Текст книги "Герой нашего времени (изд. 1962г.)"
Автор книги: Михаил Лермонтов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
4
К «Герою нашего времени» Чернышевский обращался и во второй половине пятидесятых годов в связи с развернувшейся полемикой о «лишних людях».
В условиях роста освободительного движения и революционной ситуации конца 50-х – начала 60-х годов Чернышевский, а затем и Добролюбов, как литературные критики, прежде всего обратились к анализу произведений, содействующих, по их мнению, освободительной борьбе. В статьях Чернышевского о стихотворениях Н. Огарева, «Русский человек на rendez-vous» и других выдвигалась задача создания образа положительного героя, нового человека, революционера-разночинца, который должен был прийти на смену «лишним людям», героям предшествующего периода в истории русского общества. Если раньше Чернышевский подчеркивал исторически прогрессивную роль героя Лермонтова, то теперь он обращает внимание на ограниченность этой прогрессивности, которая отличает Печорина от героев, характеризующих новую ступень в общественном развитии. «Печорин (по сравнению с Онегиным), – пишет Чернышевский, – человек совершенно другого характера и другой степени развития. У пего душа действительно очень сильная, жаждущая страсти; воля у него действительно твердая, способная кэнергической деятельности, но он заботился только лично о самом себе. Никакие общие вопросы его не занимали. Надобно ли говорить, что Бельтов совершенно не таков… Еще менее возможно найти сходство между Рудиным и Печориным: один – эгоист, не думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений; другой – энтузиаст, совершенно забывающий о себе и весь поглощаемый общими интересами…» (IV, 699).
Эти строки были направлены против критика «Отечественных записок» С. С. Дудышкина, выступившего в статье о повестях и рассказах И. С. Тургенева («Отечественные записки», 1857, № 1) с утверждениями о том, что чуть ли не все «лишние люди», а особенно герои Тургенева непосредственно связаны с «Героем нашего времени».
Наиболее резко, отчетливо и полно эта новая тенденция в оценке образа Печорина проявилась в статье Добролюбова «Что такое обломовщина?» («Современник», 1859, № 5). Уже несколько ранее (в статье «Литературные мелочи прошлого года») Добролюбов сопоставил новых людей – разночинцев – с их предшественниками деятелями дворянского периода: «в их суждениях люди возвышаются не по тому, сколько было в них сокрыто великих сил и талантов, а по тому, сколько они желали и умели сделать пользы человечеству…».156
Отсутствие общественно-полезной деятельности у героев лучших повестей и романов 40-50-х годов, в том числе у Печорина, позволило Добролюбову в статье «Что такое обломовщина?» сопоставить этих героев с Обломовым и характеризовать эту их особенность как обломовщину.
Чтобы различными оговорками не ослабить своего удара по дворянскому либерализму, Добролюбов вводит в статью реплики «глубокомысленных людей», полемизирующих с автором, и, отвечая им, подчеркивает, что он имел в виду более обломовщину, нежели личность Обломова. «При других условиях, в другом обществе Онегин был бы истинно добрым малым, Печорин и Рудин делали бы великие подвиги, а Бельтов оказался бы действительно превосходным человеком».157
Оценка Чернышевского и Добролюбова не противостояла взглядам Белинского, а явилась их развитием в новых исторических условиях. Мысли Белинского о том, что образ Печорина правильно отражал русскую жизнь, что его характер объясняется временем, и главный смысл романа не в суде над героем, а в осуждении той эпохи, получили в статье Добролюбова четкое политическое выражение. Однако основная направленность критики Добролюбова заключалась не в исторической оценке «лишних людей», а в разоблачении дворянского либерализма.
Против позиции «Современника» в вопросе о так называемой обличительной литературе и о «лишних людях» выступил Герцен.158 Прямым поводом для его выступления была названная выше статья «Литературные мелочи прошлого года», где Добролюбов разоблачал либеральных обличителей, критикующих частные недостатки и не посягающих на основы самодержавно-крепостнического строя.
Недостаточно последовательный демократизм Герцена, его колебания в сторону либерализма вызвали разногласия и по вопросу об оценке «лишних людей». Герцен полемизировал с прежними мнениями «Современника» (см. названные выше статьи Чернышевского), еще не зная о дискредитации «лишних людей», предпринятой Добролюбовым в статье «Что такое обломовщина?».
Герцен сосредоточивает внимание на прогрессивной исторической роли «лишних людей»: «…Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни… Наши литературные фланкеры последнего набора шпыняют теперь над этими слабыми мечтателями, сломавшимися без боя, над этими праздными людьми, не умевшими найтиться в той среде, в которой жили. Жаль, что они не договаривают, – я сам думаю, если б Онегин и Печорин могли, как многие, приладиться к николаевской эпохе, Онегин был бы Виктор Никитич Панин, а Печорин не пропал бы по пути в Персию, а сам управлял бы, как Клейнмихель, путями сообщения и мешал бы строить железные дороги. Но время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишнихлюдей, теперь, напротив, к этим огромным запашкам рук недостает. Кто теперь не найдет дела, тому пенять не на кого, тот в самом деле пустойчеловек, свищ или лентяй. И оттого очень естественно, Онегины и Печорины делаются Обломовыми.
Общественное мнение, баловавшее Онегиных и Печориных потому, что чуяло в них свои страдания, отвернется от Обломовых».159
В статье «Лишние люди и желчевики» («Колокол», 1860, № 83, 15 октября) Герцен решительно отделяет «лишних людей» николаевского времени, которых он признает за «действительных» от современных лишних людей, «между которыми сама природа воздвигла обломовский хребет»: «лишние люди были тогда столь же необходимы, как необходимотеперь, чтоб их не было», – заключал Герцен.160
Различие взглядов Герцена, с одной стороны, и Чернышевского и Добролюбова – с другой, заключалось не в исторической оценке роли Печорина и других лишних людей (здесь в основном их взгляды были едины), а в правомерности сопоставления Онегина и Печорина с дворянскими либералами 50-х годов.
Добролюбов и Чернышевский подчеркивали социальную общность «лишних людей» обоих периодов и противопоставляли их «новым людям», революционерам-разночинцам. Герцен, который сам был деятелем 40-х годов, защищал историческую прогрессивность Печорина – в числе других лишних людей – и считал неправомерным их сопоставление с дворянскими либералами 50-х годов.
В отличие от Белинского, а затем Чернышевского и Добролюбова, Герцен понимал Печорина несколько односторонне. В статье «Еще раз Базаров» (1868 г.) он писал: «Лермонтов летами был товарищ Белинского, он был вместе с нами в университете, а умер в безвыходной безнадежности печоринского направления, против которого восставали уже и славянофилы и мы».161
Эти слова о «печоринском направлении» связаны с противоречивым отношением Герцена к Лермонтову. В работе «О развитии революционных идей в России» наряду с замечательным и исторически точным портретом Лермонтова («он полностью принадлежит к нашему поколению…») содержатся строки, перекликающиеся с приведенными выше: «Лермонтов… так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения».162
Демократическая традиция в оценке «Героя нашего времени» была продолжена Д. И. Писаревым и Н. В. Шелгуновым. Отвергая поэтическое наследие Лермонтова, Писарев высоко оценил лермонтовскую прозу. В связи с анализом романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» («Русское слово», 1862, № 3) он стремился показать, «в каких отношениях находится Базаров к разным Онегиным, Печориным, Рудиным, Бельтовым и другим литературным типам, в которых, в прошлые десятилетия, молодое поколение узнавало черты своей умственной физиономии».163
Преследуя цели, близкие Добролюбову и Чернышевскому, Писарев пытался установить сходство и различие между «лишними» и «новыми» людьми, но из-за отсутствия подлинного историзма весьма упрощал взгляды своих предшественников. Он называл Онегина и Печорина «скучающими трутнями», видел между ними разницу в темпераменте: «Онегин холоднее Печорина, и поэтому Печорин дурит гораздо больше Онегина… Немножко Онегиным, немножко Печориным бывал и до сих пор бывает у нас всякий мало-мальски умный человек, владеющий обеспеченным состоянием, выросший в атмосфере барства и не получивший серьезного образования».164
Для Писарева Онегины и Печорины – люди, выделившиеся из массы благодаря своему уму, но не имеющие идеалов, цели в жизни. «Другие люди, умные и образованные», имеют «свой идеал», но «у этих людей за недостатком твердости дело останавливается на словах». Свое рассуждение о лишних людях и о Базарове Писарев заключает следующей формулой: «Словом, у Печориных есть воля без знания, у Рудиных – знание без воли; у Базаровых есть и знание и воля, мысль и дело сливаются в одно твердое целое».165
Особое внимание на образ Печорина обращает Писарев в статье «Реалисты» («Русское слово», 1864, № 9-11). «Печорины и Базаровы выделываются из одного материала…»; они «не похожи друг на друга по характеру своей деятельности, но они совершенно сходны между собою по типическим особенностям натуры: и те и другие – очень умные и вполне последовательные эгоисты, и те и другие выбирают себе из жизни всё, что в данную минуту можно выбрать самого лучшего…».166 Это сопоставление реалиста Базарова и Печорина связано с идеологическими позициями Писарева этих лет, с его попыткой противопоставить традициям русской передовой мысли вульгарный материализм. Отсюда строки: «Люди более умные, люди, подобные Лермонтову и его герою Печорину, решительно отвертывались от русского маколейства и искали себе наслаждений в любви».167
«Под русским маколейством» Писарев разумел деятельность «Грановских и их учеников Берсеневых»: «Печорины были во всех отношениях умнее Берсеневых, – продолжал Писарев, – и поэтому-то именно им и не оставалось никакого выхода из мира скуки и из любовных похождений… Печориным не было никакого выбора, и постоянная их праздность нисколько не может служить доказательством их умственной хилости. Даже напротив того».168
Отсутствие конкретно-исторического подхода во многом помешало правильно оценить «Героя нашего времени» и Н. В. Шелгунову, посвятившему образу Печорина весьма значительную часть своей статьи «Русские идеалы, герои и типы» («Дело», 1868, № 6-7).
Шелгунов утверждал, что типы, созданные Пушкиным, Лермонтовым и Тургеневым, «пусты и бесполезны», что «никакая серьезная социальная мысль не руководила этими писателями».169
Шелгунов писал, что в Печорине мы встречаем «тип силы, но силы искалеченной, направленной на пустую борьбу, израсходовавшейся по мелочам на дела недостойные».170 «…Печорина не запугаешь ничем, его не остановишь никакими препятствиями… Несмотря на свой женоподобный вид, на аристократические манеры, на наружную цивилизацию, Печорин чистый дикарь, в котором ходит стихийная, несознающая себя сила, как в каком-нибудь Илье Муромце или в Стеньке Разине. Но Стенька Разин по цели своих стремлений стоит неизмеримо выше Печорина».171
Шелгунов объясняет характер Печорина социальными причинами, принадлежностью к аристократическому кругу: «Печорин не „герой нашего времени“, а „салонный герой“, оторванный от мира одиночка, ведущий борьбу с отдельными лицами, вместо того, чтобы бороться с принципами».172
5
В своей статье «Very dangerous!!!» Герцен в полемических целях объединял критику «лишних людей» в «Современнике» и в журналах умеренно-либерального лагеря. На самом деле взгляды Чернышевского и Добролюбова не имели ничего общего с этой критикой, отрицавшей прогрессивное значение образа Печорина для 40-х годов.
Так, например, для С. С. Дудышкина образы «лишних людей», и прежде всего Печорин, были глубоко чужды. Либеральный критик называл их «искателями сильных ощущений», лживыми, самонадеянными, громкими фразами закрывающими себя от всякой деятельности.173 Главный недостаток Печорина и других «лишних людей», по его мнению, в том, что они «не гармонировали с обстановкою». Дудышкин призывал писателей к изображению людей, примирившихся с действительностью. Это и дало повод Герцену иронически сказать о Печорине, ставшем Клейнмихелем.
Ненависть Дудышкина к Печорину была настолько сильна, что он посвятил разбору этого образа значительную часть вступительной статьи к «Сочинениям Лермонтова», в которой полностью раскрыл политические мотивы своей неприязни. «В Печорине больше характера Байрона, нежели русского офицера», «Печорин теперь принадлежит к самым слабым созданиям Лермонтова». По мнению Дудышкина, успех Печорина объясняется тем, что он попал в тон в период «полнейшего отрицания жизни» в литературе 40-х годов. А это отрицание для Дудышкина неприемлемо.174
Как уже отмечалось, в одном лагере с либералом Дудышкиным оказался теоретик чистого искусства А. В. Дружинин, иронически писавший в «Библиотеке для чтения» (1857 г.) о Печорине, как об «озлобленном» герое, сведенном с пьедестала. В том же году на страницах «Русской беседы» славянофильский критик К. С. Аксаков, повторяя в своем «Обозрении современной литературы» некоторые мысли Шевырева, назвал Лермонтова «последним русским поэтом подражательной эпохи» и усмотрел направленность творчества поэта «в странном самодурстве, в самодовольстве сухого, холодного эгоизма, в котором окончательно выступило наружу всё сокровенное зло прежнего отвлеченного направления».175 Считая направление лермонтовской прозы ложным, К. С. Аксаков писал: «Юмористический рассказ, комедия, – вот, где настоящее место для Печориных, для светских страстей и страданий».176 Эту мысль о юморе, о гоголевском начале, которое должно противостоять лермонтовскому отрицанию, высказывал ранее А. Григорьев на страницах «Москвитянина».
По своим выводам к высказанным выше оценкам «Героя нашего времени» примыкал и А. Д. Галахов, выступивший в 1858 г. в «Русском вестнике» с обширной статьей о Лермонтове. «С нравственной точки зрения, – писал Галахов, – действия героев Лермонтова не могут быть оправданы: они безнравственны в гражданском и в общечеловеческом отношении».177
Конкретно-исторический и социальный подход к образу Печорина Галахов заменяет расплывчатыми положениями о «состоянии общества» в переходную эпоху «умственного и нравственного настроения европейской жизни». В «Герое нашего времени» Галахов усматривает черты руссоизма и влияние Байрона. Несмотря на явное преувеличение этих влияний, Галахову принадлежит ряд бесспорных наблюдений. По справедливому мнению новейших исследователей, в этой работе Галахова обоснованы принципы зарождающейся тогда культурно-исторической школы.178
Своеобразную позицию в развернувшейся полемике вокруг образа Печорина стремился занять А. Григорьев. В статье «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина» («Время», 1861, № 2-5) он посвятил целый раздел «оппозиции застоя», подробно разбирая реакционные статьи Бурачка о «Герое нашего времени» и стихотворениях Лермонтова. Цитируя отрывки из «Маяка», он показывал фальшивость и абсурдность нападок на Печорина и Лермонтова со стороны Бурачка.
Во второй половине 50-х годов А. Григорьев пересматривает свои взгляды на роль личности и значение протеста.179 В связи с этим изменилось и его отношение к образу Печорина и творчеству Лермонтова. Обращаясь к полемике 40-х годов, А. Григорьев давал понять читателям, что критика 50-х годов, развенчивающая Печорина, недалеко ушла от Бурачка.
Противоречивость позиции А. Григорьева заключалась в том, что он сопоставлял критика «Маяка» не только с реакционно-либеральной журналистикой, принижающей значение Печорина, но и с революционно-демократической критикой Чернышевского и Добролюбова.
Если Герцен в статье «Very dangerous!!!» объединял эти выступления противоположных лагерей в полемических целях, отчетливо понимая различие их взглядов, то для А. Григорьева, не поднявшегося до социального анализа, эти различия не были ясны. Противоречивость позиции А. Григорьева заключалась также и в том, что он дошел до признания правомерности протеста как выражения национальной особенности русского народа и по-новому оценил образ Печорина как раз в тот момент, когда такое признание уже не было достаточно прогрессивным, так как речь шла уже о конкретных формах протеста, о «новых людях», идущих на смену «лишнему человеку» 40-х годов.
Самым значительным трудом А. Григорьева о Лермонтове явился цикл статей «Лермонтов и его направление. Крайние грани развития отрицательного взгляда» («Время», 1862, № 10-12). Центральное место в этих статьях уделено «Герою нашего времени». Эта работа, завершившая многолетний спор А. Григорьева с Лермонтовым, до сих пор не получила правильной оценки в литературе. Характеризуя отношение критика к Лермонтову в целом, некоторые исследователи не учли, что А. Григорьев коренным образом изменил свои взгляды на Лермонтова по сравнению со статьями в «Москвитянине» начала 50-х годов.
Если раньше для А. Григорьева Печорин был «призраком, чуждым русскому быту»,180 то теперь характер Печорина рассматривался им как явление национальное. «Эти тревожные начала, – замечает критик, – не чужды вообще нашей народной сущности».181
А. Григорьев писал уже об «обаятельных» и героических сторонах Печорина: «Печорин влек нас всех неотразимо и до сих пор еще может увлекать… Ведь, может быть, этот, как женщина, нервный господин способен был бы умирать о холодным спокойствием Стеньки Разина в ужаснейших муках. Отвратительные и смешные стороны Печорина в нем нечто напускное, нечто миражное, как вообще вся наша великосветекость… основы же его характера трагичны, пожалуй, страшны, но никак уже не смешны».182
По-новому решает критик и вопрос о моральной ответственности Печорина: «Не на них же одних, – пишет А. Григорьев, – возложить всю вину безумной растраты сил даром, растраты на мелочи или даже на зло.
Трагическое в них, конечно, принадлежит не им, а тем силам, которые они в себе носят и безумно тратят или нелепо извращают, но во всяком случае оно есть истинно трагическое».183
По мнению А. Григорьева, в печоринском типе нашли яркое выражение «все „необъятные“ силы нашего духа», «наши положительные качества, наши высшие стихии». Никому еще не удалось развенчать этот тип. «Комизмом мы убили только фальшивые, условные его стороны… Еще более оказались мыльными пузырями попытки наши заменить этот тип другим, выдвинуть на его место тип положительно деятельный».184
Предпочтение Печорина «лишним людям» 40-х годов, в частности Бельтову, объясняется особенностями мировоззрения критика. А. Григорьев рассматривал всякого рода теории как подавление индивидуальности; он по-прежнему отрицал необходимость революционного переворота, так как считал, что жизнь и искусство определяются вечными и неизменными национальными началами.
Необходимо заметить, что правильное понимание статьи «Лермонтов и его направление» затруднялось двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, что А. Григорьев порою использует отдельные части своих предшествующих статей, не приводя некоторые старые формулировки в полное соответствие со своими изменившимися взглядами. Во-вторых, А. Григорьев ставит целый ряд вопросов и решает их в самом процессе написания статьи, давая все «за» и «против» так широко, что не сразу обнаруживается основная тенденция. Поэтому особое значение имеет заключительная часть статьи, где формулируются конечные выводы.
По мнению А. Григорьева, печоринский тип остается в русской литературе не развенчанным: «Отчужденный от широкой народной жизни, постигавший ее формы только смутным, хотя гениальным чутьем, замкнутый на холодных верхахобщежития, запертый в условнейшую сферу, художник, как художник, ищет какого бы то ни было, но определенного, осязаемого образа. И вот является Печорин; к нему прилипла вся слизь миражной жизни, и эту шелуху обивает комическая разработка. Но все-таки он – сила и выражение силы, без которой жизнь закисла бы в благодушествовании Максимов Максимовичей, в их, хотя и героической, но отрицательно-героической безответности, в том смирении, которое легко обращается у нас из высокого в баранье».185
Признание правомерности самого протеста и необходимости его слияния с «широкой народной жизнью» – одно из наиболее ярких прозрений А. Григорьева, в его концепции «Героя нашего времени».
Решая сходные проблемы, обратился к Лермонтову Ф. М. Достоевский.
Он выступил против понимания народности либеральными «Отечественными записками», которые, смешивая народность с простонародностью, отвергали народность и Онегина и Печорина. В этом вопросе Достоевский разделял мнение Белинского, развивая его аргументацию в духе своей теории «почвенничества». Согласно этому взгляду, после эпохи сближения с Европой привилегированное русское общество оказалось отделенным от народа глубокой пропастью и почувствовало необходимость обращения к народной почве.
Цивилизация была процессом самосознания русского общества. Онегин (а затем и Печорин) выразили «до ослепительной яркости именно все те черты, которые могли выразиться у одного только русского человека… в тот самый момент, когда цивилизация в первый раз ощущалась нами как жизнь, а не как прихотливый прививок, а в то же время и все недоумения, все странные, неразрешимые по-тогдашнему вопросы в первый раз со всех сторон стали осаждать русское общество и проситься в его сознание».186
Тип Онегина, «страдальца русской сознательной жизни», – пишет Достоевский, – «вошел, наконец, в сознание всего нашего общества и начал перерождаться и развиваться с каждым новым поколением. В Печорине он дошел до неутолимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально-русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения. И всё та же жажда истины и деятельности, и всё то же вечное роковое „нечего делать!“. От злобы и как будто на смех Печорин бросается в дикую, странную деятельность, которая приводит его к глупой, смешной, ненужной смерти».187
Отношение Достоевского к «Герою нашего времени» в дальнейшем резко изменилось. Это было связано с общей эволюцией его мировоззрения, с борьбой писателя против революционной идеологии, с усилением реакционных представлений о народе, которому якобы свойственны лишь смирение и религиозность. Достоевский пишет, что в России не могло быть таких «дурных людей», как Печорин, что мы «готовы были, например, чрезвычайно ценить в свое время разных дурных человечков, появлявшихся в литературных наших типах и заимствованных большею частью с иностранного». Безоговорочно осуждая роман Лермонтова, Достоевский заключает: «Вспомните: мало ли у нас было Печориных, действительно и в самом деле наделавших много скверностей по прочтении „Героя нашего времени“».188
Попытка общественно-исторического объяснения сменяется теперь психологическими рассуждениями о том, что в свое время привязанность русских людей к печоринскому типу была якобы связана с восполнением отсутствующего у народа качества «прочной ненависти». А это качество, по мнению Достоевского, как раз народу и не нужно. Таким образом, в «Дневнике писателя» воскрешаются самые реакционные взгляды на лермонтовский роман.
6
Если реакционная точка зрения на «Героя нашего времени» была высказана Достоевским в «Дневнике писателя» с полной отчетливостью, то для либерально-буржуазных критиков 80-90-х годов характерно сочетание реакционных воззрений на роман Лермонтова со всякого рода оговорками, маскирующими политический смысл их взглядов.
Так, например, в монографии о Лермонтове Н. А. Котляревского (1891 г.), несмотря на общие рассуждения о «духе времени» и «переходной эпохе в жизни общества», полностью отсутствует конкретно-исторический анализ «Героя нашего времени».
По мнению либерального ученого, Печорин «не цельный тип, не живой организм», а «скорее тип единичный, чем собирательный», он не мог называться героем своего времени, «не был Онегиным своего времени». Эти положения Н. А. Котляревского были направлены против статьи Белинского, стремившегося подчеркнуть типичность Печорина, против взглядов, высказанных Лермонтовым в предисловии ко второму изданию романа.
Весьма характерен для либерального критика следующий прием: расходясь с Белинским в главном, он развивает слабую сторону его статьи о «Герое нашего времени». Образ Печорина рассматривается им как «отражение одного момента в духовном развитии писателя», за которым должно последовать примирение.
Отсутствие истинного понимания Лермонтова обнаруживает Котляревский в педантическом разборе душевных качеств и характера Печорина. Оказывается, главный порок Печорина в том, что у него нет «желания стать в нормальное положение к окружающей жизни», «для него не существует никаких вопросов жизни» и т. п.
Концепцию Н. А. Котляревского в основных чертах, а порою даже в тех же формулировках, повторил другой представитель культурно-исторической школы в литературоведении – А. Н. Пыпин. Для него «Герой нашего времени» – также всего лишь отрывок из незавершенного большого замысла, а Печорин – лишь отражение противоречий внутреннего мира самого писателя.
«Лермонтов, – пишет Пыпин, – изображал внутреннюю борьбу, совершавшуюся в нем самом, борьбу сильной личности или властного духа с условиями ограниченной жизни или, в частности, с условиями общества».189 Заметим также, что А. Н. Пыпин, игнорируя общую концепцию Добролюбова, выраженную в статье «Что такое обломовщина?», односторонне использовал вырванную из контекста формулировку и заявил, что для Добролюбова Печорин был лишь вариацией типа Обломова.
Иную интерпретацию романа, по сравнению с представителями культурно-исторической школы, дал П. А. Висковатый, ученый, близкий к официозно-консервативным научным кругам. Характеризуя «Героя нашего времени», П. А. Висковатый утверждал, что никак нельзя «винить Лермонтова за то, что люди его поколения, а, пожалуй, и следовавшего за ним поколения, приняли сатиру его за идеал…».190 Исследователь стремился доказать, что лермонтовская сатира не доходила «до крайних граней», так как, отрицая явления современной ему жизни, поэт «далеко не негативно относился к вечным вопросам и задачам жизни». Однако эти «струны положительного» Висковатый прежде всего видел в религиозных мотивах, которые, по его мнению, получили развитие в лирике Лермонтова последних лет.
Висковатый выступил против отождествления Лермонтова и Печорина. Чтобы объяснить отмеченное современниками сходство писателя со своим героем, он писал о Лермонтове: «Ударившись молодым человеком в Петербурге в общественную жизнь, он скоро стал сознавать всю мелочность и тщету ее и выражать это в своих произведениях… бичуя современников, он бичевал и себя, такого, каким был он, когда шел с ними одною дорогою».191
Диссонансом в юбилейной литературе 1891 г. прозвучал голос критика-народника Н. К. Михайловского, подчеркнувшего в статье «Герой безвременья» («Русские ведомости», 15 июля и 8 августа 1891 г.) действенное, протестующее, героическое начало в творчестве Лермонтова. Через всю статью Михайловского проходит мысль о Лермонтове-борце, страдающем в эпоху безвременья от невозможности приложить свои «необъятные силы». Михайловский сравнивает в этом отношении Лермонтова с Печориным. Однако подлинного анализа «Героя нашего времени» Михайловский не смог дать, потому что все творчество Лермонтова он рассматривал как иллюстрацию к народнической теории «героя и толпы». «С ранней молодости, можно сказать с детства, и до самой смерти, – писал Михайловский, – мысль и воображение Лермонтова были направлены на психологию прирожденного властного человека…».192 Одним из таких властных людей, стремившихся подчинить себе окружающих, и был, по Михайловскому, Печорин.
Взаимоотношения лермонтовского героя и общества получили у Михайловского антропологическое объяснение: «Действовать, бороться, покорять сердца, так или иначе оперировать над душами ближних и дальних, любимых и ненавидимых – таково призвание или коренное требование натуры всех выдающихся действующих лиц произведений Лермонтова, да и его самого».193
Михайловский подчеркивал индивидуализм Печорина и других лермонтовских героев, причем видел в этом норму поведения. Взгляды Михайловского были шагом назад по сравнению с оценкой творчества Лермонтова революционными демократами.
7
К «Герою нашего времени» обращалась и декадентская критика начала XX века.
Д. С. Мережковский создал мистический портрет Лермонтова – посланца из потустороннего мира, решающего религиозно-философские проблемы в духе самого Мережковского. В соответствии с этим критик-декадент произвольно интерпретировал лермонтовский роман, ставя при этом знак равенства между Печориным и Лермонтовым. Раздвоение Печорина, по его мнению, объясняется извечной борьбой между светом и тьмой, «необъятные силы» Печорина, его сознание своего высокого назначения, «фатализм», игра со смертью – неземным происхождением, отношение к Вере – «омерзением к христианскому браку» и т. п.194
Роман Лермонтова, проникнутый глубоким историзмом, поднимающий самые острые общественно-политические вопросы, рассматривается Мережковским в полном отрыве от реальности, от каких-либо общественных проблем.
Об упадке либерально-буржуазной критики начала XX в. свидетельствует и труд представителя другого ее крыла. Пропагандист психологического метода в литературоведении Д. Н. Овсянико-Куликовский видел в Печорине автопортрет писателя, воспроизводящий «важнейшие стороны натуры Лермонтова, склад его ума, его психологическое отношение к людям, его социальное самочувствие».195
Определяющим фактором, по мнению Овсянико-Куликовского, являются врожденные качества Печорина, прежде всего «эгоцентризм». Однако «условия общества» и «духа времени» не дают возможности Печорину обратиться к общественной деятельности, и поэтому у него обнаруживаются «уклоны в патологическую сторону». Печорин – это «картина болезни» эгоцентризма и вместе с тем «патология собственной души Лермонтова». Лермонтовские слова о «болезни» в предисловии к «Герою нашего времени» Овсянико-Куликовский истолковывает как аномалию личности Печорина. Психологическое критик отрывает от социального. По его мнению, общество не обусловливает характер человека, а лишь влияет на развитие врожденных качеств. Стремясь искусственно примирить свои взгляды с традициями русской демократической критики, Овсянико-Куликовский не утверждает, подобно Котляревскому, что образ Печорина фальшив и нетипичен. Он признает типичность Печорина, но лишает это понятие общественного смысла. Типичность Печорина, по Овсянико-Куликовскому, в широком распространении подобной болезни, в том, что подобные индивидуальности «в психологии людей 30-40-х годов встречаются не редко».196 Отсюда и скудность выводов: Лермонтов – «прирожденный меланхолик», а его художественное творчество – средство выхода из меланхолии.
