Текст книги "Поцелуй льва"

Автор книги: Михаил Яворский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

БУСЫ ИЗ КОРАЛЛОВ

Занимаясь стиркой, пани Боцюркив попросила меня пойти на чердак и поискать там что-нибудь на продажу. Перебирая там хлам, я увидел коробочку з различными безделушками. Среди них были коралловые бусы. Пани Боцюркив попросила меня их продать.

За квартал от Краковской площади я увидел, что народ разбегается кто куда. Не зная что случилось, я спросил про это у женщины, которая стояла на пороге дома напротив Оперного.

– Ничего особенного, просто lapanka,[32]32
  Облава(пол.)


[Закрыть] ― ответила она на польском языке. ― Скоро всё окончиться.

Пани Боцюркив предупреждала меня об этом, когда я первый раз пошёл на Краковскую. Она говорила, что немецкая полиция с помощью «чёрных» время от времени делает налёты на площадь и конфисковывает самые лучшие товары, в частности водку и сигареты. Цена водки была выше чем масла и сахара. После этого ограбленный базар оставляли в покое, а некоторые конфискованные товары к утру снова появлялись в продаже.

Теперь я видел это всё собственными глазами. Вскоре люди начали возвращаться. Женщина, с которой я разговаривал, сказала: «Ну, теперь безопасно». Я пошёл с ней на площадь.

Ей по всей видимости, было лет тридцать, хотя её лицо говорило о более зрелой женщине. Теперь чёрный свитер под шею облегал её тело, а красная юбка до колен подчёркивала её тонкую талию и пышные бёдра. Она чем-то напоминала мне блондинку из Лонцьки, хотя её волосы были темнее, а обувь была коричневой на высоких каблуках. Блондинка же носила сапоги для верховой езды, а светлые волосы опускались ей на плечи.

Когда мы пришли на площадь, она спросила: «Что ты продаёшь? Что-то не вижу, чтобы ты что-то нёс».

Она ничего и не могла видеть, я же положил кораллы в нагрудный карман. Пани Боцюркив говорила, чтобы я держал их при себе и показывал только женщинам, потому что вокруг много воров, которые могут просто выхватить из рук и исчезнуть в толпе. Я вытянул свой товар.

– Кораллы! ― вскрикнула она. ― Гадалка говорила, что кораллы принесут мне счастье.

Не успел я и промолвить слово, как она уже примеряла их. Потом вынула из сумочки зеркальце и давай любоваться собой. Лицо её засияло. Кораллы сделали его нежнее, как будто целомудреннее.

– Сколько ты за них хочешь?

– А сколько дадите?

Она полезла в кошелёк и вынула горсть банкнот.

– Хватит? ― спросила она.

Я пересчитал. Там было вдвое больше, чем просила пани Боцюркив.

Я поблагодарил и хотел было уходить, как она сказала:

– Мне может понадобиться такой юноша, как ты. Как тебя зовут?

– Михаил, а вас?

– Стася, ― сказала она и протянула для пожатия руку. ― Пошли со мной, покажу что ты сможешь сделать для меня.

Эта просьба вызвала у меня подозрение, но я всё-таки пошёл. Она жила на первом этаже дома, на пороге которого я её встретил. Миновав небольшой коридор, мы зашли направо в комнату.

Комната имела аскетический, но опрятный, почти изысканный вид.

Левее стола находилась широкая софа, рядом с ней низенький столик, а на нём― пепельница, две рюмки и бутылка водки. Левее ― умывальник и полотенце. Возле стены ― большой шкаф.

Я не поверил своим глазам, когда она открыла шкаф. Его полки были забиты сигаретами и бутылками водки.

– Думаю, я тебе могу доверять. Я хочу, чтобы ты продавал для меня сигареты и водку. Я делала это сама, но сейчас у меня другие проблемы.

Я был ошарашенный, но принял её предложение. У меня было ощущение, что ей можно доверять.

Стася была проституткой. Она знала себе цену ― принимала «не больше одного клиента в день». Брала бутылку водки и двенадцать пачек сигарет за «обычную» работу. «Необычной» не занималась. Она гордилась «наилучшими клиентами» ― «чёрными» и немцами. «Чёрные» самые щедрые, говорила она. Деньги им легко даются ― от евреев и за конфискованные товары. Они любят расплачиваться сигаретами и водкой.

В тот же день я начал работать. Стася установила свою цену, а всё сверх неё было моим. Пани Боцюркив была чрезвычайно удивлена, когда я в тот день принёс вдвое больше денег и кроме того хлеб, масло и мясо.

На чёрном рынке я был как рыба в воде. Я продавал товар быстрее, чем Стася его зарабатывала.

Тем временим Богдан выздоровел и решил вернуться в школу. Мне такое даже в голову не приходило. Чего ещё ― сидеть пять часов, вытаращившись на доску. К тому же, в нашей школе немцы устроили госпиталь. Над ней развевались флаги Красного Креста. Единственная в городе школа находилась теперь в каком-то захламлённом здании, у чёрта на куличках.

Оккупационную власть интересовали только наши мускулы. Нашим историческим призванием, по их мнению, было работать, а при необходимости, и воевать за немцев. С конца февраля распространялись слухи, что после разгромного поражения под Сталинградом немцы думают о создании украинской дивизии для участия в боях против россиян.

Богдан считал, что хорошо иметь свою вооружённую дивизию. Если российско-немецкое противостояние зайдёт в тупик, мы могли бы выступить посредниками. Я думал не так. После интернирования Временного бандеровского правительства немцы распустили «Нахтигаль». Чтобы избежать ареста, большинство его членов взяли стрелковое оружие и ушли в леса. Сначала их единственной целью было выжить, а в конце прошлого лета, говорят, они начали объединяться в Украинскую Повстанческую Армию. На сегодняшний день УПА сравнительно небольшая, но чем больше немцы хотят вывезти молодёжи в лагеря принудительных работ, тем большими стают партизанские отряды.

Перспектива «уйти в лес» была мне по душе, особенно после того, как я встретил бывшего одноклассника. Он был рекрутом УПА. Наиболее меня привлекало, что они боролись против немцев и россиян. Однако до середины лета нечего было и думать о вступлении в ряды УПА. Самой главной задачей для меня сейчас было получить Ausweis ― идентификационную карточку. Если меня загребут при облаве она, конечно, от трудового лагеря не спасёт, но без неё меня ожидает судьба цыгана или еврея. Так же было и в период российской оккупации ― без паспорта человека ожидала Сибирь.

Однажды, когда я пришёл к Стасе отдать деньги за проданные сигареты, она пригласила меня сесть и предложила рюмку водки. Мы выпили «за наше здоровья» и вели беседу о чёрном рынке. Она спросила о моём возрасте и не могла поверить, что мне только восемнадцать, ей казалось что мне за двадцать.

Ausweis. Покаж-ка свой Ausweis, ― вдруг сказала она.

Растерявшись, я хлебнул немного водки.

– Покажи, ― настаивала она.

Если бы не хмель, я бы мог сказать, что оставил Ausweis дома, в другом пиджаке, или придумать другую басню. Но на пьяную голову я рассказал ей о сложившейся ситуации. Неуверенный в её дальнейших действиях, я изучал её лицо, когда она вдруг промолвила:

– А я заметила, что с тобой что-то не то ― ты как-то странно вёл себя, когда приближался немецкий патруль, ― но не могла понять в чём дело.

Она была наблюдателем человеком. В Монтелюпе я должен был стоять по стойке «смирно» и кричать «Auchtung», когда в нашу камеру входил надзиратель. Видя на улице немца в форме, я автоматически становился «смирно». Понял я это совсем недавно.

Она внимательно посмотрела на меня, словно раздумывая, что делать.

– И что ты будешь делать, когда тебя поймают и загонят в вагон для скота в Германию?

Я не знал что ответить.

Она подняла рюмку, встала, подошла ко мне ближе. Её левая рука ласкала кораллы.

Только теперь я заметил, какие острые у неё глаза. Она читала людей, как раскрытую книгу, ей для этого не надо было выбивать правду. Казалось, что она уже что-то придумала, но пока не полностью уверена. Однако вскоре на её лице появилась хитрая улыбка.

– Я тебе помогу, ― сказала она. ― Начальник вспомогательной милиции ― мой друг, он еженедельно навещает меня, когда его жена идёт в церковь. Принеси мне свою фотокарточку и данные ― сам знаешь какие.

Мы выпили ещё по чарке ― на этот раз до дна.

Через две недели я уже имел Ausweis, который был выдан немецкой оккупационной властью. Новая дата моего рождения сделала меня на четыре года старше. Я это сделал, чтобы удовлетворить Стасю.

«Я думаю, что половиной наших действий руководит судьба, но вторую половину она позволяет контролировать нам самим»

Николо Макиавелли

«Молчите мадам! Не думайте, что какое-то там призрачное звание матери даёт вам право надо мной. Разрешить оттрахать себя, чтобы произвести меня на этот свет ― в моих глазах не велика заслуга».

Де Бресак в La Nouvelle Justine маркиза де Сада

ТОЛЬКО ДЛЯ НЕМЦЕВ

Трамвай № 4 подпрыгивал по знакомой вымощенной булыжником улице, окаймлённой пока безлистными каштанами. Когда-то я иногда ездил четвёркой в школу, если опаздывал или когда была плохая погода. Сейчас начиналась весна, день был солнечным, и я ехал в противоположном направлении на улицу Задвирнянську, 105, к пану Ковалю. Я стоял в конце наполненного трамвая. Некоторые пассажиры стояли на ступеньках открытых дверей, держась за поручни, чтобы не выпасть. Однако спереди трамвай был полупустой. Там висело объявление «Nur Für Deutsche» ― только для немцев.

Таких табличек в городе было очень много. Рестораны, кинотеатры, кафе, вагоны первого класса, залы ожидания на вокзалах, Оперный театр ― были тоже только для немцев. Для нас были доступны разве что грязные, мерзкие заведения и обгаженные общественные туалеты.

Большинство пассажиров моего отсека вышли раньше меня. Я представлял, как удивится пан Коваль, увидев меня. Прошло три месяца, как я вернулся из Монтелюпы. Отрасли волосы, а лицо стало гладким и румяным. Пан Коваль был рассудительным человеком, поэтому я был уверен, что он не будет меня упрекать в том, что я присоединился к походным группам полтора года назад. Это мне в нём нравилось. Я никогда не слышал, чтобы он оплакивал прошлое. Он жил сегодняшним днём. А после того, как Сенатор рассказал мне, что пан Коваль занимал высокую должность в организации, я начал лучше понимать, почему мелочи, которыми перенимается большинство людей, его не волновали.

Вот и дом пани Шебець. Для меня это дом, для неё ― это вилла. Описывая кому-нибудь его, она всегда говорила «вилла начала столетия». С обоих сторон его окружали кусты сирени, которая начала распускаться.

Я открыл металлическую калитку и вошёл. Перед тем как постучать в дверь веранды, я посмотрел на свои часы Tissot, которые недавно купил на чёрном рынке. Было около семи с небольшим часов вечера ― как раз время для посещения. Я подумал, что пан Коваль как раз закончил ужинать, а пани Шебець моет посуду на кухне. Так я смогу избежать её и сразу встречусь с паном Ковалем.

Я постучал и подождал.

Наверно слишком тихо. Постучал сильнее. Никакого результата. Потрогал за ручку ― закрыто. Постучал снова. Подождал. Начал неуверенно себя чувствовать, но желания уйти не было. Что они ― оглохли? А может они вдвоём в кровати?

Наконец я увидел пани Шебець ― она выглядывала из кухни. Узнала меня.

― Добрый вечер, пани Шебець.

― Что за неожиданность. Неплохо выглядишь и прилично одет. Где ты пропадал всё это время?

С тех пор, когда я её видел, она сильно постарела. Лицо было такое же безликое, как и волосы. В руках было кухонное полотенце. Я пропустил вопрос мимо ушей, потому что знал, что это или дань вежливости, или ей просто не с кем было почесать языком.

― Поговорим завтра, пани Шебець, а сейчас я хочу увидеться с паном Ковалем, ― ответил я и постучал в его дверь. Тишина. Хотел ещё постучать, но услышал голос пани Шебець:

– Твоего отца нет.

Может мне послышалось.

– Что вы сказали, пани Шебець?

– Говорю, что твоего отца нет.

Она что, с ума сошла? Мой отец умер три года назад, и она об этом знала.

– Где пан Коваль? ― резко спросил я.

– Пана Коваля, то есть твоего отца, уже давно нет, ― ответила она.

– Хватит пани Шебець, я не имею настроения шутить.

Равнодушие пана Коваля к любовным чувствам пани Шебець, так оказало на неё влияние, что она выдумала какую-то басню, почему он не может на ней жениться. Мне всегда казалось, что она считает виноватым меня в том, что пан Коваль не хочет брать её в жёны.

Словно не веря, пани Шебець пристально взглянула на меня увеличенными через пенсне глазами.

– Разве ты не знал? ― сказала он с нотками жалости ко мне.

– Чего не знал? ― отрубил я.

– Что он твой отец. Все знали, что ты ― его сын.

– Я? Вы что… Неужели? Пан Коваль ― мой отец? Но…

Я не окончил предложение. Я хотел сказать: «Но мне бы рассказала мама», ― но одновременно меня взяли сомнения.

– У меня есть ключи от его квартиры, можешь жить там, сколько угодно. Твоя кровать такая же, как и всегда. Твой отец был уверен, что однажды ты вернёшься.

– Нет, спасибо, я не останусь.

– Разве тебе не интересно, куда делся твой отец?

– Мой отец умер три года назад, и вы это знаете, пани Шебець.

С этим я и ушёл прочь.

Я не хотел ей верить. Такая возможность была бы очень обидной и противоречивой. Если это правда, то все мои близкие выдавали себя за других. Тогда надо пересмотреть все родственные связи. К тому же, признать это ― означает признать ложь, предательство. Поэтому я решил придерживаться старого ― моего отца звали Андреем, и он умер три года назад.

Я хотел пойти в кино, но оба пристойных кинотеатра, где демонстрировались интересные ленты, были «Nur Für Deutsche». Для не немцев был только один на город кинотеатр и в нём шёл пропагандистский фильм «Jud Suss»,[33]33
  Евреи-скитальцы (нем.)


[Закрыть] который я уже видел.

Поэтому я пошёл к Богдану играть в шахматы. Обычно наши игры были корректными и спокойными. Мы любили перипетии игры, неожиданные ходы, молниеносные повороты фортуны, самые сложные и самые простые дебюты и эндшпили. Ведь суть была не только в победе. В этот день я видел в своём товарище настоящего соперника и стремился к одному ― к победе.

Я был сердит на пани Шебець за её, как мне казалось, придуманную историю, но спустя неделю я опять пошёл проведать её. Я должен был узнать правду, потому что если пан Коваль действительно мой отец, то и я не тот, кем я есть. Я ― другая личность.

Я напрямую спросил её:

– Вы это серьёзно?

– Что серьёзно? ― она делала вид, словно не понимает, о чём речь, вынуждая меня всё растолковать.

– Что пан Коваль ― мой отец.

– А разве я тебе не говорила? Если не веришь мне, спроси у матери. ―Посмеиваясь, она добавила: ―Твоя мать должна бы это знать, ― словно намекая, что мать, которая не говорит сыну, кто его отец, совсем некудышняя.

Не была смысла продолжать. Надо было спросить маму. Я повернулся, чтобы уйти, но пани Шебець очень хотела удержать меня.

– Ты действительно не хочешь знать, что произошло с твоим отцом?

Я заколебался. Эти слова «твой отец» раздражали меня, но я сдался. Она прикурила окурок и пригласила меня сесть напротив неё за кухонный стол, на котором находилась гора грязной посуды.

– Где ты так долго был? ― спросила она, и не ожидая ответа, продолжила: ― Как тебе известно, твой отец приветствовал приход немецкой армии. И кто бы с ним не согласился после тех московских варваров..? Никому и на ум не пришло бы, что немцы видят в нашем государстве только колонию… Они отправили членов Временного правительства Бандеры в лагерь, а сами создали Украинский вспомогательный комитет, который, как они надеялись…

Она замолчала на полуслове. Её внимание привлекли мои начищенные ботинки и коричневый вельветовый пиджак. Наверно её интересовало, откуда у меня на них деньги. Перед тем, как продолжить, она тщательно измерила меня взглядом.

– Как я говорила, немцы хотели, чтобы Комитет плясал под их дудку как Judenrat. Может ты читал об этом, но, скорее всего, ты не интересуешься этими вопросами, судя по твоему виду, тебя больше волнуют девушки, ну точно как твоего папочку, ― яблоко от яблони недалеко падает.

Она почувствовала насколько гадкими показались мне её слова.

– Не пойми меня неправильно ― всех ребят интересуют девушки. Я вела к тому, что твой отец оказался большой шишкой в том комитете. Как я была удивлена, когда узнала об этом! Этот бабник, подумала я, добился высокого положения.

Она вздохнула и печально посмотрела на стену, которая отделяла её комнату от спальни пана Коваля. Наконец продолжила:

– Однако что-то там пошло не так. Наверно он навредил немцам. Как-то прошлогодней осенью неизвестно откуда появилась эта вертихвостка Анна. Я думала, что у этого пожилого бабника с ней свидание. Но вскоре после её прихода я увидела, что они куда-то поспешно собрались и исчезли. Он взял старый военный вещмешок, чем-то набил его до верху. Я удивилась: куда это он собрался.

Пани Шебець снова замолчала, и поправив пенсне, которое сползло ей на нос, резко, с ехидцей, сказала:

– Это я в последний раз видела этого босяка. На следующий день за ним пришли гестаповцы. Они обыскали весь дом, даже подвал. Говорят, что твой отец был бандеровцем. У него было задание проникнуть в Комитет с целью получения информации.

– Куда он мог подеться? ― спросил я.

– Кто его знает… Может, в лес… в партизаны. Куда ему ещё идти? Много молодёжи отдаёт преимущество лесу перед принудительными работами для Рейха. Мне удивительно, почему ты до сих пор тут… Но твой отец..? Когда – нибудь они возьмут его или живым или мёртвым… Бедняга… вот если бы он на мне женился…

Она не окончила предложение. Из-под пенсне скатилась слеза. Она рукой вытерла её и, подумав, добавила: «Только Господь Бог знал сколько он имел тайных жизней».

«Я иду с уверенностью лунатика дорогой, проложенной Судьбой»

Гитлер 1936

«Поставить вопрос о существовании Бога в Сталинграде ―означало отрицать его… Я искал Бога в каждой воронке, разрушенном доме, на каждом перекрёстке, в каждом товарище, в своей норе, в небесах. Бог не появился, хотя моё сердце звало его».

«Мы совсем одни. Никакой помощи. Гитлер бросил нас на произвол судьбы. Если аэродром ещё в наших руках, это письмо отошлют… Вы прочитаете его, когда Сталинград падёт. И будете знать, что я не вернусь».

Отрывки из писем немецких солдат из-под Сталинграда.

МИРАЖ БАРБАРОССЫ

В течении года после начала войны казалось, что «дорога, проложенная Судьбой», неизбежно приведёт немцев к победе. Мечта фюрера, вдохновлённого Барбароссой, восстановить империю и превратить Восточную Европу аж до Уральских гор в колонию, казалась уже почти действительностью. В руках немцев была вся Украина. На севере немецкая армия приближалась к Москве, а на юге ― к Сталинграду, по пути на Кавказ. Но, как поговаривал пан Коваль, человек стреляет, а пули носит Бог. В конце 1942 года военная фортуна отвернулась от немцев. Blitzkrieg застрял в грязи и снегах. «Генерал Зима» оказался сильнее, чем современные военные технологии. Окружённая в Сталинграде, вынужденная замерзать в скрипящих морозах и биться вручную, седьмая немецкая армия в конце января 1943 года сдалась ― около 100 тысяч солдат было взято в плен.

Через четыре месяца немцы сделали попытку вернуть себе утраченные территории. Эта рубка вошла в аналлы истории как самая великая битва Второй мировой войны. Говорят, в ней участвовало около двух миллионов солдат, 6000 танков, 4000 единиц авиатехники. Немецкой армии не удалось прорваться вперёд. «Операция Барбаросса» оказалась призраком. Глядя из своей могилы, опьянённый первоначальными победами Гитлера, император Барбаросса не мог отойти от своего похмелья.

Ситуация на оккупированных территориях тоже изменилась. Появилась самоуверенность. Поляки организовали повстанческую Армию Крайову, украинцы ― УПА, партизанскую армию, еврейская организация подняла восстание в Варшавском гетто и целый месяц сражалась при крайне неблагоприятных условиях.

Немцы вели себя как раненый хищник. Местное населения вынуждали присутствовать при публичных казнях. Чтобы запугать людей, мертвецов оставляли висеть сутки.

Мне посчастливилось ― меня ни разу не загоняли смотреть на казнь. Но один раз, по дороге на чёрный рынок, из-за того что «чёрные» перекрыли другие улицы, мне пришлось пройти возле виселицы, на которой висели казнённые накануне люди. Виселица стояла в самой оживлённой части города, посреди главного проспекта, напротив Оперного. Афиша на дверях театра анонсировала новый спектакль «Fledermaus», а на табличке внизу было написано «Nur Für Deutsche».

Я не поднимал глаз от тротуара ― не хотел смотреть на виселицу, потому что помнил, как страшно выглядел мужчина, который повесился в Яворе. Это произошло за год перед моим отъездом во Львов. Как и другие дети, я пас в лесу коров. Однажды мы играли в прятки между сосен, скал, кустов. Вдруг услышали, как один ребёнок закричал: «Эй, ребята! Человек висит на ели!» Это звучало как шутка, но там действительно был висельник. Оказалось, что это сельский казначей, который присвоил себе какие-то деньги. Не выдержав позора, он боялся появится общине на глаза. С тех пор мы избегали ходить в ту часть леса ― как мы его называли ― проклятой ложбиной.

Сейчас, чем ближе я подходил к виселице, тем чётче в моём представлении представал образ того мужчины с петлёй на шее, с распухшим языком, который торчал из его открытого рта. Я чуть не пошёл назад. Однако что-то принуждало меня идти дальше.

Я не мог долго игнорировать виселицу. Остановился и посмотрел прямо на неё. На верёвках, привязанных к грубой горизонтальной балке, которая лежала на двух крепких высоких столбах, висело десять тел. Среди них была одна женщина. Петля крепко обхватила её шею, голова была наклонена вбок, словно, чтобы не видеть изувеченного лица соседа. Её густая чёрная коса ниспадала через правое плечо, касаясь верёвки, которой были связаны её руки. Её ноги в чёрных чулках были скрещены, словно отдыхали от длительного путешествия. Глаза её были закрыты.

Я думал, кто она, и что ощущала, когда ей на шею накидывали петлю. Когда-то, чтобы повесить женщину, она должна была быть ведьмой. Теперь достаточно было быть членом АК или ОУН, или просто быть арестованной во время облавы. Недавно появились объявления, в которых говорилось, что за каждого убитого немца будет повешено десять местных жителей.

Я уже три года не молился, но увидев ту женщину в петле, я ощутил желание помолиться за неё. Однако была ли в этом нужда? Она сама была, как страстная молитва, самое громкое взывание к небесам положить конец этому молчаливому безразличию.

В тот день я лёг поздно, но не мог долго заснуть. Это была моя первая ночь в комнате пана Коваля. Я лежал в его кровати, вдвое шире чем моя, в соседней комнате, и представлял себе череду женщин, которые прошли через эту спальню. Была ли моя мать только одной из них?