Текст книги "Золотое кольцо всадника"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ
ДОНОСЧИК

Вечером накануне праздника Цереры, вернувшись домой после тайного совещания с Антонием Наталом, Флавий Сцевин принялся мрачным тоном диктовать свое завещание. Будучи поглощен этим занятием, он тем не менее вспомнил о знаменитом кинжале и извлек его из ножен; заметив, что от времени оружие затупилось, он отдал его своему вольноотпущеннику Милиху, велев побыстрее заточить лезвие. Речь его была такой бессвязной и он так настаивал, чтобы Мил их никому не рассказывал о хозяйском поручении, что вольноотпущенник насторожился.

Вопреки обычаю, заведенному у него в доме, Сцевин приказал приготовить для слуг праздничный обед, а затем даровал нескольким рабам свободу и прочим раздал немало денег. Ближе к ночи он заплакал и попросил все того же Милиха иметь завтра под рукой побольше чистой ткани для повязок и кровоостанавливающие снадобья. Это окончательно убедило Милиха в том, что в Риме что-то затевается.

Возможно, впрочем, до него и раньше доходили слухи о готовящемся заговоре.

Он посоветовался с женой, и эта разумная женщина легко убедила его, что первым смелет зерно тот, кто обгонит других по пути на мельницу. Такое бывает только раз в жизни, и этим надо воспользоваться, тем более что прочие вольноотпущенники и рабы тоже слышали слова Сцевина и, следовательно, тоже могут донести. Если Милих промолчит, его казнят вместе с хозяином. Итак, надо поспешить и стать осведомителем. И не надо сейчас думать ни о муках совести, ни о дарованной ему Сцевином свободе, ни о том, что хозяину грозит гибель. Наверняка император щедро наградит своего спасителя, и тогда все легко забудется.

Однако Милих никак не мог покинуть дом, ибо Сцевин, хотя и был сильно пьян, не собирался ложиться спать. Кроме того, Милиха позвала к себе жена Сцевина Атрия Галлия, славившаяся своей красотой, разводами и легкомысленными приключениями; возбужденная выпитым за праздничным обедом вином, она испытывала потребность в мужчине, а Милих давно ей нравился. Жена вольноотпущенника была вынуждена смотреть на это сквозь пальцы, так же, кстати, как и сам Сцевин, но я не хочу сейчас повторять разнообразные слухи, ходившие о Флавии. (Между прочим, мне кажется, что жена Милиха просто не видела для них с мужем иного выхода, кроме выдачи своих хозяев властям, но это мое личное мнение.)

Только перед рассветом Милиху удалось выбраться из дома. Он спрятал под плащ кинжал, чтобы предъявить его как улику, побежал к Сервилиевым садам, лежащим несколько в стороне от города, по дороге на Остию, и начал стучать в ворота. Разумеется, стража не желала пропускать туда какого-то неизвестного вольноотпущенника, да еще с тем, чтобы он беспокоил императора перед утомительными церемониями праздника Цереры.

Но случилось так, что как раз в это время во дворец приехал Эпафродий, который привез Нерону двух детенышей леопарда. Нерон намеревался преподнести их жене консула Вестина красавице Статилии Мессалине (коей оказывал с недавних пор знаки внимания), чтобы та могла появиться с этими замечательными дорогими зверьками в консульской ложе и вызвать всеобщие зависть и восхищение.

Заметив у ворот какую-то возню, Эпафродий поспешил туда, дабы успокоить стражников, избивавших Милиха древками копий и требовавших, чтобы он наконец замолчал и прекратил во весь голос призывать императора.

Я не знаю в своей жизни другого дня, когда Фортуна была бы ко мне более благосклонна. Именно тогда я познал и ее великодушие, и ее щедрость.

Когда Эпафродий увидел Милиха, вольноотпущенника Флавия Сцевина, приходившегося родственником Сабине, он велел солдатам оставить беднягу в покое и решил выслушать его рассказ. Милих поведал о поручении, данном ему хозяином, Эпафродий оценил всю важность сообщения и тут же подумал обо мне. Не желая быть неблагодарным, он немедленно послал ко мне раба, чтобы я первым узнал о происходящем. Затем он приказал разбудить Нерона, взял Милиха и обоих детенышей леопарда и направился с ним к огромному императорскому ложу.

Прервав мой сладкий и глубокий сон, раб Эпафродия передал мне слова своего хозяина, и я тут же вскочил и принялся торопливо одеваться. Небритый и голодный, я помчался вместе с рабом в Сервилиевы сады.

Меня мучила одышка, и на бегу я поклялся возобновить занятия на стадионе и снова начать ездить верхом – в том случае, конечно, если я останусь в живых.

Одновременно я прикидывал, кого именно из участников заговора мне предпочтительнее всего предать.

Когда я оказался во дворце, Нерон все еще пребывал в полусне и ворчал на окружающих, виня их в своем раннем пробуждении, хотя, по правде говоря, ему уже и так следовало быть на ногах, ибо торжества начинались едва ли не с восходом солнца. Но император не желал подниматься и, зевая, играл на застеленном шелковым покрывалом ложе с маленькими леопардами.

Тщеславие поначалу застило ему глаза, так что он далеко не сразу поверил сбивчивому рассказу Милиха.

Тем не менее он отправил Тигеллину приказ еще раз допросить Эпихариду и послал преторианцев за Флавием Сцевином, чтобы услышать от него разумное объяснение. Уже выложив все, что он помнил – о тряпках для перевязок и кровоостанавливающих снадобьях, – Милих внезапно решил последовать совету жены и поведать цезарю о длительном разговоре Сцевина с близким другом Пизона Антонием Наталом. Но Нерон только отмахнулся.

– Я потом побеседую с самим Наталом, – заявил он. – А сейчас мне пора одеваться для праздника Цереры.

Однако его безразличие было наигранным, потому что он со скучающим видом попробовал пальцем бронзовое острие кинжала и, кажется, живо представил, как оно погружается в его мускулистую грудь. Поэтому, когда я вошел к нему в спальню и, тяжело дыша и вытирая пот со лба, сказал, что у меня есть важное дело, не терпящее отлагательств, Нерон отнесся ко мне довольно благосклонно.

Я в нескольких фразах открыл ему план заговорщиков и, не колеблясь, назвал имена Пизона и Латерана, пояснив, что они-то и руководят всеми остальными.

Все равно оба были обречены, так что я никоим образом не навредил им. Куда менее ясной представлялась моя собственная судьба. Говоря с Нероном, я чувствовал себя, как на раскаленных углях, ибо понятия не имел о том, что теперь может наболтать Тигеллину Эпихарида – ведь заговор-то уже раскрыт, значит, молчать ей больше ни к чему.

Маленькие леопарды навели меня на удачную мысль обвинить консула Вестина – ведь я знал, что цезарь ухаживает за его женой.

Поскольку Вестин стоял за республику, его роль в заговоре была ничтожной, но Нерон посерьезнел, услышав о нем, потому что это нешуточное дело – намерение консула убить императора Рима. Нерон обиженно пожевал губами, его подбородок мелко задрожал, и он стал похож на собирающегося заплакать ребенка. Еще бы: рушились его представления о собственной популярности.

Я старался в основном перечислять имена сенаторов – в память об отце, которого эти жестокие люди единогласно изгнали из своих рядов и приговорили к смерти, в результате чего мой старший сын Юкунд окончил жизнь на арене цирка, где его разорвали дикие звери. Что ж, я сполна уплатил долг сенаторам. Кроме того, меня бы очень устроило, если бы в сенате освободилось несколько мест.

Немного поразмыслив, я решил присовокупить сюда еще и имя Сенеки. Философ сам говорил мне, что его участь напрямую связана с участью Пизона, потому он тоже не мог бы спастись. Кстати, позже мне было поставлено в заслугу, что я первым упомянул в числе заговорщиков такого влиятельного человека, как мой старый наставник. Разумеется, о своем визите к нему я умолчал.

Сначала мне показалось, что Нерон недоверчиво отнесся к моим словам, хотя он умело изобразил ужас, смешанный с удивлением, когда услышал имя философа. Коварство Сенеки должно было и впрямь потрясти императора, ибо, во-первых, старик разбогател только благодаря щедрости Нерона, а во-вторых, добровольно оставил государственную службу и, следовательно, не имел видимых поводов для мести.

Выдавив несколько слезинок и раздраженно сбросив леопардов на пол, Нерон торжественно вопросил меня, за что его так ненавидят, – его, который ежедневно и ежечасно заботится об общем благе и, забывая о себе, несет на своих плечах тяжкое бремя императорских обязанностей!

– Почему они откровенно не скажут мне, что я им больше не нужен? – жалобно причитал он. – Почему они не верят, когда я твержу, что с радостью оставил бы Рим и стал простым актером? Мой талант всегда прокормит меня, я это знаю… Почему они так ненавидят меня?

Мое положение было незавидным. Не мог же я, в самом деле, объяснять ему, что к чему! К счастью, тут объявили, что прибыли Тигеллин и Флавий Сцевин, а также что в саду уже стоят закрытые носилки Эпихариды.

Нерон счел за лучшее прикинуться несведущим и сделать вид, будто ему неизвестно, что в заговоре замешано столько народу. Он пожелал расспросить сразу обоих – и Флавия, и Милиха. Меня же он попросил удалиться, чему я несказанно обрадовался, ибо намеревался немедленно поговорить с Эпихаридой и обсудить с ней, кого бы еще назвать.

Выходя, я заметил, что Нерон, недоверчиво покосившись в сторону Тигеллина, кликнул своих охранников-германцев.

Прекрасно помня о заговоре Сеяна, направленном против Тиберия, Нерон предпочитал иметь двух преторианский префектов, надеясь, что они станут следить друг за другом. Как известно, вторым начальником гвардии стал недавно мой друг Фений Руф. Однако выбор императора был крайне неудачен. Впрочем, я вовсе не собирался отправлять Руфа в пыточную камеру, мало того: я решил сделать все возможное для его спасения. И об этом я тоже хотел побеседовать с Эпихаридой.

Шторки ее носилок были плотно задернуты, сами носилки стояли на земле, а рабы, доставившие их сюда, растянулись поодаль на траве. Правда, стражники отказались пропускать меня, но я дал каждому из них по новой монете Нерона, и они отошли в сторону. Я отодвинул занавеску.

– Эпихарида, – прошептал я, – я твой друг, и мне надо сказать тебе нечто важное.

Но Эпихарида не ответила. Заглянув внутрь, я увидел, что она размотала окровавленную повязку, которую дал ей сердобольный охранник, накинула ее петлей на шею и прикрепила другой конец к поперечной перекладине носилок. Слабая от пыток, она все же сумела задушить себя, очевидно, уверенная, что дальнейших мучений ей не выдержать.

Убедившись, что она мертва, я громко позвал стражу и показал им тело самоубийцы.

В душе я похвалил эту женщину за ее благородный поступок. Покончив с собой, она избавилась от необходимости свидетельствовать против соучастников, а я обрел полную свободу действий.

Разумеется, солдаты испугались, что их накажут за столь небрежное отношение к своим обязанностям, но Нерону было не до них.

Смерть Эпихариды убедила его в реальности заговора и в том, что против императора готов выступить флот. Я же чувствовал себя очень дурно: вид истерзанных клещами грудей покойницы вызвал у меня сильнейший приступ рвоты, и это несмотря на то, что я не завтракал.

Конечно, все дело было в моем внезапном испуге; как только я почувствовал облегчение, я опять с благодарностью подумал об Эпихариде, чья гибель позволила мне стать главным разоблачителем заговорщиков. Я даже похоронил ее за свой счет, тем более что никто из друзей Эпихариды не мог этим заниматься – им впору было заботиться о собственных погребальных церемониях.

Сцевин держался очень стойко и, глядя Нерону прямо в глаза, спокойно отвечал на его вопросы. Он так искренне заверял императора в своей невиновности, что Нерон даже усомнился – а точно ли перед ним опасный заговорщик?

– Какой кинжал? Ах, этот! – И Сцевин продолжал равнодушно: – Он хранится в моей спальне, потому что это наша семейная реликвия. Грязный раб Милих испортил мое любимое покрывало, заблевав его вчера после попойки, и, опасаясь наказания, похитил кинжал и захотел сделать из меня преступника. Свое завещание я, как и многие другие, переписывал несколько раз – в зависимости от изменившихся обстоятельств. И рабов я освобождаю не впервые – сам Милих может это подтвердить. И деньги я раздавал не однажды. Правда, прошлой ночью я был щедрее, чем обычно, но это объяснялось единственно количеством выпитого за ужином вина. Оно ударило мне в голову, и я решил непременно изменить завещание, потому что не захотел обижать своих кредиторов… Я много задолжал, а по завещанию этого не скажешь. Что же до разговоров о каких-то тряпках для повязок и кровоостанавливающих средствах, то Милих их просто-напросто придумал. Пожалуй, я буду откровенен до конца и скажу-таки, что это мне надо обвинять Милиха, а не наоборот. Подлый раб боится меня, а почему – спросите у моей жены, я же не стану тут ворошить наши семейные неурядицы. Мне дорога моя репутация, и я не хочу касаться некоторых сторон моей супружеской жизни. Нет, но каков негодяй, а?! Объявляет, что его хозяин – злоумышленник и хуже того – убийца!

Однако Сцевин совершил большую ошибку, когда откровенно рассказал о своем плачевном финансовом положении. Нерон тут же понял, что он с радостью согласился участвовать в заговоре, ибо терять ему все равно было нечего, а в случае успеха он стал бы, пожалуй, богачом.

Тогда Нерон решил допросить Сцевина и Натала порознь, а потом сличить их показания. Выясняя у обоих, о чем они беседовали вчера вечером, он убедился, что оба утверждают разное, ибо, конечно же, им не пришло в голову согласовать все заранее.

Тигеллин повел их туда, где лежали железный ошейник, клещи и другие приспособления для пыток, но ему даже не понадобилось прикасаться к ним. Натал тут же во всем признался. Он надеялся остаться в живых и ради этого выдавал одного за другим своих сообщников. Особенно много рассказал он о друге Пизоне и о Сенеке.

(Отличная это была мысль – упомянуть о философе. Я сейчас имею в виду себя.)

Услышав признания Натала, Сцевин поторопился внести свою лепту и назвал имена Петрония и Лукана; к несчастью, он не забыл и обо мне.

Впрочем, я с легкостью отбил эту атаку, заявив, будто третьего дня посещал собрание заговорщиков лишь для того, чтобы побольше узнать об их преступных замыслах и спасти затем жизнь любимого императора.

Я не успел внести свою долю в ту сумму, которая предназначалась для уплаты преторианцам, и потому мог смело доносить на прочих, собравших для этой цели более тридцати миллионов сестерциев.

Нерона очень обрадовала возможность легко заполучить такие деньги; впрочем, чуть позже он уже имел в сто раз больше – когда все имущество осужденных отошло казне.

Нерон очень беспокоился, что народ прознает об истинных размерах заговора и решит, что у аристократии есть причины столь сильно ненавидеть своего императора. Цезарь сам отлично понимал, что его жизнь и правление в последние годы давали достаточно поводов для недовольства.

Чтобы рассеять возможные слухи о своей порочности, он решил побыстрее жениться на Статилии Мессалине, которая в дополнение ко всем своим прочим достоинствам происходила из рода Юлиев, то есть даже превосходила знатностью Поппею. Нерон и Мессалина были весьма признательны мне за то, что я помог им избавиться от консула Вестина, вовремя донеся на него.

Нерон давно уже проявлял к Статилии Мессалине интерес, но та боялась верить своему счастью, полагая, что Нерон вот-вот объявит о грядущей свадьбе с Антонией. Ведь город уже узнал о том, как император – по политическим соображениям – предлагал Антонии стать его женой, и разумные люди были уверены, что со временем она даст свое согласие, ибо отказала лишь потому, что того требовали приличия.

Перепуганный тем, сколь много народу участвовало в заговоре, Нерон решил было отменить празднества, но мы с Тигеллином убедили его в ненужности такого шага. Наоборот, уверяли мы, пока все будут увлеченно следить за состязаниями, гвардия займет столицу и Остию (где можно было ожидать бунта на флоте); да и аресты сенаторов и всадников лете провести прямо в цирке, не дав никому из преступников ускользнуть и обратиться за помощью к легионам.

Пизона же следовало арестовать незамедлительно. Уверенный в скором успехе своего замысла, он в окружении свиты уже отправился в храм Цереры, чтобы ожидать там вестей от сообщников.

Услышав о доносе Милиха и аресте Сцевина и Натала, Пизон поспешил вернуться домой, не вняв советам приятелей-смельчаков, которые призывали его, захватив деньги, идти к преторианцам или по крайней мере выступить на Форуме и обратиться за помощью к римлянам.

Решительные действия могли бы еще, возможно, спасти дело.

Фений Руф был в лагере преторианцев. Тигеллин допрашивал только еще первых задержанных, а несколько трибунов и центурионов, как известно, входили в число заговорщиков. Если бы солдаты и простолюдины не пошли за Пизоном, у него был бы по крайней мере шанс погибнуть смертью героя, пытавшегося свергнуть тирана, но потерпевшего неудачу. Короче говоря, у Пизона была прекрасная возможность доказать, что он достоин славных предков, но он ею не воспользовался.

Он попросту отправился домой, а его приспешники, поколебавшись и немного поспорив между собой, разошлись в разные стороны, чтобы попытаться спасти хотя бы собственные жизни.

Единственным, кто оказал властям сопротивление, был Латеран. Своим упорством он так разозлил всех, что его, невзирая на консульское звание, приволокли туда, где обычно казнили только рабов. Трибун Стаций с такой поспешностью отрубил ему голову, что даже повредил себе руку.

Латеран, кстати, не в пример прочим до самой смерти держал язык за зубами и не выдал даже Стация, тоже причастного к заговору. Недаром трибун так торопился.

Все охотно и многословно порочили друг друга, как будто не желая умирать в одиночестве. Поэт Лукан обвинил даже родную мать, а Луций Галлион, с которым мы когда-то приятельствовали в Коринфе, – своего старшего брата Сенеку.

На очередном заседании сената Галлиона открыто обвинили в братоубийстве, а затем намекнули, что сам он тоже причастен к заговору и должен быть осужден. Нерон, однако, прикинулся глухим.

Мать Лукана тоже не тронули, хотя она всегда плохо отзывалась об императоре и говорила, будто он – «жалкий музыкант, бренчащий на лире». Поступала она так для того, чтобы оттенить гениальность своего сына-поэта.

Мне жаль тратить время на перечисление имен тех людей, которые были казнены или совершили самоубийство, хотя Нерон и проявлял иногда великодушие, прощая виновных. Он был обыкновенным смертным и не мог, разумеется, забыть прежние обиды или не думать о своих постоянно растущих расходах; немудрено, что он зачастую приговаривал к казни самых богатых или же самых заносчивых.

Город был, можно сказать, переполнен мертвецами. Упомяну здесь о том, как погиб трибун Субрий Флав.

Когда Нерон спросил его, как мог он забыть присягу, Флав смело ответил:

– Никто не был более предан тебе, чем я. Но я возненавидел тебя, когда ты убил свою мать и жену, когда сделался возничим, актером и поджигателем!

Разъяренный Нерон приказал негру, назначенному им центурионом, отвести Субрия куда-нибудь в поле и обезглавить. Негр торопливо повиновался и начал с того, что вырыл в поле могилу.

Увидев, что яма слишком мелкая и узкая, приговоренный повернулся к стражникам и сказал, заставив их расхохотаться:

– Этот черномазый ничего не умеет. Как же он собирается рубить мне голову?

И действительно, новоиспеченный центурион так разволновался оттого, что ему предстояло убить человека, да к тому же столь старинного рода, что руки у него задрожали, и с первого раза обезглавить Субрия Флава ему не удалось.

Фению Руфу довольно долго ничего не угрожало, но в конце концов людям стало надоедать, что их судит их же сообщник. Многие стали рассказывать об участии Фения в заговоре, и Нерон вынужден был поверить им, хотя префект преторианцев и выказывал строгость при допросах, чтобы самому избежать подозрений.

По приказу императора во время одного из таких допросов воин-силач сбил Фения Руфа с ног и крепко связал его. Руф умер так же, как умирали остальные, и я очень сожалел о нем, потому что мы были добрыми друзьями. После его кончины управлять государственными зерновыми хранилищами стал еще более корыстный и алчный человек, и я много раз добрым словом поминал покойного Фения Руфа.

Сенека прибыл на торжества по поводу праздника Цереры, узнал о том, что произошло, и решил остановиться в собственном загородном доме, расположенном возле четвертого от столицы верхового камня.

Нерон послал к нему трибуна Гавия Сильвана из своей личной охраны, чтобы спросить, может ли старый философ как-то опровергнуть обвинения, выдвинутые против него Наталом. Солдаты окружили дом, и Сильван вошел как раз в тот момент, когда Сенека, его жена и несколько друзей, весьма удрученные случившимся, собирались приступить к завтраку.

Сенека спокойно ел и отвечал на вопросы Неронова посланца. Он не отрицал, что Натал посетил его и приглашал поддержать Пизона, но заявил, что слишком стар, дабы рисковать жизнью и состоянием из-за какого-то плебея – пускай даже Кальпурния. Сильван вынужден был удовлетвориться этими словами философа.

Нерон внимательно выслушал отчет трибуна и спросил, готовится ли Сенека к смерти и боится ли он ее? Сильван, подумав, сказал, что не заметил признаков ни того, ни другого. Тогда император вновь отправил его к своему старому учителю и велел передать, что тот должен умереть.

Нерону было очень неприятно сообщать это наставнику, но у него не было иного выхода. Разумеется, Сенеке предлагалось уйти из жизни добровольно.

Дабы ты, сын мой Юлий, понял, что Нерону угрожала тогда серьезная опасность, я добавлю, что Сильван, получив такой приказ, направился прямиком в лагерь преторианцев к Фению Руфу и спросил, следует ли ему подчиняться императорскому приказу. Сам Сильван тоже был замешан в заговоре. Руф вполне мог провозгласить Сенеку императором, подкупить солдат и поднять вооруженное восстание, однако он оказался неспособен на убийство.

Позже я много размышлял о тех действиях, которые он мог бы предпринять. Конечно, преторианцы вряд ли обрадовались бы предложению сменить комедианта на философа, но, с другой стороны, они терпеть не могли жестокого и властного Тигеллина и не отказались бы помочь его низвержению. Кроме того, все знали о несметном богатстве Сенеки и понимали, что он всех бы щедро одарил.

Руф имел и личные причины желать в императоры Сенеку. Префект был выходцем из еврейской семьи, имевшей корни в Иерусалиме, но старался скрывать свое происхождение, ибо занимал высокий государственный пост. Его отец был вольноотпущенником и в свое время торговал в Киринее зерном; когда же его отпрыск перебрался в Рим, он с помощью денег убедил Фениев усыновить Руфа. Руф получил прекрасное еврейское образование и воспитание, и ему – благодаря деловой хватке и сообразительности – всегда сопутствовал успех.

Я не знаю, почему его отец Симон пожелал видеть своего сына римлянином, но я совершенно уверен в том, что Фений Руф сочувствовал христианам. Мой отец однажды упоминал о том, что отец Руфа переносил крест Иисуса на место его казни в Иерусалиме, но я как-то позабыл об этом. В своих бессвязных письмах из Иудеи отец также рассказывал о Симоне Киринеянинс[48]48
  Симон Киринеянин – «И заставили проходящего некоего Киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, идущего с поля, нести крест Его»; «Святое Благовествование от Марка» гл 15, 21.


[Закрыть], и я понял, что мой отец способствовал усыновлению Руфа Фениями и приложил много усилий к тому, чтобы новоиспеченному римскому гражданину удалось скрыть свое низкое происхождение.

Возможно, именно поэтому я легко сошелся с Руфом и заручился его поддержкой как раз тогда, когда очень нуждался в этом – в самом начале моей карьеры торговца зерном.

Если бы Сенека стал императором, христиане наверняка получили бы политические привилегии, и ради этого можно было, по-моему, отступить от своих христианских взглядов и самолично участвовать в убийстве Нерона.

Но Фений Руф не смог поступиться принципами, кроме того, он считал себя хорошим торговцем, а не воином, и не в силах был принять твердое решение и потому понадеялся на то, что его не разоблачат. Он велел Сильвану выполнять приказ Нерона.

К чести Сильвана следует сказать, что он постыдился лично отправиться к Сенеке, а послал вместо себя центуриона.

Я не буду тут повторять многочисленные рассказы о хладнокровии, проявленном Сенекой перед лицом смерти, замечу только, что не слишком-то это было красиво – принуждать свою молодую жену, у которой вся жизнь была впереди, умирать вместе с ним.

Конечно, сначала он утешал ее, умолял не горевать о нем, а думать о добродетели, поиски коей были смыслом всей его жизни – это, мол, отвлечет ее от грустных мыслей. Когда же она расстроилась окончательно, хитрый старик принялся живописать те ужасы, какие якобы ожидают ее, если она попадет в руки кровожадного Нерона. Разумеется, перепуганная Паулина предпочла умереть вместе с мужем.

– Я указал тебе путь, по которому ты могла бы следовать, сделавшись вдовой, – торжественно произнес Сенека, – но ты выбрала достойную смерть, и я считаю, что твой выбор верен. Давай же выкажем великое мужество и уйдем из жизни рука об руку.

После этого он торопливо приказал центуриону вскрыть им обоим вены, так что у Паулины не было уже времени передумать.

Однако Нерон вовсе не желал, чтобы Паулина умерла, и распорядился пощадить ее. Император всегда заботился о собственной репутации и потому предпочитал избегать излишних жестокостей и по возможности смягчать свои приговоры.

Центурион не мог отказать Сенеке, но действовал с крайней осторожностью и постарался не повредить Паулине ни сухожилий, ни крупных кровеносных сосудов.

Кровь не желала покидать стариковское тело, но Сенека не лег в горячую ванну, как это заведено в подобных случаях; он, не переставая, диктовал писцу поправки к своим сочинениям. Когда Паулина принялась рыдать, он нетерпеливо попросил ее удалиться в другое помещение, пояснив, что, мол, не хочет усугублять своими страданиями ее душевные и телесные муки.

Паулина повиновалась и ушла, но в соседнем помещении ее же собственные рабы, выполняя приказ центуриона, перевязали ей запястья, остановив кровотечение. Паулина не сопротивлялась. Вот как получилось, что безграничные самонадеянность и тщеславие старого чудака спасли жизнь его молодой жене.

Сенека, подобно большинству стоиков, боялся боли и потому через какое-то время попросил своего лекаря дать ему снадобье, вызывающее онемение всего тела, – такое много лет назад афиняне дали Сократу. (Возможно, Сенека хотел, чтобы потомки считали его равным Сократу.) Однако яд не подействовал.

Наконец терпение центуриона лопнуло, и он приказал философу поторопиться. Тот перестал диктовать, полежал в горячей ванне, а затем отправился в баню и задохнулся там от пара. Его тело тайно, без каких-либо погребальных церемоний, сожгли; таким образом была соблюдена последняя воля Сенеки, который хотел, чтобы все думали, будто он ушел из жизни добровольно. Впрочем, Нерон никогда бы не допустил публичного погребения, опасаясь бунта.

Благодаря заботливому центуриону Паулина прожила еще много лет. Она стала бледная, как покойница, и говорили, что она посещает собрания христиан.

Я рассказываю лишь то, что услышал от других. У меня самого не было ни малейшего желания общаться с этой убитой горем вдовой, и любой разумный человек, конечно же, понял бы меня. Только после ее смерти я передал собрание сочинений Сенеки моему вольноотпущеннику, наказав позаботиться о его издании.

Мой друг Гай Петроний умер красиво и торжественно после роскошного пира, устроенного им для своих приятелей; пока этот пир длился, Петроний бил на мелкие кусочки все скульптуры и другие произведения искусства, собранные им за многие годы, – не хотел, чтобы они достались Нерону. Особенно горевал потом император по поводу двух драгоценных кубков, всегда вызывавших его зависть.

Петроний полностью удовлетворил свое авторское тщеславие, подробнейшим образом описав в завещании все пороки Нерона, а также назвав имена людей, с которыми тот им предавался; вдобавок он указал, когда и где это происходило, чтобы никто не обвинил его посмертно в слабоумии. Будучи талантливым писателем, Петроний, разумеется, кое-что придумал или по крайней мере приукрасил – ведь он читал завещание друзьям и стремился повеселить их, хотя сам в это время медленно, но неуклонно приближался к своему последнему часу. Петроний несколько раз собственноручно перевязывал себя, чтобы, по его словам, «наилучшим образом использовать смерть».

Завещание было отослано Нерону. Я очень жалею, что автор не позволил сделать с него ни одной копии, полагая, что это произведение принадлежит лишь императору, его старому другу.

Петроний был замечательным человеком, самым замечательным из тех, кого я встречал в жизни, хотя его сатиры всегда казались мне излишне грубыми.

Он не пригласил меня на свой прощальный пир, но я не держу на него зла. Он написал мне письмо, где говорил, что хорошо понимает, отчего я так поступил, и добавляет, что, возможно, и сам бы на моем месте сделал то же. Однако он, мол, все-таки не зовет меня к себе, заботясь о моем душевном спокойствии, ибо некоторые из его друзей расценивают мое поведение иначе, чем он. Я все еще храню это чувствительное послание и до конца дней буду вспоминать о Петроний, как о своем друге.

Но к чему так долго рассказывать о гибели многих знакомых мне людей, если уже можно перейти к более приятной теме и поведать о награждении тех, кто отличился при раскрытии заговора.

Нерон выдал каждому из преторианцев по две тысячи сестерциев – то есть ровно столько, сколько сулили солдатам заговорщики, а также распорядился, чтобы зерно они отныне получали бесплатно – прежде им приходилось покупать его за свои деньги.

Тигеллин и с ним еще двое добились права на триумф, и на Палатине были водружены их статуи.

Что до меня, то я долго и упорно намекал Нерону, что место моего отца в сенате осталось до сих пор свободным и что необходимо наконец назначить человека в комитет по восточным делам, причем человек этот должен хорошо знать евреев, дабы служить посредником между ними и государством.

Я уверял императора, что выбирать надо среди тех, кто доказал ему свою преданность, но никак не среди сенаторов, многие из которых до сих пор мечтают о восстановлении республики.

Однако Нерон, неприятно удивленный моими словами, твердо заявил, что никогда не пустит меня в сенат. Этого якобы не позволят ему ни моя репутация, ни цензоры. Вдобавок, сказал император, заговор подорвал его веру в людей, и отныне он подозревает в дурных намерениях даже меня.

Защищая свои права, я ответил, что владею имуществом, которого вполне достаточно, чтобы претендовать на место в сенате. Кроме того, мне повезло выиграть процесс, затеянный в Британии моим покойным отцом. Речь шла о наследстве Юкунда, причитавшемся ему от его матери Лугунды, женщины высокого рода и к тому же жрицы.