Текст книги "Дело о кониуме"

Автор книги: Михаил Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Моего полтора часа избивали, – вздохнул Василий Григорьевич. – Дрались, девочка визжала, но никто не помог, не остановился.

– Там шоссе, машины на подъеме гудят, а здесь тихий луг.

– Так ты в сыщика играешь? – неожиданно зло процедил Ермолаев.

– Должен я помочь Вербиным?

– Вот и помоги! Краны у них текут, навоз надо перенести, дверь поправить – вот это настоящая помощь, а не твоя возня, мордоворот. Я пошел.

Даша тоже засобиралась.

– Сережа, вы верите, что с Петей все обойдется?

– Я не сыщик, но, думаю, все будет хорошо. И еще: я связался с одним необычным человеком, который все, что сможет, для нас сделает.

– Он где работает? В какой должности? – встрепенулась Валентина Михайловна.

– А его должность роли не играет, он и беспартийный, и без погон.

– Но, тогда?.. – изумилась Вербина.

– А он знает половину города и, главное, мыслит необычно. Он наверняка что-нибудь придумает, подскажет нам.

– Дай Бог, – с сомнением покачала головой Валентина Михайловна.

– Хорошо бы, – улыбнулась Даша.

Утром следующего дня, когда Ершов брел к остановке автобуса, у арки его остановил комендант – мужчина лет шестидесяти, с мясистым носом, толстыми губами и красными оттопыренными ушами. Одет он был в полосатую ковбойку и брезентовый комбинезон. Комендант провел ладонью по торчащей ежиком седине, кашлянул в кулак:

– Простите, не вы у Вербиных проживаете?

– Я.

– Вам требуется зайти ко мне.

– Что ж, – согласился Сергей, – почему бы и нет.

Дверь в домик коменданта располагалась за углом и вела прямо на застекленную веранду. У стола сидел пожилой милиционер с одутловатым лицом, расплывшимся вокруг маленького острого носика. Лишь три маленькие звездочки треугольником блестели на его погонах, но своей значимостью он, казалось, заполнял все помещение.

– Присаживайтесь. – Старший лейтенант указал Еро-шову на стул и представился: – Участковый Белкин. Вы проживаете на даче Вербиных?

– Я.

– Почему не прописываетесь? – сказал Белкин с выражением усталости и безразличия.

– Товарищ старший лейтенент! – Ершов даже привстал. – Я живу в нашем городе. Если я раз-другой переночевал на даче у друзей, о какой прописке может идти речь?

– А документы у вас есть?

– Пожалуйста, – ответил Ершов и порадовался, что не оставил дома университетское удостоверение.

– А паспорт? – изучив корочки, осведомился участковый.

– Паспорт лежит в тумбочке, однако разве удостоверения мало? В чем дело-то?

Милиционер вздохнул, глаза его вспыхнули:

– Вы знаете, где Петр Вербин?

– Конечно.

– Знаете, что идет расследование?

– Знаю.

– А что за самодеятельность развели?

– То есть? – изумился Ершов и подумал: «Уже настучали, но кто?»

Милиционер облокотился о стол, уткнулся лбом в ладонь:

– Ухмыляться нечему, дело очень серьезное, большие чины им занимаются. Чьего сына убили, знаешь?..

– Знаю.

– Ну, так и не суйся. Такая игра идет, такие силы задействованы. А ты куда? Крылышки сожжешь, для своего же блага не рыпайся! Усек?

– Значит, – зло усмехнулся Ершов, – дело Петра – табак, а мне сопеть в тряпочку, не рыпаться, ждать, когда друг погибнет? Когда вы его засудите?

– Так нет, – вздохнул старлей. – Если что обнаружится, отдай нам. Кровь Вербина никому не нужна, но какая интрига идет, представляешь? – Участковый махнул рукой. – И меня-то держат, знаешь где? А уж с тобой такое сделают, если что… Смотри сам, я предупредил тебя. Место у меня спокойное, я им рисковать не могу, а ты уж думай о себе сам.

Оказавшись в своей квартире, Ершов первым делом отыскал паспорт и только потом сварил кофе и позвонил Иерихону. Голос профессора Быченко гремел так, что трубку можно было даже не подносить к уху.

– Сегодня вечером жду тебя у себя дома. Придешь часам к пяти, понял?

– Да.

– А теперь слушай, у начальника спецуправления позавчера вечером убили сына.

– Пилой?

– Какой пилой? У подъезда по голове ударили.

– Ну и что?

– А то, голубь мой, что пахан его со старшим Яковлевым корешил, а у сына…

– Его Сашей звали?! – вдруг осенило Ершова.

– Сашей…

– И борода у него рыжая?

– Полегче что-нибудь спроси. Дело в другом, у покойного в портфеле оказалось две тысячи долларов. Чуешь?

– Так он шпион?

– Дура, не суетись. Поговорим в пять, а пока советую встретиться с одним моим старым знакомым, он в этих делах спец.

Спец оказался долговязым пожилым мужчиной с седыми кудрявыми волосами и большими выпуклыми очами. Движения его были резкими, словно электрическими, зато веки, наоборот, мигали крайне редко. Звали спеца Виктором Александровичем. Он провел Ершова на маленькую кухоньку, в центре которой на небольшом столике высилась початая бутылка водки с приставленными к ней двумя стопками.

Виктор Александрович плеснул в рюмки.

– Вздрогнем для разговора?

– Рано еще и дел много.

– Я тебе такого расскажу, что без ста грамм не поймешь.

– Только если одну, – вздохнул Сергей.

Спец глотнул водки, сморщился, отер губы ладонью:

– Тебе только, тебя Иерихон послал, его уважаю, он стукача за версту чует. А я, знаешь, кем был?

– Нет.

– А тебе этого знать и не положено. Силой был. Теперь же и в дворники не возьмут. Хорошо, что заболел, уволили просто вчистую, но пенсию оставили, инвалидность дали. А могли в порошок стереть. Почему? Потому что расследовать стал непотребное и вляпался. Сейчас кричат об Узбекистане, Кавказе, кланы у них, мафия… Да чтобы их мафия могла без России сделать? Там детки в коротких штанишках! У нас все начинается, у нас мафиози!

– Где же они?

– А пока тихо сидят. Друг друга боятся. Но такие миллиарды без дела пропадают, что скоро начнут войну.

– То есть?

– Что, – то есть? В стране сотни миллионеров, капиталистов, им бы развернуться, а законы мешают, страшно. Традиция у нас такая, Ленина цитируем, клянемся в бедности, но ничего, сейчас начнется, перейдут на легальное положение…

– Но как? – хмыкнул Ершов.

– Очень просто, открыть границы и разрешить частную собственность.

– А органы?

– Чьи? Наши или американские? Милый, ты держал в руках хотя бы десять тысяч? А тут миллионы, миллиарды. Пропала Россия, пропала.

– Чтобы? Был же застой, Брежнев больной, столько лет страна под руководством маразматика, но сейчас начнется обновление, – искренне сказал Ершов.

Виктор Александрович кашлянул:

– Обновление? Подожди, вот последних идейных ста-риков-фронтовиков из органов уберут, и нам всем – хана. Против миллиарды рублей, долларов, а за?

– Пушкин, Лермонтов, – отвечал Ершов.

– Таких, голуба, многиели читали? Но о деле. Ты из-за смерти сынка Бесова приехал?

– Моего друга арестовали в связи с убийством сына Яковлева. Но он не убивал, а Иерихон Антонович думает, что это дело может быть связано с делом Бесова.

– Отцы в одной команде играют, точно. У нас три крупные шайки: заграничная, южная и эти.

– Так, может, в отцах вся заковыка?

– Вряд ли. Дети есть у всех. Попробуй, тронь моих… У этой игры другие правила.

– А доллары?

– Их детям не дают. Одевают, кормят, на место устраивают, но наличные… Хотя дома, знаешь, о чем партийцы говорят?

– Откуда мне…

– О тех же деньгах, о прекрасной Америке и несправедливости социализма.

– Да ведь они коммунизм строят?

– Для тебя и для меня. Но бросим отцов… И десяти лет не пройдет, сам о них все узнаешь. Так вот, ребятки просто спекулировали.

– Но зачем? У них же все было?

– Ты кто по профессии?

– Доцент.

– А ты когда-нибудь дорогих проституток покупал, лакеи тебе прислуживали?

– Нет, да и откуда их взять?

– Ты, видно, книг начитался, насмотрелся фильмов. А ты жизнь изучай, узнаешь о том, сколь многие мечтают продаться. Запомни следующее: вся эта молодая шелупонь крутилась в кафе «Птица». Там и сделки совершали, там и спускали прибыль. Но дорогу туда ищи сам, меня отпустили, оставили в покое. Однако сам я больше в справедливость не играю, забьюсь в норку и буду наблюдать, как вас, идиотов, обувают.

Преподавал Ершов в группе юристов-вечерников. Веснушчатый паренек Коля очень старался, ходил на дополнительные занятия, факультативы, а работал милиционером в отделении, в ведении которого как раз и находилось кафе «Птица».

Недолго думая, Ершов направился прямо туда.

Встреча смутила обоих. Коля в университет ходил в штатском, а сейчас, когда он был в сержантской милицей-ской форме, у него даже физиономия изменилась – любопытство, романтичность словно испарились, зато холодная твердость сковала мышцы лица, обратив его в маску самоуверенного городового. Однако и Коля опешил, узрев своего преподавателя.

Они вышли на расположенный рядом бульвар и, присев на скамью, разговорились. Ершов вкратце поведал о произошедших событиях. Выслушав его, студент вздохнул.

– Я сержант милиции, что мне сказать о «Птице». Она рядом, но ее как бы и нет, там, даже когда дерутся, нас не вызывают. Может, бэхээсэсники, комитетчики туда и вхожи, мы – нет. А об убийстве Бесова я кое-что знаю. Сначала наши туда прибыли, это потом все в комитет забрали. Так вот, парня ждали, убили не случайно, но дипломат с валютой не тронули.

– Похоже на месть? – поинтересовался Ершов.

– Похоже. – Коля почесал затылок. – Но не на посетителей «Птицы». Там могут побить мелюзгу, а такого, как Бесов, бить опасно, вдруг пожалуется, да и зачем? Взять за обиду деньгами и выгодней, и спокойней.

– Коля, я обычный доцент. – Ершов развел руками. – А откуда они доллары берут, у нас же статья о валюте?

– Для вас и для меня, – улыбнулся сержант.

– Так как все же достают доллары? – не унимался Сергей.

– А как достают миллионы? Вопрос в другом, как выловить этих жуликов?

– Конечно, – хмыкнул Ершов, вспомнивший разговор со спецом. – То ли, как нам их выловить, то ли, как им от нас избавиться?

Иерихон Быченко обитал в старинном доме, пережившем и войну, и революцию. Потолки в комнатах были высокие, как облака, коридоры узкие, а от толстых каменных стен в летний день веяло прохладой.

Профессор только вернулся, расхаживал в рубашке и галстуке.

– Заходи, Сергей.

Быченко ввел Ершова в комнату с маленькими высокими оконцами, посредине стоял стол, книжные шкафы закрывали стены, но на большой кровати в углу валялась неубранная постель. Перехватив взгляд Сергея, Иерихон Антонович потер подбородок.

– Уж извини, белье убирать не буду. Не могу создавать прецедент. Жена знает, это, ее, я постель не убираю. А сделай один раз… И начнется…

Вскоре Иерихон принес бутылку ликера и блюдо с пирожными.

– Ты говорил, что шоколад не любишь, так я чуть-чуть пирожных купил, всего по десяточку, но трех сортов: эклер-чики, орешки, наполеончики. Начинай, не стесняйся.

– А не много? – спросил Сергей.

Ликер был крепким, сладким, тягучим, пирожные – сладкими, жирными, так что Ершов сломался быстро и лишь с удивлением наблюдал, как профессор управляется с угощением. Когда осталось всего по штуке каждого образца, мельницы Божьи, которые мелют медленно, но верно, остановились, и Быченко, вздохнув, откинулся на спинку стула.

Зевнув, Иерихон Антонович произнес:

– Ну что, помог тебе, хлопчик, мой приятель?

Ерошов прыснул, ибо представил себе Быченко в виде

Тараса Бульбы.

– Чего ржешь?

– Ничего он мне нового не рассказал.

– А о том, что и у Яковлева в кармане полтораста долларов лежало, ты не ведал?

– А вы откуда узнали? – изумился Ершов.

– Я сегодня одного видного чекиста обследовал, поболтали, все к ним ушло. А у них контора солидная. Что нам с тобой остается делать, только рассуждать.

– Давайте, начнем. – Ершов взял со стола рюмку и начал вертеть ее в руках. – В течение месяца убивают двух молодых людей, близко знакомых, детей крупных партийных работников. При обоих покойниках находят доллары, а значит, преступления связаны друг с другом, но когда случилось второе, Петя уже сидел. Так?

– Так.

– А значит, он не виновен, что и требовалось доказать.

– Милый мой, поставь рюмку, молодец. Так ведь то, что Вербин уже сидел, только отягощает все дело.

– Почему?

Иерихон Антонович похлопал себя по коленям.

– В деле замешана партия, замешана валюта, вот так и впаяют Вербину за участие в деятельности целой организации.

– Но он же не виноват.

– О чем ты говоришь?

– А что же делать?

– Рассуждать дальше. – Иерихон задумался. – Бесова убили возле дома.

– Его специально там поджидали.

– А кто знал, что Яковлев с твоим другом подерется и потащится на луг?

– Верно. – Ершов хлопнул себя по лбу. – А потом, почему Яковлева пилой зарубили, какой бандит с собой пилу будет таскать?

– Это-то не странно. У нас историю края никто не изучает. До войны бандюг водилось… Вечером спокойно на улицу не выйдешь. Но было при деревообрабатывающем комбинате училище, так от этих шкетов все громилы разбегались. Эти ученики приноровились пилы с собой носить, маленькие, с сужающимся полотном, как у садовников. Они их как бритву точили, до кости мясо рвало. Хулиганье как ветром сдувало, стоило фэзэушникам появиться.

– Кому? – переспросил Сергей.

– Фэзэушникам.

Ершов вскочил на ноги:

– Все, я все понял! Я бегу!

В тот вечер Ершов так торопился, что даже взял такси. (Теперь это невозможно представить, но в то время обычный доцент мог себе такое позволить.) Остановив машину у дачи Ермолаева, Сергей расплатился и кинулся к дому. В окнах горел свет. Стукнув раз, другой, Ершов распахнул дверь и чуть не налетел на толстую рыхлую женщину – жену Ермолаева.

– Василий Григорьевич?

– А вы Ершов?

– Да.

– Так он уехал.

– Давно?

– С полчаса, но вы должны объяснить мне…

– Я?

– Да, вы?

– Что?

– Что произошло? Вася весь день писал, писал. Потом вывел «жигули». «Куда?» – спрашиваю. Он засмеялся, сказал, что вы объясните, оставил вам пакет, а потом обнял меня, поцеловал и уехал.

Ершов два раза ударил кулаком в стену, сморщился, схватил конверт и бросился на улицу, бегом помчался к домику коменданта.

Петра освободили на следующий день, а вечером Ершов сидел у Иерихона и рассказывал:

– Ермолаева успели остановить в самую последнюю минуту. Мгновение, и было бы еще два трупа, он хотел убить третьего, а потом себя. Ту девушку, которая была с Гришей в его последний день, так запугали, что в милиции она молчала. Но перед тем, как эмигрировать, сообщила все Василию Григорьевичу. Он об этой троице разузнал, но мстить не решался. Вдруг ночью на лугу Ермолаев встретил Яковлева, и не просто встретил – тот шел и приговаривал: «Сейчас ребят позову, сейчас ты, Петруша, цепочку попробуешь, и Дашка узнает, как мне отказывать». А Ермолаев с юности по ночам без пилы никуда не ходил… Не мне его осуждать. Ну, а уж убив первого, Василий Григорьевич решил не останавливаться, второго тоже успел, на третьем его взяли. Судить, я думаю, не будут. Не поднимать же дело об убийстве его сына. Объявят сумасшедшим, посадят в психушку. Да ладно, главного мы добились, Петра освободили.

– Да, – зачмокал Иерихон. – А я все же думал, что политическое окажется дело, а тут простая уголовка. Зато ты теперь – первый свободный советский сыщик, частный детектив.

– Какой к черту сыщик, – отмахнулся Ершов. – Первое сентября на носу, в колхоз со студентами ехать, потом семинары, зачеты, экзамены…

Но через три месяца со знакомыми Пироговых случилась беда. Помочь им никто не мог, и Дарья посоветовала обратиться к Ершову.

ДЕЛО О КОНИУМЕ

«До тех пор почти у всех нас было достаточно силы, чтобы удерживать слезы; но, видя, как он пил, и после того, как выпил, мы уже не владели собой. У меня, несмотря на все усилия, слезы текли ручьем так, что я был вынужден закрыться плащом, я оплакивал не горе Сократа, а свое собственное при мысли, что сейчас потеряю друга. Кротон не мог удержать слезы и вышел раньше меня…

…Между тем Сократ, который до сих пор прохаживался, сказал, что чувствует тяжесть в ногах, и лег на спину, как ему приказал сторож. Тогда последний подошел к Сократу, исследовал его стопы, бедра, сильно сжал стопу и спросил, чувствует ли он. Сократ ответил, что нет. Затем он сжал бедра и, подымаясь выше, показал нам, как холодеет и коченеет тело. Он снова ощупал его и сказал, что только холод достигнет сердца, Сократ умрет. Уже вся нижняя часть живота похолодела. Тогда, раскрывшись (он был покрыт), Сократ сказал: «Кротон (это были его последние слова), мы должны петуха Эскулапу, не забудь принести этот дар». – «Это будет сделано, ты ничего больше нам не скажешь?» – Ответа не последовало, и немного спустя он сделал конвульсивное движение. Тогда сторож раскрыл его совсем; взгляд Сократа был неподвижен. Кротон, увидев это, закрыл ему рот и глаза…»

Сергей Ершов любил называть себя вольным художником. Художника, в буквальном смысле этого слова, из него не получилось, но вольной профессией он все же обзавелся. Он был высок, худ, с профилем, вырисованным прямыми сильными линиями, с короткими, торчащими щетиной черными волосами, лишь слегка усыпанными снежинками седины. Сергей Ершов владел тремя языками, в государственную контору не ходил: где договор переведет, где проект, статейку, посидит на синхронном переводе, а там, глядишь, уже и на пиво, и на сыр набежало, а большего он и не искал. Так уж получилось, что Ершов родился в нашей стране, познал все ее прелести на своей шкуре и не имел ни малейшего желания строить себе гнездо… Но он и болел своей несчастной родиной, любил ее и не только никуда убегать не собирался, но даже не мог подолгу удерживать себя в придуманной роли ироничного созерцателя – и вляпывался из одной авантюры в другую.

Об одном из самых невинных его приключений – эта повесть.

Против Ершова сидела тридцатилетняя барышня, которая примечательна была лишь крайне длинным заостренным носиком и непомерно большой грудью на тщедушном субтильном теле. Она утирала батистовым платочком уголки выпуклых серых глаз, но тушь уже все-таки успела растечься паутинкой.

– Что делать, Серж, что делать? Теперь они убьют меня, я знаю, они обязательно меня убьют.

– А ты не бредишь, Галя, погоди, – пытался успокоить ее Ершов. – Это не истерика? Ты пережила такое потрясение, может, тебе все кажется?

– Даже ты не веришь. Куда мне идти? В милицию? Да ведь если они узнают, что это убийство, то именно я окажусь преступницей. Если до этого и меня не отравят.

– Но зачем?

– А зачем отравили Женю?

– Хорошо. Успокойся. Если ты права, то произошло два убийства, целых два. Ведь ты их совершить не могла, второе теоретически – да, но первое? Так, может, если у тебя есть сомнения, то следует обратиться к властям?

– А ты забыл, кто у нас власть? И потом, отца Гаврика кремировали. Яд найдут только в Жене, а я фармацевт.

– Но ты уверена в отравлении?

– Так в этом же все и дело, я же говорила тебе…

– Ну, повтори.

– Я же рассказывала, мы приехали к Инке, развлекались. Потом приехал мэр, помянули его отца, и Гаврик расчувствовался, вспомнил, как все тогда происходило. А тут мой Женя возьми и ляпни, что точно так же Сократ умирал, когда цикуту выпил, ходил и бормотал, и добормотался. И все вроде нормально шло, но вдруг по дороге домой Женя начал умирать, и умирать так, как и Сократ, и отец мэра. Остановились, пока я его на свое место перетащила, пока до больницы доехали, он почти уже и не дышал, и никакие реанимации ничего не смогли, и все на диабет списали. Никто о кониуме даже и не подумал.

– А это еще что такое?

– А это современное название цикуты, кониум применяют в гомеопатии, ъ очень маленьких дозах. Но я в своей аптеке могла бы достать его достаточно.

– Но ведь Женька, на самом деле, болел, может, это не убийство?

– Последнее время он был полностью компенсирован, и главное, он умер точно так же, как отец Гаврика, так же, как Сократ, я Федона не один раз перечитала.

– И ты пришла ко мне, свободному художнику и авантюристу?

– А к кому же мне еще идти, Ерш? Ты столько лет был нашим другом, ты должен меня спасти. Ведь рано или поздно, но убийца решит напасть на меня, ведь он догадается, что я знаю о преступлении.

– Отлично! – Ершов хлопнул в ладоши. – У меня нет ни лицензии на частный сыск, ни маузера в деревянной коробке, но гулять так гулять.

В тот же вечер Ершов набрал номер телефона дочери мэра – Инны. Надо сказать, что до перестройки мэр рабо тал профессором политэкономии социализма, тоже был человеком не маленьким, но еще не настолько оторвался от народа, чтобы запретить своей дочери вращаться в компании с одним веселым остроумным молодцем, то есть с Ершовым. Отозвался автоответчик. Ершов на секунду замешкался, но потом продиктовал:

– Старуха, тот самый Ерш беспокоит, есть дело на полмиллиона долларов.

И назвал номер своего телефона.

Инна позвонила через два часа.

– Тот самый Ерш?

– Старуха, милая, чертовски рад тебя слышать.

– Ерш, я лет десять назад могла быть старухой, а теперь это не годится, ибо звучит крайне двусмысленно.

– Девонька моя, как же нежен твой слух, но потому-то тебе и звоню, тебе, обладающей изящной речью и тонким вкусом.

– Я сражена.

– А если серьезно, то учти, что я перевел пару гениальных текстов. Я, сама знаешь, парень простой, деревенский, перевожу-то, дай Бог каждому, но стиль… но лоск… Мне срочно требуется гениальная соавторша, которая гениально владеет словесностью и крайне красива, сие тоже обязательно, ибо, как тебе известно, я старый эстет.

Трубка хмыкнула:

– Эстет, а тексты гениальные?

– Ста… извини, девчоночка, обижаешь.

– Тогда закинь их завтра. Ты на колесах?

– Увы, увы, увы! Но Ван Гог тоже умер нищим, – засмеялся Ершов.

– Тогда я к тебе, Ван Гог, сама подскочу часикам к восьми.

– Утра?

– Ты и вправду Ван Гог. Какая же порядочная женщина в такую рань встает? В восемь вечера.

– Идет.

Следующим утром Ершов решил провести разведку. В довольно недавнем прошлом ему однажды пришлось послужить науке в качестве объекта Изучения. В те времена Ершов еще верил не в Бога, а в справедливость и попал в институтскую травматологическую клинику, где по ходу возвращения к жизни стал материалом одной докторской и двух кандидатских диссертаций. Там же Ершов познакомился с одним очень забавным дядюшкой, к которому и поехал. Дядя числился профессором-диагностом, был он кряжистый, толстый, лысый коротышка с простой украинской фамилией Быченко и сложным красивым именем Иерихон. Ершов поинтересовался тогда, откуда взялось такое удивительное имя. Быченко хмыкнул:

– Видимо, для удовольствия моих будущих друзей меня так назвала мама. Звучало красиво, а теперь даже жена… – Иерихон прыснул. – Хера, Херочка. Но ей прощаю, она-то знает, что говорит. Дело в том, что, когда я родился, папы не было дома, вот мама и учудила, она у меня мастерица на выдумки, за ней глаз да глаз нужен. Но это что, знал бы ты, сколько у меня до войны фамилий было…

– Как так?

– Папа постоянно ездил в Германию, и каждый раз почему-то под новой фамилией, но его так изучили, что последний раз и вовсе не пустили, службу папе пришлось сменить, а фамилия Быченко осталась.

Уникальность Иерихона заключалась и в том, что за жизнь он сменил три профессии и столько работ, что создавалось впечатление, будто в городе, по крайней мере среди элиты, нет ни одного человека, кого бы он не знал лично.

Иерихон очень обрадовался, встретив Ершова, и заговорил о высоких материях. Говорить Он мог часами, легко меняя русло разговора, не позволяя собеседнику и слова вставить, но Ершова высокие материи не интересовали, и он, говоря образно* взял Быченко за рога:

– Меня интересует наш мэр.

– Гаврилов? – сразу включился Иерихон. – Я его по старой дружбе Гавриком зову.

– И не только вы.

– А Гаврик мужик умный, жадный, правда, он своим жмотством славился еще в студентах, я тогда с войны пришел, он – из школы, но учились вместе. Его покойного отца тогда из НКВД выгнали, и он у нас начал историю партии преподавать. Тогда за каждый сданный конспект в специальную ведомость ставили крестик, а Гаврик – сын доцента, что ему стоило помочь. Так нет, разведет говорильню о том, как сделать это трудно, сколь опасно, ведь не какая-то там хухра-мухра, а история самой ВКП (б), и такую цену за каждый крестик заломит…

– Ну, а сам покойный что за мужик был? – поинтересовался Ершов.

– Говорят, когда-то страшным был человеком, но после сорок восьмого, когда я его знал, сам всех боялся, любил плакаться в жилетку: «Мы, идеологи, по проволоке ходим, мы ведь публично выступаем, а какое время… Сегодня передовицу читаешь, а завтра за эти слова к стенке». А в целом же, – Иерихон задумался, – кремень был дед, верующий: Маркс, Ленин, партия – свято. Когда перестройка только началась, и Гаврик полез со своими демократическими статьями, старика чуть кондрашка не хватила. И кодекс моральный блюл по принципу: раз сегодня ты изменил жене, значит, завтра предашь родину, а уж если ты разведен, то скорее всего ты – американский шпион.

Иерихон рассмеялся, а Ершов спросил у него в лоб:

– Мне сказали, что старика отравили. Такое может быть? Вы в это верите?

Иерихон неожиданно просто засиял, зачмокал губами.

– Старик чего-то подобного ждал с того самого сорок восьмого. – Иерихон помолчал и задумчиво продолжил: – Но ведь только в романах торжествует справедливость. Старик, конечно, когда-то был злодеем, однако столько зим прошло… Впрочем, я подумаю, разузнаю.

– А чисто житейских причин разве не могло быть? – поинтересовался Ершов.

– Это Гаврик наш – миллионер: вилла, «мерседес», валюта… У старика лишь однокомнатная квартирка, «жигуль» да сарай на шести сотках. А чем потравили-то его?

– Только предположение…

– А предположительно?

– Кониум, препарат растительного происхождения, используется в гомеопатии.

– Где его достали?

– Думаю. Но вот есть еще вопрос, который косвенно может многое подтвердить. Зачем старика кремировали? Что, мэр не мог найти место на кладбище?

Иерихон фыркнул.

– Тут как раз все чисто. У них семейная могила на главном кладбище, а наш общий друг еще окончательно не решил, где будет проживать в старости. Да и время смутное, как еще завтра карта ляжет, вдруг не удастся умереть в Париже? Кладбище старое, тесное, похорони старика в гробу, на самого места не останется.

Инна приехала точно. Ершов окинул взглядом ее ладную упругую фигурку спортивной двадцатидевятилетней женщины, туго обтянутую лиловым тонким платьем, курносое улыбающееся лицо, украшенное золотым кудрявым нимбом, и присвистнул.

– О, мои бесцельно прожитые годы! Ах, мои старые усталые глаза! Как не ослепнуть им от такой красоты!

Инна Прыснула.

– Ты, старый, седеющий, щетинистый Ерш, о чем ты десять лет назад думал, взрослый, мудрый, талантливый, вот когда надо было свистеть.

– Ха, – хмыкнул Ершов, – да я и сейчас боюсь с тобой шутить, а тогда, Боже мой, ты же была просто полный мешок добродетели, девственности и невинности.

– Только не скажи, что я теперь мешок порока и разврата, – захохотала Инна. – Мне как, захватить рукописи и выматывать или можно еще и чашечку кофе?

– Я же говорю, что дряхлею. Пардон, мадам, позвольте вашу ручку.

За угощением они повздыхали положенное время о пролетевших годах, вспомнили друзей, Ершов выразил Инне соболезнование по поводу смерти деда.

Инна словно ждала этого и сразу начала рассказ:

– Дедушка на нашу новую дачу не ездил, а тут неожиданно прикатил. Его сначала чуть на проходной даже не задержали.

– А почему он раньше не ездил и вдруг прибыл?

– Когда у папы выходит книжка, он устраивает нам праздник. Конечно, это раньше, до выборов, было для нас событием, сейчас, сам понимаешь, но традиция осталась. И дедушка, он всегда приезжал, но только в квартиру или на старую дачу, а в новый дом не хотел, все чего-то боялся. Знаешь, он старой школы, еще при Сталине жил. Но после августа он во многом стал меняться, хотя, по-моему, до конца в происшедшее так и не поверил. Мы его всегда на папины праздники приглашали, хотя знали, что на дачу не приедет, а тут прибыл, да еще раньше всех, меня-то еще не было, только мама с Вовкой. Это все в пятницу происходило, я часам к семи подъехала, гости уже подходили, и до прихода отца я все бегала. А дедушка в тот день, он словно чувствовал приближение смерти, сидел один, молчаливый, задумчивый. Я несколько раз к нему обращалась, а он улыбается и не отвечает. Но папу сам даже просил, чтобы, как только гости разойдутся, поговорил с ним наедине. Все шло хорошо, допили кофе, проводили гостей до машин, вернулись, а дедушка жалуется, что у него тяжесть в икрах, что они похолодели и не двигаются. Мы его положили, но тут у него и бедра онемели. Володька пошел звонить врачу, а у дедушки уже окаменел живот, примерно через минуту руки, грудь, говорить он перестал, но еще как-то странно дышал, вроде тело уже не шевелится, а воздух со всхлипами проходит, а потом и это прекратилось, и все.

– А не вредно ему было в таком преклонном возрасте кофе пить? – участливо поинтересовался Ерш.

– Он очень заботился о здоровье, но кофе для него – просто культ, он священнодействовал, да и кофе-то капля, и капля какого-нибудь вонючего ликера или бальзама. Хоть последний раз перед смертью насладился.

– Да, – согласился Ерш, – несамая поганая смерть та, что случилась на празднике, но ты говорила, что в тот день дедушка был невесел.

– Нет, как-то грустно задумчив, а мы веселились, даже мама с Вовкой всего один раз собачилась, а это, знаешь ли… Вот потом, когда все произошло, хотя мы и взрослые, но потерялись, просто катастрофически расклеились, хорошо, бабуля была, она все организовала.

– Какая бабуля?

– Мамина мама. Но мне пора, давай тексты и приезжай к нам в субботу на дачу к обеду.

– А как к вам ехать?

– Я и забыла, что ты неполноценный.

– То есть? – захохотал Ершов.

– Без машины. Галка тоже страдает, у нее муж умер, знаешь?

– Слышал.

– Дурацкий год! Горе, горе, но ей, может, и лучше.

– Что лучше?

– То, что это случилось сейчас. Перевоет, а потом найдет кого-нибудь, влюбится, родит. Остаться одной в тридцать совсем не то, что в пятьдесят. Но. сейчас ей худо, так я ее зазову к нам, а она тебя подхватит.

Галина позвонила в ту же ночь. Голос у нее дрожал:

– Ерш, они… они угрожают мне.

– Кто?

– Не знаю. Я взяла трубку, а мужской голос уточнил мой номер. А потом он спросил, знаю ли я, с кем говорю? Я ответила, что нет. А он говорит, что слава Богу, что не знаю, что мне повезло, потому что если мне доведется его узнать, то это будет последнее, что я в жизни узнаю. Я спрашиваю его, в чем дело, почему, кто он? А он захохотал, говорит, что если я хочу жить, то сама должна обо всем догадаться, и о том, что делать, и о том, чего не делать, пожелал мне с ним не встречаться и повесил трубку.

– Сейчас отключи телефон, выпей снотворного, а утром приезжай ко мне, – вздохнул Ерш.

Но первым, кого увидел утром Ершов, был сияющий розовой лысиной Иерихон.

– Заскочил на пять минут, – бросил он на ходу и промчался в кухню. – Ты что, еще не завтракаешь?

– Нет, но… – хмуро пробурчал еще полусонный Ершов, выставляя на стол шоколад, конфеты, печенье. Вкусы Иерихона он знал.