Текст книги "Дело о кониуме"

Автор книги: Михаил Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Разве это плохо? – спросил Ершов. – Сейчас те, кто торгуют, гораздо больше научных сотрудников получают.

– Ноу них же никакой перспективы.

– Они деньги зарабатывают, коммерции учатся, могут со временем и директорами стать, и дело свое открыть.

– Но перспективы нет.

– Какой перспективы?

– Как какой? Перспективы. – На секунду Ольга Ивановна умолкла, а потом с жаром добавила: – Государство ей высшее образование дало, а она деньги зарабатывает, ну, ни дрянь ли?

Тут уже Ершов крякнул и задумался, но потом все же обратился к Клавдии:

– А, по-вашему, что за человек был Павел?

– Вы понимаете, – холодно отвечала она, – во всем должен быть определенный порядок, сначала надо окончить институт, потом аспирантуру, защитить кандидатскую, докторскую, и когда человек уже полностью созреет, докажет свое право на место в научном мире, тогда только он может выдвигать идеи. Вы представляете, что будет, если каждый начнет вылезать со своими мыслишками?

– Даже страшно подумать, – угрюмо сказал Ершов, с трудом сдержав рвущуюся на волю предательскую улыбку. – Но не из-за идей же он пропал.

– Конечно, нет, но все равно он нахал.

– А вы работали с ним в одной лаборатории?

– Нет, но мир науки тесен.

– А когда вы его в последний раз видели?

– В тот четверг он к папе приходил. Обычно они сначала в кабинете сидели, потом папа его на кухню выводил.

– А там этот гений сжирал все, что ни выставишь, – вмешалась Ольга Ивановна. – Налопается, напьется и уходит.

– А о чем, если только не секрет, разговор шел в последний раз?

– Наш Наполеон обещал уничтожить порядок, правительство и свой институт в придачу.

– Понятно, – вздохнул Ершов, хотя ничего ему понятно не было.

Когда-то он сам работал на кафедре, преподавал, писал кандидатскую, но ведь как давно это было, в другую эру. Почему в дни нынешние кого-то может волновать табель о рангах, не укладывалось в его голове, ибо при сегодняшних доходах торговцев, воров, проституток, чиновников и лакеев любая заработная плата могла восприниматься лишь как насмешка. Сам Ершов просто хорошо переводил и получал немного, однако в валюте, а время на дворе стояло такое, когда рубли были словно бы не русскими, не православными, а какими-то мистическими полутенями. Любой иностранный собрат нагонял на них такой страх, как Суворов на басурман, и рубли лишь орали: – «Аман!» – сотнями сдаваясь в полон.

Следующее утро Ершов начал с телефонной беседы:

– Профессор Быченко? Иерихон Антонович, – невесело говорил он. – Я пока на нулях, а у вас что?

– У меня? – гукнуло в трубке. – Первое, в тот день никто не видел, как Павел выходил из института, он оставался в лаборатории, когда все ушли, и в тот же день, отметь, в тот же вечер в институте шел ученый совет.

– Ну, не там же его убили.

– Кто знает, мы – профессора – люди крутые, – хмыкнул Иерихон. – А смута в науке жуткая.

– Ничего не пойму, второй день только про вашу научную медицинскую смуту и слышу. Сейчас же, когда деньги можно заработать, лишь торгуя пивом, наркотиками, Родиной, из вашей отрасли все случайные люди должны разбежаться, остаться должны лишь те, кто с призванием.

– Юноша, а если они еще не успели разбежаться, таких профессоров, как Иерихон Быченко, в нашем городе раз-два и обчелся, а тех, кому бежать треба, – процентов девяносто пять. И когда до табели о рангах дошло, у них в душе взыграло: ну как вернется спокойная сытая жизнь? Того даже не понимают, что дармовых леденцов на всех не хватит, и так тридцать лет как гусеницы жили, на будущее наедались, а теперь крути не крути, но либо сдохнем все, либо работать придется.

– Но чем Павел мог институту мешать? Аспирантам диссертации за деньги писал? Так и раньше это было. Что-то иное? Но что?

– А я спринтер что ли, чтоб за одни сутки все тебе выведать? На твоем месте я бы отправился в институт, ведь если Павел из него вышел, то для поисков остается весь мир, а если нет – всего одно пятиэтажное здание.

– Принял к сведению вашу наимудрейшую мысль, – вздохнул Ершов. – Но сначала я все же с родственниками его договорю.

Однако первым, с кем в тот день встретился Ершов, оказался одетый в штатское инспектор городского уголовного розыска Переднее Константин Игоревич. Невзрачный, с щеточкой жидких желтых усиков на верхней губе, он не походил на грозного полицейского детектива. В прихожей Ершова Переднее долго сморкался, суетливо стягивал с себя полушубок, застенчиво тер подошвы вылинявших ботинок о коврик.

– Чем могу служить? – спросил после паузы Ершов, жестом приглашая милиционера в комнату.

– Я, видите ли, узнал, что вы занимаетесь исчезновением Павла Муханова.

– А нельзя? Я же не работаю, гонорар не беру, я частным, личным образом помогаю своим друзьям.

– Что вы, что вы… – Переднее представлял собой само добродушие. – Хотя знали бы вы, как мы теперь пристально следим за вами. Вы ведь вот так частно, лично заинтересуетесь чем-нибудь, просто вроде в шутку, а потом, тоже как бы в шутку, завотделом горкома снотворными отравится, мэр в отставку подаст…

– Я-то здесь причем? – скорчив удивленную гримасу, изумился Ершов.

Инспектор изобразил на лице такую радужную улыбку, что оно стало походить на большой блин.

– Что вы, что вы, это тоже шутка, коллега. В этом деле, да и в целом, наши интересы сходятся. Побольше бы таких, как вы. Я просил бы вас, если что-то узнаете, звонить мне. Вот телефон.

– Ас чего бы это уголовный розыск начал заниматься исчезновениями? Вы же не участковый какой-нибудь, или тот, уж и не знаю, кто у вас там сейчас, тот, который мелочевкой занимается. Вы же угро, вам убийство какое-нибудь подавай.

– Одежонку нашли его, всю в крови.

– Где?

– В мусорном баке.

– Где в баке?

– От дома его невдалеке.

– Всю?

– Пальто и шапки нет, да время такое, что удивительно, как остальное не растащили. Посмотреть хотите?

– Идет. А кроме пальто, одежда вся на месте?

– От пиджака до исподнего.

Погода на улице стояла такая, словно не декабрь был, а вокруг лежала не Россия – так было сыро, склизко, туманно. Переднее сразу же зашмыгал и ежеминутно стал тереть смятым в комок платком покрасневший у ноздрей нос.

Мусорный бак располагался метрах в двадцати от дома Му ханова, у начала дорожки, ведущей от улицы к подъездам.

– И как в нем приметили что-то? – удивился Ершов.

Бак представлял собой высокий зеленый металлический ящик.

– Лучшие друзья милиции помогли, – неожиданно сипло ответил Переднее и похлопал себя по горлу. – Бабули… Хотите зайти к нам и вещи посмотреть?

– Нет. А обратите внимание, такие же баки и у самого дома, и у соседних зданий тоже.

– Ну? – выдохнул инспектор.

– Этот бак единственный, – Ершов щелкнул пальцами, – у проезжей части.

– То есть?

– Сейчас вы наверняка пойдете к Вере?

– Да.

– Значит, я к ней вечерком загляну. Пока.

Ершов подмигнул, резко развернулся и покинул трущего нос милиционера.

Следующими, кого посетил Ершов, были мать и сестра Павла. Квартира их походила на операционную, столь чинна, строга и чиста, как будто в ней и не жили, а лишь наводили порядок. Сестра же Павла оказалась кудрявой хохотушкой, которая словно не понимала Ершова. Любой его вопрос о Павле она быстро переводила на своего ребенка, своего мужа, свою коммерцию и рассказывала о них, рассказывала, рассказывала, она была просто пьяна своей жизнью, своим счастьем, а что-либо, связанное с Павлом, находилось за чертою ее интересов, не заслуживало слов и внимания. Ершов с облегчением вздохнул, когда появилась мать Павла и присоединилась к беседе.

Анастасия Муханова была молодящейся женщиной с заплетенными в косу, крашенными в черный цвет волосами, с подведенными серыми глазами, энергичным ртом и крупным тяжелым носом. На вопрос Ершова о Павле она ответила следующее:

– Все зло в его жене. Я всегда знала, что добра Паша с ней не обретет, она безнравственна, развратна. У него была я, была сестра, но сын попал под дурное влияние, он забыл о своей семье, думал, считался только с этой мерзавкой, а с такой женой любой пропадет.

– А последнее время о чем Павел говорил, что его беспокоило?

– Его? Его последнее время ничто не беспокоило, он забыл, что у него есть семья, его ни о чем нельзя было попросить. У него есть мать, есть сестра, племянница, муж у сестры аспирант, а он жил так, словно нас не существует, почти не помогал нам последнее время.

– А работа его?

– Причем здесь работа. Все работают, а о семье не забывают.

– Понятно, а когда вы видели его в последний раз?

– Недели две назад он клюкву нам приносил.

Ольга Перепелова, седая, редковолосая, сутулая, морщинистая старуха встретила Ершова в дверях. Тяжело дыша, шаркая ногами, она провела Ершова в комнату, все стены которой были заставлены книжными полками, но места книгам не хватало. Они стопками лежали на столах, стульях. Старуха подошла к креслу, схватилась рукой за подлокотник и медленно села.

– Мое богатство, – указав на книги, сказала она. – Полвека собираю, все Павлу оставлю.

– Я как раз по этому поводу. Вы знаете, что он пропал?

– Найдется, он не может пропасть, не должен.

– Жизнь – штука сложная.

– Это вы мне говорите? Мне? Уж кому об этом знать? Но дело в том, что он мой настоящий внучок, мой. Он выкрутится. А вы знаете, у вас очень интересное лицо, но вас безобразно подстригли. Голова ваша вытянутая, а значит, нужна прическа, которая округляла бы…

– Учту.

– А вы женаты?

– Нет.

– Не избегайте свиданий с прекрасным полом: вы из тех, кто должен любить, и из тех, кого любят.

– Буду стараться, – смущенно хмыкнул Ершов. – Однако расскажите, когда вы видели Павла последний раз?

– У меня есть доктор Анна, очень опытная, но такая еще изящная, женственная. Она так тонко чувствует мою болезнь, и только представьте себе, Анна решила уволиться из клиники. Я ей говорила, что она совершает убийство, без ножа меня режет. А Анна ответила, что примет меня в кооперативе, может и дома навестить. Но мне необходима клиника, сеансы, процедуры. Там, правда, остался еще один приличный врач, но он мужчина, а у меня уже такое тело, которое не позволяет раздеваться без смущения. Паша – умничка, он съездил к Анне, потом звонит мне и говорит, что быстро сделает Анне диссертацию, и она останется.

– А когда Павел к ней ездил?

– Неделю назад, ко мне тогда парикмахер заходил, – поглаживая свои редкие волосенки, сказала старуха.

– Сейчас посмотрю в записях. – Она полистала блокнотик в желтой обложке. – Во вторник.

– Вы думаете, Павел найдется?

– О да. У меня так сложилось, что детей я рожала от нелюбимых мужей, а с любимыми не получалось. Какой красавец второй мой был, что за прелесть мой последний, мой Ванечка. Родила же я от Нечая и от Семена, но с Семеном я лишь год прожила, затем его на войну взяли. Вот Нечая я бросила, сама бросила, и надо же, лучший мой мальчик от него. Дочь моя хоть и профессор, но дура, а о внучке и говорить не хочу – ни красоты, ни изящества, просто мужик в юбке.

– Простите, с ваших слов я понял, что вы были замужем за Нечаевым, а он говорил, что нет.

– Он тогда очень верующим был, хотел в церкви венчаться, а я не пошла, мы были с ним расписаны.

– А почему в церковь не пошли?

– У меня когда-то мальчик был, молоденький совсем, красивый, нежный, тонкий, мы с ним вместе в тюрьме сидели в заложниках. Тогда я очень верующая была. Он в темнице меня защищал, ухаживал и даже так ненавязчиво, – старуха усмехнулась, – робко, но очень приятно пытался соблазнить, я же совсем девочкой была, и какой дурой. Я любила его, но вместо того, чтобы жить, молила Бога. А спас меня не Бог, а мой мальчик, толкнул под коня, а сам кинулся на всадника, потом крик, темнота, выстрел, но я убежала… И вдруг через столько лет у меня появляется внучок Пашка, правнук, и такой же изящный, умный, милый, но с характером, с моим, с живучим. Он и сейчас живой, наверняка. Так что, если что, просто помогите ему.

Убедившись, что времени прошло достаточно, Ершов направился к жене Павла. Квартира ее все так же напоминала выставку модернистов на заросшем джунглями кладбище, сама же хозяйка кипела, как котел немецкого паровоза, мчащего в опломбированных вагонах страшное тайное оружие кайзеровской Германии. Вера сразу кинулась на Ершова:

– Вы уже узнали что-нибудь?!

– Нет.

– Так ищите быстрее! Чем вы занимаетесь? Пока вы сачкуете, меня замордуют.

– В чем дело?

– Около нашего дома нашли Пашкину одежду, так меня их капитан Переднее просто изнасиловал. А сейчас звонила подруга, уже к ней ходил, ищет тех, с кем я спала.

– Работа у него такая.

– Дурацкая работа,

– Кстати, простите, я понимаю, что это чепуха и все останется между нами, но мне же с милицией встречаться придется, и дабы я не попал впросак, скажите хоть одно слово: у вас кто-нибудь есть?

– Постоянного нет, но живая же я, не каменная. Да и у него, наверно, тоже были девки. Знаете, когда он домой приходил? Да, он в своей лаборатории болтался, уже институт закрывали, так он ключ себе сделал и через черный вход уходил, но всегда ли вечерами он находился там и один ли, не знаю. Да я уверена, что тех жен, которые не занимаются этим, и мужья меньше любят.

– А Павел об этом знал?

– Я похожа на сумасшедшую? Конечно, нет. Но что в этом плохого? Если б я в театр без него ходила, это да, я туда и с ним могу пойти, а то, что расслабилась иногда без него, не брать же его с собой! А делают это все, спросите любую любимую нормальную жену, естественно, я не говорю про тех теток, которых просто никто не хочет.

– Дела, – вздохнул Ершов и вдруг переменился в лице. – А когда Павел поздно с работы уходил, где он в институте свое пальто оставлял?

– Как где? Забирал из раздевалки и в какую-то кладовку при лаборатории относил.

– Можно позвонить? – Не дожидаясь разрешения, Ершов схватил трубку и набрал номер. – Инспектор Переднее? Вас Ерш беспокоит, Ершов который, Сергей. Слушайте, Павел, когда в институте задерживался, верхнюю одежду прятал в какую-то кладовку в лаборатории, понятно? Перезвоните потом мне домой, пожалуйста.

На вечер Ершов зазвал к себе Иерихона. Быченко приехал раздраженный, скучный, молчаливый, но, поужинав, он порозовел, обмяк и начал, ковыряя спичкой в зубах, говорить:

– А институтик оказался странный, экспериментальный же, не клинический, левых больных нет, договоров – кот наплакал, а живут, как урологи. Не все, конечно, но… – Иерихон неожиданно вздохнул с облегчением и выкинул спичку в пепельницу. – А еще, старик, в этом институте работает профессором некая Башкирова Татьяна Семеновна. Вам это, сэр, ни о чем не говорит?

– Нет.

– А профессор Башкирова, между тем, дочь прабабки Павла Муханова, в тот самый вечер она присутствовала на ученом совете, а в ночь после оного слегла в гипертоническом кризе. Каково?

– Дочь Ольги Перепеловой? – переспросил Ершов и задумался.

Раздался телефонный звонок. Сергей поднял трубку.

– Да, я. Есть? И пальто? И шапка? И шарф? Да, хочу. Встретимся прямо с утра.

Бросив трубку, Ершов заходил кругами по комнате, бормоча под нос:

– С утра, с утра. Почему с утра? И при чем здесь этот мент? Нет, не могу ждать. – Сергей остановился. – Слушайте, я сейчас позвоню Перепеловой, чтобы она заставила свою дочь принять нас немедленно. Вы поедете со мной? Это важно, Башкирова вас, наверняка, знает, вас все знают, идет?

– Ну, давай.

События в дальнейшем развивались стремительно, уже минут через сорок детективы ворвались к Татьяне Семеновне Башкировой, высокой сутулой женщине с удивительно невыразительным лицом, ибо оно не имело никаких особенностей и с одинаковым успехом могло принадлежать как европейке, так и азиатке, и не было ни миловидным, ни страшным. Да и все окружающее Татьяну Семеновну выглядело сумрачным: подъезд – темный, как бездна, квартира посветлее, одинокая лампочка в торшере высвечивала на паркете светлый круг, но уже стены казались серыми, печальными.

Профессор Башкирова словно ждала детективов, и какого-либо следовательского мастерства от них не потребовалось.

Башкирова уже неделю мучалась от того, что ни с кем не может поделиться пережитым ею кошмаром. Она уже много раз представляла, как будет рассказывать о происшедшем, но первые слова дались ей с трудом. Однако постепенно она успокаивалась, и когда дошла до событий ученого совета, уже ровно повествовала:

– Оставался последний вопрос, очень короткий, когда через правую дверь в зал вошел Муханов. Кафедра и стол президиума стоят в зале как раз у той двери, а члены совета сидят напротив. Мы все на Муханова уставились: что ему надо? Председательствующий, помню, обернулся, спрашивает: «В чем дело?» А Муханов нахально заявляет, что зашел выступить. Председатель хмыкнул: сходи к секретарю, подай заявку, окажется что-либо дельное, пригласим на следующий ученый совет. Приличный человек ушел бы, а Муханов стоит, требует, чтобы его выслушали. Время позднее, все уже устали, но и как-то расслабились. Знаете, иногда, когда переработаешь, и сил нет домой идти. Кто-то сказал: «А пусть поговорит». И Муханов понес чушь: он вдруг потребовал, чтобы мы утвердили тему диссертации одной пенсионерке, и не просто утвердили, но и защиту чуть ли не через месяц поставили. Вы представляете, какое сумасшествие?

– Да, – промычал Иерихон.

– Мы посмеялись тогда, а он вдруг взбесился, стал оскорблять, угрожать. Я впервые на ученом совете видела такое безобразие. Его пытались остановить, объясняли, кто он такой и что есть ученый совет, а Павел в лицо всем хохочет и чушь городит, кричит, что всю подноготную института знает, что все у нас липовое. Это у нас-то, когда мы диссертацию за диссертацией выпускаем, а ему все не то, и сырье, заявил, поступает к нам неправильное, и создаем мы что-то темное. Стоит, нагло в глаза ржет и грозит, что если сегодня же диссертацию для той дамы не утвердят, то завтра он весь институт уничтожит. А мне вдруг сказали: «Вы бы родственничка своего успокоили». Как мне стыдно стало, я его никогда за своего не считала, но что есть, то есть, – если его не уведу, как, думаю, буду людям в глаза смотреть? Я встала, подошла к нему, начала объяснять, а он мне в лицо смеется: «Куда лезете, вам бы свою докторскую суметь понять». Мне-то? Я над ней двадцать лет работала, у него лишь кусочек взяла, – горячилась Башкирова.

– О фиксации молекул на рецепторах мембраны? – уточнил Иерихон.

– Да.

– Гм, кусочек, – хмыкнул Быченко.

– Но поймите, – продолжала Татьяна Семеновна, – я тоже как с ума сошла, я закричала: «Вон!» Схватила его за рукав, и тут в глазах у меня потемнело, закружилось все, и не знаю как, но вижу – он уже мертвый лежит, рядом графин разбитый, коллеги под руки меня поддерживают. А я стою и никак понять не могу, как же я его убила.

Башкирова сидела на диване, обхватив плечи ладонями, Иерихон – в кресле напротив, Ершов – на стуле наискосок. Сергей потер пальцами подбородок:

– А непосредственных подробностей своего удара не помните?

– Нет. Схватила его за руку, за рукав, тут как все потемнело, зашаталось, а потом вижу – он лежит.

– Ну, а дальше, дальше, Татьяна Семеновна?

– Дальше что? Я рухнула на стул и заревела, наши подошли, стали утешать и сбили. Самой тогда надо было милицию вызвать, но испугалась, вы понимаете, я старая женщина, профессор, а тут наша тюрьма… А оны говорят мне, что ничему уже не поможешь, что у меня был аффект, что он меня спровоцировал, что я убила, но не преступница, что тело они спрячут и никому ничего не скажут, а меня отвезут домой отдыхать. Я тогда их послушалась, а теперь схожу с ума, решила уже, расскажу все и отравлюсь, но откладываю и откладываю. Хорошо, что вы сами пришли.

– А коллеги? – угрюмо спросил Быченко.

– Они все звонили, даже Френкель, который сам в аварию попал. Навещали два раза, но я хотела признаться, а они говорили, чтоб не подводила их, институт, науку.

– Постойте, – Ершов постучал пальцами о колено, – а тело-то где?

– Я точно не знаю, но… – Неожиданно Башкирова икнула и задержала дыхание. – Они хотели его спрятать в ванной для трупов, а потом по частям отп… – Башкирова икнула вторично. – Препарировать.

Быченко хлопнул себя по лбу:

– У них же две темы идут на трупах.

– И теперь ничего не найдешь? – спросил не знающий медицинской специфики Ершов.

– Может, и найдешь, но искать будет трудно. А еще у них виварий есть, как бы мясо зверям не скормили. Хотя кости останутся. Впрочем, три химические лаборатории… Не знаю, не знаю.

Неожиданно Башкирова затряслась и запричитала:

– Только не бросайте меня одну, пожалуйста.

– Мы сейчас одного человека пригласим, вы все ему перескажете.

Переднее прибыл в начале третьего. Он долго слушал показания Башкировой, часто переспрашивал, записывал. Ночью Переднее почему-то совсем не сморкался, и Ершов с Быченко спокойно полудремали в креслах. Когда Переднее окончил беседу, он растолкал Шерлоков Холмсов:

– Что будем делать дальше?

– Обыск, – зевнул Ершов. – Срочный обыск.

– Это понятно. – Переднее вытащил из кармана платок, повертел его и положил обратно. – Я о Татьяне Семеновне, арестовывать ее ни к чему, но сама-то она бед не наделает?

Башкирова после двух «пресс-конференций» находилась в полубессознательном состоянии.

– Завтра решим, – предложил Ершов. – А пока Иерихон Антонович с ней побудет, последит.

– У-у-у… – зевнул Иерихон. – Как славу добывать, так авантюрист Ершов, а как дежурить ночью, так старый профессор Быченко…

Он снова протяжно зевнул.

– Ладно, гуляйте.

Ершов подремывал в милицейском автомобиле – обыскивали институт профессионалы. Когда Переднее разбудил Сергея, тело у Ершова ныло, голова болела. Найдя немного не совсем загаженного снега, Сергей потер лоб и щеки:

– Ну, что?

– Ноль, – ответил Переднее. – Идем, материалов на экспертизу воз набрали, но так ноль, похоже, и будет. Не волнуется никто. На том совете человек пятнадцать присутствовали, и все спокойны. Мы их у себя еще потрясем, запоет половина, но здесь тела нет, уверен.

– Так, – покачал головой Ершов и вдруг вспомнил о том, что Башкировой звонил «даже Френкель, который сам попал в аварию».

– Переднее, срочно узнай, когда попал в аварию профессор Френкель, а мне дай пахитосочку, вообще-то я не курю, а вот сейчас хочется.

– Рация у меня дерьмо, – вздохнул инспектор, – из института позвоню.

Табачный дым вышиб из Ершова остатки сна. Сигарета еще дымилась, когда из дверей выскочил Переднее и пулей влетел в машину:

– Едем.

Уже в дороге Ершов спросил:

– Так что?

– В ту же ночь он в столб врезался.

Френкель – невысокий, щуплый полуседой мужчина с испуганными маленькими карими глазами – был просто ошарашен ворвавшимся в его квартиру вихрем.

– Милиция, – лишь буркнул Переднев.

Он сунул под нос Френкелю удостоверение и, не снимая шапки, ворвался в комнату. Ершов робко проследовал за ним.

– Вы Френкель? – прорычал инспектор.

– Я.

– Собирайтесь!

– Куда?

– В тюрьму, куда еще.

– Но за что?

– Хватит ваньку валять, сами знаете.

– Но как же так? Ведь есть…

– Есть честные граждане, – перебил Переднев, – а есть разоблаченные преступники.

– Но демократия, презумпция…

– В допре с соседями по нарам поговоришь о них.

Френкель затрясся:

– Но ведь это не я, это не я, я не убивал, это они.

– Да? – изумился Переднев. – А они на вас кивают, и машина вот ваша…

– Все не так, я все расскажу, сначала это Башкирова, а потом Аратюнов.

– Плохо верится, они говорят, что вы.

– Врут! Когда Башкирова прибила Муханова, это-то точно она, все испугались… Ведь такой удар по реноме института. Это глупо, но мы решили тогда все скрыть, а тело спрятать в чане с другими трупами. Раздели его, отнесли туда, положили на пол, но, понимаете, трупы лежат в ванной просто под номерками, никто не заметит лишний номерок. Однако все они должны быть вскрыты, целое тело бросилось бы в глаза. Мы оставили Муханова и пошли решать, кому вскрывать. Обычно этим санитары занимаются, и инструменты у них. Пока обсудили все, возвращаемся, а тела нет. Все бросились искать, мы с Аратюновым подбежали к запасным дверям, они распахнуты, на снегу кровь.

– Просто Гришка Распутин, – хмыкнул Переднее.

– Или Андрей Боголюбский, – качнул головой Ершов.

– А у подъезда моя машина стояла. Мои окна как раз наверху, – обреченно продолжал Френкель. – Аратюнов спросил меня: «Ключи с собой?» Я достал, а руки трясутся. За руль он сел, я рядом. Выехали из ворот, повернули вдоль ограды: Муханов голый лежит. Я хотел крикнуть, остановить, но машина у Арутюнова юзом пошла, и сбили мы Муханова. Вышли. Подошли. Видим, совсем умер. Ну раз уж так, решили, судьба, в институт возвращаться не станем. Засунули тело в багажник, на улице никого, отвезли на пятнадцатый километр бетонки, на съезд, знаете, там огромный овраг, сбросили туда, снегом присыпали. А уж потом я машину разбил, чтобы следы от наезда скрыть. Но не я убивал, я не выдал их, виноват, но не убивал, это они, Башкирова и Аратюнов.

– Разберемся, но поехать со мной придется. Может, в тюрьму и не посадим, но следователю показания надо дать.

Тогда-то и вмешался Ершов:

– Товарищ капитан, два вопроса позволите?

– Дозволяю.

– Что конкретно говорил Муханов в тот вечер в институте?

– Глупости, но обидные: ученые липовые, воры все, производство какое-то тайное, – глупости, одним словом, но подробно я сейчас не вспомню.

– А как его Башкирова убивала, помните?

– Ну, – пожал плечами Френкель, – она кинулась к нему, а там столик стоит, слайды с него показывают, на нем кнопка есть свет выключать, их три всего, еще есть в президиуме и у дверей. Видимо, когда Башкирова схватила покойного, он развернулся, за выключатель задел. Свет погас… Крик, все вскочили, а когда лампы загорелись, видим, Муханов лежит, Башкирова над ним. Профессор Алешкин глянул, говорит – мертв. Мы поверили. Алешкин когда-то два года настоящим врачом работал.

Переднее с Френкелем уехали, а Ершов поплелся пешком домой. Стояли короткие декабрьские дни, и до цели Сергей добрался, когда серая дымка уже окутала землю. Сварив себе огромную лохань кофе, Ершов позвонил Нечаеву.

– Уже не чаял я дождаться вас, – ответил старик.

– Вести, к сожалению, плохие. Дело еще идет, но, видно, вы правы были.

– Я чаял беду. Я давно в технике. Это у вас были съезды и решения, а у меня поколения моторов. И все понятно, каждое следующее поколение лучше предыдущего, не то, что у людей. Мой сын Паша, дед покойного – как его сверстники безоглядно смелы были и не понимали ничего: до разрухи, в нормальной стране они не жили и верили во все, что будет лучше, лучше, лучше, а потом их всех в войну перебили и перекалечили. Следующие родились потише и жцвут теперь припеваючи. Снова смельчаки пошли, как мой Пашка, как оба Пашки. И их всех перебьют, не так, так этак опять в войну втянут. Но вы доведите все до конца. Тем первым мы глаза вовремя не открыли, думали, все с возрастом придет, сами поймут, да и боялись – за них, за себя – считали, идет всякая чепуха, но ведь не гражданская война. Сережа, узнайте правду до конца.

Положив трубку, Ершов раздумывал – не позвонить ли и прабабке Павла, но не хотелось лишать старуху надежды, расстраивать. Как вдруг телефон зазвонил сам, рык Иерихона сотрясал динамик:

– Подкатывай, старик, срочно, менты уже едут. Я тут у Башкировой двух громил повязал.

Стайка милицейских машин и «Скорая» приткнулись к подъезду. Темная лестница освещалась лишь светом, вырывающимся из полуоткрытых дверей, и была заполнена шумно переговаривающимися возбужденными жильцами. Из квартиры Башкировой санитары выносили на носилках бесчувственное тело с перевязанной головой. В прихожей, лежа ничком, хрипел другой. Сновали милиционеры в форме, тут же со свечой в одной руке и с платком в другой стоял Переднее. Электричество не работало. Завидя Ершова, инспектор ухмыльнулся:

– Герой на кухне, проходи.

Прихожая в квартире была с пятачок, кухня примыкала прямо к входной двери. Там перед свечой сидел счастливо улыбающийся профессор Быченко, зажимая в правой ладони чашку, а в левой – пирожное.

– Заходи, пижон, заходи.

Профессор Башкирова, прислонившись к стене, молчала.

– Что случилось? – приземлившись на стул, спросил Ершов.

– Молодость вспомнил. – Иерихон чмокнул губами. – Я под утро подремать лег, сморило меня, и так прилично соснул. Потом Татьяна Семеновна сварила кофе, напекла всего, мы с ней побеседовали, женщина она интересная.

– Ага, – поддакнул Ершов, а про себя подумал: «Тебе все, кто болтать самому не мешают, – интересные».

– Стемнело уже, – продолжил Иерихон, поглощая пирожное. – Тут в дверь звонок. Татьяна Семеновна пошла открывать. Вдруг треск, удар, крик и двое при ножах, но я же старый морской пехотинец.

– Вы и там побывать успели?

– Конечно, ты разве не знал? После того, как фрицы наш катер подбили, я полгода их по берегу гонял. Так слушай дальше, я, как этих увидел, как чайник с кипятком хватану и в пробки – бах! Свету кранты, кипяток им на голову, а я как заору: «Ложись!» Да как схвативал утюг за шнур и по головам им: чмок! чмок!

– Чмокнули что надо, – бесшумно появившийся из-за спины Ершова Переднее вздохнул. – Доктор говорит, что если они и выживут, то раньше, чем недели через две, их не допросишь.

– А я не разведчик, не приходилось мне языков брать, – сказал Быченко и стукнул кулаком по столу. – Наше дело – врага уничтожить, сметать, гнать, топить. Черноморский флот – это вам не… собачий.

Переднее обратился к Ершову:

– На сегодня у меня допросы, а у вас?

– Наверно, все.

– Забирайте тогда героя, сюда я свою охрану приставлю. А завтра приглашаю вас на пятнадцатый километр бетонки. Мы к рассвету там должны уже быть. Захватить вас?

– Профессор Быченко ходит лишь на своем катере и под флагманским флагом, – не унимался Иерихон. – Я и пижона завтра привезу.

И верно, следующим утром Иерихон Быченко приехал к Ершову на своем купленном еще при застое и два раза битом «Запорожце».

По дороге разговорились.

– Зря они убили парня, зря, – вздохнул Быченко. – Да и он шумел напрасно. За эту неделю все переменилось. Облздравы победили кафедры, теперь ранги врачам вешать начнут не за диссертации, а за категории. В другое место взятки потекут.

– Но я до сих пор не верю, что дело заключается в ваших чертовых степенях, – возразил Ершов. – Не то! Кого ваши кандидатские могли волновать? Людей мягких, неприхотливых, законопослушных. Сейчас, когда и на высший ваш ранг позволительно лишь впроголодь существовать, убить из-за такой мелочи мог лишь озверевший сумасшедший.

– Глупый ты. Наоборот, богатый тысячу в карты проиграет, а нищий – за сотню удавит.

– Не верю, не верю и все. И потом, зачем-то его добивали… Зачем? И свет на ученом совете как-то странно погас. Почему?

Когда Иерихон причалил, милиция уже работала. Переднее в форме стоял на краю мостовой с неизвестным майором, а по дну оврага бродили Френкель с сопровождающими.