Текст книги "Успех (сборник)"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Да погибнет мир, если он не мой. Да погибнет мир, если он не наш. Да погибнет мир, – шептал Император.

– Мы возвращаемся к тому, чем были. Ауумуретх'ад дооооб. Мы – странники по морям. Ауумуретх'ад дооооб. Мы возвращаемся в море. В море, из которого мы пришли. Да будет так. Вечно, – пел колдун, вплетая в слова заклинания.

Поднималась буря.

* * *

1620 год н. э. Атлантический океан. Борт корабля "Mayflower"

– Смотрите, смотрите! Это он!

– Действительно, какое-то судно… Не может быть.

– Плохая примета… Неужели всё-таки он?

– Он идёт против ветра!

– Позвольте мне трубу…

– Джентльмены, по моему скромному мнению, это относится к тем вещам, которые не должны нас занимать… даже если это и в самом деле "Летучий Голландец".

Древний корабль, окружённый ореолом бури, пропал за чертой горизонта.

Эфир

– Нет, я не астролог, – мэтр Мишель де Нострадамус, казалось, был смущён. Во всяком случае, он избегал смотреть в лицо Медичи, которая, почуяв неладное, сжала тонкими пальцами подлокотники кресла и подалась вперёд, пытаясь высмотреть на лице великого предсказателя признаки вины.

– Ты сказал, – Екатерина ещё сильнее наклонилась вперёд, – что ничего не смыслишь в астрологии? Ты признаёшь, что морочил нам голову?

– Нет, нет, моя госпожа и повелительница, нет, – мэтр испугался, – я ничего такого не говорил. Я в должной мере посвящён в звёздную науку, и могу составить натальную карту не хуже, чем мои учителя из Монпелье и бордосские мэтры. Но истинные сокровища знания черпаются не из вычислений.

– Ага! – Екатерина откинулась в кресле, – я понимаю, достопочтенный мэтр! Магия, вот на что ты намекаешь, магия и некромантия! Ходят слухи о терафиме, которого ты держишь в потайной комнате, каковой есть голова христианского юноши, умученного по вашему тайному обычаю… Ну что ж. Веди меня к своему терафиму.

Нострадамус побледнел.

– Никогда, – с жаром заговорил он, прижимая худые руки к груди (Екатерина поморщилась: мэтр явно переигрывал) – никогда я не занимался недозволенной и богопротивной некромантией! Я – добрый христианин, как и мои родители, госпожа.

– Но не твои предки, – Екатерина откровенно забавлялась, – не твои еврейские предки, мэтр! И уж, наверное, они оставили тебе кое-какое наследство, кое-какие тайные знания, недоступные добрым христианам? Можешь не отвечать, мэтр, я не выдам тебя, но покажи мне своего терафима.

– Если бы я ничего не смыслил в этих делах, – с горечью ответил Нострадамус, – я, пожалуй, поверил бы в тайное иудейское знание, столько о нём идёт разных слухов. Увы, госпожа, поверьте: у иудеев нет ничего такого, что заинтересовало бы учёного человека. Вся их тайная премудрость – это всего лишь хорошая бухгалтерия и умение вести счета.

– Меня не интересуют счета, – Медичи решила, что пора рассердиться, – не заговаривай мне зубы. Я хочу знать истинную природу твоих предсказаний. Повторяю, если ты не понял: меня не волнует соответствие твоих занятий законам божеским и человеческим. И то, и другое – в моей воле, по крайней мере сейчас. Меня интересует, не угрожает ли что-либо таковому положению вещей в будущем.

Нострадамус замолчал. Екатерина быстро просчитала возможные реакции: сейчас человечек начнёт хитрить, торговаться, пытаться получить дополнительные сведения… Увы, все шарлатаны одинаковы. В этом мире вообще нет никого, кроме обманутых и обманщиков. Что ж, этот – ещё не худший из всех.

– Госпожа и повелительница, – Нострадамус поднял глаза, и Медичи вздрогнула – настолько печальными они были, – я вижу то, о чём пишу. Я как бы смотрю в огненное зеркало с туманной поверхностью, и вижу там отражения грядущих событий. Иногда мне удаётся постичь, когда и где оные совершатся, чаще же я ничего не разбираю. Мои центурии – это всего лишь мои догадки о том, что могли бы означать видения.

Екатерина мысленно поправила себя – помимо обманутых и обманщиков, существуют ещё и безумцы. Некоторые из них забавны, некоторые – опасны, и все – бесполезны.

– Я не безумец, госпожа, – Нострадамус грустно улыбнулся, – я в здравом уме. Среди пророков много умалишенных, но я, во всяком случае, самый здравомыслящий из них. У меня нет никаких видений. Я вижу будущее не очами души, но телесными очами, – он немного поколебался, – Я покажу вам терафима.

Он повернулся спиной к Екатерине Медичи и начал ковыряться в стене. Екатерина усмехнулась – она заметила потайную дверь почти сразу, когда вошла в комнату. И эту дверь, подумала Екатерина, глядя на сутулую спину мэтра, мои люди могли бы вышибить одним ударом, а он поставил на неё хитрый механический замок, которым, наверное, гордится. Возможно, он всё-таки не шарлатан и не безумец. Или, точнее, в нём есть ещё что-то, кроме шарлатанства и безумия, и это что-то может оказаться именно тем, что она искала.

Екатерина неторопливо покатала эту мысль в голове, как вино во рту, и обнаружила, что она пугает её больше, чем ей хотелось бы. Будущее, которое она всегда считала огромным и непостижимым, внезапно представилось ей в виде какой-то маленькой опасной вещицы, чем-то вроде булавки с отравленным острием, которой так легко уколоться, неосторожно к ней прикоснувшись.

Госпожа и повелительница была совсем не уверена, что ей хочется брать такие вещи в руки.

"Во всяком случае, – наконец, решила она, – я буду знать то, что я буду знать. И буду молчать, что бы я не узнала. Он тоже будет молчать. Может быть даже… нет, не стоит. У него неплохая репутация на этот счёт. Он знает, чем торгует, и очень осторожен. Поэтому к нему обращались великие люди, воистину князья мира сего…" – странно, но воспоминание об этих людях, даже о тех, которых она от всей души ненавидела, доставило Екатерине нечто вроде облегчения. Во всяком случае, когда мэтр, наконец, справилася со своим хитрым замком, и застыв у двери в потайную каморку, начал делать неловкие приглашающие жесты, Екатерина уже овладела собой.

В крошечной комнатке было темно, пока мэтр, наконец, не затеплил какую-то плошку с жиром. Крошечный огонёк едва освещал комнату, но Екатерина Медичи всегда гордилась своими глазами кошки, умеющей видеть в темноте.

Впрочем, смотреть было почти не на что.

Терафим занимал совсем немного места. Екатерина ожидала увидеть что угодно – человеческую голову, идола, или даже какие-нибудь вращающиеся колёса, стёклянные трубки, змеевики, как в лаборатории алхимика. Но увидела только деревянный стол, странное круглое зеркало на нём, и две медные трубки по бокам. Зеркало было стеклянным, на удивление тщательно отшлифованным.

И ещё одно заметила Екатерина – это была очень, очень старая вещь.

– Не я создавал эту машину, госпожа, – Нострадамус был всё так же почтителен и суетлив, но его голос слегка окреп: пожалуй, решила Медичи, впервые за всё время разговора мэтр почувствовал себя уверенно, – это греческая работа. По неким свидетельствам, кои я с величайшим трудом отыскал в сочинениях древних, зеркало некогда принадлежало магу Гемистию, последователю Аристотеля. Оное же отражает свет тончайшей субстанции воздуха, именуемой эфиром, или квинтэссенцией. Сей незримый очами свет, распространяясь кругообразно, мгновенно преодолевает не только пространство, но и самое время…

– Довольно, я поняла, – Екатерина в нетерпении посмотрела на зеркало, – покажи мне будущее.

– Госпожа, я уже говорил, что не властен над видениями. Зеркало лишь отражает образы, волнующиеся в сей субстанции, каковы же они, не зависит от человеческой воли…

– Ещё раз, довольно разговоров, – Медичи приблизилась к зеркалу, – я хочу видеть, как работает твоя машина. Сделай так, чтобы она работала.

– Она работает всегда, госпожа, достаточно убрать внешние источники света, – Нострадамус дунул на дымящуюся плошку, и в комнатке стало совсем темно.

Некоторое время не происходило ничего. Наконец, Екатерина заметила, что от зеркала исходит сияние – очень слабое, почти призрачное. Потом поверхность чуть-чуть прояснилась – так, что можно было разглядеть нечто вроде волнующегося моря. Екатерина увидела запрокинутое лицо мужчины, цепляющегося за что-то тёмное. Кажется, всё его тело было в воде. Медичи приблизилась к зеркалу почти вплотную, чтобы разглядеть всё, но тут поверхность зеркала вспыхнула огнём. В ясном свете пламени метались какие-то крошечные фигурки. Госпожа и повелительница невольно отшатнулась. На фоне пляшущих языков огня появилось лицо прекрасной женщины, которую страстно целовал усатый мужчина в уродливой шляпе.

Потом зеркало помутнело, и свет стал серым, как в сумерках. Екатерина увидела невысокого человечка с усами, одетого в странную одежду. Он стоял на возвышении перед толпой и высоко вскидывал правую руку.

– Се, – раздался голос мэтра, – величайший тиран грядущего. Я видел его множество раз. Ведомо, что его зовут Гитлер – я видел в зеркале надписание его имени.

Екатерина усмехнулась – в человечке не было ничего страшного. Зеркало опять погасло, а когда опять блеснул свет, он был изумрудно-зелёным. Из этой изумрудной зелени вдруг высунулась зубастая пасть какого-то дракона. Дракон наклонился, а когда страшная морда поднялась вверх, в его зубах было человеческое тело.

Светлый круг опять потускнел, потом вспыхнул ярко. По красной пустыне катился человек, обхвативший голову руками. Его лицо приблизилось, и было видно, как его глаза вылезают из орбит… После этого в зеркале появилась огненная надпись: "TOTAL RECALL". Она стала подниматься ввысь, под ней замерцали другие надписи, но набежавшая тень скрыла всё.

– Природа сих начертаний мне неизвестна, – в голосе мэтра Екатерина почувствовала неподдельное сожаление, – они появляются и исчезают беспорядочно. Мню, что они той же природы, что и изречение, начертанное незримой рукой на стене Валтасаровых покоев, кое гласило – "Мене, мене, текел…"

Медичи недовольно передёрнула плечами: она впилась взглядом в зеркало. На этот раз в нём метались две фигуры, пытающиеся поразить друг друга неким светящимся оружием, наподобие мечей. У одного, одетого в белое, меч был белый, у другого, тёмного, в руке сияла полоса красного цвета.

По поверхности зеркала опять пробежала тень, мелькнула непонятная надпись "LUCAS FILM". Потом в глубине стекла отразилось мужское лицо. Мужчина вырезал себе глаз. Наконец, он его вынул – но внутри пустой глазницы пылал какой-то бесовский красный огонь.

– Это, – зашелестел губами Нострадамус, – демон, ищущий убить молодого принца. Я много раз видел это. Если я правильно постиг смысл надписания, сопровождающего сие, имя ему – Терминатор, что есть имя некоего римского бога, вернее же сказать – могущественного злого духа, именуемого также Терминус…

Потом по зеркалу прокатилась волна ряби, и в углу засветились три буквы – «HTB». Под буквой «Т» мерцала зелёная точка. Появилось красивое женское лицо, шевелящее губами. Потом картинка сменилась, возникли какие-то горы, человек в зелёной повязке поднял железную трубу, и из неё вырвался огонь. Снова появилась женщина с шевелящимися губами, и всё погасло.

В призрачном свете магического зеркала лицо Екатерины было освещено, как при полной луне. Нострадамус искоса взглянул на госпожу и повелительницу, и с удивлением понял, что она улыбается: в уголках губ затаились тени.

Медичи мгновенно поймала его взгляд. Она сделала вид, что ничего не заметила – но её лицо тут же застыло.

На этот раз зеркало показало пышный трон, на котором сидел укутанный в непонятные одежды толстый человек. Над ним был укреплён какой-то герб, Нострадамусу незнакомый. Вокруг толпились люди, разряженные ещё более пёстро и нелепо. Прямо к трону шел человек, одетый в чёрное. Внезапно он выхватил кинжал и бросился к толстяку. Изображение снова подёрнулось туманом.

Вдруг Екатерина засмеялась и хлопнула в ладоши.

– Зажги огонь, достопочтенный мэтр! – приказала она. – Меня больше не интересует твоя машина.

Мэтр, не смея ослушаться, снова затеплил плошку. Зеркало тотчас угасло, как будто подёрнулось пылью.

– Я удовлетворена, достопочтенный мэтр, – Екатерина Медичи даже не пыталась скрыть облегчения, – и благодарю тебя за то, что я увидела. Прими небольшой подарок для пополнения твоей редкостной коллекции диковин, – с этими словами госпожа одним ловким движением руки достала небольшой кожаный мешочек и бросила его на стол перед зеркалом. В мешочке глухо звякнули монеты.

Но мэтр не потянулся к золоту. Он смотрел, не отрываясь, на Екатерину, и в его глазах было недоумение.

– Госпожа, – наконец, выдавил он их себя, – вы разочарованы, но ведь я предупреждал вас, госпожа, что вы можете не увидеть своего собственного будущего. Я не управляю зеркалом, и иногда приходится ждать очень долго, прежде чем оно покажет нечто, имеющее отношение к нашему времени. Однако, у меня есть некие записи и свидетельства…

– Нет, нет, достопочтенный мэтр, меня всё это больше не интересует, – проворковала Медичи, – и я уже сказала тебе, что вполне удовлетворена.

Нострадамус ещё раз испытующе глянул на Екатерину, и вдруг внезапо упал на колени.

– Умоляю, – он протянул к Екатерине худые руки, – вы что-то постигли… объясните мне, госпожа!..

Екатерина прикрыла глаза.

– Кажется, – наконец сказала она, – ты и в самом деле стремишься к тайным знаниям. Но ты ищешь их среди призраков. То, что показывает зеркало… всё это ложь, пустые выдумки, и ничего более. Это ворота из слоновой кости, пропускающие только сны и грёзы. Я знаю это точно, достопочтенный мэтр, хотя и не обучалась тайным наукам. Но я знаю людей, мэтр. Этого достаточно.

Нострадамус с недоумением воззрился на Екатерину. На её лице было написано злое торжество.

– Хорошо, я объясню тебе, – наконец, сказала Екатерина. – Величайшая наука, которая только существует на свете – это познание человеческой души по внешним её проявлениям. Те, кто не достаточно искушены в этой великой науке, не способны удержать в руках власть. Правитель, не способный прочитать на лице приближённого его подлинных помыслов, не живёт долго…

Екатерина слегка нахмурилась – и тут же её лицо вновь окаменело.

– Так знай же мэтр, что существа, видимые в твоём зеркале, всего лишь притворяются. Они не делают того, что изображают, но только лицедействуют, как актёры. Я видела это так же ясно, как я вижу тебя перед собой.

Мэтр с недоумением взглянул на Екатерину. Та повела бровью:

– Помнишь ли ты человека, которого ты именовал величайшим тираном? Но я-то хорошо знаю, какова тираническая душа, и как она являет себя в людях любого звания. Тот человек был совершенно безобиден, он всего лишь играл тирана. Или – тот, с выпученными глазами. Его глаза вылезали из орбит, он корчился, но ему на самом деле не было больно. Я очень хорошо знаю, как именно искажается лицо человека, ощущающего столь сильную боль, но тот человек в зеркале только изображал страдание. Или целующаяся пара. Они целовались, как возлюбленные – но я видела, что ни он, ни она, не любят друг друга. Или женщина с буквами HTB – такого лживого лица я не видела даже у своих служанок, а они все воровки… Я не знаю, что она говорила, знаю только, что она лгала. Впрочем, такое случается часто, – Екатерина помолчала, – но самой забавной была последняя сцена в этом странном спектакле. Государь, сидевший на троне. Всё, что там было, было неправильным. Его герб не имеет смысла, как будто составитель не знал основ геральдики. Однако, я не исключаю, что в будущем законы сложения символов могли бы измениться. Но есть вещи, которые не меняются. Человек на троне не чувствовал себя правителем, пусть даже правителем самого маленького королевства. Он сидел на месте правителя, как сидят на лавке в дешёвой пивной! Вокруг трона стояла стража – и она была расставлена совершенно нелепо. Никто из этих смешно одетых людей с мечами не мог бы достаточно быстро заслонить собой своего государя. Уж в этом-то я разбираюсь, поверь мне. Но и убийца, напавший на него, был тоже смешон. Кто же вытаскивает кинжал на полпути? Всё это – балаган, мой дорогой мэтр, это всего лишь балаган.

– Но… – Нострадамус замялся, пытаясь возразить достаточно почтительно, чтобы не задеть вспыльчивую гостью, – но… волшебство… эти фигуры в зеркале… это не дело человеческих рук!

– Возможно, – равнодушно сказала Екатерина, – но меня это больше не занимает. Может быть, зеркало отражает игры ангелов, а может быть – шутки демонов. Возможно даже, что эти образы действительно исходят из будущего, кто знает? Я не сведуща в тайных науках, чтобы выносить суждение о столь возвышенных предметах. Я знаю только одно – это лицедейство. Мне этого достаточно. Благодарю тебя, достопочтенный мэтр, за доставленное удовольствие.

Когда Екатерина уже садилась в экипаж, ей послышался тонкий, еле слышный звон разбитого стекла.

Конец прекрасной эпохи

21 декабря 1998 года от Р.Х. (европ. стиль)

Российская Империя. Москва, Большой Елисеевский тракт.

Трактир «Палкин» (новое здание).

Ипполит Мокиевич Крекшин с кряхтеньем подставил плечи трактирному арапке, который не без усилия принял полпудовую шубу, и понёс её на руках в гардеробный зал, где висели на крюках чёрные гроздья разновидных кожухов, полушубков, телогреек. В отдельном закуте на буковых распорках отдыхали женские меховые польты, шубейки, палантины. Рыжая лиса соседствовала с голубыми североамериканскими норками и ослепительным белоснежным горностаем, мерцающим в дальнем углу закута. «Не иначе как Иосиф Галактионович Сумов пожаловали с супругою» – решил Ипполит Мокиевич, вспоминая, кому именно принадлежали знаменитые на всю Первопрестольную горностаи, в то время как арапка, взгромоздив шубу Ипполита Мокиевича на специальный бронзовый нашест (обычные крюки ломались, не выдерживая такой чрезвычайной тяжести), оглаживал её щёточкой, отрясая с неё снег, и одновременно поглядывая чёрным лукавым глазом на гостя. Тот, добродушно усмехаясь, добыл в необъятных недрах своего знаменитого чёрного жилета гривенник, и, хитро закрутив монетку щелчком, послал её под прилавок. Арапка стрельнул глазом, привычно оскалил ровные белые зубы, однако же лезть за подачкой не стал, уважая себя при госте. «Добро», – подумалось старику, «есть ещё школа, не подводит Палкин». Кстати пришло на ум приятное воспоминание о новомодном заведении в американском стиле на Новой Басманной, куда его с полгода назад затащили друзья по департаменту – по случаю внезапно настигшей непогоды, а также, отчасти, в видах изучения новых явлений жизни. Он фыркнул, вспомнив высокие красные стулья без спинок, на которых крепкому человеку и сесть-то боязно, – ну и ещё как он на весь зал по-купечески зычно крикнул половому: «милейший, а для моей жопы тут что-нибудь есть?» Впоследствии же обнаружилось, что этой невинной эскападой Ипполит Мокиевич причинил себе больше пользы, чем иными своими хитрыми подходцами. А именно: тогдашний московский голова, Лука Ованесович Лазарев, знаменитый своей неумеренной любовью к Отечеству, и очень всякие иностранные новшества не любивший, прослышав про ту историю, Крекшина крепко зауважал. И безо всякой для себя выгоды замолвил за него словечко на самом верху. Так что старая тяжба насчёт откупных дел довольно споро решилась к полному Ипполита Мокиевича удовольствию. Хотя не обошлось и без конфуза: всякие тявкающие газетёнки, бесстыдно злоупотребляющие дарованной покойным Государем Императором свободою слова, прямо так и пропечатали анекдот, и с продолжением про благоволение градоначальника и откупа, ну и потом позволяли себе на этот счёт самые нескромные разговоры, так что Крекшин, немало на то разгневавшись, однажды пригрозил в приватной беседе главному редактору «Московских Ведомостей» (особенно на сей счёт отличившейся), что поймает какого-нибудь бумагомараку, и засунет ему шкодливое перо в то самое место, которое до известных пор считалось неудобоназываемым в печати, в отличие от вольного устного языка…

– Ба-ба-ба, кого я вижу, – задребезжал у него за спиной пронзительный до неприятности козлетон, – никак Ипполит Мокиевич собственной персоной пожаловали? То-то я гляжу, такая страшная шуба…

Крекшин повернулся на голос, уже точно зная, кого встретил. Так и вышло: небезызвестный Илья Григорьевич Мерцлов, журналист и литератор на вольных хлебах, с некоторого времени – депутат Государственной Думы от Национально-Прогрессивной Партии, в двубортном сером жилете английского фасону, стоял на верхней площадке, и делал знаки руками, выражающие желание немедленно заключить Ипполита Мокиевича в объятия. «Вот же влип», – с досадой подумал купчина, «привязался ко мне этот Мерцлов. Теперь, небось, не отвяжется.» Однако ж, открыто показывать неуважение тоже было бы недальновидно: Илья Григорьевич, известный как своей ловкостью в обтяпывании разных дел, так и изрядной злопамятливостью, мог впоследствии почему-нибудь да подвернуться – то ли к выгоде, то ли к худу. «Ну его. Ежели раньше меня помрёт – пойду на могилу плюну», – в который уже раз решил для себя Ипполит Мокиевич, и, напустив на себя приветливый вид, отправился наверх. Палисандровая лестница застонала под многопудовым весом ходока.

– Ну здравствуй, здравствуй, дорогой, – пропел козлетоном Илья Григорьевич, приобнимая купца. – В Москве надолго ли?

– Вот приехал… – неопределённо обозначил свои планы Крекшин, не желая входить в подробность.

– А я вот как раз с Бостонского аукциона. Представьте, остался совершенно без копейки – но дьявольски доволен! Очень там интересные вещички видал…

«Вот же чёрт бойкий», – решил про себя Крекшин. Страсть Мерцлова к аукционным торгам была притчей во языцах. Злые языки распускали слухи, что господин депутат поправляет-де свои финансовые дела, по заказам коллекционеров разыскивая на торгах всякие редкости. «Хотя – пущай себе обходится как хочет, лишь бы на казённые деньги не зарился», – резонно умозаключил честный купец, и посмотрел на Илью Григорьевича с несколько большей симпатией: в чём – в чём, но в обычном думском казнокрадстве тот доселе замечаем не был.

– А как с англичанами? Составилось ли дело? – продолжал интересоваться Мерцлов.

«Ну вот же привязался», – опять подумал Ипполит Мокиевич, «и всё-то он знает. А ведь английское дело вовсе не желательно к огласке… Как бы выкрутиться…»

– Да, право, что я о внешнем-то, – тут же сдал назад Илья Григорьевич, откровенно за Ипполитом Мокиевичем наблюдавший. – Давайте, что-ли, о приятностях жизни. Тут у нас как раз кляйне ферейн составился на предмет опробывания кабанчика. Не желаете ли?..

– Так ведь пост! – брякнул Ипполит Мокиевич, не сразу сообразив, что Мерцлов, будучи лютеранского вероисповедания, постов не держит. Илья Григорьевич осознал, что подкатил со своим кабанчиком несколько не ко времени, и, раскланявшись уже не так тепло, поспешил наверх, в кабинеты.

«Что же это у них за ферейн такой?» – подумалось Крекшину. «Небось, опять что-нибудь политическое замышляют. Хотя нет, в «Палкине» побереглись бы…» Так и не придя ни к какому устойчивому мнению, он поднялся наверх.

Там его уже поджидал прибывший несколько ранее друг и компаньон Лев Генрихович Остензон, прозванный газетчиками «русско-американской акулой». Деловые качества его были таковы, что однажды самому Пьеру Бурдье, известному на весь мир выжиге и спекулянту, пришлось поджать хвост и убраться с южно-американского рынка (где как раз вступило в силу аргентинско-бразильское торговое соглашение) несолоно хлебавши, когда там появился со своими капиталами Остензон. О настоящих размерах его состояния ходили легенды.

При всём том в личном смысле Лев Генрихович был милейший человек, и, к тому ещё, первейший благотворитель и филантроп. Единственно что за ним водилось предосудительного, так это его крайняя нелюбовь к духовному сословию, впрочем, по-человечески понятная: бывшая супруга Льва Генриховича, Нина, сделала ему немалый афронт, а именно – против воли мужа бросила дом и подвизалась в Новопечерске при некоей «старице Синклитике», в миру более известной как Жанна Пферд, в прошлом известной трибаде, и в новом своём положении отнюдь не излечившейся от противуестественного влечения к своему же полу… Впоследствии госпожа Остензон самовольно покинула Новопечерск (как говорили злые языки, на почве женской ревности: старица увлеклась другой), бедствовала, и даже пыталась списаться с мужем, чтобы тот или взял её обратно в дом, или хотя бы назначил достаточное содержание. Лев Генрихович поступил удивительным образом: рассчитав всю сумму содержания на десять лет вперёд, выдал своей бывшей супруге все деньги единым чеком, поставив при том условие гражданского развода, и что эти десять лет она никаким образом не будет его беспокоить. Расчёт оказался верен: Нина промотала весь свалившийся на неё капитал в полгода, после чего попыталась опять получить что-нибудь с мужа. Господин Остензон, однако, никаких её претензий не пожелал и слушать, ссылаясь на прежний уговор. Нина ещё покрутилась в Москве, просадила остаток денег, после чего съехала из Первопрестольной незнамо куда. С тех самых пор Лев Генрихович жил бобылём – хотя в последние месяцы неоднократно бывал замечен в обществе некоей белокурой певички из «Оперы-Палас».

«Акула» сидел за обычным их столиком в малой зале (там собиралась только публика соответствующего калибра) и со вниманием разглядывал изящный, розового резного стекла, бокал для хлебного вина. Такие бокалы вошли в обиход, как это обычно у нас происходит, под французским влиянием: модные парижане, в последние годы изрядно пристрастившиеся к употреблению ирландских уиски и русских водок, привнесли в эти простые занятия толику галльского изыска, введя в употребление так называемый la coupe courte: особую рюмку с невысокими краями и специальным стеклянным шипом на боку, для кусочка сыра или оливки, или иной лёгкой закуски.

– Ага, Ипполит Мокиевич, дорогой! Вот радость-то, – просто и искренне сказал Лев Генрихович, вставая из-за стола. Они обнялись. Остензон был высок, широк в кости, но по сравнению с Крекшиным казался худощавым. Белое, гладко выбритое лицо его с маленькими, но чрезвычайно живыми и проницательными глазками лучилось довольством и расположением. Крекшин, правда, помнил, как благообразный Остензон с тою же доброжелательность в облике подписывал соглашение об исключительных поставках горячекатаной рельсы для Каирско-Кейптаунской Железнодорожной компании, впоследствии ту компанию и разорившее. Но то был, как говорят во втором, заатлантическом, отечестве Льва Генриховича, «business». Это как в картах: сколько продул, столько и изволь отстегнуть, или уж не садись за тот столик, где играют по-крупной.

Крекшин не раз задумывался, что вышло бы, если б где-нибудь его интерес схлестнулся с остензоновским. Пока что Бог миловал: друзья ровно трусили в одной упряжке.

Сегодняшнее дело в этом смысле никаких изменений тоже не обещало. Тем не менее, Крекшин, непонятно от чего, ощущал какое-то беспокойство. Что-то томило его, непонятное, но ожидаемое в самом ближайшем будущем.

Ипполит Мокиевич с шумом отодвинул тяжёлый деревянный стул, сделанный специально по крекшинской телесной пропорции, и уселся, по неистребимой привычке оперев локти на скатерть. Столешница, тоже сделанная на совесть, слегка скрипнула.

– Ну, дорогой, с приездом, – «акула» поднял рюмку, пододвигая Крекшину его персональный графинчик и стопочку. Добрый купчина не уважал новомодные французские «гвоздики», как их называли в Москве из-за шипа, и предпочитал старую добрую питейную посуду раньшего времени. Палкинские же графинчики и стопочки сохраняли неизменный вид с пятидесятых годов, и были творением знаменитого Ивана Билибина III-го, изготовившего партию специально для «Палкина». Впоследствии трактир выкупил исключительные права на эту коллекцию, после чего учредил, и каждый год возобновлял, пятитысячерублёвую премию – тому, кто обнаружит питейное заведение, незаконно пользующееся того же вида посудой. Премию присуждали трижды, и каждый раз «Палкин» выигрывал дело по суду вчистую. Последний раз на использовании палкинской посуды попался «Русский Дом» в Новом Орлеане. После этого уже никто не пытался скопировать знаменитые палкинские графины с белыми птицами на горлышке.

– Беленькая-то подморожена, – с неудовольствием заключил Крекшин, после того, как друзья опрокинули по первой, и закусили горячими грибочками. – А хорошая водка должна питься легко и безо всякой заморозки. Вкус должен быть у хлебного вина, вкус, а не это самое…

– Ну не скажи, – привычно откликнулся Остензон, предпочитавший кушать главный национальный напиток холодненьким – с морозцем как раз вкуснее.

– Это у тебя фамильное, – столь же привычно уколол его Крекшин. То был намёк: батюшка Льва Генриховича, ныне покойный Генрих Францевич Остензон, сделал свой первый капитал на спиртовом заводике, где применялся дешёвый холодный способ – что впоследствии изрядно ему повредило в глазах общественного мнения, когда в тридцатые началась всероссийская борьба с зелёным змием, чуть было не кончившаяся принятием Думою «сухого закона» наподобие пресловутого американского.

«Акула» открыл было рот, чтобы вернуть колкость (благо, было чем), но в этот момент принесли знаменитый палкинский «митрополичий супчик». После супчика же (вкушение какового сопровождалось дальнейшими возлияниями) образовавшееся благодушие сделало дальнейшую пикировку совершенно неинтересной.

– У нас в Америке, – откинувшись на резную спинку своего сиденья, рассказывал Остензон, – новоначальные православные… много их там развелось… так вот, часто интересуются насчёт постов. А я им всегда говорю: главное – держать в уме, что водка – постная, остальное же не столь существенно…

– Они же там вроде бы уиски употребляют, – свернул Крекшин с неприятной темы поповщины, поскольку считал себя русским православным человеком, верил в Господа нашего Иисуса Христа, и уважал Святую Церковь.

– Уиски тоже постное, – отмахнулся Лев Генрихович. – Вот ведь, кстати, загвоздка: уж как пятьсот лет прошло, или сколько там… а лучше водки люди ничего не выдумали. А говорят – развитие идёт, развитие… Где оно?

– Ну не скажи, – Крекшин, несмотря на то, что в душе был совершенно согласен с собеседником, из чувства противоречия полез возражать, – много всего напридумывали люди полезного. Особенно сейчас, в наши года – так ведь и прём, так и прём… Вот сам посуди. Ты на чём сюда приехал? Небось, на тролли-басе?

– Ну, – осторожно ответил Остензон, – на нём. Так я его уже три года как не менял. Как езжу в одном вагоне, так и езжу себе. Да и вообще, что нового в тролли-басе? Простая, в сущности, штука. Сверху провод, снизу колёса. Много их, правда, стало, ну да это не развитие, а голое количество…