Текст книги "Поцелуй льва"

Автор книги: Михаил Яворский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

«Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы».

Сталин

«Лишить жизни одного человека – это убийство. Лишить жизни миллионы – это статистика».

Сталин

«Что ты за человек!» ― крикнул Сталин, когда Милован Джиляс отклонил его предложение выпить по рюмочке.

ПАРИЖСКИЙ ГИПС

Нас отпустили с уроков на два часа раньше из-за сильной метели. Вместе с другими я спустился вниз в вестибюль. Я хотел быстрее выбежать на улицу, чтобы ощутить снег. Вестибюль был небольшим как для здания, построенного в XIX столетии. Каждый раз, когда выходило или заходило больше одного класса, создавался затор. Особенно плохо было утром, около восьми часов, когда все торопились, чтобы не опоздать на уроки. Вот уже несколько месяцев, как эта толчея усилилась. Всему виной была статуя посредине вестибюля.

Эта статуя была настоящим горем. Уверен, что не один ученик вспоминал её «незлым» словом. Лично я не раз проклинал её. Один раз, опаздывая на урок, заспанный мальчик наткнулся на неё головой и разбил себе лоб ― след до сих пор видно. Его строго проучили за отсутствие внимания к вождю, ведь это была статуя Сталина, строителя счастливого будущего. Её установили в вестибюле по случаю первой годовщины освобождения. Сталин был изображён в обычной позе ― высокий, в тяжёлых ботинках, правая рука за отворотом френча, на лице улыбка с хитрецой, как и на всех его портретах, что висели в кабинетах, магазинах, на площадях, в классах.

Я стоял на улице с закрытыми глазами и ветер облеплял моё лицо хлопьями снега.

Вдруг мне в голову попали снежком. Оглянувшись, я увидел за пеленой снега Богдана.

– Сыграем в шахматы? ― спросил он, пытаясь перекричать ветер.

Именно этого я и ждал.

Вскоре мы сидели в его комнате один напротив другого. Между нами на маленьком столике стояла шахматная доска. Я играл белыми, а он ― чёрными фигурами.

Я должен был начинать, но что-то меня удерживало. Всегда первыми ходят белые, такое их преимущество. Именно этот ход определяет развитие игры. Но я колебался…

Мы вроде и хотели играть, но сидели молча и отрешённо, словно не интересовались ни шахматами, ни друг другом. Наконец, не отводя взгляда от шахматной доски, Богдан нарушил тишину:

– Ты думаешь, что фигуры сами ходят? ― Он сказал это лаконично, высказывая так своё неудовольствие.

– Почему бы тебе не сделать первый ход? ― предложил я.

– Это твой ход! ― отрубил он, поднимаясь.

Вставая, он зацепил столик коленом и шахматы посыпались на пол. На доске каким-то чудом остались две фигуры ― чёрный и белый короли.

Наконец наши взгляды встретились. Никогда мы не ощущали теснее связи. Всё было понятно.

– Когда Боцва тебя вызывала?

– Две недели назад. А тебя?

– За неделю перед тобой.

Мы перешли на шёпот… обоим стало страшно оттого, что выходило из наших уст. И хотя в комнате больше никого не было, мы всё время оглядывались, чтобы убедиться, что доносчики Боцвы не читают по нашим губам. Уверенные, мы отважились на первый ход.

Прошло пять дней.

Наш школьный уборщик только-что пошел отдыхать. Он проживал один в небольшой комнате в правом крыле школы. Уборщик постоянно бродил по зданию ― убирал в классах, залах, туалетах. Он был в годах, говорили, что ему под семьдесят, но понимал нас, учеников, лучше, чем учителя.

Часто подсказывал нам, как ладить с неприступными учителями, или как убедительно объяснить прогул. Мы любили его, потому что доверяли.

Но сегодня, чтобы выполнить наш замысел, мы с Богданом должны были его перехитрить. Незаметно мы проскользнули в школу вечером перед тем, как он закрыл входные двери. Потом притаились в подвале под его комнатой. Мы слышали, как он пришёл к себе, включил радио, поел, слил в туалете воду и лёг в кровать.

Когда он захрапел, мы поднялись из подвала по лестнице, которая вела на первый этаж. Оттуда узкими коридорчиками направились к главному коридору, вдоль которого расположились классы, и пройдя его, мы очутились в вестибюле.

Вот она ― статуя Сталина.

Она стояла на возвышении среди вестибюля, и смотрела на нас. Она была вдвое больше от натуральных размеров и, казалось, сделана из монолитного куска белого мрамора, хотя на самом деле была вылита из гипса.

Сейчас в слабом свете из улицы она казалась одиноким великаном. Если бы она ожила, то наверно требовала бы от нас букет цветов ― в газетах и фильмах Сталина всегда окружали дети и розы. Когда-то он, наверно, тоже был ребёнком, но сейчас, глядя на статую, мы в этом сомневались.

По радио про него говорили как о любящем отца, нашем освободителе, но за той добродушной улыбкой прятался диктатор.

Как жаль! Он начинал с низов ― сын портного, учился на священника, а стал Главным вождём, святым покровителем доносчиков.

Мы с Богданом часто раздумывали, как ему противостоять. Мы обмозговали множество возможностей. Ручная граната была бы, конечно, наилучшим вариантом, но мы не могли её достать. Поэтому мы сейчас стояли перед ним с двумя бутылками фиолетового чернила в руках.

Это было торжественное мгновение. Мы встретились взглядами и кивнули один другому головой: обе бутылки очутились на статуе ― моя на голове, а Богдана на животе.

Испугавшись звука разбитого стекла, мы на мгновение замерли. Я даже боялся глянуть на статую. Но по дороге к вестибюлю мы обернулись. Смертельно раненое чудовище истекало кровью.

«Руки и ноги врага заковать в наручники, а рот закрыть революционной диктатурой».

Ф.Ксенофонтов, ранний советский теоретик.

НАША ДИРЕКТРИСА ВНЕ ПОДОЗРЕНИЙ

Уже с утра здание школы напоминало растревоженное осиное гнездо. Стаи людей в форме ― милиция, военные, всеобщая гроза ― НКВД ― слонялись по школе в поисках доказательств. В окружении партийного руководства директриса нервно шагала по коридорам, отчаянно жестикулируя. На её лице бала написана вся серьёзность ситуации.

Всех учителей вызвали к директрисе, ученики остались сами. Обычно, без учителя класс вспыхивал весёлым щебетанием. Но не сегодня. Все сидели словно на похоронах ― молча и торжественно.

Я, как и все, ужаснулся, когда утром зашёл в вестибюль. То, что вчера было мраморной статуей нашего Вождя, сегодня казалось костлявым каркасом дикого животного. Фиолетовое чернило проникло в парижский гипс и выточило причудливые извилистые узоры.

Первым на место преступления прибыл уборщик. Не зная что делать, он прикрыл статую своим зимним пальто. Потом обвернул её покрывалами и белыми простынями, чтобы закрыть повреждения. Теперь было видно только один ботинок Сталина в чернильных пятнах.

Входя в вестибюль, ученики смотрели на этот балаган, но делали вид, что ничего не видят. Прямой взгляд на статую могли расценить как одобрение осквернения нашего Вождя.

Кто это сделал? Этот вопрос волновал всех и каждого. А особенно нас с Богданом. Если бы знать, кто это сотворил, мы бы донесли директрисе и получили бы награду. Мы бы доказали свою преданность пролетарской революции и наше будущее было бы обеспечено.

Вернувшись от директрисы, наш учитель торжественно объявил, что следующие два занятия будут политинформацией. Началась с выражения глубокого уважения и безусловной преданности нашему осквернённому Вождю. Далее учитель начал проклинать виноватых, которых назвал «хулиганами, диверсантами, иностранными агентами и врагами народа».

Он «обрабатывал» нас, взывая к чувству долга и преданности пролетариата, а в конце ― к нашему славному будущему. Мы мрачно сидели, возмущаясь преступлением совершённым против нашего Вождя. Все согласились с учителем, когда в конце он громко и так убедительно, как мог, крикнул: «Мы проучим этих мерзавцев! Мы отрубим их грязные руки!»

Потом нас, как и остальные классы, повели в спортзал. Перед нами, вдоль противоположной стены, стоял длинный стол. За ним посередине сидела директриса в окружении партийного руководства и людей в форме, один из которых выглядел как генерал НКВД.

Они посмотрели на нас в гнетущей тишине. Внезапно Боцва встала и, подняв стиснутый кулак, выкрикнула: «Да здравствует наш любимый Вождь ― товарищ Сталин!»

Мы заколдованные, все одноголосно ответили: «Да здравствует! Да здравствует товарищ Сталин! Да здравствует!»

Голос директрисы эхом отбивался от стен спортзала, когда она упрекала учеников и учителей за недостаточную бдительность к врагам народа. «Среди нас ―враг!» ― крикнула она и все начали оглядываться ― где бы он мог тут быть. В спортзале было свыше пятисот человек. Я вздрогнул, ведь каждый из нас был потенциальным врагом народа, за исключением директрисы, которая была вне подозрений. Хотя… Судя по тому, как на неё посмотрел генерал НКВД, что сидел правее, для него она была главным подозреваемым, ведь Вождя осквернили в её школе.

Далее выступал председатель КП во Львове. Он был приземистым и сутулым, говорил резко, стуча кулаком по столу так, словно тот был в чём-то виноват.

Его круглое бордовое лицо, которое пани Шебець называла «типичная морда российского мужика», казалось, вот-вот взорвётся. Он говорил на русском языке, который я уже понимал свободно, но из-за его ужасного акцента не очень хорошо его понимал. Понятно было только то, про что уже говорила и директриса: «Классовые враги не спят! Будьте бдительны! Сообщайте о тех, кто провинился! Для врагов народа никакое наказание не может быть суровым!»

Свою речь он закончил фразами «Да здравствует пролетарская революция!», «Да здравствует великий Сталин!», «Ура великому гению товарища Сталина!», «Ура нашему любимому товарищу Сталину!», «Слава товарищу Сталину!» Каждому из этих лозунгов яростно аплодировали. А после его последней фразы «Смерть врагам народа!» аплодисменты сотрясали школу до самого основания. В это мгновение я понял весь размах нашего с Богданом поступка: мы ― враги народа. К счастью, это чувство быстро прошло, и когда выкрики «Смерть врагам народа!» стали оглушительными, оно развеялось как дым. Врагами народа были «ОНИ», и не важно, кто они, откуда, какие. Они были в наших домах, в школах, на фабриках, в кабинетах. Они могли быть будь кем и будь где. Даже генерал, который распространялся про «ядовитых червей», мог оказаться одним из них, и тогда ему не избежать заслуженной судьбы.

Когда выкрики «Смерть врагам народа!» стихли, по подсказке директрисы, мы подняли стиснутые кулаки и запели «Интернационал» ― пролетарский гимн.

Когда засыпает совесть, просыпается зло.

ЧЁРНЫЙ ВОРОН

Чтобы не возбуждать подозрений, после осквернения статуи нашего Вождя, мы с Богданом продолжали обычную ежедневную работу, как обыкновенные старательные девятиклассники. Мы регулярно посещали занятия, даже при плохой погоде, когда остальные наши одноклассники опаздывали или вообще не приходили. Мы чрезвычайно тщательно готовились и могли ответить на любой вопрос учителя.

Как «активисты» мы дважды в неделю посещали курсы «Военной подготовки», где изучали топографию, стрельбу и учили оказывать первую помощь. После надругательства над статуей Вождя, которую увезли ночью после общего школьного собрания, политинформация стала обыкновенным делом в нашей школьной жизни, неразрывно связанной с другими предметами.

Если до освобождения, полтора года назад, учебный день начинался с молитвы, то теперь учителя ежедневно распространялись про «научный социализм», исторические достижения наших вождей и вклад «великого российского народа» в пролетарскую революцию. Нам говорили, что без научных достижений «прогрессивных сыновей» этого народа нельзя даже представить современную математику, физику и химию. Но более того, славное будущее, которое мне и Богдану обещала директриса, было бы просто утопической мечтой без Октябрьской революции 1917 года.

Обычно уроки оканчивались осуждением врагов народа, призывами к бдительности и угрозами сурового наказания тех, кто надругался над статуей.

Однако неделя за неделей, слыша «Мы проучим их!», «Мы отрубим их грязные руки!», я начал терять интерес к учёбе. Делая вид, что вроде слушаю, в мечтах я был далеко от класса, от города, даже часто на другом континенте. Я любил развлекаться, вспоминая приключения Тарзана или путешествия Гулливера. Затерявшись в джунглях, я баловался с обезьянами, а выплыв поле кораблекрушения, загорал на безлюдном острове под тропическим солнцем.

Мы с Богданом ещё играли в шахматы, но не так часто и увлечённо, как раньше. Мысли Богдана, казалось, блуждали в другом месте. Часто, когда я предлагал встретиться после уроков, он говорил, что имеет важные дела. У меня было странное чувство, что наша дружба рушится. Проходили недели ― мы не играли в шахматы, я сомневался, можно ли преодолеть между нами пропасть. Я успокаивал себя тем, что Богдан тоже переживал и беспокоился.

Меня не волновали заклинания учителя: «Мы проучим их!», «Мы отрубим их грязные руки!», эти угрозы относились ко всем сорока пяти ученикам нашего класса, а значит не только конкретно меня. Это были просто слова, которые учитель механически выкидывал нам, повышенным заученным тоном. Они мне были также безразличны, как когда-то запугивания священника адом. Однако спустя месяц эти угрозы начали эхом стояли в моих ушах даже после школы.

В такие минуты меня охватывала тревога. В основном перед сном, когда я был один, на меня накатывались волны страха. В эти моменты, не в состоянии заснуть, я прислушивался к звукам снаружи. Самое тихое шуршание, похожее на гул автомобиля или людские голоса, пугали меня ― казалось, «Они» пришли за мной.

Хуже всего было одной ночью. Поскольку пан Коваль неделю назад уехал на проверку, я остался дома один. Когда я наконец заснул после тревожной, бесконечной ночной тишины, услышал стук в двери веранды. Я подумал что это мне приснилось. Но скоро убедился, что это не сон. Стук было настойчивым: кто бы это не был, он был полон решимости войти.

Это не мог быть пан Коваль. Он имел ключи от дверей, к тому же он стучал особенно, словно азбукой Морзе: один короткий удар и два длинных. Пани Шебець стучала наоборот, а я ― три коротких удара и один длинный. На таком способе стучания настаивал пан Коваль «просто знать, кто пришёл».

Стук усиливался. Я был уверен, что это пришли за мной «ОНИ», ведь кто мог быть безмозглым, чтобы идти в такое позднее время ночью в гости? Ночью город принадлежал «чёрным воронам» ― маленьким чёрным грузовичкам, в которые тайная полиция забирала «врагов народа» из их жилищ и увозила на железнодорожную станцию, откуда их отправляли в вагонах в Сибирь, Казахстан и в другие забытые Богом местности.

Раньше я считал это просто слухами, которые распространяли недовольные, что бы очернить систему. Иногда я слышал, как пани Шебець наушничала пану Ковалю про такие вещи, но я был уверен, что это враньё. Она была «пани», и поэтому предубеждённо относилась к системе трудящихся. Но две недели назад я изменил своё мнение, когда среди ночи проснулся от гула «чёрного ворона» и плача детей из соседнего сиротского дома, который содержали польские монашки. К утру дом опустел, а через несколько дней в него въехали советчики.

Стучание стихало, чтобы через мгновение возобновиться с новой силой. Я уже одел на себя самую тёплую одежду, которую нашёл, приготовившись к «их» визиту. Я открыл двери на кухню и вышел на веранду. Теперь в дверь стучали кулаком.

– Кто там? ― спросил я. Я старался говорить уверенно, хотя понимал, что это было мало убедительно.

– Это я, ― послышался вроде женский голос.

Неужели мне показалось?! Я на цыпочках подошёл к дверям и протёр небольшую щель в замёрзшем окне. В неё я увидел огромную фигуру на фоне полной Луны.

Я открыл двери веранды. Стена ледяного холода обдала меня, когда эта фигура вошла на веранду. Закутанная в длинный, тяжёлый тулуп, в мохнатой, меховой шапке, натянутой на глаза и в толстом шарфе почти до глаз, она казалась каким-то приведением.

– Я ― Анна, ― сказало приведение, раскрывая лицо.

Я сразу узнал её. Это была Анна, самая молодая подруга пана Коваля, голубоглазая, с длинными, до пояса волосами. Последний раз она навещала пана Коваля и оставалась у него ночевать, незадолго перед войной. Я хорошо запомнил это посещение: уходя на другой день, она поцеловала меня в щеку и сказала: «Какой хорошенький мальчик. Ты выглядишь точно, как пан Коваль».

Я был горд услышать, что похож на своего опекуна. Пан Коваль был для меня идеалом мужчины ― такой изысканный и элегантный, он мог победить в споре, даже не повышая голоса, женщины просто обожали его. Меня иногда удивляло, как они за него борются, словно за какого-то актёра или князя. В отличие от моего отца-крестьянина, который еле умел читать и писать, единственным развлечением после работы в поле и разведения коров были воскресные богослужения, пан Коваль свободно говорил немецком, французском и ещё несколькими языками, ходил на концерты и в оперу, его постоянно приглашали на ужины и различные приёмы. Даже наш яворский священник считал за честь принимать у себя такого гостя, как пан Коваль, когда тот приезжал к нам на отдых. По селу ходили слухи, что жена священника была сильно влюблена в пана Коваля.

Мы с Анной пошли в кухню. Я зажёг керосиновую лампу. Дрожа, она попросила горячего чая. Я взамен предложил ей водки. Она выпила рюмку и попросила ещё.

Я затопил в кухне печь. Она подвинулась ближе, чтобы согреться. Сидела молча, всматриваясь вдаль, облокотив голову на руки. Мне казалось, что она о размышляет чём-то серьёзном. Может она убежала от кого-то или чего-то? Как по-другому объяснить этот её неожиданный ночной приход.

– А где пан Коваль? ― вдруг спросила она так, словно он ей был срочно нужен.

Я объяснил, что уже пол года пан Коваль бросил работу начальника отдела аудита, перешёл на должность инспектора и теперь часто ездит по сёлам и провинциальным городкам, проверяя их дела. Это ему нравиться больше, чем сидеть в кабинете. Теперь он свободно передвигался, знакомился с новыми людьми, и к тому же привозил из своих поездок сало, масло, колбасу, которые в городских магазинах и нечего искать.

Я хотел ей рассказать ещё о пане Ковале, но она перебила меня:

– А когда он вернётся?

– Может завтра, ― сказал я. ― Но никогда не знаешь, что от него ожидать.

Она замолчала. Медленно попивала маленькими глотками чай. Казалось, что мысли её были очень далеко. Я не осмелился расспрашивать её.

Наконец она встала и пошла в спальню пана Коваля. Я погасил свет и пошёл спать.

Через несколько часов меня разбудил будильник. Я быстро умылся холодной водой, схватил каши, взял портфель и хотел идти в школу, но в последнее мгновение меня осенило, что Анне могут быть нужны ключи. Я осторожно приоткрыл дверь в комнату пана Коваля. Анна крепко спала, накрывшись тулупом и одеялом аж до глаз. Из-под покрывала виднелась одна рука, которая сжимала какой-то тёмный предмет, частично спрятанный под подушкой. Заинтересованный, я присмотрелся. Я не поверил своим глазам ― это был револьвер.

Я быстро ушёл, радостный, что Анна спит, а посему, вернувшись из школы, я буду делать вид, что ничего не знаю. На уроках всё думал, зачем ей оружие. Наверно, в хорошую передрягу попала. А может она хочет убить пана Коваля?

К моему большому удивлению, когда я вернулся, пан Коваль уже прибыл с проверки и был жив-живёхонек. Он сидел рядом с Анной и рисовал что-то похожее на карту. Меня не очень интересовало, что это, но когда я подошёл, он перевернул листок, очевидно не желая, чтобы я его видел.

Я извинился и пошёл в свою комнату. Не успел я закрыть за собой двери, как услышал голос пана Коваля: «Михась, вернись-ка на минутку».

В его голосе слышались нотки волнения, которых ранее я не слыхал. Он сказал, что они с Анной «имеют много работы» и будут трудиться допоздна, а это будет мешать мне делать домашнее задание. «Почему бы тебе не переночевать у Богдана?»

Подумав, он добавил: «Кстати, я много чего привёз из проверки. Угощайся и возьми кольцо колбасы и немного масла для мамы Богдана».

УЛИЦА БОГДАНА

«Наилучшие» улицы Львова названы в честь различных исторических событий, побед и поражений, выдающихся исторических личностей, таких как жестоких или милостивых королей или восставших, поэтов, писателей, шляхтичей, святых. Однако несколько известных улиц получили свои названия вследствие довольно сомнительных человеческих игр.

Улица Шептицкого отличалась тем, что начиналась около греко-католического собора св. Юра и оканчивалась около римо-католического собора св. Елизаветы. Второй её достопримечательностью было то, что её назвали в честь шляхетного польского семейства. Один из сыновей этого рода почувствовал в своих жилах украинскую кровь, перешёл в греко-католическую веру, стал священником, а спустя и митрополитом этой церкви.

После освобождения улицу Шептицкого переименовали на улицу Некрасова. А сейчас 80-летний митрополит жил под арестом в доме напротив собора. Власти не осмеливались отделаться от него в связи с его большой популярностью. Его называли «священником бедноты».

В любом случае, несмотря на переименования, улица Шептицкого оставалась такой, как и была, хотя много домов было запущено. Дома вблизи собора св. Юра выглядели лучше, так как были каменные и поэтому их не надо было постоянно красить. Они принадлежали богатым людям, которые могли себе позволить «итальянский стиль». Теперь эти дома принадлежали «государству трудящихся». Бывшие хозяева, если они ещё не были в Сибири, должны были получить разрешение на проживание и платили, как и все остальные.

Я зашёл в двухэтажный каменный дом с арочным входом, который вёл к проходу, откуда было видно большой сад с другой стороны дома. Слева от прохода на второй этаж вела широкая лестница.

Я поднялся наверх и остановился перед дверью из красного дерева, колеблясь, надо ли стучать. Это были двери в квартиру Богдана. Он жил с матерью и старшим братом Игорем.

Я колебался из-за того, так как мне казалось, что наша дружба с Богданом зашла в глухой угол. Когда-то между нами было настоящее доверие.

Оно усилилось после открытия, что директриса хотела из нас обоих сделать доносчиками, и достигла вершины после случая со статуей Вождя. Тогда наша внутренняя близость стала ещё более крепче.

Однако через некоторое время после осквернения статуи, мы начали понимать, что наш поступок намного серьёзнее, чем казалось. Ежедневные проклятия в адрес «врагов народа» начали потихоньку отравлять нас. Не желая того, чем дальше, тем больше мы удалялись друг от друга. Мы учились в одном классе, и хоть сознательно не избегали один другого, очень редко общались во время перемен. Мы сообща совершили «преступление» ― поступок, который вызвал у нас невероятное чувство радости и гордости ― но теперь, казалось, каждый должен идти своей дорогой.

Именно поэтому мне было неловко, когда я стоял возле дверей квартиры Богдана.

Я постучал.

Молчание, хотя кто-то на цыпочках подошёл к дверям ― я дважды слышал скрип половиц.

Я снова постучал.

– Это я ― Михаил.

– А, это ты. ― Богдан открыл дверь, и только я зашёл в прихожую, он закрыл их на ключ. Казалось, Богдан боится, что какой-то нежелательный гость следит за мной.

– Что случилось? ― спросил он, удивлённый моим приходом. Я ответил, что у пана Коваля гость и им необходимо побыть вдвоём.

– Можно мне у тебя переночевать?

Богдан колебался. Он вынул из кармана носовой платок и вытер им нос, словно хотел высморкаться. Я знал, когда он не знает что ответить, то часто так поступает.

–А почему бы и нет? ― наконец сказал он, заталкивая носовой платок назад в карман.

У меня с души свалился камень.

Мы сели за стол, за которым обычно играли в шахматы. На нём всегда стояла шахматная доска, но сегодня её не было.

– Ты больше не играешь в шахматы? ― спросил я.

– Нет. А ты?

– Нет.

– Тебе больше не нравятся шахматы? ― спросил он.

– Ну… Не знаю, всё меняется… А тебе?

– Мне?

– Да, тебе. Когда я две недели назад предложил сыграть партию, ты сказал, что не имеешь времени на такие глупости.

Лицо Богдана всегда было серьёзным, даже когда он смеялся, поэтому он выглядел на несколько лет старше. Но сейчас он посмотрел на меня ну совсем по-взрослому, как человек, который считает себя на голову выше своего собеседника.

– Михаил, есть время играть, а есть время работать, ― сказал он, словно цитируя строчку из учебника.

– Неужели? И над чем ты сейчас работаешь?

Он поднялся и подошёл к окну. Повернувшись ко мне, он вроде хотел что-то сказать, но колебался.

Потом еле слышно проговорил:

– Я не уверен, что ты к этому готов.

– Готов к чему? ― спросил я. ― Ты не доверяешь мне?

Я встал. Мы смотрели один другому в глаза.

– Я тебе доверяю, ― сказал я. ― И должен сказать, что нынешняя ситуация ненормальна для меня. Я напуганный. Когда я слышу самый тихий шорох ночью, мне кажется, что за мной пришли. А Боцва… Рано или поздно она вызовет нас в кабинет и спросит про результаты. Если придём с пустыми руками, будет нас подозревать. Да ты и сам знаешь, что значит быть под подозрением ― это то же, что быть виноватым ― прямой билет в Сибирь или даже…

Богдан не дал мне закончить. Он знал, о чем разговор.

– И что ты предлагаешь? ― спросил он.

– Я хочу убежать за границу, на немецкую территорию Польши, ― сказал я очень убедительно, хотя убедить хотел скорее себя, чем Богдана.

– Как??? ― спросил он, по-настоящему удивившись. ― Как?

– Не знаю как. Я много об этом думал, ― ответил я. ― Я сяду на поезд в Явору, но выпрыгну там, где поезд проходит в километре от границы, которая проходит вдоль Сана. Я хорошо знаю местность. Путешествуя с паном Ковалем, мы не раз пересекали эту реку во многих местах.

– Ну, и когда ты собираешься её снова преодолеть? Летом? ― перебил Богдан, вложив в эти слова весь свой сарказм.

Эта язвительность показалась мне несвоевременной, но об этом я ему не сказал, а просто ответил:

– Нет, не летом. Летом тяжело бежать. Мой дядя Дмитрий ― лесник, поэтому имеет доступ в пограничную полосу. Летом ловят десятки перебежчиков. Он говорил, что зимой колючую проволоку заметает снегом. Пройти тогда на лыжах ― детская игрушка.

Я увидел реакцию Богдана, не закончив ещё говорить. С кривой усмешкой на лице он сказал:

– А если ты попадёшь на пограничников?

– Я про это подумал,― ответил я бравируя.― У меня есть револьвер. Или они, или я.

– Жить надоело?

Я замолчал. В моей голове металась тьма-тьмущая противоречивых мыслей.

Наконец Богдан заговорил:

– Михаил, ты ― романтик. Забудь про переход границы. Ты должен остаться тут. Тут очень много работы.

Он остановился и оглянулся, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает. Наклонившись ко мне и прикрыв рукой рот, словно боясь, что слова могут разлететься, он зашептал:

– Существует одна тайная организация. Она делает много хорошего.

– Тайная организация?! ― чуть не крикнул я, но моментально снизил голос. ― Ты принадлежишь к ней?!

Он пропустил мой вопрос сквозь уши.

– Пошли спать, ― сказал он. ― Про это мы поговорим завтра.