Текст книги "А другого глобуса у вас нет?.."

Автор книги: Михаил Вершовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Или такой еще Михиракула, сын гуннского вождя Тораманы, того, что Индию покорил. Тот в детстве тоже все больше мушек да бабочек мучил, а уж потом тем развлекался, что слонов повелит согнать, да в пропасть их и сталкивает. Летит слон вниз, катится, а Михиракула подумывает не без законной гордости: ну вот, экий ты большой да могучий – а мне вот пальцем пошевелить, и нету тебя, дурак ты лопоухий.

Да и московский наш государь, Иван Васильевич, сызмальства себя должным образом проявлял. Забирался в детстве на островерхие терема и скидывал, как сообщает летописец, «со стремнин высоких» собак да кошек, «тварь бессловесную». А с четырнадцати годков начал и «человеков ураняти». (И со слоном, кстати, тоже история была. Привезли как-то царю Грозному в подарок из Персии слона – дрессированного да выученного. Всякие штуки выделывать был мастер. А тут возьми, да и откажись перед государем на колени опуститься. Уж его и шпыняли, и за хобот таскать пробовали – а он уперся и ни в какую. Ну, по приказу цареву убили, конечно, животину – потому как не заносись. Но это уже, впрочем, из более взрослой Ивановой жизни…)

Вот это я называю правильное развитие. То есть, все как положено, как оно быть и должно. А тут Каракалл – весь чувствительный да трепетный. Оно бы, казалось, просвещенный государь должен вырасти, тем паче, что имя-то его на самом деле было Марк Антонин Аврелий, точь-в-точь как у прежнего императора-философа. (Каракаллом кликали его за пристрастие к галльской тунике с капюшончиком, которая «каракаллой» и звалась.)

Не знаю, может, и вырос бы мальчонка философом, не случись на его жизненном пути – трон. Хотя смотришь иной раз в музее, стоит у такого трона человек и недоумевает: ну, трон, дескать, и трон. Мебель и мебель. И не сказать, чтобы такой уж удобный для сидения предмет. У меня, дескать, финское кресло вон какое дома. И чего они, дескать, из-за этого самого трона глотки друг другу готовы были перервать?

И сразу видно: не понимает. Оттого, что сам не попробовал. А то бы я его потом спросил, какая мебель для души и зада благостнее.

И вот она ситуация: трон, Каракалл, и брат Каракаллов, Гета, с которым на пару сей предмет по завещанию папашиному делить приходится. Тут-то с тезкой императора-философа трансформация волшебным образом и случилась.

В общем, сорганизовал Каракалл покушение и Гету вдогонку за покойным императором отправил. Прошло все без сучка и задоринки, тем паче что Гета от своего тонкого да ранимого братца такой каверзы никак не ожидал. После чего Каракалл понял, что одним убийством ему – на том самом предмете мебели восседая – не отделаться, но и в истерику по этому поводу ударяться не стал. Оно, говорят, в первый раз тяжело, с непривычки – а потом уже гладко идет, без проблем.

Перво– наперво показнил он убийц братовых. Решение мудрое, ибо, с одной стороны себя самого от такой шайки головорезной на будущее избавил, а с другой -народу свою непричастность к покушению и нетерпимость к беззаконию продемонстрировал. На последнее, впрочем, мало кто купился, потому что Каракалл – почти что и без передышки – стал со всеми сторонниками покойного брата расправляться. Убрав сперва его друзей, потом тех, кто изображениям Геты поклонялся, уж неизвестно, за какие такие заслуги. А еще позже – и вообще всех, кто Гете так или иначе сочувствие выражал. Такие уже на многие сотни считались.

Родственников, естественно, тоже не щадил. Потому что с одной стороны, родственник он и есть родственник, а с другой – не кто иной, как соперник. Пусть даже и потенциальный. Да и убить, скажем, сводного брата, сына своей мачехи Юлии, было, я полагаю, не в пример легче, чем родного братца жизни лишать.

Кстати, эта самая Юлия, будучи тоже как-никак дамой при троне, особо и не переживала. Близость к данному предмету мебели, как мы уже отмечали, к сентиментальности не располагает. По какому бы там ни было поводу. И вместо того, чтобы надеть полагающиеся по случаю траурные одежды, Юлия как-то в присутствии Каракалла сняла и те, что на ней были – а красавица она была известная. Пасынок-император остолбенел от восторга и пересохшими губами пролепетал: «О-о-о… Как бы я ЭТОГО хотел… Если бы, конечно, не закон…» На что Юлия резонно заметила, что кому же законы и писать, как не ему, венценосцу. И тут же сиганула к нему в постель, а чуть позже и в жены.

А издав необходимый для данного случая закон, Каракалл тиснул и еще один, на мой взгляд, любопытный. Этим законом предписывалась смертная казнь для каждого, кто справлял малую нужду там, где стояли статуи или прочие изображения государя. И я вот пытаюсь понять: что бы оно значило? То есть, либо в древнем том Риме пивом на каждом углу бесперебойно торговали, отчего указанные Каракаллом правонарушения и происходили регулярно, либо изображений его было понатыкано так, что и малой нужды справить было негде. Опять же может быть и так, что и то, и другое. Кто его, в общем, знает.

Еще тут характерная черточка проявляется. Правители, они вообще-то народ к шуткам склонный (иной вопрос, что шутят весьма своеобразно – к каковой теме мы непременно вернемся). Но в одном пункте юмор их пропадает начисто – и уж это без исключений. А именно: во всем, что имеет отношение к их собственной священной особе. Тут уже шутки в сторону. Очень и очень нешутейный для них – а тем паче для тех, кто шутить все-таки пробовал – вопрос. При общем господ правителей весьма раскованном отношении к прочему бытию…

Что же до Каракалла – так и поскуливал себе от страха Рим, пока не нашлась горстка камикадзе, да и не порешила императора. (И вот что интересно было бы знать: кинулась ли римская публика тут же под статуи, на предмет революционного справления малой нужды? Молчит история на эту тему, а жаль. Я так думаю, кинулась. Уж больно классическая такая месть поверженному в прах тирану.)

Вот пишу я все это, а оппонента своего въедливого в уме держу. Нормальный-то читатель, не из зловредных, уже, надо думать, таким статистическим рядом и убежден, а буквоед-злопыхатель может еще и вякнуть. На тот предмет, что где же, дескать, чистота эксперимента? Потому что, во-первых, все Рим да Рим, в котором оно, может, и в порядке вещей было под такими чудищами выю гнуть. А во-вторых, все перечисленные ужасы есть не что иное, как классическое проявление наследственной тирании, поскольку все упомянутые монстры с соплей, можно сказать, при троне пребывали. При вышедших из гущи народной вождях ничего подобного по всем законам физики, дескать, ни за что бы и не случилось.

Ну, в Риме мы тоже век сидеть не будем, двинемся со временем и в прочие края. Что же до «вышедших из народных глубин», то на них не грех уже и в том окружении взглянуть.

Тем более, что возможность такая есть, потому как за Каракаллом нашла на Рим полоса так называемых «солдатских» императоров – тех, то есть, кого армия по каким-то своим соображениям на трон одного за другим возводила.

Так что речь, на мой взгляд, о самых что ни на есть народных избранниках. И я тут не о лозунге «Народ и армия едины», который в моей копилке идиотизмов по достоинству место занимает. А по гораздо более простой причине, поскольку армия и есть – насколько бы странным оно ни показалось наиболее нервным представителям интеллигенции – тот самый народ, для какой-то уж там надобности вооруженный и в строй поставленный. Под Аустерлицем ли, под Берлином, в Корее ли, во Вьетнаме, Афганистане или Чечне. (Что, кстати, те, чьи в Корее с Вьетнамом были, понимают куда лучше нашего.)

Так вот, первым из таких «солдатских», то бишь, народных императоров был некий Опилий Макрин, непосредственно Каракалла и сменивший. Крикнуло войско свое мощное «ура» и воодрузило Макрина ороговевшим от верховой езды задом аккурат в бархатное седалище трона. От чего никакая заря ни коммунизма, ни даже какого-нибудь там социализма с человеческим лицом над Римом, увы, не взошла.

Да и какое уж там человеческое лицо… Макрин-то, сам из солдат будучи, скумекал, что ведь как посадили, так и попрут, ежели чего – ну и принялся шаги соответствующие предпринимать. А поскольку страх он понимал хорошо, то на нем и свои отношения с народонаселением стал строить. За вольности наималейшие своего же брата солдата распинал нещадно. За ропот и призывы к смене власти в отдельно взятом подразделении казнил каждого десятого. Да ведь как еще казнил – осужденных повелевал к уже казненным мертвецам привязывать накрепко. Отчего люди просто-напросто вместе ГНИЛИ – и не для того это здесь писано, чтобы вам нервы пощекотать. В конце концов, придумал-то это не я, а все тот же любезный сердцу моего оппонента «народный избранник».

Да и с гражданским населением Макрин обходился не лучше. То замуровывать людей начнет: два-три дня мук на кресте недостаточно серьезным наказанием ему представлялись. То вдруг затеет на фронте нравственности порядок наводить (это, между прочим, в тогдашнем-то Риме), связывая прелюбодеев вместе и так же вот вместе и сжигая публично. Двор же его собственного дома был постоянно залит кровью: рабов засекали до смерти за малейшие провинности. Так вот и правил сей император, прозванный народом Мацеллином, то есть мясником, пока армия не загудела и не порешила: да ну его к черту, такого избранника. Давай-ка мы из недр собственной массы другого выдвинем.

И, покончив с Макрином, действительно выдвинула. На свою голову.

На трон Гелиогабал взошел под аккомпанемент радостных криков толпы (синусоида в действии). Народ подрасслабился, кровь с тротуаров посмывал, кресты да плахи – лишние – убрал с глаз долой. И стал с доверчивым ожиданием поглядывать в сторону Палатина. В котором новый молодой император с ходу бурную деятельность развернул.

Во– первых, постановил Гелиогабал учредить женский сенат. Тем, кто уже готов восторги по поводу такого прогресса выражать -эмансипация, дескать, прорыв в направлении гражданских свобод и прочих прав человека – я бы посоветовал восторги эти до поры поумерить. Ибо в облагодетельствованных римских матронах новый монарх видел не равных по какому-то там социальному статусу, а относил себя к ним, скорее, по линии биологической – да вот как сестра к прочим сестрам относится.

Ну, что тут в прятки-то играть – «голубым» был император. Чему Рим вряд ли так уж и дивился бы, в конце концов не такой уж редкостью была та голубизна в высших эшелонах римской власти (чаще, правда, проявляясь в виде бисексуализма, когда «наш пострел всюду поспел»). Но Гелиогабал был не просто «голубым», а уж очень глубокого «голубого» оттенка. Совсем синий такой монарх.

Так вот оно и началось. Днем с сенатом своим новым император законы один за другим шлепал, да все для Рима наинасущнейшие: в каком одеянии матрона того или иного сословия на люди показываться должна, как им, матронам, при встрече расходиться (в смысле преимущественного права пользования тротуаром), какие восточные и отечественные краски для макияжа наиболее подходящими являются – ну и прочий набор общегосударственных проблем. А уже вечером, после трудов праведных, предавался Гелиогабал заслуженному активному отдыху.

Царские слуги носились по всему Риму в поисках мужчин с выдающихся размеров половыми органами. Эти-то отборные самцы и свозились во дворец в качестве партнеров любовных игр Гелиогабала. Отдавался он им страстно, но и не без эстетизма: частенько в качестве прелюдии разыгрывался миф о Парисе, где сам император представал в одеянии Венеры, стыдливо держа одну руку у сосков, а другой прикрывая несоответствующее роли хозяйство между ног.

Чтобы облегчить отбор кандидатов для царского ложа, Гелиогабал понастроил общественных бесплатных бань. Идеалист может себе думать, что двигала императором забота о народной гигиене, но историки брезгливо сообщают, что по всем этим баням непрестанно шныряли агенты монарха – уж не знаю, с линейкой ли там или с рулеткой – для отбора все того же человеческого материала, экипированного приборами нечеловеческих размеров.

Хлебные должности Гелиогабал раздавал налево и направо. Но если приведшие его к власти легионы на что-то тут и рассчитывали, то крепко промахнулись. Император не только не добавил им мяса в котелки, но и, похоже, о существовании их забыл. А значимость выделявшихся должностей определялась единственно размером половых органов соискателя. То есть, чем больше – тем больше. Линейная такая зависимость. И то ли у генералов с этим средненько дело обстояло, то ли боевые свои шрамы они выше прочих физических характеристик ценили, а оказалась армия не у кормушки. Но к чести Гелиогабала надо сказать, что ни в какие прятки он ни с кем не играл, а вполне откровенно заявил и о цели своего царствования, и о смысле собственной жизни в целом. И целью, и смыслом было отдаться как можно большему числу самцов.

Так что большая часть развеселой его жизни очень даже прилюдно проходила. Своего любовника Гиерокла он обожал до дрожи и, появляясь с ним на выезде или на очередных игрищах в Колизее, непременно целовал. В пах. Поясняя недораскрепощенным римлянам, что тем самым совершает священнодействие в честь Флоры.

Другой его любовник, Зотик, обладал, как пишут, фантастически огромным прибором – и фантастически же огромным влиянием. Этот Зотик налево и направо торговал должностями и даже гневом или милостью императора, напропалую казня жмотов и благодетельствуя тех, кто за сотню-другую талантов удушиться был не готов. С Зотиком, кстати, Гелиогабал сочетался законным браком – в одеянии невесты, с посаженным отцом, музыкой, жреческой братией и всем таким прочим. И, отдаваясь ему тут же, на брачном пиршестве, вопил: «Разрезай!»

К постельным своим боям подходил император со всей серьезностью, не пренебрегая ни практикой (что мы уже в какой-то степени могли оценить), ни теорией. Он не раз собирал во дворце известных римских шлюх (неизменно называя их «соратницами») с тем, чтобы порассуждать о различных позах любви и способах наслаждений. Приглашал – с той же целью – признанных городских гомосексуалистов. Иногда происходили и совместные, так сказать, конференции по обмену опытом.

Сенат женский он довольно скоро разогнал. Я думаю, угнетала его передовую просвещенную душу унылая обывательская мораль заседавших в нем матрон. И теперь Гелиогабала окружали самые прогрессивные представители населения, причем критерием прогресса служила – да вот совсем как в наши с вами времена – «голубизна» того или иного индивида. Был при нем даже «совет старейшин», в который входили исключительно старички, имевшие… мужей.

Активно жил. Ярко. Отличаясь не только передовыми взглядами, но и религиозным рвением. Тоже, впрочем, не без реформаторства…

Будучи жрецом сирийского бога Гелиогабала (откуда и собственное имечко произошло), император завел в Риме массу посвященных ему храмов и алтарей, где начал совершать человеческие жертвоприношения, от которых Рим уже много веков как начисто отвык. Отбирались для этого мальчики из тех, что покрасивее да познатнее. Но был и еще критерий: они не должны были быть сиротами. Родители обязаны были присутствовать тут же, чтобы монарх-новатор мог от души насладиться их эмоциональным состоянием. Что он с большим удовольствием и делал.

И, как если бы все это не было достаточным кощунством, выкатил Гелиогабал и буквальный кукиш небесам, для такого передового деяния отступив на разок даже от собственной, как ныне говорят, сексуальной ориентации. То бишь, следуя примеру Нерона, изнасиловал деву-весталку. Опять-таки нимало не прячась. И что? Ни тебе небеса не разверзлись, ни народ римский за косы да топоры не похватался, а так себе и продолжал зубами под одеялами стучать. Под урчание голодных желудков.

А желудки урчали и в Риме, и в провинции. И в армии, что Гелиогабала на своих щитах к трону протащила. Да и как было не урчать, когда казна не резиновая, а Зопики и прочие гиганты полового фронта под халявное золотишко изрядное количество сундуков припасли – да ведь еще и самому монарху на достойные его титула развлечения что-то нужно было наскребать. К тому же Гелиогабал к протоколу титулярному относился очень даже всерьез и суррогатов не терпел. Ни разу не опозорив себя тем, что хотя бы дважды показался в одной и той же одежде или обуви. Малую нужду справлял в ониксовые сосуды, а уж большую – так только в золотые горшки, как оно Ильичу, основателю пролетарского государства, и мечталось. (Анальное мышление руководителям народных масс вообще почему-то свойственно, и чем передовее вождь, тем оно, мышление, и анальнее – что в случае Гелиогабала подчеркнуто, как вы понимаете, с особой силой).

А какие выезды царственные были – с упряжками то оленей, то слонов, а то даже и львов с тиграми. А обеды! Все ложа и столы лепестками розовыми усыпаны… Царское ложе – особо: выстелено пухом куропатки. И тем только пухом, что у птички под крылышками растет, исключительной такой нежности пух. И меню: страусы, запеченные целиком, на гарнир – бобы с янтарем да рис с жемчугом… Жемчугом же, кстати, вместо перца посыпались рыбы и трюфеля. В общем, тотальный эстетизм в цветах, красках и запахах (никак вспомнить не могу – который это из гашековских героев фразу бессмертную произнес насчет того, что «все эстеты – педерасты»?). А уж более банальное съестное – так то все домашней животине шло. Собак кормили гусиной печенкой, коней – гроздьями редкого винограда, у львов да пантер фазаны с попугаями на зубах похрустывали. Так вот в том дворце и ужинали скромно – под злобное урчание пустого народного желудка.

И со временем не только что армия, но и преторианцы (это дворцовую-то гвардию на голодном пайке держать!) взвыли. Крик, конечно, пошел. Да не нашими ли, дескать, руками? Да не с нашей ли колесницы у стен Палатина к народу он речь держал? И почему, дескать, пидорам все, а нам ни шиша?

Ну, порешили, конечно. Труп протащили под радостные вопли толпы (опять-таки синусоида в действии) по римским улицам, раз-другой окунули в клоаку, после чего, как положено, в речку и швырнули. В Тибр.

И вот все-таки справедливо говорят, что человек, дескать, предполагает, а Бог располагает. Предсказывали как-то жрецы сирийские Гелиогабалу насильственную смерть. Что его, похоже, не особо расстроило – но эстетическое чувство и здесь требовало выхода. Гелиогабал жаждал смерти роскошной и даже драгоценной, почему заранее и приготовил кучу всяких положенных инструментов для потенциальных убийц: шелковые веревки, украшенные золотом мечи, яды в драгоценных флаконах. Даже – на случай, если его из окна вдруг выкинуть захотят – выстелил внизу золотые плиты с драгоценными камнями, на которых его бездыханное тело смотрелось бы особенно гармонично. И что? Да ничего. Перерезали глотку обычным ржавым ножом, а потом макнули в сортир – и вниз по реке.

Но и вправду, хватит уже нам по Риму колбаситься. И сценография не меняющаяся осточертевает, и пьеса, похоже, все та же разыгрывается, с отдельными разве что вариациями. Кроме того, душа ведь время от времени героизма жаждет, чтобы людей – «делать жизнь с кого» – в глубинах истории обнаружить. Образец, так сказать, для…

А где же искать его, как не в той же античности? И не потому только, что дедов да прадедов наших еще в гимназиях тому же учили, но ведь и в наш с вами лексический обиход античность вошла, как неподражаемый образец чего-то высокого, трагически-героического, завершенно-прекрасного. «Античный герой», «античная гармоничность», да хоть «античная статуя», наконец, как нечто в принципе отличное от нынешних изваяний, сварганенных сварочным аппаратом в состоянии перманентного похмелья.

Так что, коли с древним Римом в этом отношении напряженка получается, ничего нам не остается, как перебраться на несколько сотен лет и миль в древнюю, опять-таки, Грецию. Которая, так выходит, всему колыбель: философии, математике, да вот и демократии даже (что до извечного спора на предмет дихотомии Афины-Иерусалим, то мы его тут вести не будем, поскольку ни Шестова, ни Мандельштама, ни Бродского с нами уже нет, а с прочими в это дело ввязываться бессмысленно). И ведь имена-то какие – не имена, а музыка, гекзаметр какой-то, а не имена! Анаксимен, Анаксимандр, Пифагор, Гомер, Солон, Перикл, Леонид, Александр. Да, тот самый, который Македонский.

Кандидатура, кстати, хоть куда. Едва ли не самое громкое имя античности, да и последующих веков, пожалуй, тоже. Юный гений-полководец, полмира с кавалерийского наскока взявший, сведший, вопреки прозвучавшему несколько позднее совету Киплинга, Запад с Востоком, Афины с Иерусалимом… (Нет, вот этого не делать я обещал, и не буду. Желающих понять, почему адресую к пропущенному ими предыдущему абзацу.) Ну, в общем, порубал к чертовой матери все гордиевы узлы и перекроил планету по-своему.

А уж потом всякий выползок при власти себя к нему примерял. Такое вот случилось общее место. И Калигула – тот в профиль, бывало, станет, и окружающих допрашивает: похож, дескать, или еще не очень? И гораздо более поздние Фридрихи с Наполеонами. И я так думаю, даже пламенный наркомвоенмор и председатель Реввоенсовета товарищ Троцкий – в своих мечтах о всемирном революционном пожарище. (А то еще Фурманов вспоминается, с укоризной легендарному начдиву Чапаеву выговаривающий: «Александр Македонский тоже был героический полководец, но зачем же стулья ломать?»)

Так что по мне Александр – так Александр, отчего бы и нет. Только хочется предупредить читателя, что статую-то нам поскоблить придется, а уж что из-под позолоты вылезет… Но без поскрести не получится. Нас-то ведь человек в данном раскладе интересует, а не роль его во всемирной вдоль и поперек переписанной истории.

Потому что вся собственно-историческая, так сказать, деятельность Македонца вполне во всего-то три слова уложится – в те самые, что по совсем другому случаю Гай Юлий Цезарь в Рим телеграфировал. В смысле, «пришел, увидел, победил». Оно, конечно, и тут могли бы вопросы возникнуть. Ну, например, пришел – а чего, собственно, приходил-то? Кто тебя звал? Или увидел – и чего ж такого ты увидел да рассмотрел в своей скачке лихорадочной? Или вот победил – ну, во-первых, стоило ли для того на край света переться, а во-вторых, это еще большой вопрос: кто кого. Ну, это ладно. Мы в такие дебри вдаваться не будем, а сделаем вид, что в общеисторическом плане нам с Сашей как бы все и понятно.

Что ж, пожалуйте знакомиться и с человеком – только не говорите, что я вас не предупреждал. А то ведь бывает потом: ах, рухнувшие иллюзии, да как дальше жить без идеала, да я за любимую статую кого хочешь под танк положу, ну и все такое прочее. Я это не к тому, что у тебя, читатель, именно Македонец в роли той любимой статуи функционирует. Может, кто и другой: Фридрих там, или Наполеон. Или даже, скажем, Фурманов с Чапаем. (Не припомню, называл ли я кого еще в этой связи.) Но любую статую вплотную изучать, а тем более позолоту сковыривать – занятие, разочарованиями чреватое. Каковой активности я вас и приглашаю предаться.

Едва напялив на темечко доставшуюся ему после смерти папы Филиппа корону, юный Александр тут же сиганул в седло и отправился воевать. Зачем воевать, почему так далеко отправился – да кто ж его знает. И случай тот знаменитый, что в Гордии, в храме Зевса-громовержца произошел, дополнительного света на вопросы эти никак не проливает.

Случай– то хрестоматийный -тот самый, когда Саша в храме ярмо от повозки царя Гордия увидел. С чрезвычайно хитроумным узлом на том ярме. А легенда, как читатель помнит, гласила, что тот ум изобретательный, что узел развяжет, тут же заделается властелином Азии, а в сумме, стало быть, и ведомого в те времена мира.

И вот наш Македонец, никаких своих извилин головоломками давно почившего коллеги не отягощая, вынул меч из ножен, да и разрубил узел к чертям собачьим. Давши потомкам на века повод для истерических восторгов. Хотя ведь, ежели задуматься – а о чем вопим-то так радостно? И всего-то делов, что продемонстрировал юный царь стратагему, для каждого правителя (из правильных) обязательную и действенную. Которую я «стратагемой поллитровки» называю для удобства пользования.

Почему поллитровки? Ну, это же классический такой анекдот, быть не может, чтобы кто не знал. Это вот когда ученые проверить взялись, у кого сообразительности-то больше: у среднего невыдающегося шимпанзе или у крепко профессионального алкаша. Подвесили для обезьяны банан к потолку и пару предметов еще в комнату подсунули: швабру да табурет.

Ну, шимпанзе этот прыгнул было – ан не достает до банана, и все тут. Больно уж высоко. Покумекал примат, на табурет взобрался и шваброй банан вожделенный подцепил. И слопал.

Потом уже и алкоголика на эксперимент запустили, заменивши банан поллитровочкой. Алкаш – глаза горят, руки в треморе – прыгать начал. Понятное дело, не достает, высоко бутылка треклятая – а знай прыгает. Час прыгает, два. Тут уже и доценты с кандидатами взопрели. Один сердобольный к алкашу подошел и, на табуретку да на швабру указывая, говорит: ты, дескать, не думал, чтобы вот это вот в дело пустить? На что алкоголик наш, на очкарика глянув презрительно, ответствовал бессмертной фразою: «Да хрен ли ж тут думать – ПРЫГАТЬ надо!»

Так что пусть мне кто втирать тут попытается, что история с этим узлом Гордиевым – из другой оперы (как и многие тысячи царственных и сановных решений в последующие века). Можно, конечно, разливаться соловьем на предмет примата деяния над рефлексией, и все такое прочее. Я тут за рефлексию особо не ратую, но алкаш с Македонцем, сдается, ни о каких таких дихотомиях не помышляли и не думали. Потому что – хрен ли ж тут думать, прыгать надо!

Вот так вот и развалил узел пополам. Чтобы уже со спокойною душою двинуться за полагавшейся по уговору Азией.

А таинственный тот край Александру крепко по сердцу пришелся. Вот прямо с Персии и начиная. Так его порядки тамошние восхитили, что очень он даже всерьез огорчился насчет малокультурности греческой.

Что ни брал, что ни сравнивал – а все не в пользу Эллады раскладывалось. Уж к царям у них было отношение – так отношение. И сами те цари все в парче да в золоте – не чета пропыленным да пропотевшим греческим вождям, и сановники разодеты в пух и прах. А главное – что Александру особо по душе пришлось – как народ монарха увидит, так тут же в ноги и валится, где бы кто ни стоял. «Проскинесис» называлось это действо обязательное.

Ну, в одежды драгоценные Саша вырядился быстро. Чтобы генералы не поглядывали хмуро, разрядил и их, что твоих персов. На всю армию, понятно, такой роскоши не хватило, да ведь на всех ничто и никогда не рассчитано. Диадему – в золоте да камнях – нацепил. Сделал, в общем, серьезный шаг на пути к прогрессу. Наложницы кругом, пиры, гудеж без конца – а все на душе свербило.

Потому что проскинесис проклятый покою не давал. И то сказать, ну какой же я к такой матери царь, ежели все вокруг меня на пол от страха да обожания не грохаются! Да тут еще воины, из тех, что поголоднее да поязыкатее, вякать принялись, товарищей подбивать на всякие неуставные деяния, Грецию вспоминать с ее убогостью спартанской.

В войске Александр до времени порядок навел, смутьянов переказнив жестоко. Но ведь и собственные Александровы воеводы брови недовольно хмурили вместо того, чтобы в парчовых шароварах в свое удовольствие по дворцу шлендать, с кубком в руке да с бабой подмышкой. Ворчать принялись: что это, дескать, в роскоши да в жестокостях утопать начали, идеалы греческие похеривши – за язык вон уже казнят! (Ну это они, положим, тоже погорячились – языкатым и в Греции, как оно везде и всегда бывает, влетало по первое число, не всяк и расчирикивался). До того дошло, что друг наисердечнейший, правая, можно сказать рука, Парменион прилюдно стал царю на такую ситуацию пенять.

Ну, герой наш эту руку и отсек не раздумывая, с маху – как тот Гордиев узел. Тут же склепал дельце политическое насчет того, что сын Пармениона, Филот, заговор на жизнь родного царя готовил (чего ни в каком помине и не было, потому как вместе они все пировали ежевечерне, так что тот Филот Македонца уж сто раз порешить мог бы).

А поскольку время было античное, и сын за отца еще отвечал (а равно и наоборот), царским своим указом велел Александр и Филота, и папу его, друга своего же сердечного, казнить. И казнили – не по-гречески люто, пытками истерзав до последнего момента.

Тут уже и прочие стали несдержанность проявлять. Старик Клит, Сашку на собственных коленях вынянчивший, стал как-то на пиру попрекать его, говоря, что уж на что папаша Филипп был негодяй (и немаленький, добавить бы надо), а вот на Александра Филипповича посмотреть, так и ностальгия обуревает по временам прошлого-то царствия. Александр – а хрен ли тут думать! – копье у охранника выхватил, да Клита прямо тут же и проткнул насквозь, раз, да другой, да третий (тоже ведь о характере говорит кое-что). Через минуту, правда, остыл маленько, увидел, чье тело изувеченное на полу лежит – и в истерику. По полу стал кататься, выть, раны на теле Клита целовать, меч было выхватил, чтобы с собой покончить. Но тут Каллисфен-философ, тоже один из друзей ближайших, его спас. Меч отнял, в кровать уложил. И утешал всю ночь, как дитя малое.

И не раз и не два еще утешал. Потому что стали по ночам являться Саше и Клит, и Парменион, и многие другие прочие, безжалостно им казненные. Не единожды Александр и к мечу тянулся, чтобы конец этой муке положить, да верный Каллисфен всегда начеку был, спасая каждый раз для истории любимого ее героя.

А потом Македонец в себя пришел несколько, опять в парче да в золоте стал за воротник закладывать, снова почувствовав прелесть скромных плотских утех – да и вернулся к той же не дававшей ему покоя идее проскинесиса. И так он решил это дело обстряпать, чтобы мысль сия как бы вовсе и не от него исходила, а народ как бы сам таковское предложение внес.

Ну, сговорился Александр с философом Анаксархом (вот они вам опять, шеллинги-дюринги!), да поэтом Аргисом Аргивянином (и эти в массе своей тоже бестии продувные), да со знатнейшими из персов и мидян, что на пиру они вот такое предложение и сделают.

Анаксарх, как время пришло, речь двинул самую что ни на есть яркую – на то, как я понимаю, и был философ. Негоже нам, сказал, эллинам, перед царем своим стоять столбами. Это, сказал, никакая не демократия и все такое прочее, а самое разнузданное панибратство. Потому что какой же он тогда царь, ежели между ним и нами дистанции меньше, чем между генералом и, например, ефрейтором каким?