Текст книги "Успех (сборник)"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Юй деликатно опустил глаза.

– Америка – великая страна, – наконец, нашёл он нужные слова. – Американцы – великий народ. Но мы опасаемся переразвития великого. Над теми, кто вознёсся слишком высоко, смыкаются воды. Извините, мне пора.

Доктор Юй встал, поклонился, и меленькими семенящими шажками проследовал к двери.

– Как ты думаешь, он сказал нам правду? – спросил Викли Летицию.

– Вряд ли мы это когда-нибудь узнаем, – отозвалась та. – Во всяком случае, непосредственная угроза миновала.

– А что этот парень говорил про развитие и какую-то воду? – некстати спросил Президент.

– Намёк на двадцать восьмую гексаграмму Книги Перемен, – ответил Викли. – Она называется «Переразвитие великого».

– И как ты держишь в голове столько всякой чуши, – проворчал Джим Сенд, – у меня от неё мозги из ушей лезут. Что такое гексаграмма?

– Такая китайская гадательная хреновина, – в тон шефу ответил Викли. – Там нарисованы чёрточки, а под ними – всякие слова. Афоризмы. В основном такие, что они приложимы к любой ситуации. Китайцы просто обожают эти штучки-дрючки.

– Перестань, Бен, – неожиданно резко прервала его Летиция. – Гексаграммы описывают состояния, в которые попадают сложные системы. Люди, народы, государства. Доктор Юй полагает, что мы находимся в состоянии, описываемом двадцать восьмой гексаграммой.

– Ну и что там написано? – спросил Президент.

– Ничего хорошего, – вздохнула Моррисон. – Особенно в конце. Мы попытаемся перейти вброд реку и потонем. Это такая метафора. Знать бы, к чему она.

– Впрочем, на наш век хватит, – закончил Викли. – Ну что теперь – подписывать наградные листы?

– Очень не хочется, – тяжело вздохнул Президент. – А что, кстати, если наградить этого доктора Юя? В конце концов, он решил нашу проблему, не так ли?

– Может, дадим ему Нобелевскую премию мира? – без тени иронии спросила Моррисон. – За выдающиеся усилия в деле установления демократии и мира во всём мире…

– За это лучше выпить, – подумав, ответил Президент. – Викли, ты как?

– Коньяк, – подумав, сказал Бен. – Только хороший коньяк.

Летиция встала, машинально оправила узкую юбку.

– А ведь они рассчитывают когда-нибудь вписаться, Джим. В галактическое сообщество.

– Кто? – не понял Президент.

– Китайцы, – Викли потеребил нижнюю губу.

– Ждут своего часа, значит, – Президент злобно оскалился. – Думают, они будут править миром, когда мы сдохнем. Ничего-ничего. Пока что мы тут главные, что бы они там о себе не мечтали. И мы можем устроить им много весёлых сюрпризов.

– А вдруг они в самом деле не стремятся к власти над миром? – тихо сказал Викли. – Хотя бы потому, что у этого мира уже есть хозяева?.. Впрочем, хватит на сегодня. Проблемы надо решать в порядке их возникновения. Это наш путь. Так что будем пока считать, что вся эта чёртова хрень – просто наваждение. Ладно, Джим, твоя взяла. Дай-ка я попробую это пойло. Чувствую, сейчас это будет самое то. За нашу победу, дамы и господа.

Первый помощник Президента Соединённых Штатов Америки неловким жестом ухватил тяжёлый стакан с виски. Зажмурившись, влил в себя содержимое.

– Дерьмо, – удовлетворённо констатировал он. – Как я и думал.

– Пожалуй, – сказал Президент, – при случае я приглашу этого доктора Юя на ферму. Пусть послушает, как шелестит кукуруза. Сдаётся мне, что ему понравится этот звук… Ну всё, мне надо идти, разбираться с наградными листами. Оставляю вас тут тет-а-тет. Береги честь, Ли. Бен – мужчина ого-го, да и ты тоже не промах… Шучу, шучу…

Он тяжело поднялся, и, шаркая ногами, поплёлся к выходу.

Лед

Хороший коммунист – мёртвый коммунист.

Популярный лозунг времён холодной войны

Россию надо подморозить.

Константин Леонтьев

2010 год. Москва. Бункер 00А154. Помещение А. «Саркофаг».

Сначала не было ничего – только ужас, ужас и холод. Когда ужас становился нестерпимым, он проваливался куда-то вниз, в белесый туман, туда, где нет ничего, и где – он знал это – и его самого не станет. Но пустота лопалась, и он снова оказывался в самом центре засасывающего ужаса, чтобы снова провалиться в ничто. Потом что-то изменилось. Что-то горячее поползло вверх – он не понимал, что и куда, но именно вверх. Ужас стал нестерпимым, он отчаянно цеплялся за небытие, но горячее упрямо поднималось, и неожиданно он почувствовал боль – сначала еле заметную, а потом она заполнила его целиком. Боль сжимала, давила, вминала его в какой-то страшный колодец, у которого не было верха, только низ, низ, и который становилась всё теснее, теснее, теснее, но откуда-то снизу его тянули за нить, приковывающую его к чему-то на самом дне колодца. Он знал, что достаточно порвать эту нить, и он станет свободен, но не мог: стены давили уже со всех сторон, как внутри сжимающегося кулака. И наконец этот кулак сжался – так, что внутри него что-то разорвалось и лопнуло, потом еще раз и еще раз, и он понял, что всё ещё жив.

Жив. Вокруг темно и тихо. Боль тоже ушла – хотя какой-то отдаленной частью сознания, всё еще находящейся там, в пустоте, он понимал, что на самом-то деле каждая жилка в его теле буквально разрывается на части.

– Ууу? – попытался он заговорить, но не услышал своего голоса. Однако в затылке что-то загудело, и ему почудилось какое-то неразборчивое бормотание где-то далеко-далеко. Бормотание приближалось, удалялось, и, наконец, перешло в ровное гудение, сквозь которое пробивался человеческий голос. Человек говорил по-русски, медленно, внятно, повторяя одно и то же. В памяти зашевелились какие-то слова. Кончить. Прекратить. Перестать.

– Прекратить, – хотел сказать он, но запнулся на первом слоге.

Что-то изменилось. Гудение стало ближе, и он, наконец, смог разобрать, что ему говорят.

В памяти, наконец, прояснилось. Он жив, и, значит, дело очень плохо. Либо его захватили враги, либо… либо еще хуже. Нет.

– Союз?

Это слово он, кажется, выговорил.

– Товарищ Сталин, Советского Союза больше нет, – ответил бесплотный голос, но он понял, что уже всё знает.

2010 год. Москва. Бункер 00А154, территория комплекса.

– Как ви меня нашли?

Сталин был всё еще очень плох. Несколько раз Богданов пытался прокачивать ему эритроцитную массу, чтобы поднять гемоглобин, но отмороженный организм не принимал чужую кровь. Впрочем, Богданов не знал, как ведут себя отморозки после стольких лет глубокого льда. Этого не знал вообще никто.

– Архив прадеда. Там были бумаги…

– Понятно. А пачему ви решили мэня отморозыть?

Вместо ответа правнук основателя Института Переливания Крови развел руками.

– Панимаю. Било интэрэсно, да?

– Давайте откровенно, товарищ Сталин. Я вообще-то симпатизирую коммунистическим убеждениям. Но вы же сами видите: идея оказалась ложной. Красивой, но ложной. Она довела страну до краха. До того страшного и стыдного состояния, в котором она находится сейчас. Но вы, кажется, откуда-то знаете…

– Да. Я бил мёртвим, но мёртвие – очэн информированные люди.

– Об этом, пожалуйста, поподробнее…

– Это трудно рассказать, нэ хочу, – поморщился Сталин. – Так в чем же ви обвиняете мэня?

– Нет, я всё понимаю. Многое было сделано не так, как вы хотели, а так, как требовала ситуация. Но… эти убийства? Тридцать седьмой год…

Сталин дернул щекой.

– Какие убийства? Ви имеете в виду пэрвую массовую заморозку?

Богданов резко обернулся.

– Так вы… не единственный?

– Я послэдний, кого положили в глубокий лёд. Я распорядился, чтобы мэня разбудили, только если Союзу будэт угрожать опасность…

– Да, я догадывался. Но что вы можете сделать? Один?

– Пачэму один? – старик в кресле криво усмехнулся. – У мэня есть товарищи. Харошие, провэрэнные люди. Их много. В разных мэстах.

– Товарищ… товарищ Сталин. Я должен вам сказать, что…

– Что ви этого нэ хотите. А скажитэ, господын Богданов, я вас спрашывал о том, чэго ви хотите и чего ви нэ хотите?

– Поймите своё положение, – поморщился Богданов. – Вы привыкли к власти. И вам кажется, что она у вас есть. Так вот, осознайте, что ее у вас нет. Вы не можете мне приказывать. Вообще-то, вы никто. Вы один. И вы останетесь единственным, кого…

Что-то загромыхало под дверью.

– Заходитэ, товарищ Ворошилов, – улыбнулся Сталин. – Заходитэ, у нас тут интэрэсная бэсэда.

* * *

– Ви приняли правильное рэшэние, господин Богданов, – заметил Сталин. – И ви будете работать на нас ни за страх, а за совест.

Богданов промолчал.

– Ви еще чем-то интэрэсуетэсь, господин Богданов? – опять спросил Сталин, чуть наклонив голову.

– Уже не очень интересуюсь. Просто хочу знать, кто запустил автоматику разморозки этих ваших проклятых могильников.

– У Саветской власти нэт сэкрэтов от трудящихся. Ну развэ что очэнь нэмного, – старик переложил трубку в левую руку. – А это савсэм малэнький сэкрэт. Товарищ Павел Флорэнский – очень, очень талантливый человэк. Он изобрел электроинтегратор. Ви называете это кампью… терь (тут Сталин запнулся). – Канечно, это бил очэнь простой кампьютерь. Но он работает. Есть мнэние, что товарища Флорэнского надо отмэтить. А ви как считаете, товарищ Ягода?

2010 год. Соловки. Подземный комплекс А404 «Интеллигенция», сектр «Евразийцы».

– Как вы себя чувствуете, Георгий Семенович?

– Хе-хе… Отвечу вам по-русски, Виталий Германович – как говно в проруби. Отвратительно. Но это, так сказать, телесным составом. Хе-хе… что касается душевного моего состояния…

– Понимаю.

– Ничего-то вы не понимаете, Виталий Германович! Вы, так сказать, офицер, белая кость, для вас идея важнее жизни. А я вот всегда интересовался вопросами жизни… Помнится, выпустил одну брошюрку… ну да я же вам рассказывал, еще тогда, в апреле семнадцатого. Хе-хе… Однако, никак не могу согреться. Знобит…

– Меня тоже знобит. Это пройдет.

– Ледок, ледок-то не пройдёт… это вы, батенька, обманывать себя изволите. Через этакую штуку пройти без ободранных бочков затруднительно…

– Все-таки это не настоящая смерть.

– Ничего-то вы, батенька, не поняли. Куда уж настоящее… А, вот и он. Здравствуйте, здравствуйте, драгоценнейший Евгений Степанович! С воскресеньицем вас! Так сказать, смертью смерть поправ…

– Давайте не будем кощунствовать хотя бы сейчас, Георгий Семенович. Вы знаете, мне это никогда не нравилось.

– Давайте не фарисействовать, Евгений Степанович! Я, кажется, не давал никакого повода…

– Ну вот, опять началось. Вы и на том свете лаяться будете?

– Так мы уже на нем побывали, дражайший…

– Давайте не будем профанировать то, что профанировать нельзя. С догматической точки зрения мы не были мертвы. Наши души находились подле тел и воспринимали реальность, хотя и пассивно. Это не более чем глубокий сон. Мы не Лазари, Георгий Семенович, и не надо смешивать рукотворное и нерукотворное. Именно здесь, именно сейчас, именно нам, как никогда, необходимо трезвое, я подчеркиваю, трезвое восприятие реальности такой, какая она есть, а не останавливаться на субъективных переживаниях, каковы бы они не были…

– Господа-товарищи! Эй! Есть врачи?

– Я врач. Что случилось?

– Кажется, перелом.

– Да, кости у нас у всех хрупкие. Иду-иду. Господа, отложим этот спор. Моя принципиальная позиция, впрочем, ясна.

– Врачи есть, спрашиваю?

– Иду, иду.

2010 год. Колыма. Подземный комплекс 9-Щ453.

– Товарищ полковник! – молоденький лейтенант чуть не плакал. – Каждый второй…

– Что ещё? В чем дело?

– То же самое, товарищ полковник!

– Они хоть живы?

– Живы, товарищ полковник… но… эта… ни соображают ни хера. Глаза стеклянные, во…

– Остановить разморозку сектора. Чернова ко мне.

– Есть! – лейтенант с синим лицом, в полуистлевшей форме, лихо козырнул и побежал по коридору.

Полковник склонился над картой комплекса и обвел красным карандашом еще один сектор.

Снизу донёсся дикий крик – это орал какой-то бедняга, – наверное, из восточного сектора. Полковник поморщился: раствора на всех не хватало, так что люди иногда просто сходили с ума от боли в отмороженных мышцах.

За железной дверью забухали сапоги.

– Товарищ полковник! Старший лейтенант Чернов по вашему приказанию прибыл!

– Вольно, лейтенант. Доложите обстановку.

– Разморозка личного состава лагеря идет по плану. По невыясненным причинам возникли трудности с восточными секторами. Много мертвых, еще больше полуотмороженных. Работы остановлены до вашего распоряжения.

– Вы их видели?

– Так точно, товарищ полковник.

– Давайте без формальностей. Как они?

– Если без формальностей, то хуёво, товарищ полковник, – молодцеватый Чернов, уже неделю как живой и потому похожий на человека, позволил себе едва заметно усмехнуться в усы. – Ну дурачки, одним словом. И глаза такие… знаете…

– Знаю. Скажи главное: они приказы понимают?

– Да, приказы выполняют. Рявкнешь по-нашему, они на раз всё делают, как на маневрах.

– Оружие держать в руках могут?

– Не зна… так точно, товарищ полковник. Легкое стрелковое оружие могут.

– В таком случае продолжить разморозку сектора.

– Но…

– Никаких но. В стране сам знаешь что творится. Контрреволюция. Нам понадобится каждый штык, каждый винт. Пришли мне Рыбина.

– Который штрафбатом командовал?

– Того самого. Справится Рыбин. А не справится…

– Так продолжать?

– Да. Ступай.

– Есть! – Чернов приложил руку к полинявшей фуражке и скрылся за дверью.

2010 год. Самара.

– С-сволочь, – обессиленно сказал Лысый, бросая в сторону окровавленную тряпку.

– Никак? – бородатый кавказец ухмыльнулся, но глаза остались серьезными и холодными.

– Ничего его не берет. Мы уж чего с ним только не делали…

– Зрачки смотрел, уродец? – кавказец уже не улыбался.

– Да. Боли не чувствует. Ему яйца калёными щипцами рвали, а ему хоть бы хны.

– Они все такие? Как ты думаешь, Лысый?

– Да нет вроде. Командуют-то ими, небось, нормальные. А эти зомби какие-то. Откуда они только взялись? И форма какая-то странная. Тряпки как будто хуй знает сколько в луже лежали. Не гнилые, а вот как бы…

– Хватит пиздить, – в комнату вошел Ханчик. Лысому достаточно было краем глаза глянуть на него, чтобы понять: дело действительно плохо.

– Так, братва, слушай сюда. Надо уёбывать.

– Ты чего? Мы ж весь город держали. Нас Масуд на такие бобы поставит, что…

– Ты не понял? За бугор надо уёбывать. В городе местные сбесились.

– Они ж всегда…

– Всегда. А когда эти появились, они с цепи сорвались. Набережную сейчас громят.

– Там же наши были.

– Их всех порезали.

– Эти, отморозки?

– Нет, местные бараны. Уходим, быстро.

В стекло ударила автоматная очередь.

2010 год. Москва. Кремль.

– Товарищ Сталин, это же все контра недобитая. Шлёпнуть в патоку, и все дела.

– Нэ тарапитэсь, товарищ Тухачевский. Послушаэм товарища Бухарина.

– Если вы уж предоставили мне слово, Иосиф Виссарионович, то я хотел бы предостеречь от поспешных решений. Пока у нас работает фактор внезапности. Никто ничего не понимает. Но нам нужна как минимум еще неделя, а за это время контра может организовать саботаж…

– Ви не чувствуете момента, товарищ Бухарин. Какой саботаж? Они ужэ всё что маглы разрюшили до нас. Ничэго нэ работает. Когда наши вошли в Самару, помните что било?

– Да, но…

– Это називается триумфальное шествие саветской власти. Как ви думаете, товарищ Каменев?

2032 год. Москва. Улица Маршала Конева. Ночь.

Серебристая «Победа» лихо тормознула у самой кромки тротуара. В салоне загорелся мягкий свет, потом тихо стукнула дверь, и из машины выпорхнула девушка. Не оглядываясь, она побежала по мостовой, по-конски цокая высокими каблучками.

Подбежав к стоявшему на тротуаре мужчине, она уткнулась в широкую мужскую грудь, и отчаянно, по-детски, разревелась.

– Дашка… Голова садовая… – он неуклюже гладил её по спине, вздрагивающей от рыданий. – Ну что тут поделаешь…

– Его отправляяяяяют… в Гермаааанию… и он говорит, чтобы я его не ждалаааа…

– Глупая Дашка. Он же тебя любит.

– А я его не люблю! – Дарья по-кошачьи отпрянула от отцовской груди. Слезы мгновенно высохли, только губы предательски подрагивали. – Мне он больше не нужен! Вот дядя Гена…

– Опять ты про дядю Гену. Ты пойми, дядя Гена – отморозок. Ему знаешь сколько лет?

– Сколько бы ни было! Папа, я давно хочу тебе сказать…

– Да знаю я, знаю. Дарья, ты большая девочка. Это несерьёзно. Он же не совсем живой.

– Я его люблю. Для меня он живее всех живых.

2032 год. Москва. Личное письмо.

"Дорогая Даша. Мы так и не поговорили. Да я и сам не хотел тебе это говорить. Я не знаю, как ты к этому отнесешься. В общем, я наврал тебе про Германию. Я подал заявление о приёме в Коммунистическую Партию Советского Союза, и сегодня райком дал положительный ответ.

Мой кандидатский срок – до 2078 года. Я не хочу приглашать тебя на заморозку, да тебя и не пустят, потому что ты не родственница. Не надо слёз. Я уже не мальчик. Я хочу приносить пользу своей великой Родине, и стать настоящим большевиком. А ты меня знаешь. Оставаться попутчиком, как твой папа, я не хочу. А другого пути нет. Ну вот и всё. Прощай. Извини, что так вышло. Передай привет дяде Гене. Павел."

2036 год. Из секретного меморандума АНБ США.

"…По некоторым данным, на XXX Юбилейном Съезде Коммунистической Партии Советского Союза будут внесены существенные изменения в Устав и Программу Партии. Учитывая нынешнюю роль Устава, речь идет о законодательном закреплении некрократии как основы государственного устройства Союза ССР.

По сути дела, советская некрократия представляет собой единственно возможную в современных условиях устойчивую систему осуществления патерналистского государства, где источником легитимности власти служит власть предков над потомками. В современном Советском Союзе, пережившем распад, хаос и восстановление, ренессанс архаических, консервативных (во всех смыслах этого слова) ценностей получил причудливое, но по-своему логичное, оформление. Надо признать, что сейчас никакой сколько-нибудь значительной оппозиции "диктатуре отморозков" в стране не существует. Этому способствуют как экономические успехи страны, так и ценностный комфорт, который новая власть сумела обеспечить своим гражданам."

Возьми человечка

Посвящается Альфреду Коху

– Да, Виталий Аркадьевич, именно что к вам. По известному вам дельцу, ага? Вижу-вижу, что сообразили. Позвольте, я присяду… Мальчику своему скажите, чтобы он за подмышку не хватался. Ой, какой милый у него пистолетик, чёрный такой, плоский… а на нём ещё какая-то штучка, наверное, глушитель, да? А как он называется, интересно? Ой, я в оружии совсем не разбираюсь. Совсем-совсем не разбираюсь. Не люблю, когда кровь, знаете ли. Да вообще-то – кто ж её, проклятую, любит? Изверги какие-нибудь разве что. Вот вы – кровь любите? Нет, нет, вы мне честно, как на духу – любите? Вот так вот, прямо: смотреть, смаковать… То-то же. Я всегда говорил: Виталий Аркадьевич – человек небезнадёжный. Грешный, да. Но небезнадёжный. С ним поговорить надо по-людски, он ведь всё поймёт, если к нему по-человечески-то… Ну не сразу, может быть, поймёт, потому что всё-таки, конечно, грешный, да? Вот вы сами же и признаёте, что грешны. Значит, есть же в вас что-то, и вы это чувствуете, ну не всегда, может быть, но чувствуете, правда же?

Меня шмальнуть? Это на вашем языке значит подстрелить? Вот так прямо взять и подстрелить? Хе-хе-хе. Ну попробуйте. Только, ради бога, не здесь. Тут народу много, люди испугаются, будет шум, гвалт, а я, знаете ли, не люблю, когда шумно. Знаете, это ж кошмар какой-то, когда все начинают кричать, пугаться. Так уж лучше не надо.

Я очень извиняюсь, но, с вашего позволения, я тоже закажу что-нибудь. Вы так вкусно кушали, просто прелесть какая-то. Да вы продолжайте, продолжайте. Я салатик какой-нибудь сейчас закажу, вот тут есть какой-то морской салатик с черепокожими. Черепокожие – это такие всякие рачки, креветочки, вот их мне можно кушать. Нет, мяса мне сейчас никак нельзя. И рыбки тоже нельзя, никак. Что ж вы хотите – Великий Пост, батенька, Великий Пост!

Что? Я, знаете ли, христианин. Православный, то есть. Верую в господа Иисуса Христа и почитаю Святую Церковь. А как же! Русскую Православную Церковь, да. Нашу, Московскую, так сказать, Патриархию. Хотя, в принципе, взгляды у меня на некоторые вещи более широкие, чем у них, может быть, принятно. Но это – тссс! – только между нами.

Что-что? Хе-хе-хе. Ну конечно, тут есть всякие свои сложности, и с символикой, и всё такое. Но ведь главное не это? Главное – это что у тебя там внутри… в сердце, если хотите. А символика эта вся… не знаю, не знаю. Хотя, конечно, народу это надо. Да и нам тоже, в общем-то, не вредно. Верите ли, даже меня – меня! – иногда так и тянет перекреститься…

Почему же нет? Вполне серьёзно считаю. Вот, если вы слышали, есть такое мнение – бандит, дескать, перекрестится на церковь, а потом спокойно пойдёт себе убивать, грабить… как это сейчас называют, рэкетировать… А я так думаю – лучше пусть перекрестится. Может, от чего-то это его удержит. А не удержит, так потом… напомнит. Я, знаете ли, после всего очень многое передумал, переосмыслил как-то. И что-то понял для себя. Это, знаете ли, дорогого стоит… Конечно, теперь-то уже поздно, но всё-таки, в каком-то высшем смысле, может быть, и нет. В доме Отца Нашего горниц много. Может быть, и нам с вами найдётся закуточке какой-нибудь, как вы думаете, а?

Ой, что-то я много болтаю. Вы не обращайте внимания, это у меня от волнения. Да-да, если вы заметили, я тоже волнуюсь. Да-да, не только вы волнуетесь, но и я тоже. Это ж не так всё просто.

Вы, Виталий Аркадьевич, не в обиду вам будет сказано, всё-таки немножечко эгоист. Вы простите, что я вам так прямо это говорю, но ведь правда же, да? Вы вот сидите и думаете о себе любимом. Что вам сейчас, дескать, тяжело. А ведь не только вам тяжело. Мне в каком-то смысле тоже тяжело, да. Я ведь принимаю на себя ого-го какую ответственность. Так ведь – чик, и нету. А у нас с вами – это всё совсем, совсем по-другому. Это, фактически, что-то вроде, как вы это называете, «отношений» – ну вы понимаете, о чём я говорю, да? В общем, такая близость… Да, именно близость, очень хорошее слово. Близость. Связь. Это связывает, да. Даже на уровне чисто психологическом. Ну и, конечно, организационно… но мы об этом попозже поговорим, хорошо? После всего. Тогда и поговорим. Ладушки?

Да, я тут неудачно так очень оговорился, про это… ну, про «чик». Ну конечно же не «чик», это я погорячился. Нам ведь тоже живого человека… чик… вы как считаете, это нам как стакан воды выпить? Нет, конечно же. Это вы себе воображаете, что мы прямо уж такие монстры. Ничуть! Мы такие же как вы. Конечно, некоторые изменения происходят, тут уж ничего не поделаешь… Но вот скажите, по мне – видно что-нибудь? Нет, не видно. И, уверяю вас, про вас тоже не скажут.

Ах, какой чудный салатик. И, действительно, постненький. Что? Ну вот видите, я же кушаю… Нет, нет, что вы! Вы, наверное, думаете, что мы… Хе-хе-хе. Отнюдь нет, милейший Виталий Аркадьевич, отнюдь нет! Есть, есть и у нас свои маленькие радости. Вот, к примеру, салатик… или, скажем, рюмочка хорошего винца… Пост? Можно, хотя и не во всякий день. Однако нам-то в любом случае полагается послабленьице, как бы по немощи телесной… Вот сейчас и попрошу. Милочка, мне, пожалуйста, красненького… вот этого, пожалуйста, хе-хе-хе… Как так нету Петрю? В книжечке вашей есть, а по-настоящему – нету? Да, Петрю восемьдесят девятого. Очень люблю этот год. И вы хотите сказать, что – нету? А вы шепните на ушко Рафаэлу Аршаковичу, что, дескать, специальный посетитель требует красненького… Да-да, вот так и скажите, он поймёт.

Что-что? Э, батенька, а вот это всё теперь совсем не действует. Это и раньше не очень-то способствовало, ну а сейчас так и вовсе… Теоретически, конечно, оно можно… попробовать. Поселиться, хе-хе-хе, в келейке, рядом со старцем каким-нибудь… этаким Зосимою, да? Ну, вольному воля, попробуйте. А когда проснётесь с симпатичным таким засосом на шейке, попробуйте, скажем, к буддистам съездить… Так и будете ездить, пока не… Ну вы сами понимаете, да.

А, вот и красненькое! Дайте-ка мне пробку… Да, оно самое. Нет, ждать, пока оно продышится, мы не будем… а перелейте-ка нам это чудо в графинчик. Это, девушка, делается над пламенем свечи… Да-да-да, очень правильно. Вино, знаете ли, любит женские ручки, я всегда это говорил… Вот хорошо. Подождём немножко, а я пока салатик поковыряю…

Да, и мальчика своего всё-таки отошлите. Он тут стоит, слушает, а у нас тут разговор серьёзный, ага?

Вот теперь можно пить. Желаете ли, Виталий Аркадьевич, я вам плесну? Нет? А что это там у вас в бокальчике? Никак, Шеваль-Блан? Ах, ах, ах. Да вы, Виталий Аркадьевич, у нас гурман старой закалки. Я вот лично вас очень хорошо понимаю. Представьте себе, люди совершенно разучились есть! Помню, в Малом Ярославце… Эх, были времена!

Вы пока думайте, думайте. А я себе ещё чего-нибудь закажу. Милочка! Мне, пожалуйста, ещё вот этого… да-да, именно. Но только без соуса. Знаем мы ваши соуса, там наверняка сметанка какая-нибудь, а я, знаете ли, не хочу скоромиться. Мелкий грешок, а неприятно. Отец Григорий, мой духовник, он так говорит: мелкий грешок – как блошка: сидит и кусает, сидит и кусает… Что-что? Да, тоже из наших. У нас, кстати, в главном офисе своя церковка, совершенно чудесная. Конечно, никаких тебе крестов, икон – в общем, без всякой символики. Простота, строгость. Но при этом никакого тебе протестантского духа. Входишь и чувствуешь – ты не где-нибудь, а в Храме Божьем. Это, доложу я вам, дорогого стоит.

Что насчёт символики? Да как вам сказать… По работе это не то чтобы мешает, как и прочие штучки… но неприятно. Да, неприятно. Почему – это долго объяснять, всё равно не поймёте. К тому же тут всё очень индивидуально. Я вот, например, хуже всего переношу чеснок. Причём, что любопытно, ежели соус из него какой-нибудь – это нормально совершенно, даже люблю. Но вот в головках – очень неприятно. До болезненности. Но ведь у нас как: ежели кому невмочь, ему товарищи помогут. Работа есть работа, и она будет, сами понимаете, сделана. Не за страх, а за совесть, ага.

Как они хорошо всё-таки тут готовят. Надо будет Рафаэлу Аршаковичу – это, если вы не знаете, шеф здешний – передать сугубый комплимент. Милочка! Рафаэлу Аршаковичу передайте, что специальный посетитель никаких претензий не имеет и очень всем доволен. А то старик небось волнуется, хе-хе-хе… Так чтобы не волновался. И ты тоже, милочка, тоже не волнуйся. Всё у вас будет хорошо. Верьте моему слову, у меня интуиция – у-у-у!

Да, интуиция. Вот смотрю я на вас, Виталий Аркадьевич, и вот что думаю. Что ни говори, а вы, Виталий Аркадьевич, настоящий делец. Сейчас говорят – «бизнесмен», ну а мне старое слово нравится. Делец. Хорошо звучит, правда? Это я с восхищением говорю, а не с укоризной. Делец! Это ж как надо чтобы были мозги устроены! Я всегда в таких случаях говорю: настоящий делец – он всегда видит для себя какие-то новые возможности. Даже если стоит на ящике с петлёй на шее – он до последнего будет думать, что ему эта ситуация даёт, а не только что ему страшно и ужасно… Вот вы, к примеру. Не так уж долго беседуем, а вы уже и заинтересовались, уже обдумываете всякие варианты. Так вы не стесняйтесь, я вам всё расскажу, если что. Впрочем, какие-то основные вещи вы уже знаете, так что не выбирайте выражения, а говорите прямо. Называйте, так сказать, вещи своими именами.

Ну что вы, совершенно не против! Хоть горшком назови, только в печь не сажай. Хе-хе-хе… Мы сами, правда, это слово не используем. Не то чтобы не любим, а именно что не используем. Да, из-за этого тоже. И вообще, «вампир» – это как-то глупо звучит, вы не находите? Тем более, это современное кино ужасное про вампиров… Терпеть не могу. Нет, пока я был живой, я очень кино любил. Тогда это была, в некотором смысле, новинка. И, кстати, очень я любил кино отечественное. Вы знаете ли Веру Холодную? О, вот это была великая актриса! В России была своя, можно сказать, школа, да. А сейчас, увы, не смотрю… Насилие, убийство, кровь опять же на экране. Меня от этого, извините за такое выражение, тошнит. Да-да, тошнит.

О господи, ну конечно же нет! Никакой кровью мы не питаемся. Мы же не кровососы какие-нибудь. Я вам больше скажу: живая кровь для нас – ядовита. Да-да, ядовита самым натуральным образом. После каждого поцелуя лечится приходится. Вот, представьте себе, я вас поцелую, а мне же потом сутки в земле лежать, в себя приходить. И если мы кого и целуем, так исключительно по рабочей надобности, по прямому указанию начальства… Вот так-то. А вы – «кровососы». Ну хорошо, не говорили, а подумали. Всё равно ведь неприятно, да.

Почему? Так было задумано. Наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд как будто не видна – это вот точно про нас. Ну и сами посудите – что было бы, если б нам это самое… кровососание… доставляло нам какое-нибудь, прости Господи, удовольствие? Это ж что получилось бы? Всякий, э-э-э, вампир, чуть начальство отвернётся, набрасывался бы на невинных людей, и ну из них кровь сосать? Кошмар это был бы, сущий кошмар. Поэтому Великие, когда нас создавали, озаботились о том, чтобы это занятие было бы для нас по возможности неприятным. Так что насчёт удовлетворения – моральное, только моральное, никакое иначе. Чувство, так сказать, выполненного долга.

Да, разумеется, долга. Мы, вампиры, существа служебные, как и прочая нежить. А какая у нас служба, это вы, кажется, и сами сообразить можете.

Ну, можно сказать и так. Вообще-то, конечно, "тайная полиция" – это не совсем точно. Хотя… да ладно, не будем придираться к частностям, смысл получается тот же, а насчёт различий – это долгий разговор получится.

Ну, если это вам настолько интересно… Позвольте тогда, уважаемый Виталий Аркадьевич, познакомить вас с историей вопроса. Началось всё это во времена весьма отдалённые. Когда в Цха произошла демократическая революция… Что-что? Нет, я не кашлял. Это было такое древнее государство… вы его Атлантидой обычно называете… Ну конечно же была, почему же не быть-то ей… Да, затонула… Тут затонешь, когда по тебе так шандарахнет… Ой, вот этого не знаю. От тогдашних технологий рожки да ножки остались. И, положа руку на сердце, может, оно и к лучшему? Вот сейчас тоже. Напридумывали всякой дряни, вроде атомных бомб этих кошмарных. Ну кому от них лучше стало? Вам от них лучше стало? Нет. И мне не стало. И, уверяю вас, нам всем вместе взятым тоже нисколечко от этого удовольствий не добавилось. Так что ну его, любопытство это нехорошее. Не людское это дело, знать, как оно там в природе внутри всё устроено.

Так мы на чём остановились? Да, значит, случилась некогда в Атлантиде революция. И установился у них порядок, сильно похожий на то, что у нас сейчас называют, так сказать, демократией. Ну и что вы думаете, началось?

Да, да, да. Именно так. Даже капитал за границу вывозили, прямо как у нас. В Му. Это, знаете ли, был такой континент… Ну, его тоже сейчас нет. В силу тех же самых причин и соображений. Рыбка ищет где глубже, человек – сами понимаете – где лучше… В общем, безобразие. А главное – никакими законными методами, в рамках, так сказать, демократической модели, прекратить это было совершенно невозможно.