Текст книги "Как стать богом (СИ)"

Автор книги: Михаил Востриков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ну, вот видите!

– И все-таки… Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое… Мне придется называть звучные имена, очень даже звучные… А немцы, между прочим, знаете как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!

– Совершенно с Вами согласен, уважаемый ТельмАн Иванович. И с немцами – тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: «Два – любимое число алкоголика». А в Писании так и совсем жестко сформулировано: где двое вас собралось, там и я среди вас. И соответственно, я предупреждаю, просто обязан предупредить, что вся наша беседа записывается.

– Ах, вот даже как! Но, в этом случае я вынужден буду, к сожалению…

И оскорбленный в лучших своих ожиданиях господин Епанчин принимается демонстративно покинуть сей негостеприимный кров – двинается, изображая сдержанное дипломатическое возмущение, шевелится лицом и всем телом, начинает приподниматься над креслом, но никуда, разумеется, не уходит и даже спорить перестает, а только усаживается попрочнее и произносит с покорностью:

– Ну хорошо, ну раз так… Раз иначе нельзя…

– Нельзя, Тельман Иванович! – бархатно подхватывает Работодатель, – Никак нельзя иначе. Ноблес, сами понимаете, оближ. На том стояли и стоять будем, а что касается гарантий, то они абсолютны – здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ. Вы можете быть совершенно уверены: ни одно сказанное вами слово этих стен не покинет. Без вашего, разумеется, специального позволения.

СЮЖЕТ 5/3

Господин Епанчин произнесенными заверениями, видимо, удовлетворяется. Он снова в двух-трех беспорядочных фразах подчеркивает чрезвычайную и особливую щепетильность предлагаемого дела, снова без особой связи с предметом, но с явным нажимом напоминает о таинственном (для Юрия) Фроле Кузьмиче, рекомендовавшем ему Работодателя как серьезного профессионала и в высшей степени порядочного человека.

И только после этого совершенно бессвязного и даже, пожалуй, бессюжетного вступления принимается излагать наконец суть. Суть эта (изложенная, напротив, отточено гладкими, ясными, хорошо отредактированными и, может быть, даже заранее отрепетированными фразами) состоит в следующем.

Господин Епанчин, оказывается, не просто видный коллекционер-филателистом, он («доложу вам без ложной скромности») обладатель крупнейшей в СССР (он так и сказал – «в СССР») коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные, впрочем, одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Марки, выпущенные в мире после шестидесятого года нашего века, его почему-то не интересуют, но все, что выпущено ДО ТОГО, составляет предмет его интереса и в значительной – «в очень значительной степени, что-нибудь порядка девяноста пяти процентов» – в его замечательной коллекции представлено. Среди многочисленного, прекрасной красоты, но, так сказать, «рядового материала», находится в его сокровищнице и некоторое количество «мировых раритетов», подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда – редко, крайне редко! – появляется подобный на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов. И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был варварски похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он (Тельман Иванович) догадывается, когда в точности это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него (Тельмана Ивановича) никаких возможностей нет, есть только обоснованные подозрения, и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, и которая как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и по возможности восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности, пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным…

Любопытно: начинает он говорить по заранее заготовленному и говорит поначалу казенно, бесстрастно и осторожно, словно по минному полю идёт на ощупь, но постепенно начинает горячиться, история этого отвратительного, низкого преступления, этой глубоко личной несправедливой обиды бередит старые раны, и он делается страстен и зол.

Как он только посмел, этот подлый вор⁈ Как посмел он затронуть самое святое⁈

– … Он, знаете ли, английские колонии собирает, а я – весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза, и это его озлобляет, это его выводит из себя совершенно… Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да, никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого уже не способен переносить и на все готов, чтобы меня опустить – не так, так иначе… Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД… в КГБ… Неважно, гнусности всякие. Интриги строил, чтобы меня из руководства Общества исключить. А теперь вот – пожалуйста! – докатился и до уголовщины…

Это был душный августовский вечер, гроза надвигалась, было жарко, потно, Академик – грузный, одышливый мужчина – поминутно утирался роскошным шелковым платком, они пили чай за обеденным столом и говорили «о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия». Они были одни в квартире, Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты от духоты – толку от этого было немного, но это важное обстоятельство, потому что все началось, видимо, именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату, ахнули с дребезгом тут же захлопнувшиеся створки окна, полетели со стола бумажные салфетки, он кинулся их (зачем-то) ловить, зацепил стакан, чайник, вазочку с конфетами, еще что-то, все полетело на скатерть, на пол, Академик с неприличным смехом (хотя чего тут, спрашивается, было смешного?) выскочил из кресла, спасая штаны от разлившегося чая.

Нет, марок, разумеется, на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали – на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров, а скорее, даже больше. Он не может толком объяснить, как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно тогда приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки и вдруг, без всякого перехода, сидит уже на диване у дальней стены, Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры – лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает – на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.

Нет, тогда он этому никакого значения не придал – испугался только, не попортились ли выпавшие марки. Но все оказалось в порядке, марки были целы и невредимы, они с Академиком тут же собрали их и положили в соответствующие кляссеры на нужное место. Нет, он уже не помнит, что это были за марки. Кажется, Британская Центральная Африка. Да, это неважно, рядовые какие-то, по сто-двести «михелей», ничего особенного, поэтому и не запомнились.

Вообще-то, по правде говоря, многие обстоятельства тогдашних событий ему не запомнились, и весь тот вечер в памяти до сих пор как бы затянут этакой смутной дымкой, и по поводу каких-то простейших вещей остались и остаются неясные недоумения. Например: был телефонный звонок сразу после аварийного чаепития или ему это только кажется теперь? Вроде бы все-таки был. А может быть, и не было. Разогревали они с Академиком чайник по второму разу, или он, Академик, тут же после инцидента и удалился, сославшись на позднее время? Не вспоминается. Провал. Неясность. Вряд ли это важно для дела, но факт тот, что в памяти все это смотрится до странности нерезко, словно в расфокусированный бинокль

Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слове – похабщина. Можете себе представить – вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача, видите ли, был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды, видите ли, оказались живые! А⁉ Какое мне, спрашивается, дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор. Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и, пока я лежал в беспамятстве, взял из коллекции, что ему захотелось. А кляссеры на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились. Не зря же про него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку, якобы честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему за бесценок. Потом спохватится, бедняга, да только поздно, и ничего уже никому не докажешь Тем более: академик же, лауреат! «Как Вы можете даже подумать о нем такое?!. Ай-яй-яй!» А вот и не «ай-яй-яй». Очень даже не «ай-яй-яй».

СЮЖЕТ 5/4

Юрий слушает все эти сбивчивые жалобы пополам с инвективами почти отстраненно – он близок к обмороку. Сердце бьётся с перебоями и уже даже не бьётся теперь, а лишь судорожно вздрагивает, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно борется с наползающей дурнотой, его мучает одышка, а в голове крутится, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа:

«И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги!»

Пару раз он уже ловит на себе косой, сердито-обеспокоенный взгляд Работодателя, но отвечает на эти взгляды только раздраженным насупливанием бровей, а также злобными гримасами в смысле:

«Да, пошел ты! Занимайся своим делом!».

Такой сумасшедшей концентрации вранья давно ему встречать не приходилось, а может быть, и не встречал он ничего подобного и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врёт, буквально, через слово, почти поминутно, причем без всякого видимого смысла и сколько-нибудь разумно усматриваемой цели. Каждая его очередная лживость хлестает несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце, поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестаёт улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молит Бога только об одном – не обвалиться бы сейчас всем телом на стол, прямо на всю эту свою регистрирующую и контролирующую аппаратуру, а в особенности – на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозоливает, непрерывно её нажимая.

– Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял. (Удар по коронарам: вранье – ничего подобного никто у него не спрашивал!) А что? Что мне было делать? Я, между прочим, еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил и знал же, что пустой это номер, но пошел! «Как Вам не стыдно» – говорю! (Вранье.) В лоб его спрашиваю: «Где же ваша совесть, господин хороший?» (Вранье, ложь, ложь.) «Ведь вы же заслуженный, – говорю, – пожилой человек! О Боге пора уже подумать!» (Врет, врет, серый крыс – никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал)

– И что же он вам на это ответил? – Работодатель наконец включается (и как всегда, в самый неожиданный момент).

– Кто?

– Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые вопросы?

– Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только своими искусственными челюстями.

– Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?

Тут Тельман Иванович словно бы затормозит. Жуёт серыми губами. Вытаскивает клетчатый платок, вытирает лоб, губы, руки почему-то вытирает – ладони, сначала левую, потом правую.

– Плохо вы его знаете, – говорит он наконец.

– Я его вовсе не знаю, – возражает Работодатель, – Кстати, как Вы сказали его фамилия?

– А я разве сказал? – спрашивает Тельман Иванович. У него даже остроконечные ушки встают торчком.

– А разве не сказали? Академик… академик Вышеградский, кажется?

Тельман Иванович ухмыляется только, с некоторой даже глумливостью.

– Нет, – произносит он почти высокомерно, – Не Вышеградский. Отнюдь.

– А какой?

– Я не хотел бы называть имен, – произносит Тельман Иванович еще более высокомерно, – Пока мне не станет ясно, готовы ли Вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять.

Однако, Работодателя осадить и тем более нахрапом взять невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя нахрапом. Он ответствует немедленно и с неменьшим высокомерием:

– Не зная имен, – говорит он, – Я совершенно не могу объяснить Вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за Ваше дело.

Сцена 6. Любовь к неуплате почтового сбора

СЮЖЕТ 6/1

Тельман Иванович молчит, наверное, целый час, а потом шмыгает носом и говорит жалобно:

– Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него или хотя бы, – лицо его искажается и делается окончательно неприятным, – Хотя бы уши ему нарвали… чайник начистили хотя бы. И главное – недорого ведь. Пустяки какие-то. Слава Богу, Фрол Кузьмич отговорил, спасибо ему, а то вляпался бы я в уголовщину, вовек бы не расхлебался…

– И сколько же с Вас запрашивали?

– Да пустяки. Пятьсот баксов.

– Хм. Действительно, недорого. С кем договаривались?

Тельман Иванович немедленно ощетинивается:

– А какая Вам разница? Зачем это Вам?

– А затем, – произносит Работодатель наставительно, – Что я должен знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. Без всякого исключения!

– Да никто в эту историю не посвящен…

– Ну, как же – «никто». Фрол Кузьмич – раз…

– Да, ничего подобного! – протестует Тельман Иванович и даже для убедительности привстаёт над креслом своим, застывши в позе напряженной и вовсе не изящно, – Я ему только в самых общих чертах… без имен… без никаких деталей…

«Деликатнейшее дело. Затронуты важные персоны». И все. Что Вы⁉ Я же все понимаю!

– Это хорошо. А как все-таки насчет бандюги Вашего, ценой в полштуки баксов?

– Да я вообще ни с какими бандюгами не общался! Что Вы! Просто есть знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал, сказал только что, надо бы одного тут проучить…

– Академика.

– Да нет же! Просто одного типа. И все!

«Это правда. Во всяком случае здесь нет ни грана прямого вранья – и на том тебе спасибо, серый пыльный человечек», – думает Юрий, вконец замученный сердечными экстрасистолами.

Работодатель выжидает секунду (не загорелся ли красный) и продолжает:

– И в Обществе Вы никому об этом не рассказывали?

– Еще чего! Конечно, нет.

– Друзьям?

– Нет у меня друзей. Таких, чтобы.

– Знакомым филателистам?

– Господи, нет, конечно.

– Сыну? Жене?

– Да перестаньте. Какое им до меня дело? – вздохает Тельман Иванович, – У них свои заморочки.

– Но, таким образом, получается, что об этой прискорбной истории не знает никто?

– Да. Именно так. Что я Вам и докладывал. Никто.

– А почему, собственно? – спрашивает Работодатель вроде бы небрежно, но так, что Тельман Иванович сразу же напрягается и даже вцепляется сизыми ручонками в подлокотники.

– Н-ну… как «почему»? А зачем?

– Я не знаю, зачем, – Работодатель пожимает плечами. – Я просто хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли ценнейшую марку. Вы знаете, кто. Вы догадываетесь, каким образом. Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер Вы не предприняли… никому о преступлении не сообщили… даже в милицию не обратились. Почему?

Это интересный вопрос! И Тельман Иванович на него не отвечает. Точнее, отвечает вопросом:

– Я не понимаю, Вы беретесь за мое дело? Или нет?

– Пока еще не знаю, – отвечает Работодатель, – Пока еще я думаю, размышляю… А какую, собственно, марку мы будем разыскивать?

Тельман Иванович весь морщится и моментально делается похож на старую картофелину:

– Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать?

– Мину-у-уточку! – произносит Работодатель бархатным голосом, – А Вы сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за предмет?

– Да, да, конечно… – мямлит Тельман Иванович. Ему очень не хочется называть украденный предмет. Ему хочется как-нибудь обойтись без этого, – А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень редкая, очень ценная… Уникальная. А?

– Где «указать»?

– Н-ну, я не знаю… Как-нибудь так… Без названия. Описательно… Все равно же это только для специалистов. Для профессионалов, так сказать… А так – зачем…? Кому…?

Он говорит все тише и тише, а потом замолкает. Бормотать и дальше маловнятную чепуху ему уже неприлично, называть предмет не хочется, а как со всем этим клубком противоречий быть, он не знает – сидит молча, склонив головушку на грудь и рассматривает сложенные на коленках ладошки.

– «Британская Гвиана»? – вдруг спрашивает, а вернее, негромко произносит Работодатель.

Тельман Иванович трепещет и сразу делается бледен.

– Откуда Вы знаете? – шепчет он спертым голосом.

Работодатель пожимает плечами:

– Какая Вам разница? Знаю. Догадался.

СЮЖЕТ 6/2

Некоторое время они смотрят друг на друга, не отводя взглядов. Работодатель – уверенно, с горделивым смирением ученика, одержавшего замечательную, но неожиданную победу над господином учителем. А Тельман Иванович – испуганно, даже затравленно, не понимая, поражаясь, медленно оправляясь от нанесенного удара и в ожидании новых ударов…

– Да, ничего Вы не знаете! – произносит он облегченно и уже с пренебрежением, – Слышали звон да не поняли, откуда он. Вы же про одноцентовик красный думаете… Нет, батенька, не туда попали! Эка хватил, одноцентовик! А впрочем, откуда Вам знать. В детстве, небось, марки собирали?

– В детстве, – признаётся Работодатель.

Называется марка «Британская Гвиана, первый номер». Как бы расшифровывая это лошадиное (из области рысистых испытаний) название, Тельман Иванович описывает ее также, как «два цента на розовой бумаге». Таких марок на свете не так уж и мало, целых десять штук, но все они, оказывается, «гашеные», «прошедшие почту», а Тельман-Ивановичева марка «чистая», «правда, без клея», и это обстоятельство («чистота» ее, а не отсутствие клея) является решающим: мало того, что она переходит в силу этого обстоятельства в категорию «уникум», так вдобавок еще никто, оказывается, не знает о существовании таковой, никто в мире, ни один живой человек: она великая и сладкая тайна Тельмана Ивановича, символ его абсолютного над всеми превосходства и, похоже, ось всего его существования среди людей и обстоятельств…

– А откуда она у Вас? – спрашивает Работодатель и Тельман Иванович тотчас же замолкает, словно ему перехватывают горло.

СЮЖЕТ 6/3

Работодатель терпеливо ждёт. В комнате так тихо, что Юрий, кажется, даже слышит слабое сипение магнитофонной ленты в кассетнике.

– Зачем? Ну, зачем Вам это знать? – шепчет, наконец, Тельман Иванович, да с такой мукой в голосе….

Но, Работодатель, похоже, несколько смягчается.

– Можно, ведь, без деталей, – говорит он сочувствующе, – Как, что, когда – это, не важно. Я хотел бы только знать, кто был последним владельцем? До Вас?

– Не знаю, – говорит (выдавливает из себя с очевидным трудом) Тельман Иванович. (Правда, констатирует Юрий – не без удивления.)

– Как так? – говорит Работодатель. Он тоже удивлен, – Как это может быть? Чтобы, Вы этого не знали?

Тельман Иванович молчит. Он опять молчит – снова серый, крысоватый, унылый, и снова рассматривает сизые свои ручонки, смирно сложенные на коленях.

– Ну, хорошо, – говорит Работодатель, – Ладно. Господь с Вами. Не хотите – не надо! Обойдемся. А как все-таки зовут Вашего академика? Да не упрямьтесь Вы, в самом деле! Вы ведь уже все про него рассказали: академик, химик, марки собирает, крупный спец по английским колониям… Петербуржец. Неужели Вы полагаете, что мы его теперь не вычислим? Да вычислим, конечно же, только лишний шум поднимем своими расспросами. Подумайте сами: ну зачем нам с Вами лишний шум?

Тельман Иванович, видимо, этой энергичной речью вполне убеждается, но ведёт себя тем не менее несколько неожиданно. Он вдруг поднимается из кресла, наклоняется над столом Работодателя и, сказав негромко: «Где тут у Вас можно…?», принимается ему что-то царапать на четвертушке листка.

– Только не надо «ля-ля-ля». Я вам ничего не говорил! – объявляет он не без торжественности и демонстративно двигая листок Работодателю под нос. Потом возвращается в кресло, смотрит почему-то на Юрия (впервые за все это время – с вызовом смотрит, горделиво, «знай наших») и повторяет:

– Не надо «ля-ля-ля». Не сказано, значит, не сделано!

Некоторое время Работодатель разглядывает его с видом, пожалуй, слегка ошеломленным, берёт листок, читает написанное, удовлетворенно кивает, а затем извлекает из нагрудного карманчика тускло блеснувший «Ронсон», выщелкивает длинный синеватый огонек, подносит к нему листочек и, подождав, пока огонь доберется до пальцев, бросает обугленные останки в медную пепельницу.

– Так? – спрашивает он у Тельмана Ивановича.

– Можно и так, – соглашается Тельман Иванович как бы равнодушно, но на самом деле очень довольный.

– Только так! – произносит Работодатель строго и принимается размешивать и растаптывать пепел огрызком карандаша,

– У меня сложилось несколько противоречивое впечатление о Вашем деле, – говорит он, – Мне нужно подумать, прежде чем я приму окончательное решение.

Тельман Иванович печально кивает. Он со всем согласен. Он, кажется, вообще больше не слушает, что ему говорят. И едва только Работодатель делает паузу – значительную паузу перед тем, как сформулировать самое деликатное, Тельман Иванович вдруг сообщает:

– У меня отец был филателистом…

СЮЖЕТ 6/4

Работодатель вежливо замолкает, ожидая продолжения, но продолжения все нет и нет, минута проходит (это очень долго, когда в разговоре возникает минутная пауза, это мучительно долго – безнадежно глухая пропасть немого времени), потом идёт другая, и тут наконец Тельмана Ивановича прорывает:

У него отец был филателистом. Не знаменитым каким-нибудь, нет, денег вечно не хватало, но зато самоотверженным и знающим, Тельман Иванович многому у него научился и вообще пошел по стопам. Так вот отец привез из Германии, после войны, в качестве трофея, некоторое количество марок время тогда было такое, многие целыми чемоданами привозили, и некоторые, ныне замечательные, коллекции начали произрастание свое именно тогда, из этих самых чемоданов. У отца же никаких чемоданов в помине не было – так, несколько альбомов и обувная коробка, набитая марками разных стран и времен. И вот много лет спустя, уже отца в живых не было, уже сам Тельман Иванович выбился в люди и стал известен в кругах специалистов, попалась ему под руки эта коробка, и решил он разобраться, что там за материал и не найдется ли там что-нибудь интересненькое.

В коробке среди прочего обнаружился желтый, плотный конверт из-под фотобумаги «Кодак», а в конверте этом – несколько десятков самых разных марок, в том числе и на обрывках конвертов. Вообще говоря, «марки на вырезке» (то есть аккуратно вырезанные из конверта таким образом, чтобы остались тут же при марке почтовые штемпеля, служебные наклейки и прочая специфическая мутотень), такие марки ценятся особо, но здесь, в желтом конверте, наличествовали только какие-то драные обрывки конвертов и открыток, грязноватые, иногда даже замасленные и совершенно неколлекционные на вид.

Рис.6/4. Кювета с марками

Он собрал их в общую кучу и положил в кювету с теплой водой, чтобы отмокли от бумаги сами марки – в основном «рядовые немецкие княжества и кое-какая небезынтересная Швейцария». Каково же было его изумление, когда полчаса спустя обнаружил он в остывшей воде – среди обрывков размокшей бумаги и отклеившихся свободно плавающих рядовых марок это ослепительное чудо на розовой бумаге, Британскую эту Гвиану номер один, в великолепном состоянии, прекрасно обрезанную, «экземпляр кабинет» или даже «люкс-сьюперб», чистую, негашеную, но, к сожалению, правда, без клея. Не исключено, между прочим, что изначально она была даже с клеем, как и положено быть чистой почтовой марке, да в теплой воде клей безвозвратно растворился, но, возможно, что клея у нее не было никогда, как это встречается частенько у марок, выпускаемых в жарких тропических странах.

Теперь можно только гадать, кто был предыдущим владельцем этого уникума. Ясно только, что был это человек осторожный и предусмотрительный, равно как и человек грамотный и хорошо понимавший, какое сокровище находится у него в руках. И в ожидании нелегких времен и дурных перемен он принял надлежащие меры – не без остроумия спрятал свою драгоценность: положил на небрежный обрывок старого конверта и сверху аккуратненько наклеил какую-то обыкновеннейшую Баварию, скорее всего, двадцатых годов выпуска, чтобы размером была побольше, а привлекательностью – поменьше. Простейший расчет: если кто-нибудь и покусится на коллекцию, то рядом с красивыми золочеными «альбомами Шаубек» кого заинтересует и соблазнит ботиночная коробка, набитая второстепенными марками, и тем более в этой коробке – невзрачный желтый пакет из-под фотобумаги «кодак»?

Рассказывая всю эту авантюрную, в манере Луи Буссеара, историю, Тельман Иванович проникновенен и откровенен настолько, насколько это вообще в силах человеческих. И вся его история, как это ни удивительно, правда, на редкость чистая, беспримесная правда. За одним, впрочем, но довольно существенным исключением: не было желтого конверта в коробке из-под обуви. Не было его там. Он попал к Тельману Ивановичу каким-то другим образом. Совсем другим. И Тельман Иванович почему-то не желает рассказывать, каким именно.

Лирическое отступление №2. «Отец Тельмана Ивановича Епанчина»

В большом и даже огромном кабинете (где всё огромное – кресла, электрический свет, стол, окна, занавешенные титаническими портьерами, портрет Ленина во всю стену) находятся два маленьких человечка, похожие чем-то друг на друга: оба серые, с редкими серыми волосами, зачесанными назад, со щеками, навсегда изуродованными оспой, только один из них спокойно стоит у стола и лицо его неподвижно, а другой сидит тут же, у этого же стола, в гигантском кресле и весь, вместе с лицом, мучительно подергивается, словно кресло обжигает ему задницу.

То ли встать ему хочется руки по швам, то ли уменьшиться до нуля, вообще исчезнуть и оказаться в другом каком-нибудь месте, и мысли его так же лихорадочно и болезненно подергиваются, как и он сам. Он, разумеется, вглухую молчит и вообще старается не дышать. И молчит (долго, непереносимо долго молчит).

Второй человек – смотрит в простенок между окнами, в никуда, словно догадывается, что, посмотрев на человечка в кресле, может нечаянно убить его этим взглядом. Потом он говорит, тихо и почти неразборчиво:

– Есть мнение, что надо сделать хороший подарок нашему другу и союзнику господину Рузвельту. Мне сообщили, что он филателист. Занимается филателией. Это правда, товарищ Епанчин?

– Так, точно, товарищ Сталин! – человечек в кресле запинается и судорожно откашливается, – Извините… И говорят, что – страстный филателист!

Наступает новая долгая, изнуряюще долгая, мучительная пауза.

– А что это означает – «филателия»?

– Собирание почтовых марок, товарищ Сталин. С целью их коллекционирования, а также…

– Это я знаю. Я спрашиваю: что само это слово означает «фи-ла-те-лия»? На каком языке?

– Это греческий, товарищи Сталин. А перевод… как бы это точнее выразится… Буквально?

– Конечно. Лучше всего буквально.

– «Нелюбовь к почтовой оплате»… Наверное, так, будет точнее всего.

– Как Вы сказали?

– «Нелюбовь к почтовой оплате», товарищ Сталин. А еще точнее: «любовь к неуплате почтового сбора».

Стоящий человек говорит с удивлением:

– Глупость какая-то… – он молчит и добавляет, – И вообще, занятие глупое. Взрослый, умный человек, политик, а занимается глупостями.

Он снова молчит.

– А может быть, он никакой не умный? Может быть, все только считают, что он умный, а на самом деле – глупец?

И он смеётся – тихо, весело и неожиданно, словно смеётя, вдруг, известный всему миру портрет. И так же неожиданно снова мрачнеет.

– А как Вы думаете, советские марки у него в коллекции есть?

– Думаю, что есть, товарищ Сталин. Думаю, что у него очень хорошая коллекция советских марок.

– Все советские марки у него есть?

– Думаю, что нет, товарищ Сталин. Думаю, всех советских марок ни у кого на свете нет.

– Почему?

– Существуют редкости, которых всего пять-шесть штук известно, и даже меньше.

– Это хорошо. Это очень хорошо. Задача Ваша определяется. Надо собрать полную коллекцию

– Он будет в восторге, товарищ Сталин. Но это невозможно.

– Почему?

– Невозможно собрать полную коллекцию…

– Считайте, что это партийное поручение, товарищ Епанчин. Надо собрать. Срок – один месяц. Мы думаем, этого будет достаточно. Обратитесь к товарищу Берия. Он в курсе и поможет.

– Слушаюсь, товарищ Сталин! – говорит маленький человечек Епанчин, обмирая от ужаса.

… Но, независимо от этого ужаса, мысль его уже работает привычно. Консульский полтинник придется отдать свой, думает он озабоченно. И ошибку цвета «70 ₽» без зубцов… Где взять перевертку Леваневского с маленьким «ф»?.. Она есть у Гурвиц-Когана, но, он ее продал – кому? Должен знать. Знает. И скажет. Не мне скажет, органам скажет… Товарищу Берия скажет, думает он с внезапным ожесточением, удивившим его самого: он чувствует себя сильным и большим, как это бывает с ним иногда во сне…

Вот так, или примерно так, проходит его единственный и последний в жизни звездный час. Так, или примерно так, он рассказывает об этом сыну своему – маленькому, плаксивому, капризному, но умненькому Тельману Ивановичу. Но, он ничего не рассказывает о том, что переживает, пока везут его в Кремль на огромной черной машине. И как героически сражается он в огромном кабинете с приступами медвежьей болезни. И как сваливается на другой день с сердечным приступом – от нервного перенапряжения.

«В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих свершений».

И уж, конечно, ничего не рассказывает он о том, как, сидя на специальной квартире, четыре страшные недели лихорадочно составляет подарочную коллекцию для чертова американца из тех многих коллекций, которые приносит ему неприятный человек в штатском – иногда молчаливый, иногда почему-то болезненно разговорчивый, иногда сдержанный, а завтра вдруг развязный, вчера красивый (кровь с молоком), а сегодня никакой, но всегда крайне неприятный в общении, и глаза у него всегда волчьи, несытые, нацеленные и как бы приценивающиеся.