Текст книги "Дело о кониуме"

Автор книги: Михаил Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Закидывая, словно в топку паровоза, в свой маленький ротик одну сладость за другой, Иерихон попеременно жевал и бубнил:

– Отличную ты мне подсунул историю, я вчера весь вечер и полночи копал… (Чмок-чмок-чмок!) Похоже, дело – швах… Тут такая может быть сила… Грозой пахнет… У-у-у!..

– Иерихон, хватит темнить, – улыбнулся Ершов.

Иерихон склевал еще пару конфет, почмокал губами и, воздев короткий толстый палец, глубокомысленно произнес:

– Ключ твоего дела может найтись в Польше.

– Даже?

Видишь ли, мальчик, вы учите всякие там романские языки, а братского польского никто, кроме нас, стариков, не знает. Между тем, в Польше месяц назад прошла серия публикаций о майоре НКВД Цюрихе – кровавом палаче польских офицеров.

Иерихон пристально посмотрел на Ершова. Минуты полторы длилось молчание, наконец, Ершов не выдержал.

– Ну и что дальше?

– Юноша, а то, что двадцать пятого июня тысяча девятьсот сорок первого года майор Цюрих стал майором Гавриловым.

Ершов сжал губы и протяжно выдохнул:

– Тем самым?

– Угу.

– Но мне не верится, что Гаврик замочил папу, хоть от этих бывших партийцев всего можно ожидать, и папа как раз хотел о чем-то поговорить с мэром перед смертью. Но не верю. Все же отец, да и потом, ведь после дела Берии я что-то не слышал, чтобы кого-то за те дела тягали, даже тех, у кого дети в мэры не вышли.

Иерихон зацокал.

– Это да, демократия она демократией, что нам какая-то Польша, когда у того же Гаврика друзей и пол чека, и полцека, и все при деле. Но ведь с другой стороны, мэр – человек прогрессивный, а как ему потом в Англии да в Америке показываться да за права человека бороться, когда окажется, что он сын Цюриха. Есть и второе, боюсь, сидит он не так крепко, как кажется, все же настоящим хозяином жизни он не был, он крышей всегда работал, а вдруг настоящим хозяевам на него компроме потребовался?

– Тогда моему расследованию труба. Только вот теперь мне уж никак не хочется отступать, – зло подмигнул Ершов.

– И я пока на тебя еще поработаю. Интересно, хе-хе, – хихикнул Иерихон, засунул в рот кусок шоколада и направился к выходу.

В дверях Ершов притормозил его:

– Кстати, Иерихон, кто мог узнать, что мы мэром заинтересовались?

– А что?

– Того человека, который ко мне обратился, вчера пу-гали, – вздохнул Ершов и рассказал о ночном звонке: – Я в, чера беседовал с двумя старыми чекистами, приятелями моего отца, но эти – могила, сукой быть, не продадут, и в библиотеке институтской материалы искал.

– В библиотеке вряд ли, а чекистов бы еще порасспросить, пощупать…

Иерихон чмокнул, подмигнул, открыл дверь на лестничную клетку, бросил «пока» и, ринувшись вниз, чуть не сбил с ног вяло бредущую Галину.

Ершов провел ее на кухню, усадил на место Иерихона, еще раз расспросил о ночном звонке, но ничего нового не уяснил.

– Понимаешь, Галинка, то, о чем ты рассказала мне позавчера – пока туманная версия, фантазия. Я-то верю тебе, но чтоб из этого что-то вышло, чтоб прояснить, доказать – треба копать. Давай, поподробней вспомни тот вечер, когда отравили Женю. Начни издалека, чего вы в тот день к мэру потащились? Звал вас кто или как?

– У Инки же юбилей, я позвонила поздравить, а она мне намекнула, что в связи с трауром они в гости никого не зовут, но тем, кто приедет, будут рады.

– Так из гостей только вы были?

– Да нет.

– Вспоминай, вспоминай.

– Мы приехали часов в семь, Инка была с Володькой, ее мамаша, Пивняковы – это ребята-политологи, Бубукер с женой, тот, который сын, еще Темкин, Наймак, Скачков – эти все с Володькой при бизнесе работают, позже Душман подъехал, теперь мы так Симонова зовем, с тех пор, как он при милиции стал служить. Шло все очень мило, много ели, говорили, смеялись. Приехал Гаврик, мы рожи серьезные состроили, потупились, выразили ему соболезнование, тогда-то он про смерть отца рассказал. А Женя, бедный мой, стал о кониуме болтать. Все заскучали, а тут еще мэрша на Володьку наорала… Грустно стало, мы сели пить кофе, они удивительно вкусный варят кофе по-турецки и с кардамоном.

– Как разъехались, в какой последовательности?

– Не помню. Женя, ты знаешь, скандалов не выносил. Если бы он мог, он и кофе-то бы не пил. Как только они ругаться начали, Женька сразу засуетился. Они и орать-то уже перестали, но он уже насупился. Мэрша ему даже какую-то антикварную башенку показывала. Его же хлебом не корми, дай что-нибудь старинное в руках подержать. Но тогда даже это не подействовало, он уже не отмяк, и мы быстро уехали. А в дороге… Не хочу вспоминать…

– Ладно, мы с тобой должны будем вместе на дачу к Инке съездить, – инструктировал Галину Ершов. – Пока живи, как жила, но телефон не включай. После поездки скажу, что делать дальше.

Следующие полтора дня Ершов провел практически бесплодно. Единственным успехом можно было считать лишь то, что на вечер воскресенья удалось назначить встречу с Зурабом Гаваришвили, душой компании золотого общества, а на утро понедельника – с мадам Повареновой, «первой статс-дамой императорского двора».

Днем в субботу Ершов с Галиной отправился на новую дачу Гавриловых. Уже минут через двадцать они свернули с автострады, а еще минут через пять оказались перед полосатым шлагбаумом у похожей на аквариум служебной будки. Юноша в штатском, но с пузырящейся на заднице кобурой, сверил номера машины, личные документы с имеющимися у него записями, фыркнул в щетинистые усы и, словно нехотя, поднял перекладину.

Два десятка вилл, обнесенных сплошной оградой из стальных прутьев, в живописном беспорядке раскинулись среди парков, садов и рощ, подступающих прямо к асфальту трассы. Ворота, ведущие на участок мэра, оказались запертыми. Но Галина прошла через расположенную метрах в десяти от ворот калитку и отворила створы Изнутри.

– У них двор все время открыт? – поинтересовался выбравшийся из машины и лениво потягивающийся Ершов.

– На ночь калитку запирают, с понедельника по пят-ницу днем дежурит привратник, а в пятницу, как кто приедет, его отпускают. Тут сигнализация должна быть, даже есть, но ее отключили.

– Почему?

– Километрах в четырех расположен обычный поселок, ты же знаешь люмпенизированность нашего населения. Если кому нехорошо, то он считает, что и другому должно быть плохо, все должны быть нищими. И вот шпана, эти несовершеннолетние прыщавые бандиты, несмотря на охрану, пробираются сюда, хулиганят, ломают электронику, вызывают хозяев в три часа ночи и ругают их матом. На участки они не часто заглядывают, там, если попадутся, то их наказать можно, а на улице они просто зверствуют, ведь знаешь, какие законы у нас несовершенные; если кого на улице и схватят, даже арестовать его нельзя. Вроде, и зона здесь запретная, а закона такого нет. Их бы сечь надо.

– Погоди, – переспросил Ершов. – Значит, в доме не знают, что мы приехали?

– Уже знают. Металлофон отключен, а сирена ворот работает. Как только я открыла створку, она загудела… А вон, гляди, уже Инка идет.

– Блестяще, это важно, – сказал, щелкая воротным запором, Ершов. – Это уже кое-что…

Инна встречала их в невообразимо цветастом халатике, лишь чуть-чуть прикрывающем попу, и в шлепающих по пяткам голубых вьетнамках.

– Ребята, пойдемте, сейчас с родственниками моими почеломкаетесь, сжуем легкий ланч, потом мы с Ершом поработаем, а уж затем, как папа подъедет, и пообедаем как следует.

У дверей дома стоял в плавках муж Инны – Владимир. Золотоволосый голубоглазый атлет, он презрительно щурился на солнце, прибывших приветствовал крайне небрежно, высокомерно.

Проходя подлинному коридору, Ершов шепнул Галине:

– А ведь когда-то был одним из лучших моих студентов, интересующийся мальчик. Сейчас-то что с Вовкой стало, давно его так разнесло?

– Уж года полтора он сноба из себя корчит.

В столовой гостей ждала хозяйка дома, мать Инны, жена мэра Фаина Николаевна Гаврилова. Встречала она их подчеркнуто радушно. Ершов был старым ценителем прекрасного пола, двух-трех секунд ему хватило на то, чтобы понять, как вести себя с хозяйкой. Мать и дочь очень походили друг на друга, почти одного роста, одних черт лица, со схожими походками и фигурами. В то же время они резко отличались. Если голубоглазая светловолосая дочь вся была наполнена мягкостью, беззаботностью, ленивой беспечностью, то в кареглазой, жгуче темной матери сквозила мощь, темперамент, неуемная женская сила. Ершов моментально прикинулся не понимающим ситуацию.

– Инна, – обратился он, – пока ваши родители еще не подошли, познакомьте меня с вашей подругой, в жизни не встречал такой красавицы.

Галина пыталась что-то промямлить, но Инна поняла Ершова с листа, она указала рукой на мать:

– Это подруга моего детства – Фаня, а это мой бывший доцент Ершов Сережа.

– А ныне вольный художник.

– И отец русской филологии, – хмыкнул вошедший в комнату Владимир.

– Не всем же быть особами, лично приближенными к императору, – отпарировал Ершов.

А Фаина Николаевна уже благоухала, словно полуторагектарный розарий.

За ланчем больше ели, а не болтали. Жевали сыр, ветчину, глотали запеченные в сметане грибы, набивали утробу столь приятной в нашем северном краю майской клубникой.

Когда Ершов с Инной уединились в ее кабинете, она выложила рукописи на стол и, улыбаясь, сказала:

– Я всегда знала, что ты талант, Ерш, но ты… Зачем тебе соавтор? Осталась лишь чисто редакторская правка, чепуха одна.

– Милая, а ты слыхала, что Бога не следует поминать всуе, – спросил повеселевший Ершов.

– О чем ты?

– О том, что мы все разные, что для одного чепуха, для другого мука. Если ты доведешь тексты, а тем паче их пристроишь, я буду счастлив увидеть их под нашими именами. Ибо то, что я уже сделал, для меня – наслаждение, но все последующее – пытка.

Инна с любопытством посмотрела на Ершова.

– Но ты потом не обидишься?

– Наоборот. Если дело пойдет, полуфабрикатами типа сегодняшних я тебя завалю.

– Ах ты, Ерш, Ерш, – покачала головой Инна. – Ершистый Ерш Ершович, бахвал и задавака, но ладно, прощаю тебя, за талант и за то, – хмыкнула она, – что маму так ублажил. Она сегодня за едой даже на Володьку не орала, а это чудо.

– А почему они ссорятся?

– Наверное, нам не стоило вместе жить, но из-за Васечки родители нас не отпускают, говорят: «Какая ты мать?» А Вовка не настаивает, сам-то больше молчит, за глаза ее ругает, но прилюдно все терпит. Мама его просто ненавидит. Сильно они не часто скандалят, но по мелочам она его постоянно пилит. Мы тут с ним в ресторан ходили, истратили всего тысяч десять, так она три дня фырчала, а по-старому это жалкая пара сотен.

– Да, тяжело жить вместе, – вздохнул Ершов.

– Последнее время от постоянного ожидания скандала, – пожаловалась Инна, – у меня какие-то страхи появились, тревога какая-то беспричинная. И, знаешь, когда дедушка умер, в тот день вроде одни наши были, ну еще папин зам да англичанин один, переводчик, так меня и тогда такое беспокойство терзало, что я расстроилась, но не удивилась, когда дедушка вдруг заболел.

– Ершов медленно перелистал тексты, просмотрел места правки, а потом отбросил рукописи и предложил Инне погулять по саду.

На корте Фаина Николаевна и Володя, облаченные в белые костюмчики, ловко гоняли теннисный мяч. Галина, подвернув юбочку, выставила молочно белые бедра, закинула назад голову, зажмурила глаза и впитывала лучи жаркого майского солнца.

Инна потянула Ершова за рукав:

– Пойдем, отведу в наш лесок.

– Погоди. Уж больно красиво играют, – задумчиво произнес Ершов. – И часто они на корте резвятся?

– Еще как!

– А ты?

– Я могу играть лишь в отсутствие мамы, она ведь у нас красавица. Я для нее всегда неказистая, неловкая девчонка. Когда я в ее присутствии беру ракетку, то оказывается, что и хожу я, как корова, и бью, как парализованная, позор, одним словом. Мама такая очаровашка, а ребенок у нее урод, – вздохнула Инна. – Но пойдем в лес, скоро папа приедет.

Когда Ершов и Инна вернулись после прогулки по лесу, включенному в «поместье», мэр уже прибыл и все готовились к обеду. Мэр был приземистый, плотный мужчина, с короткими седеющими усиками, чем-то похожий на шаржированного медвежонка. Увидя Ершова, он заулыбался:

– Бывшая звезда нашей альма матер почтила присутствием мой скромный кров! Я рад.

– Вы льстите, профессор.

– Ой, как приятно – профессор, – протянул мэр. – Я уже забыл, когда ко мне так в последний раз обращались: про-фес-сор. А как ваша детективная жизнь? Не жалеете, что ушли из университета?

– Какая там детективная жизнь, обычный вольный художник, – потупился Ершов.

– Не смущайтесь, – мэр кивнул Ершову, обвел взглядом семью, – наш гость славен столь блестящими расследованиями…

– Что удивительно, как он еще жив, – подхихикнул Владимир.

– Но у нас вы, надеюсь, не в качестве сыщика? – спросил мэр.

– Мы с Сережей делаем две книги, – выручила Ершова Инна.

– Добро, добро.

Обед отличался тяжелым обилием в кушаньях и чисто символическим возлиянием. Разговоры велись светские, вежливые, скучные, и после окончания трапезы Ершов и Галина стали собираться.

Неожиданно Инна заявила, что поедет с ними.

– Завтра на конгрессе день регистрации, машина моя в городе. Я думала, что меня Володька отвезет, да что его гонять, подбросьте меня за компанию.

Галина управляла, Ершов и Инна притулились сзади. Инна захватила с собой магнитофон, поставила на сиденье за спиной Галины и как-то невольно прижалась к Ершову.

– Сережа, мешает твоя рука.

– Ладно, – вздохнул Ершов и обнял Инну.

Она пристально посмотрела на него, он – на нее. Медленно их лица сближались, и вдруг Ершов услышал ее шепот:

– Не могу же я все за тебя делать…

И, о ужас! (Автору стыдно писать такое, но правда есть правда). Они страстно прильнули друг к другу. Когда же Ершов немного пришел в себя, он отстранил дрожащую в возбуждении Инну и одним глазом глянул на водителя. Видела ли она? Галина невозмутимо рулила. Ершов вздохнул, сел прямо, сжал Инне ладонь и спросил спокойным, ровным голосом:

– Галя, какой у нас маршрут?

Инна открыла глаза, а Галина ответила:

– Сброшу тебя, потом отвезу Инку.

– Тогда так, – Ершов говорил искусственно бесстрастно, Инна сидела с затуманенным взором, Галина крутила баранку. – Инна, какое-то хулиганье пугает Галю, ты не могла бы недельки на две пригласить ее к вам на дачу?

– Могла, – словно во сне ответила Инна.

– Галя, возьми в понедельник две недели за свой счет, никому ничего не говори и перебирайся к Инне.

– А мне дадут отпуск?

– Сейчас без содержания всем дают, чтоб только деньги не платить.

– И ты думаешь…

– Я думаю. А ты делай.

– Хорошо.

Вскоре машина остановилась. Ершов распрощался с Галиной, а Инна лишь сдавила ему руку, но уже минут через сорок она стояла на пороге ершовской квартиры, и стоило Ершову отворить дверь, как он оказался в ее объятиях.

Инна лежала у Ершова на плече и плакала.

– Ерш, Ерш, это правда, правда, клянусь! Ты второй в моей жизни мужчина, зачем ты сказал, что так говорят все? Все – не я. Я в эти моменты думала раньше о том лишь, как бы все быстрее кончилось, да я и позволяла подобное эдак раз в месяц, когда Вовка совсем озвереет, потому что от всего этого мне было лишь плохо и больно. Я никогда не испытывала такого, что чувствую с тобой, я уже в машине чуть не умерла от любви. Все об этом говорили, говорили, рассказывали, как прекрасно, но со мной ничего подобного не происходило, и я решила, что все просто прикидываются. Сначала я еще боялась, что у меня что-то не то, с мамой советовалась, узнавала, почему мне с Вовкой плохо, а она ответила, что от этих гадостей только проституткам хорошо бывает, и я успокоилась. А ты… Знаешь, я думала, что тебя забыла. Почему тогда ты не захотел меня?

– Милая, ты была такой чистой, невинной девочкой, а я старым прожженным потаскуном, ершом-одиночкой, может, и зря, но так вышло.

– Но, Ершик, но я… Ведь ты лишь позвонил мне, я сразу с ума сошла, а вчера всю ночь не спала, думала о тебе, какое-то бредовое наитие. Бывает же так?

– Так, – вздохнул Ершов. – Бывает, но…

Утром следующего дня Ершов беседовал с Иерихоном:

– Я начинаю догадываться о произошедшем. Но яд! Где можно достать этот чертов кониум? Где с ним работают, как продают, кому, кто мог его заполучить?

– Поработаю, – бурчал Иерихон. – А политический аспект тебя не интересует?

– А что-то есть?

– Мафия начинает под мэра копать. Он свое дело сделал, прикрыл их на переходный период, а теперь только мешает. Он, хотя парень и жадноватый, но, на свою беду, в целом, вроде честноватым оказался. И не совсем дураком, начинает потихоньку прозревать. Могу подробный отчет подготовить. Треба?

– Треба! Это в любом случае не пропадет, но сначала надо найти следы кониума.

– Слушаюсь, комиссар.

Вечером в задней комнате ресторана дома работников творческого союза Ершов беседовал с Зурабом Гаваришви-ли. Зураб был невысокий горбоносый тридцатипятилетний грузин. Он наощупь определял любую карту в новой колоде, пил не пьянея, входил во все закрытые клубы города, числился всеобщим закадычным другом и сватом всех невест, как для выданья, так и на ночь. Зураб теребил обшлаг кожанки, тянул через соломинку коктейль и пристально глядел на Ершова.

– Я о личной жизни нэ говорю ны о нычьей, – тянул Гаваришвили. – Но тэбэ скажу, сэмья мэра – идэал, а зят его – чудо. Я такого нэ видел, нэ одной дэвчонки, нэ одного мальчика…

– А где он служит? – спросил Ершов.

– Золотое, мэсто, совмэстное прэдприятие, экспорт автотэхники, в том числе даже мэнтам. Он там хорошие дэнь-ги получаэт, ничего нэ дэлает, зят мэра, понымаешь?

– Спасибо, старик. Это все, что я хотел узнать. Вот только одно, они там одними машинами торгуют или еще мелочевка какая-нибудь идет, тряпки, лекарства?

– Сэрьезная кантора, толко автамабил. Все чэпуха, я помню, как ты мэня выручал. Хочешь ужин, дэвочку?

– Сегодня я пас, – усмехнулся Ершов.

К удивлению, Ершова у своего дома он заметил легковушку, в которой сидела и тоскливо курила Инна. Углядев Ершова, она расплылась в радостной улыбке, вылезла:

– Ершик, как я тебя люблю. Я их обманула, я смогу пробыть у тебя до утра, но сначала, любимый мой, я хочу познакомить тебя с бабушкой. Ну*, пожалуйста, ну не хмурься. Она одна меня поймет, может быть, папа тоже, но он же всегда занят.

Ерш лишь кряхтел.

– Ну Ершик, ну милый, я тебя прошу…

А сердца мужские не из камня, и вскоре Ершов познакомился с бабушкой. Ее однокомнатная квартира была заставлена старой темной мебелью, вся увешана фотографиями. Ершов чувствовал себя крайне смущенно. Бабушка оказалась плотно сбитой седой старушенцией с широким спокойным лицом. Когда после обмена верительными грамотами и приветствиями все расселись, Инна огорошила присутствующих следующим заявлением:

– Бабушка, это тот человек, которого я люблю и за которого выйду замуж. Правда, он меня брать в жены пока отказывается, но я все равно уйду к нему.

Ершов зарделся, а бабушка ровно спросила:

– А дома?

– Что дома?

– Они знают?

– Пока нет.

– Вот ничего им пока и не говори.

– Но почему?

– Я прошу тебя. Потерпи хотя бы три дня.

Разговор не клеился. Вскоре Ершов вышел, а еще через пару минут его нагнала Инна.

– Ты знаешь, что сильнее всего расстроило бабушку?

– Нет.

– Что ты – не еврей.

– Я москаль. Да ведь и папа у тебя полукровка и муж нечист.

– Мне лично все равно.

– Ну что ж, а теперь я расскажу тебе то, что меня пугает, то, о чем мне не хочется тебе говорить, но то, что ты обязана узнать, раз у нас с тобой такие дела пошли.

И Ершов поведал ей о расследовании и о своей роли в нем.

Мадам Поваренова до тридцати пяти лет вела незаметную жизнь научного сотрудника, но перешла в кооператив «Вечера знакомств» и неожиданно за год, от силы полтора, стала самой информированной и влиятельной в одной определенной сфере услуг города. Однако когда-то, когда была она еще мэнээсочкой, решившейся побаловаться и подработать, она нечаянно забрела в чужой огород и в такую вляпалась передрягу, что если бы не Ершов…

Мадам принимала детектива, словно графиня восемнадцатого века. Год назад Поваренова вшила себе роскошный силиконовый бюст, хирурги растянули морщинки на лице, а паспортистка скинула добрый десяток годков. Мадам лежала на постели в розовом пеньюаре, лишь подчеркивающем загорелые шоколадные прелести, а тетка лет шестидесяти в передничке катала столики с закусками, подавала горячие чаи, наливала замороженное шампанское, а потом была вытурена на кухню с распоряжением «не беспокоить!»

Ершов сидел в кресле, таком низком, что глаза его находились как раз на уровне полуобнаженного бедра, но не рыпался. Лишь когда прислуга удалилась, он заговорил:

– Мадам, я по делу.

– Я все для тебя, Ершуля, сделаю.

– Мадам, мне нужна информация, меня интересует семья мэра.

– Это не моя семья.

– Но что-то есть?

– Мэр, конечно, иногда… Новсетак, баловство, ни разу не повторялся. А остальные и на глаза не появляются, не по моей они линии, удивительная семья, как скала: все дома, дома, – похотливо хмыкнула Поваренова и подмигнула Ершову.

– А что дома?

– Только слухи, и такие гаденькие, что даже тебе не скажу, догадайся сам.

– Догадался уже, – буркнул Ершов. – Проверить хотел, для этого и зашел.

Но больше за последующие часы общения он никакой полезной информации не получил.

Весь остальной день Ершов провел в библиотеке, изучая токсикологию, аптечное дело, а когда поздним вечером возвращался домой, был остановлен двумя громилами.

– Ты Ершов? – спросил один.

Ничего не отвечая, Ершов кинулся между ними. Его схватили, затрещала и разорвалась рубашка.

Что есть мочи Ершов рванул по тротуару, завернул за угол, боковым зрением приметил штабель кирпичей, кинулся к нему и, полуобернувшись, запустил каменюгу в первого догонявшего. Один кирпич, второй, третий, а когда бандюги вынуждены были отступить за угол, снова припустил во весь дух.

Во вторник с утра Ершов позвонил Иерихону:

– Что с кониумом?

– Глухо пока. Если бы другой яд… Ас кониумом труба. Но есть интересные политические данные, подъезжай.

– Как только смогу, подскочу. Сейчас главное – найти яд. Я все уже понял, вот только откуда кониум? Чертов кониум.

Только Ершов положил трубку, а зуммер уже гудел, говорила Инна:

– Ерш, я все рассказала папе, я должна была ему все рассказать. Сейчас мы с ним к тебе приедем.

– На служебной машине?

– На моей.

– Давайте.

Положив трубку, Ершов вздохнул.

– Час от часу не легче.

Мэр вошел в квартиру Ершова раздраженным уверенным человеком среднего возраста, но, выслушав рассказ хозяина, поник и словно постарел на добрый десяток лет. Задумавшись, он спросил:

– Но сами вы верите в это?

– Гале на той неделе угрожали, меня пытались вчера избить, так что дело не в моих фантазиях: кто-то очень расследования боится. Скажу честно, сначала я подумал на вас, теперь уверен, вы – чисты.

– А это не по твоему заданию обжора Иерихон подбирал досье на отца?

– По моему, а вам когда доложили?

– Да сразу, между делом сказали.

– Когда?

– Дочка, вспомни, я же вам тогда рассказал, что один тип отцом заинтересовался. Когда же это было?

– Я как раз за текстами к тебе, Ерш, приезжала.

– Все сходится, – прошептал Ершов. – Так вот, господин мэр, больше я ничего не скажу, так как доказательств у меня пока нет. Но я в доску разобьюсь, а дня за два-три их достану.

Мэр достал платок и вытер лоб.

– Я хочу знать правду. Если отца убили, я хочу расплаты, я хочу мести. Чем я могу помочь, я многое могу, я мэр.

Ершов виновато помычал, прижал сведенные в ладонях руки к груди и сказал:

– Простите, я не верю ни милиции, ни вашему аппарату.

– Зря, начальник ГУВД Пашка Логинов честный мужик.

– Он, может, да… Но единственная реальная помощь на сегодня заключается в том, дабы сделать так, чтобы никто не догадался, в чем дело. А если кто и будет мной интересоваться в мэрии ли, в совете/да хоть дома, говорите, что наняли меня перевести вашу статью, скажите, например, на испанский.

– Скажу, но как только найдешь доказательства, сразу дай знать.

– Договорились.

– Ты, похоже, мужик.

Инна, которая до этого сидела молча, вдруг сказала:

– Папа, я его люблю.

Мэр вздохнул, пожал плечами:

– Ну что ж, пошли, дочь?

– Извините, – остановил их Ершов. – А Галина к вам приехала?

– Нет, а почему она?.. А, да! – Инна хлопнула себя по лбу. – Нет, она не приезжала.

Несколько часов Ершов с посеревшим, осунувшимся лицом носился по городу, искал Галину. Дверь ее была заперта, ни соседи, ни родственники ничего не знали, на службу она в понедельник не вышла, ни «скорая», ни милиция, ни морги ничего о ней не сообщали.

Лишь вечером, подняв на ноги всех знакомых, Ершов по большому блату тайно узнал, что в понедельник Галину арестовала автоинспекция. Злой, как черт, ничего не соображая, не замечая окружающего, Ершов примчался к дежурному по городу. Его приняли, но говорить не дали, а уточнили, кто он такой, какое имеет отношение к задержанной, узнав же, что он знакомый, незамысловато послали на…

Ершов чуть не взбеленился, гнев сотрясал его, но вдруг что-то словно остановило его, заставило оглядеться. Вокруг тянулись серые грязные стены, окна в решетках, пол был не мыт, заплеван, на дверях стоял сержант с огромным кадыком и часто, непрерывно глотал. За спиной Ершова прохаживался небритый старшина с испитым лицом, тусклыми палаческими глазами и кистями борца-профессионала. Но главное, что отметил Ершов про себя, это гадливую улыбку сидящего против него майора, гримасу, маскирующую спрятанную в башке подлянку. И Ершов понял, его просто провоцируют на скандал, на драку. Ущипнув себя за внутреннюю часть предплечья, Ершов извинился, соврал, что якобы его друг-адвокат ждет его внизу, в машине, и быстро смылся, внешне не среагировав на выпущенные ему вслед паскудные провокационные реплики. Оказавшись на свежем воздухе, он, непонятно почему, задрожал и бегом кинулся про. чь от тусклого милицейского здания.

В десять по телефону ему удалось связаться с мэром, а в половине двенадцатого Галину выпустили. Но Боже, видели бы вы, что произошло с ней за полтора дня… Ее руки и ноги двигались так, словно вместо гибких суставов ей вставили железные шарниры, голова тряслась, нос вытянулся, веки отекли, а белки глаз побагровели. Она рухнула в объятия Ершова и забилась в рыданиях. Вскоре они сидели у него, Ершов поил Галину вином, утешал и между делом выспрашивал.

– Я все, – твердила она, – мне теперь на все плевать, что угодно, только не туда.

– Но что случилось?

– Я подошла утром к гаражу, машины в нем нет, откуда ни возьмись два милиционера, схватили меня и туда. А там весь вчерашний день меня пытали, говорят, я ночью кого-то задавила. Я говорю: «Нет». А они требуют алиби, но какое у тиеня алиби, если я всю ночь одна в своей постели проспала. Да это все я бы выдержала, они поняли и кинули меня на ночь в камеру с погаными пьяными и проститутками. Что они со мной сделали, что сделали… А сегодня опять на весь день допрос. И когда отпускали, гнусавый мент, знаешь, что сказал?

– Что?

– Что он не извиняется, так как надеется, что я все поняла. – Слезы текли по ее щекам, капали в стакан с вином. – Ия поняла, Ерш, поняла! Мне, Ерш, на все плевать, пусть лучше меня отравят, прибьют, только бы снова не попасть туда, где эта сифилитическая мразь, я ничего больше не хочу.

Утром Ершов отвез Галину в клинику к Иерихону. В служебном кабинете Быченко он сам когда-то скрывался целую неделю. Галина находилась в состоянии полной прострации, и, оставив ее, Ершов с Иерихоном уединились для беседы. Ершов поведал о событиях последних дней, о своих наблюдениях.

– О чем же это все говорит? – поинтересовался Иерихон.

– О том, что понятно кто убивал, понятно зачем, но остается кониум. Абсолютно непонятно, откуда они его достали. Я вчера у Галины между делом выспрашивал – их аптека единственная в городе, где кониум бывает. Сырья у них самый минимум, оно строго учтено, подозреваемые в аптеке не бывали, а в продажу кониум поступает в таких мизерных концентрациях, что хоть ведро его слопай, ничего не случится.

– А не может быть использован другой яд?

– Нет, тогда абсолютно непонятной окажется смерть Галиного мужа, он вслух сказал именно о кониуме и тут же был убит.

– Жаль, – промычал Иерихон. – Жаль, а то был такой прекрасный выход, но не на кониум, а на цикуту.

– На что?! – вскочил на ноги Ершов.

– На цикуту, – выдохнул Иерихон.

– Это же то же самое. Кто?

– Юноша, необходимо изучать историю родного края. Не забывай, что Гаврик женат на внучке знаменитого партийного деятеля Якова Тихвинского, у которого была большевистская кличка – Молотков, а дружеская – Цикутин. До революции Молотков служил в аптеке у известнейшего в нашем городе провизора Аверьяна Рыжикова, а когда заварилась буча, спер у хозяина банку с цикутой и всегда имел се при себе, утверждая, что свободный человек лишь тот, кто носит свою смерть в кармане. Над ним любили подшучивать его соратники, де, он не большевик, а анархист, решил город перетравить, смеялись над ним, да что со смешливыми-то стало. А он, умница, только в одна тысяча тридцать шестом году место под ним зашаталось – лишь ветерком подуло, возьми вдруг и неожиданно помре от паралича сердца. И сам другом народа остался, и жену его, детей никуда не таскали, даже дела на них не заводили.

– Погоди, – перейдя на ты, сказал Ершов. – Но ведь Фаина лишь году в сороковом родилась.

– В сорок втором.

– Значит, есть еще действующее лицо в драме. Иерихон, жди меня здесь и, Богом тебя прошу, не отходи от телефона.

Бабушка Инны словно ждала Ершова.

– Все же пришел, – встретила она его. – Ну, заходи.

Оказавшись в комнате, Ершов принялся рассматривать фотографии.

– А кто из них товарищ Цикутин?

– Вот, видишь какой был красавец. Начал-то мальчишкой в аптеке, образования – церковно-приходская школа, а кончил вторым секретарем обкома, вторым человеком в области, и всего достиг сам. Знал бы ты, мальчик, как мы в тридцатые годы славно жили, как жили… Если бы не злодей Сталин… Ведь наши отцы были революционерами и героями, в борьбе провели всю молодость, победили, скрутили голову буржуазной гидре, землю очистили, только начали по-людски жить, а Сталин… Что за злая судьба. Но подожди, мне надо позвонить.

Она взяла телефон и, прикрыв за собой дверь, ушла в кухню. Вернулась в комнату она минут через десять, неся перед собой в согнутых руках две чашки с дымящимся в них кофе.

– Угощайтесь и спрашивайте, ведь из-за этого вы сюда пришли.

– Простите, – извинился Ершов. – Можно я тоже сделаю один звонок? – Не ожидая разрешения, он вышел на кухню, набрал номер Иерихона и приказал: – Ровно через минуту перезвони по номеру… – четко продиктовал, – и хотя бы тридцать секунд не отпускай старуху от трубки.