого глупца и унаследовать его имущество, чем переживать позор и публичный скандал?

Избегая моего взгляда, Эпафродий сомкнул свои железные пальцы вокруг моего горла, и, хотя сделал он это не очень сильно, я тут же стал задыхаться и все поплыло у меня перед глазами. Не в силах издать ни звука, я знаками давал им понять, что готов дорого заплатить – в самом что ни на есть буквальном смысле – за свою жизнь, и что вообще-то нам есть о чем поговорить. Эпафродий неожиданно отпустил меня, я сделал глубокий вдох, и у меня закружилась голова.

– Конечно же, ты, как и прежде, будешь распоряжаться в зверинце и жить в этом доме, а я буду оплачивать все твои расходы, – с трудом прохрипел я. – Об одном только прошу тебя: дай мне уйти без скандала. Твой сын и впредь будет носить мое имя и после моей смерти получит свою часть наследства. Прости меня, дорогая Сабина, но мою вспыльчивость можно оправдать – я ведь любил тебя и теперь не хочу, чтобы ты оказалась замешанной в преступлении, которое все равно раскроется со временем, и тебе никак не удастся избежать публичного суда и наказания. Поэтому давайте обсудим спокойно, как нам жить дальше. Кликни рабов, Сабина, пусть принесут вина. Выпьем за примирение – ты, я и Эпафродий, которого я глубоко уважаю за его храбрость и исполинскую силу.

Эпафродий неожиданно прослезился и крепко обнял меня.

– Нет, нет, – горячо запротестовал он, – я ни за что не смог бы хладнокровно задушить тебя, ведь я не убийца и не палач. Прекратим эту ссору. Окажи мне честь и раздели со мной трапезу, Минуций.

На мои глаза тоже навернулись слезы, – слезы боли и облегчения.

– Это самое малое, что я могу сделать для тебя, Эпафродий, – согласился я. – И прошу тебя – позаботься о Сабине, как она того заслуживает. Я с удовольствием разделю с тобой трапезу в знак того, что не питаю к тебе зла, а наоборот, уважаю за смелость и великодушие.

Увидев, что мы с Эпафродием обнялись и тихо разговариваем, Сабина тоже успокоилась. Она велела рабам подать все лучшее, что было в доме, и мы до глубокой ночи ели и пили.

Эпафродий посадил малыша к себе на колени, разговаривал с ним и укачивал, пока ребенок не уснул.

Наблюдая за этой мирной картиной, я с содроганием думал о том, что могло случиться, не окажись Эпафродий умнее меня. От этой мысли меня бросило в пот, по спине у меня побежали мурашки, и я схватился за кубок, дабы унять дрожь и успокоить нервы.

Вскоре я был изрядно пьян, впал в глубокую меланхолию, и меня стали одолевать сомнения.

– Ах, Сабина, – обратился я к жене, – почему наша совместная жизнь кончилась так неожиданно. Ведь я безумно любил тебя, и мы были счастливы в первые дни нашего супружества.

– Ты никогда не понимал меня, Минуций, – с ноткой сожаления в голосе ответила Сабина. – Но я не упрекаю тебя за это и прошу – прости меня за злые слова и поступки, которыми я оскорбляла твою мужскую гордость. Ты хороший человек, Минуций, и если бы ты хоть раз ударил меня по лицу, как это сделала я при нашей первой встрече, если бы иногда поколотил меня, – возможно, у нас была бы хорошая семья. Ты помнишь, как в первую брачную ночь я просила тебя взять меня силой? Но насилие – не в твоей натуре, дорогой Минуций, в тебе никогда не проснется необузданная страсть, грубая сила, заставляющая настоящего мужчину брать то, что, как он считает, должно принадлежать ему, и поступать так, как нравится ему, не обращая внимания на сопротивление и стоны своей жертвы.

– А мне всегда казалось, – ошеломленно пробормотал я, – что женщина от своего возлюбленного ждет только нежности и защиты.

Сабина покачала головой и с жалостью посмотрела на меня.

– Ты сильно заблуждаешься, Минуций, – ответила она, – и это значит, что ты совсем не понимаешь женщин.

Этой же ночью мы уладили все финансовые вопросы, я не раз благодарил Эпафродия за честность и порядочность, а также воздал должное его таланту укротителя. Утром я отправился в дом Флавия Сабиния, полный решимости сообщить ему о разводе с его дочерью Сабиной. Честно говоря, тестя я боялся больше, чем Сабины, но выпитое ночью вино все еще придавало мне храбрости.

– Я давно заметил, что твой брак с Сабиной сложился неудачно, – заявил мой тесть, избегая смотреть мне в глаза. – Но я надеюсь, что ты не допустишь, чтобы ваш развод повлиял на наши с тобой отношения, разрушил взаимное доверие, уважение и нашу давнюю дружбу. Я ведь окажусь в сложном положении, если ты вдруг откажешь мне в отсрочке платежа по ссуде, которую ты мне предоставил. Мы, Флавии, к сожалению, не столь богаты, как бы нам хотелось. Говорят, что мой брат Веспасиан[19]19
  Веспасиан Тит Флавий (9 – 79 г. н.э.) – римский император с 69 г.; сын откупщика, первый император несенаторского происхождения. При Тиберии Веспасиан вошел в состав сената, командовал одним из рейнских легионов, участвовал в завоевании Южной Британии. В 51 г. был консулом, в 67 г. Нерон поручил ему подавление иудейского восстания. Летом 69 г. легионы восточных Провинций провозгласили Веспасиана императором.


[Закрыть] вынужден даже торговать мулами. После назначения проконсулом[20]20
  'Проконсул – наместник сенатской провинции.


[Закрыть] в Африку он совсем обнищал. Люди там, якобы, забрасывают его репой, требуя вернуть долги. Боюсь, ему придется отказаться от места в сенате, если обнаружится, что его состояние не соответствует требованиям имущественного ценза.

Мы долго беседовали с Флавием Сабинием о превратностях судьбы, потом я заверил его в том, что наши с ним отношения ни в коей мере не зависят от моего развода, и было уже далеко за полдень, когда мы наконец расстались.

Вернувшись домой, я неожиданно узнал, что Нерон отправился в Неаполь после того, как его внезапно осенила мысль, что Неаполь и есть то самое место, где должно состояться его первое триумфальное явление публике в качестве певца. Ему казалось, что жители Неаполя, большинство которых составляли выходцы из Греции, более восприимчивы к искусству, особенно к пению, чем римляне.

Несмотря на свою актерскую самоуверенность, Нерон перед каждым выступлением волновался до такой степени, что с трудом заставлял себя выйти на сцену. Чтобы справиться с собой и успокоить нервы, ему была крайне необходима признательность публики – бурные овации. Для этого он содержал и возил с собой отряд преторианцев, которые не только следили за порядком и охраняли цезаря, но и громко аплодировали ему, выражая восторг и отдавая дань его великому таланту.

По должности я обязан был сопровождать императора, поэтому немедленно последовал за Нероном в Неаполь.

Великолепный городской амфитеатр был переполнен, а неподражаемый голос Нерона довел публику до полного экстаза. Среди зрителей оказалось немало гостей из Александрии, которые согласно традиции своей родины выражали восторг ритмическим хлопаньем в ладоши.

В середине представления здание театра сотряслось от внезапного подземного толчка. Публику охватила паника, но Нерон продолжал петь, словно ничего не случилось. За такое самообладание зрители наградили его самыми лестными и шумными похвалами, поскольку все сочли его поведение проявлением бесстрашия. Нерон же сам потом признался мне, что, увлекшись пением, даже не заметил землетрясения.

Первый успех настолько окрылил цезаря, что он давал представления несколько дней подряд. Из-за этих представлений была нарушена нормальная жизнь в городе, страдала торговля и даже работа порта приостановилась, а городская казна терпела большие убытки. Отцам города пришлось вмешаться. Совет принял решение о том, чтобы обратиться с просьбой – подкрепленной, разумеется, соответствующим подарком, – к наставнику Нерона по пению, дабы тот предостерег императора об опасности чрезмерной нагрузки и упросил цезаря поберечь свой божественный голос.

Нерон с неохотой, но все же прислушался к мнению наставника, гостей из Александрии наградил подарками за их справедливую оценку его певческого таланта и пожаловал им римское гражданство. Тогда-то он и решил как можно скорее поехать в Александрию, дабы выступить там перед искушенными зрителями, достойными слушать выдающегося певца.