Текст книги "Эволюция личности"

Автор книги: Михай Чиксентмихайи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Рассмотрим воображаемый пример. Джерри – молодой адвокат ^{50} . На что уходит его жизнь? В основном на удовлетворение требований генов. Поднявшись утром, он почти час умывается, одевается, прихорашивается, стараясь придать себе привлекательный, но вместе с тем внушительный вид (в этом деле поможет красный «галстук лидера»). Потом несколько минут завтракает: первый из дневных приемов пищи, восстановив уровень сахара в крови, поднимет его дух и энергию. Машина, на которой он едет на работу, и стиль его вождения также отражают влияние генов. Он может выбрать Volvo – из соображений безопасности, или практичный Ford, или самую мощную машину, или ту, что символизирует успех. А зачем Джерри работает по 8,10,12 часов в день? Да чтобы удовлетворить инстинкт постройки гнезда: купить хороший дом, привлечь подходящую партнершу, завести детей, оставить им кое-что в наследство и обеспечить надежную страховку для защиты своего потомства.

Джерри, скорее всего, не скажет, что расходует свою психическую энергию именно так, чтобы угодить своим генам. Он станет утверждать, что сам выбрал красный галстук, потому что он нравится ему больше других, и что ездит на Volvo, потому что так приятнее. Возможно, он сумеет обосновать свой выбор личным опытом или объективными доводами. Ну что ж, молодец! Но обычно люди даже не рассматривают разные возможности, не останавливаются, чтобы задуматься об альтернативах. Они просто разыгрывают написанную генами пьесу в соответствии с указаниями той культуры, где им случилось родиться.

В юности я около года посещал школу в рабочем квартале города на юге Италии. Мои одноклассники были из тех семей, которые Вторая мировая война вырвала из традиционных сельских общин и заставила пытать счастья в новых городских трущобах, разраставшиеся вокруг фабричных районов. Общаясь с ними, я чувствовал себя, как антрополог в гостях у чужого племени: не только их ценности, но и вообще взгляд на мир полностью отличались от всего, к чему привык я. И хотя я подружился со многими из мальчиков (тогда еще девочки учились отдельно), меня всегда поражало, что примерно девять из десяти их мыслей были о сексе. Когда новый учитель или учительница впервые входил в класс, ребята долго обсуждали вслух его или ее первичные и вторичные половые признаки, выдвигая версии, каков он или она в постели. Лучшим днем недели эти 14-летние подростки считали среду, когда в публичном доме по соседству днем была скидка для школьников. И хотя гетеросексуальный опыт был не у всех, большинство их разговоров вертелось вокруг настоящих или воображаемых подвигов. Было и несколько постоянных гомосексуальных пар, очень серьезно и даже романтично воспринимавших свои отношения.

Моя школа не была особенной. Всюду подросткам приходится сражаться с гормонами, атакующими их тела – и мозг – настойчивыми указаниями на тему сексуальности и размножения. Подсчитано, что американские подростки думают о сексе ^{51} в среднем раз в 26 секунд, – не потому, что им так хочется, а потому, что терзающие их плоть ощущения не оставляют им иного выбора. Независимо от частоты мыслей о сексе, мы, по сути, не вольны направлять психическую энергию куда хотим, а без нашего контроля она идет в запрограммированном направлении.

Примерно такую же власть над разумом имеет еда ^{52} : мы и нескольких часов не можем прожить, не думая о ней. Мои исследования по психологии повседневной жизни показали, что человек в среднем посвящает еде или мыслям о ней от 10 до 15 % своего времени, не занятого сном. У людей, страдающих нарушениями пищевого поведения, этот показатель вдвое выше: на еду у них уходит почти треть дня. В крайних случаях неспособность обуздать свой голод может убить человека. Почти все бывшие узники концлагерей свидетельствуют, что первыми умирали те, кто не мог перестать думать о еде и был готов на все, чтобы добыть ее. Мой друг, проведя годы в советском ГУЛАГе, рассказывал, что в одном из лагерей кухонные рабочие развлекались тем, что бросали картофельные очистки – единственные условно пригодные для еды отходы – прямо у туалетов, где те сразу смешивались с экскрементами. Есть эти очистки было равносильно самоубийству, но всегда находилось несколько заключенных, которые не могли удержаться и набрасывались на очистки, не обращая внимания на предупреждения, после чего, как правило, вскоре умирали от кишечной инфекции.

Мы избавлены от столь тяжелых проблем. И все же, судя по популярным журналам, даже в нашем обществе большинство людей всю жизнь борются против одержимости едой. Едва ли не каждую неделю появляется новая диета, обещающая решить проблемы тех, кто страдает избыточным весом. Знаменитости говорят о своих методиках похудения с серьезностью, которой прежде удостаивалась лишь забота о спасении души. В США те, кто работает сидя, потребляют 8000 калорий в день – почти в три раза больше нормы, что неизбежно приводит к опасной для здоровья прибавке веса. Совершенно очевидно, что мы еще далеки от того, чтобы управлять своим аппетитом.

Но означает ли это, что надо обдумывать каждый свой шаг, подавлять сексуальные устремления, прекратить есть, избегать деторождения, поскольку все эти цели на самом деле не наши, а заложены в наш разум эгоистичными генами? Такой подход, несомненно, обречен на провал. Фактичности биологического существования не избежать ^{53} . Было бы самонадеянно пытаться перемудрить мудрость миллионов лет адаптации, даже если бы это было возможно. И все-таки, чтобы выжить в третьем тысячелетии, мы должны разобраться, каким образом химические вещества организма манипулируют нами.

Чтобы сделать первый шаг к свободе, надо, совершая привычное действие, остановиться и задуматься, почему поступаешь именно так. И тогда станет ясно, что, положив себе за завтраком третий кусок ветчины, я не просто упражняюсь в свободном выборе или удовлетворяю сиюминутную прихоть, а, скорее всего, выполняю команду голодного гена, которому три миллиона лет. Неважно, съем я в конце концов третий кусок или нет. Важно, что, приостановив даже на несколько секунд автоматизм генетической предопределенности, я тем самым на мгновение приподниму первую завесу майи.

Размышление об источнике побуждений или привычек – это первый шаг к обретению власти над своей психической энергией. Понимание своих мотивов и осознание наклонностей – необходимые условия свободы. Но мало знать, как предписания генов заставляют нас исполнять их волю. Есть и вторая завеса, которой окутывают реальность культура и общество – созданные человеком системы, в которых мы оказываемся от рождения, – дабы скрыть альтернативы и использовать нашу психическую энергию в собственных целях.

МИР КУЛЬТУРЫ

Крестьяне из маленьких деревушек, расположенных на Венгерской равнине ^{54} , любят спросить у гостя: «А вы знаете, что наша деревня находится в середине мира? Нет? Это очень легко проверить! Просто пойдите на площадь в середине деревни. В середине площади – церковь. Заберитесь на колокольню, и вы увидите, как по кругу во все стороны расходятся поля и леса, а наша церковь – в самой середине». То, что любая соседняя деревня тоже считает себя пупом земли, никому не мешает – в конце концов, что могут понимать чужаки, живущие на краю света? Не стоит принимать их заблуждения всерьез. Эти крестьяне чтут традицию, основанную на совершенно разумной информации: со шпиля колокольни видно, что их деревня стоит в середине мира, и та традиция, которую они с детства переняли у своих предков, кажется им гораздо более истинной, чем все, что они узнают позже. С их собственной точки зрения такое представление о реальности вполне разумно.

К сожалению, любая изолированная культура обречена на такие же локально правдоподобные, но в конечном счете ошибочные утверждения. Там, в Калабрии, на юге Италии, я часами впустую спорил с другими подростками, считавшими себя гораздо цивилизованнее тех, кто обитает далеко на севере, в Неаполе или Риме: «Да все знают, – говорили они, – что чем южнее – тем цивилизованнее». Не имело смысла возражать, что по такой логике племена экваториальной Африки гораздо цивилизованнее жителей Калабрии, – это только сбивало их с толку и сердило. Ведь каждый народ не только думает, что живет в центре вселенной, но и полагает, что наделен особыми достоинствами, каким-то образом дающими ему превосходство над любым другим человеческим сообществом.

Подобная предубежденность свойственна представителям любой культуры. Древние греки называли «варварами» всех, кто говорил на другом языке, поскольку те издавали непонятные греческому уху звуки, похожие на «вар-вар». Китайцы верили ^{55} , что звания цивилизации достойна лишь их культура, а на языке индейцев навахо самоназвание племени означает «народ». Подобная близорукость не чужда и нам. Некоторые ее проявления просто смешны. Когда-то на старом чикагском трамвае номер 22 по дороге в колледж я проезжал три разные закусочные с одной и той же рекламой: «Лучшие в мире жареные цыплята». Другие примеры этноцентризма забавляют гораздо меньше. Во время войны в Персидском заливе американские СМИ самодовольно кричали о незначительных потерях, почти не принимая в расчет огромные жертвы среди иракцев. У каждой этнической группы в США есть своя версия собственного превосходства. Некоторые афроамериканцы, возводя свой род к египетской цивилизации, проповедуют превосходство «людей солнца» над бледнолицыми «людьми льда». Этот вид предубежденности успел развиться даже в таком относительно молодом государстве, как Соединенные Штаты: жители Колорадо презрительно усмехаются, завидев машины с техасскими номерами, в Вайоминге свысока поглядывают на жителей Колорадо, а в Монтане презирают жителей Вайоминга.

Своя культура дарит человеку иллюзорное, но убедительное чувство важности и неуязвимости. Хорошо ощущать себя в центре мира. Тот, кто только что приехал в США, и представить не может, сколь сильна уверенность в своем особом предназначении у большинства жителей этой счастливой страны. Почти завидуешь этим американцам, всерьез полагающим, что под защитой конституции они могут забыть обо всех серьезных неприятностях. И вспоминаешь немцев, которые накануне Второй мировой были абсолютно уверены в своем предназначении – ведь их народ произвел на свет столько великих ученых, композиторов, поэтов. Или русские: они готовы простить себе множество недостатков, поскольку их загадочная трепетная душа совершенно очевидно ценнее всех приземленных добродетелей, культивируемых другими народами. Итальянцы нередко склонны к резкой самокритике, но в глубине души считают, что никто не знает жизнь лучше, чем они. Французы смотрят на других сверху вниз, кичась своим рационализмом; британцы приписывают свою исключительность развитому здравомыслию, произрастающему лишь в их островном климате. И если вы думаете, что подобные предубеждения свойственны лишь представителям западной цивилизации, то, переговорив с китайцем, японцем, индусом или эфиопом, быстро избавитесь от этой иллюзии. Конечно, все эти утверждения об американцах, русских и других народах – совершеннейшие стереотипы, но ведь общественным поведением по большей части и управляют стереотипы.

Этноцентризм представляется неизбежным следствием принадлежности к культуре; скорее всего, по-другому и быть не может. Наше выживание и самоуважение зависят от тех, среди кого мы родились. Сегодня человек нуждается в предписаниях, передаваемых посредством культуры, почти в той же степени, что и в генетических. Ведь иначе как бы мы говорили, читали, считали, думали? Гены не способны привить нам навыки, мы должны учиться им у говорящих на нашем языке мужчин и женщин, впитывать знание, хранимое в книгах и других системах символов. Но наставляя человека, как ему быть, культура выдвигает собственные требования. Как гены используют тело в качестве устройства для их воспроизводства, так и культура стремится использовать ее индивидуального носителя для своего выживания и развития. Чтобы добиться этих целей, она должна убедить нас в собственном превосходстве.

Человек, по-настоящему впитавший культуру, готов пожертвовать даже собственной жизнью ради своей страны, партии или религии. Он интуитивно знает, что на родине холмы красивее, еда вкуснее, песни звучнее и старики мудрее, чем в любой другой стране мира. Он знает, что незнакомые языки – варварские, а чужие обычаи смешны и отвратительны. Именно по-настоящему культурные люди хранят традиции; без них бы культуры впали в постоянную изменчивость и очень скоро утратили свои особенности.

Преданность культуре зачастую сильнее, чем предписания генов, заставляет людей игнорировать собственные насущные интересы. Трудно понять, какую пользу приносит бесконечная история взаимных убийств воюющим сторонам – сербам и хорватам, ирландским католикам и протестантам, армянам и азербайджанцам, камбоджийцам и вьетнамцам или враждующим племенам Южной Африки. Член семьи Капулетти, само-идентифицируясь посредством родовой вражды с Монтекки, не может удержаться от язвительного замечания при виде идущего через площадь врага, даже если за это поплатится жизнью. По той же причине ежегодно гибнут сотни членов Вест-сайдских банд в Чикаго. Иногда поводом для убийства служит опознавательный знак, принятый в другой банде, например сдвинутая влево кепка или браслет на правом запястье.

Чрезмерно погруженный в культуру человек видит реальность сквозь ее призму. Тот, кто направляет психическую энергию лишь на предписанные обществом цели, теряет возможность выбора. Это легко заметить на примере примитивных обществ, например африканского народа гусии ^{56} . Как утверждает антрополог Роберт Левин, изучавший жизнь этого племени, гусии превыше всего ставят три ценности и почти всю свою энергию направляют на их достижение. Первая – иметь как можно больше скота, поскольку богатство определяется размерами стада. Вторая – иметь как можно больше детей и внуков, поскольку социальный ранг определяется количеством родни. И, наконец, третья цель – это духовная сила, в определенной мере проистекающая из богатства и социального ранга, но также требующая самостоятельных действий, вызывающих страх и уважение равных. Богатство, уважение и способность вызывать страх – все это различные виды энергии, повышающие вероятность приобретения ресурсов, необходимых для обзаведения большим количеством детей и внуков.

Эти цели почти не оставляют простора для поэзии, романтики или свободной фантазии. Сведенный к голой схеме, мир гусии мало отличается от мира, структурированного генами. И хотя гусии обладают богатыми и уникальными культурными традициями, главные цели, организующие их жизнь, – выживание, размножение, доминирование – очевидно являются естественным продолжением аналогичных целей всех нечеловекообразных приматов и других, более примитивных видов.

Требования нашей культуры сложнее и не так явно связаны с нашим биологическим прошлым, но и они бывают столь же узкими. Если когда-нибудь мы придем к тому, что у большинства людей останется лишь одна цель в жизни – заработать побольше денег, если уважение – и самоуважение – станут зависеть лишь от принятой в обществе шкалы материальных достижений, то мир, созданный даже самой передовой с технологической точки зрения культурой, станет таким же ограниченным, как мир гусии.

На первый взгляд кажется, что наше общество предлагает исключительное разнообразие стилей жизни. Желаешь стать религиозным фундаменталистом – амишем или кришнаитом, – пожалуйста. Хочешь быть свингером-одиночкой в городской многоэтажке или хиппи в лагере у реки – и здесь перед тобой открыты все возможности. Есть сообщества ученых, дайверов, вегетарианцев, солнцепоклонников, каждое со своими ценностями и стилем жизни. Но подразумевает ли это разнообразие общее культурное взаимодействие? Обычно – нет: множество различных культур существуют как бы в параллельных мирах, достаточно изолированно от взаимных влияний.

А те аспекты культуры, которые близки почти каждому, – не сложнее, чем у гусии. Большая часть нашего общества почтительно взирает на людей вроде Дональда Трампа, Ивана Боевски и Майкла Милкена, потому что они обладают грудами денег, преклоняется перед генералом Норманом Шварцкопфом, отдавшим приказ нанести по противнику массированные ракетно-бомбовые удары, платит миллионы долларов баскетболисту, который прыгает выше всех, и в экстазе припадает к стопам актеров – символов молодости, красоты и счастливой жизни, – хотя за улыбающейся маской порой скрывается растерянное и несчастное создание. Ландшафт этого мира каждый вечер видят на телеэкранах миллионы людей, и в этом мире царят всего несколько простых идей, которые беспрестанно повторяются на все лады.

Опасно придавать слишком большое значение картине мира, созданной вашей собственной культурой. Во-первых, это ограничивает потенциал личности. Например, в арабской стране образованная женщина чувствует, что ради сохранения целостности своей культуры должна жертвовать множеством важных для развития возможностей. Во-вторых, чрезмерное отождествление с определенным мировоззрением неизбежно

приводит к невосприимчивости к другим культурам и, в конце концов, к враждебному к ним отношению. Национализм, религиозный фанатизм и идеологическая нетерпимость стали причинами всех главных войн последних столетий, и сейчас, когда на планете становится все теснее, они представляют еще большую опасность. И последнее: безоговорочно принимать мировоззрение своей культуры опасно уже потому, что перестаешь видеть более широкую реальность. Люди, автоматически отвергающие все, что лежит за рамками предубеждений их сообщества, обречены на вечное заточение в своем мирке.

Однако сетовать на рамки своей культуры столь же бессмысленно, как порицать предписания генов за их узкий кругозор. И хотя человек может отвергать многие ценности и обычаи определенной культуры, преимущества жизни в достаточно цивилизованном обществе не позволяют отказаться от нее полностью. Тем не менее быть благодарным культуре, сделавшей нас людьми, и беспрекословно принимать ее – совсем не одно и то же. Некоторые величайшие исторические личности, стремясь развить человеческий потенциал, расходились во мнении со своим обществом, даже если оно находилось на пике процветания: еще Сократ задавался вопросом об основах гражданского повиновения, а позже Катон и Цицерон критиковали нравы римской элиты. Среди тех, кто пошел против установлений своего времени, были Жанна д’Арк, Мартин Лютер, Махатма Ганди.

Творческий гений – зачастую маргинал ^{57} , чье миропонимание значительно расширилось благодаря переходу из мира одной культуры в мир другой, что позволило осознать их относительность. Из семи «творцов современной эпохи», чьи жизнеописания приводит Говард Гарднер, лишь Марта Грэм, танцовщица и хореограф, прожила всю жизнь там, где родилась – в США, однако ее многочисленные путешествия позволяют утверждать, что фактически она принадлежала к различным культурам. Зигмунд Фрейд учился в Париже, а позже ему пришлось перебраться из Вены в Лондон; Эйнштейн переехал из Германии в Италию, потом в Швейцарию, вернулся в Германию, а оттуда эмигрировал в США. Ганди, прежде чем вернуться в Индию, многие годы провел в Англии и Южной Африке; Пикассо уехал из Испании во Францию; Стравинскому пришлось оставить Россию и переменить в изгнании много мест – в частности, он жил в Голливуде; Т. Элиот бежал с берегов Миссисипи в Лондон. Их склонность к перемене мест, скорее всего, не случайность, а свидетельство того, что человеку, покинувшему кокон своей культуры, реальность открывается шире.

Каждый человек, пусть и не столь выдающийся, должен осознать, что унаследованные нами ценности, правила, привычки и мироощущение полезны и необходимы, но при этом не абсолютны. Опасно возлагать миссию критической оценки культуры на нескольких специалистов; эта ответственность должна быть разделена между многими людьми. Если большинство пассивно принимает любое определение общественного мнения или традиции, то несколько нечистых на руку заинтересованных групп могут манипулировать правилами в собственных интересах.

Чтобы приподнять вторую завесу иллюзии, достаточно осознать, насколько ограниченна картина реальности, предлагаемая даже самой интеллектуальной культурой. Для этого не нужно отвергать привычные ценности и способы поведения. Слишком часто сторонники контркультурного подхода, призывающие отказаться от господствующих ценностей, находятся в еще большем подчинении у своих революционных взглядов. Ярый фанатизм религиозных реформаторов, подобных Кальвину, революционных лидеров вроде Дантона, Марата, Ленина и Сталина или современных глашатаев маоизма, деконструктивизма и постмодернизма может быть столь же узким, как и ниспровергаемые ими учения и мировоззрения.

Тем не менее, подвергая сомнению описания реальности, предлагаемые нашей культурой, особенно средствами массовой информации, мы приближаемся к свободе. Открывая утром газету, помните о неизменной однобокости ее взглядов. Как говорил полковник Маккормик, знаменитый издатель Chicago Tribune,разборка в Чикаго Луп [5]5
  Исторический деловой центр в Чикаго.


[Закрыть]важнее большой войны в Китае. Того, кто осознал, что СМИ представляют мир sub specie culturae <sup>[6]6
  С точки зрения культуры ( лат.)


[Закрыть]</sup> , уже не так легко ввести в заблуждение.

В любое время полезно периодически снимать уже привычные нам искажающие очки, чтобы взглянуть на происходящее с иной точки зрения. В какой мере я разделяю мнение других людей о том, кем я являюсь и кем мог бы быть? Что вообще я знаю о ценностях других культур? Или более прозаично: так ли ценны для меня разрекламированные характеристики моего автомобиля? Стоит ли компания, где я работаю, моей верности? Действительно ли, работая 70 часов в неделю, я наилучшим образом направляю свою жизненную энергию? Верно ли, что стройность и моложавость – величайшие человеческие достоинства? Именно за такие вопросы Сократу пришлось выпить цикуту, а Савонароле – взойти на костер. Сократ и Савонарола выходили на площадь, дабы убедить сограждан в своих взглядах. Чтобы яснее понять природу реальности, не обязательно становиться пропагандистом – достаточно задавать подобные вопросы самому себе. Благодаря этому вы начнете освобождаться от иллюзий, этого побочного эффекта принадлежности к культуре. И сможете преодолеть вторую завесу майи.

МИР ЛИЧНОСТИ

Инстинктивные побуждения и культурные ценности проникают в сознание, так сказать, извне. Первые проявляются как химические импульсы, принимаемые нами за наши истинные потребности, вторые – как обычаи общества, которые мы воспринимаем как неизбежность и превращаем в собственные внутренние ценности. Третье же искажение реальности начинается в самом сознании и постепенно проявляет себя вовне: это побочный эффект осознанности – иллюзия личности.

Как мы уже видели, саморефлектирующее сознание – недавний продукт человеческой эволюции ^{58} (правда, неизвестно, насколько недавний). Генетические предписания, несомненно, древнее; культурные предписания, скорее всего, тоже сформировались до появления саморефлексии. Выдвигалось даже предположение, что люди стали осознавать собственное мышление лишь три тысячи лет тому назад. Прежде мысли и эмоции появлялись в уме самостоятельно, без всякого сознательного контроля. Древнегреческий воин и шумерский священник следовали инстинктам и обычаям, а если у них возникала новая мысль, они принимали ее за голос какого-нибудь бога или духа.

Даже в будущем мы вряд ли сумеем с точностью определить, когда человек начал управлять своими мыслительными процессами. В отличие от наконечников стрел и глиняных горшков, следы саморефлексии не выкопать из останков древних поселений. Она появилась так незаметно, что не оставила свидетелей: эпоха сознания началась не с грома, а с шепота. Но когда бы ни возникла эта способность, ее появление стало одним из самых значительных событий на нашей планете. Даже астероиды, по одной из версий, положившие конец эпохе динозавров около 65 млн лет тому назад, не произвели столь серьезных изменений.

Почему это событие столь важно? Отчасти, конечно, потому, что, сознательно управляя умственным процессами, гораздо проще создавать и применять новые технологии. Но куда важнее следующее: ум, осознавший свою автономию, позволил отдельному человеку воспринимать себя как независимого деятеля с собственным интересами. Впервые у людей появилась возможность сбросить власть генов и культуры. Человек получил право на собственные мечты и собственную точку зрения, исходящую из индивидуальных целей.

Но принеся свободу, личность скрыла реальность за еще одной плотной завесой – иллюзией эго. Эгоизм неотъемлем от жизни, и безжалостные громилы доминировали в ней, видимо, задолго до того, как способность к рефлексии позволила мужчинам и женщинам контролировать свой разум. А с тех пор как появилась личность, она внесла в этот образ собственные коррективы. Представим себе Зорга ^{59} , вожака первобытного племени из эпохи до возникновения саморефлектирую-щего сознания. Зорг знает, что он вожак, потому что если он куда-то направляется, все племя идет за ним. А если он рычит, то все остальные дрожат от страха. Испытывая голод или вожделение, Зорг использует свое доминирующее положение, чтобы получить львиную долю желаемого. В припадке гнева он может прибить кого-нибудь из сородичей. Он, несомненно, эгоист, однако его эгоизм лишен важной составляющей, свойственной лишь человеку с рефлектирующим эго: Зорг не честолюбив, он не стремится монополизировать власть как таковую. Его претензии на доминирование – результат предписаний генов и реакций соплеменников, это временные, контекстнозависимые поступки. Он даже не пытается накопить больше имущества, чем у сородичей, ведь недвижимости у охотников-собирателей нет, а движимое имущество трудно носить с собой.

Можно утверждать, что кругозор Зорга сильно ограничен тем, что биология и культура позволяют ему испытать. Но зато он свободен от предубеждений – побочного продукта осознающего себя разума. Фараоны, властители Месопотамии, долины Инда или древнего Китая отличались от Зорга не только невероятным превосходством доступных им ресурсов, но и ощущением собственной неповторимой индивидуальности. С момента появления эго его главная цель – защищать себя любой ценой. Поэтому десяткам тысяч египетских рабов пришлось оплатить своими жизнями строительство пирамид, где продолжало бы жить эго фараона, и той же цели служили тысячи искусно изготовленных статуй воинов, захороненных в могилах китайских императоров.

Пусть в меньших масштабах, но ненасытные эго пожирали психическую энергию людей почти в каждом известном нам древнем сообществе. Когда умирал вождь какого-нибудь кочевого племени из степей Центральной Азии, жившего набегами на более обжитые регионы Европы и Азии, в могилу вместе с ним клали его лошадей, оружие и драгоценности – а также его женщин и слуг, дабы они могли служить любимому покойнику и после смерти.

В «Илиаде», наиболее почитаемом в европейской культуре эпосе, блестяще описано эго древнегреческого воина. Поэма начинается со встречи военачальников греческой армии, осаждающей враждебную Трою. Осада безуспешно длится уже много лет; греки устали, поражены болезнями и тоскуют по дому. Совет пытается разрешить спор двух великих вождей, угрожающий разрушить союз греков и завершить войну бесславным отступлением. Агамемнон, возглавляющий самое большое войско в армии, заявляет, что захваченные греками трофеи распределены несправедливо: Ахилл получил больше, чем заслуживает. Ахилл, завоевавший безрассудной храбростью величайший почет среди греков, резко возражает, что все его трофеи принадлежат ему по праву. Агамемнон угрожает, не получив доставшуюся Ахиллу Брисеиду, увести свои войска. Другие вожди опасаются, что когда Агамемнон со своими многочисленными солдатами покинет греков, война будет проиграна, поэтому они заставляют Ахилла отказаться от девушки. Оставшаяся часть «Илиады» посвящена последствиям этого события: огорченный Ахилл не желает сражаться; без его помощи война оборачивается для греков еще большей неудачей; боги сходят с Олимпа, выступая на той или иной стороне и друг против друга… и так далее, пока в конце концов гордые башни Трои не рушатся, объятые пламенем.

Суть в том, что конфликт, с которого начинаются события «Илиады», – это борьба двух мужчин, стремящихся удовлетворить собственное эго. Ни Ахиллу, ни Агамемнону нет особого дела до несчастной троянской царевны: она лишь награда, знак общественного признания лучшему. Тем не менее оба великих воина готовы погубить себя, свои семьи и друзей, защищая взращенную в собственном уме идею. Как только у героя появляется самосознание, он начинает отождествлять все свое существо со своей репутацией. И тогда он может жить, лишь поддерживая свою репутацию любой ценой.

Пример «Илиады» показывает, что с появлением рефлективного сознания символом личности для эго становится то, чем человек обладает. Это ясно видел Уильям Джеймс ^{60} : «Человеческая личность – совокупность всего, что он может назвать своим, не только тело и психические силы, но также одежда и дом, жена и дети, предки и друзья, репутация и работа, земля, лошадь и банковский счет».

Проблема в том, что чем больше эго отождествляется с внешними по отношению к личности символами, тем более оно уязвимо. Джеймс также пишет, что у человека, неожиданно потерявшего что-то из того, чем он владеет ^{61} , «личность уменьшается, часть ее превращается в ничто». Чтобы предотвратить свое уничтожение, эго заставляет нас постоянно беспокоиться о возможных угрозах символам, служащим ему опорой. В нашей картине мира поляризуются «хорошее» и «плохое»: к первому относится все, что поддерживает имидж личности, ко второму – все, что ему угрожает. Вот как проявляется третья завеса майи: она искажает действительность, подгоняя ее под нужды эго.

Идеи, в которые человек вкладывает больше всего психической энергии, отождествляются с личностью. Для греческих воинов это была слава, для ранних христиан – религиозная вера. Порой христианам приходилось выбирать между смертью и отказом от своей веры, и тогда они выбирали смерть, считая большим злом уничтожение личности, построенной на религиозной основе. В XIII веке катары в Южной Франции тысячами шли на смерть, не предав свое мировоззрение, которое другие христиане считали ересью. Сегодня из основных религий, по-видимому, лишь ислам внушает подобную самоотверженность. По крайней мере в технологических обществах эго уже редко бывает основано на религиозной вере.