Текст книги "Сокровище Джунаида"

Автор книги: Михаил Шалаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Еще через неделю, мечась по квартире в поисках бумаги, прапорщик Деревянко никак не мог знать, что в жизнь его опять вмешивается судьба.

Надо честно признать: бумага понадобилась ему не для того, чтобы срочно записать пришедшую в голову стихотворную строфу, и не для того, чтобы заняться древним японским искусством оригами. Он или съел что-то не то на обед в комендатурской столовой, или закадычный дружок старшина Глюкало угостил его несвежим пивом. В результате Владимир едва успел добежать до дома – благо, все рядом. Но Валентина ушла в магазин, дети где-то играли, пришлось доставать из-под коврика ключ и открывать заедающий замок, а потом обнаружилось, что в туалете нет бумаги. Знаете, как дороги в таких случаях секунды? Прапорщик заметался. Бумаги в доме не было вообще – газет он не выписывал, а рвать книги было жалко. Вот тут и попался на глаза Деревянко блокнот, невесть когда засунутый на одинокую книжную полку – и забытый.

У этого блокнота была своя история.

Года три-четыре назад приехал в комендатуру корреспондент окружной пограничной газеты. Газетчиков Деревянко не любил, но размещать на ночлег и обеспечивать их пропитание приходилось как раз ему – согласно должностным обязанностям. Писака привез с собой старого-престарого дедульку-ветерана, который в свое время гонял в этих краях басмачей и контрабандистов. Гонял, видать, не слабо, раз они даже перекрестили его на свой лад: стопроцентного карабахского армянина Аршавира Богдасарова стали звать по-туркменски – Аширом Бек-Назаровым, и под этим именем он прослыл грозой всей округи.

Несмотря на ископаемый возраст, у дедульки сохранилась абсолютно ясная память: он безошибочно называл людей, с которыми служил и которых беспощадно уничтожал в двадцатые и тридцатые годы, помнил все горные тропы, перевалы и ущелья, детали реальных боевых операций. Для этого и притащил его на границу корреспондент, чтобы ветеран показал все на месте: где устраивались засады, где шли перестрелки, где с обеих сторон нешуточно гибли люди, поливая зряшной кровью пыльные камни. Таким образом журналюга, видимо, добивался эффекта присутствия.

Деревянко с удовольствием вспоминал о том, как в качестве старшего машины привез их на заставу Сюлюкли, где жил горный козел Яшка, в младенческом возрасте подобранный солдатами и вскормленный ими из соски. Теперь он вырос в настоящего красавца-кейика с рогами сантиметров по тридцать. За своих он признавал только людей в военной форме, а всех остальных норовил забодать. Не избежал бы этой судьбы и дедулька, которому Яшка нацелился поддать рогами под зад, но журналюга самоотверженно принял удар на себя, отбиваясь от козла портфелем…

Целыми днями корреспондент с ветераном разъезжали по местам боевой славы, а вечером в «приезжей» (так на границе называют крохотные гостинички для командированных, как правило, из одной комнаты с двумя-тремя койками) пили водку и пели военные песни. Так продолжалось три дня, потом они уехали, а прапорщик Деревянко, руководя уборкой помещения, обнаружил забытый корреспондентом блокнот. Он доложил коменданту, тот позвонил в редакцию, но оказалось, что ничего страшного не случилось: в блокноте корреспондент только дублировал для страховки то, что записывалось на диктофон. Впрочем, он поблагодарил и сказал, что при удобном случае заберет имущество.

После этого комендант Яшчур сунул блокнот прапорщику:

– Пусть у тебя полежит.

Понимая, что, скорее всего, потеряет его, а лишняя ответственность ни к чему, Деревянко пробовал возразить:

– Това-арищ майор!…

Тот глянул так, что возражения кончились. Для наглядности командир ненавистно мотнул козырьком фуражки на заваленный бумагами рабочий стол и добавил:

– У меня у самого этого говна…

Около года блокнот валялся на рабочем столе Деревянко. Потом прапорщик, не найдя подходящего клочка бумаги, записал в нем чей-то телефон и унес домой с мыслью вернуть попозже. Телефон так и не пригодился, а блокнот остался валяться на крохотной книжной полке, пока не попался на глаза прапорщику в момент приключившейся нужды… Такая ему выпала судьба. Блокноту, то есть.

Владимир успел вовремя и без потерь добрался до «белого друга». Со стоном облегчения устроившись на стульчаке, Деревянко, чтобы скрасить минуты вынужденного досуга, открыл блокнот. По правде говоря, Владимир был абсолютно уверен, что никакой ценности он уже не представляет. Хотя бы потому, что примерно через год после памятного визита журналиста с дедулькой на комендатуру окружная газеты стала выходить на туркменском языке. А корреспондент был русский, и значит, работать там уже не мог. По крайней мере вряд ли.

Итак, сначала Деревянко, рефлекторно вытаращив глаза, поразглядывал первую страницу. Корреспондентские каракули показались ему чуть более понятными, чем китайские иероглифы, однако вынужденная посадка на унитаз затягивалась, и прапорщик, чтобы скоротать время, попробовал их разобрать. Мало-помалу буквы начали складываться в слова, слова – в предложения… Ему помогло то, что материал про дедульку-ветерана, напечатанный в окружной газете, Владимир в свое время прочитал, и многое помнил до сих пор. Скотина замполит заставил его тогда проводить по этой публикации политзанятие в рамках воспитания личного состава на славных боевых традициях подразделения.

На пятой странице в прихожей послышались шаги жены, зачирикали о чем-то своем дети, кто-то слегка торкнулся в дверь помещения, но Деревянко только рявкнул в ответ, чтоб подождали. Что-то в злополучном блокноте неожиданно пробудило у него смутный интерес. Он сопоставлял корявые записи с тем, что помнил из публикации, и чувствовал себя следователем, проверяющим показания важного свидетеля.

Дедулька понарассказал корреспонденту много интересных вещей, часть из которых непосредственно их комендатуры не касалась, а часть в газетный материал не вошла. Например, когда убили одного его солдата, Богдасаров страшно за него отомстил – развесил четырех пойманных контрабандистов вдоль линии границы на подходящих деревьях, а на груди вырезал: «Здесь был я, Ашир Бекназаров». Чтоб боялись. Про это писать, конечно, было нельзя.

А еще ветеран утверждал, что, вопреки утверждениям историков, Джунаид-хан окончательно ушел за границу не в 1931 году, а в 1932-м. Знаменитый басмач, если верить дедульке, еще раз возвращался в Совдепию – но уже не для того, чтобы воевать, а только с целью вернуть принадлежащее ему имущество. Богдасаров же, к тому времени уже командовавший особым отрядом по борьбе с басмачеством, своевременно получил информацию о визите старого знакомого – и позаботился о встрече.

Он гнал Джунаида на запад по северным Каракумам, и первое время тот пробовал огрызаться, но скоро понял, что силы не равны. Тогда предводитель басмачей пустился в откровенное бегство, все больше забирая к югу, через колодцы Чагыл и Дахлы. И везде по пути бросал имущество, замедлявшее движение – сначала стада овец, потом ковры, потом жен («Прямо, как в "Белом солнце пустыни"», – удивился прапорщик).

А на Аджикуи Джунаид почувствовал, что не успеет уйти. Чтобы задержать наседающую погоню, он совершил тяжкий грех – приказал засыпать колодцы. В пустыне это величайшее преступление. Даже от Джунаида Аршавир Богдасаров такого не ожидал. Он оказался в безвыходной ситуации: бойцы на грани полного обезвоживания, продолжать преследование невозможно… Тогда командир отдал приказ застрелить несколько запасных лошадей и напоить бойцов их кровью. Однако задержка все равно получилась длительной, и благодаря ей басмачу удалось прорваться в Иран через реку Атрек на участке заставы Чат.

А вот дальше Деревянко прочитал нечто, заставившее его сердце несколько раз стукнуть быстрее обычного. Из корявых, торопливых записей следовало, что как раз на Аджикуи Аршавир все-таки оттяпал Джунаиду хвост – часть его отряда. И один из оставшихся в живых басмачей сказал, что если его пощадят, то он сообщит, где Джунаид зарыл свои сокровища. И предъявил послание, написанное старым басмачом одному из своих сподвижников, в котором разъяснялось, как отыскать клад…

Почему Джунаид-хан не отправил нарочного с таким письмом в первую очередь – неизвестно. Скорее всего, навалились красноармейцы, и ему уже было некогда думать ни о чем, кроме спасения собственной шкуры, но об этом можно только гадать. Там, на Аджикуи, Богдасарову некогда было разбираться с «языком» – оставалась еще надежда настичь Джунаида. Поэтому он отправил раненого басмача прямиком в Асхабад с двумя бойцами, которым вручил также изъятую бумагу и короткое донесение о ходе операции. Но доблестные красноармейцы довезли пленного лишь до Кизил-Арвата, где благополучно расстреляли «при попытке к бегству». В столицу Закаспия они привезли только документы, которые передал им командир. Их самих чуть не расстреляли, но Богдасаров, вернувшийся к тому времени в Асхабад [1]1
  Столица Туркмении до революции и в первые революционные годы именовалась Асхабад, затем, короткое время – Полторацк, потом – Ашхабад, и наконец, после 1991 года – Ашгабат. Отсюда разночтения.


[Закрыть], заступился за бойцов. Ясно было, что в Кизил-Арвате они просто напились самогонки, которую в изобилии производили русские рабочие местного вагоноремонтного завода, и пристрелили несчастного басмача, чтобы не мешал им спокойно отдыхать – то корми его, то охраняй… Кольцо с личной печаткой Джунаид-хана, которое должно было быть у пленного басмача, так и пропало. Может быть, его закопали вместе с пленным в каменистую кизил-арватскую землю.

А еще ветеран сказал корреспонденту, что где-то и сейчас должно храниться то самое письмо, изъятое у басмача. Бумаги такого рода проходили по линии ОГПУ, а значит, должны храниться вечно.

На этом месте Владимир пожал плечами и решительно вырвал из блокнота сразу несколько исписанных листков. Ерунда все это. Или клад давно уже найден, или архивы уничтожены за ненужностью в эпоху независимости, или… Деревянко не смог придумать третьего «или», хорошенько помял листки и использовал их по назначению, после чего спустил воду.

На следующий день прапорщик, будто и не засыпал, проснулся с неотвязной мыслью о том, как заполучить ключи от оружейного склада хотя бы на час-другой, чтобы вытащить проклятые «калаши», и думал об этом, когда умывался, и за завтраком, и по пути на службу, и слоняясь бесцельно по комендатуре, поскольку рабочего места у него теперь не было. А после обеда вспомнил вдруг о том, что прочитал вчера, сидя на унитазе. И захотелось Деревянко от нечего делать перечитать ту статью.

Слава Богу, в комендатурской библиотеке сохранились советские порядки, и подшивки оказались в целости – он перелистал подборку газет трехгодичной давности, и нашел, что искал. Материал, опубликованный большими кусками в трех номерах, был оригинально озаглавлен «Они были первыми». Прапорщик безжалостно вырвал из подшивки нужные номера и засел в курилке, чтобы почитать материалы спокойно – все равно время девать некуда. Пользы от этого чтива, конечно, не было, но и вреда никакого – просто освежил в памяти события.

На следующее утро Деревянко вызвал комендант и приказал ему собираться в командировку в округ, дня на три. Как всегда – что-то выбивать, выклянчивать, выменивать. Владимир, ясное дело, начал канючить что-то про занятость, про больную жену, но майор лишь сердито зыркнул на него глазами и махнул рукой в сторону двери – катись, мол.

Делать было нечего. Прибыв в Ашхабад, прапорщик отметился в отделе кадров и пустился в хождения по бесконечным кабинетам управления, чтобы обеспечить комендатуру всем, что ей недовыдали, недопоставили и недовыделили. Хотя лично ему все это уже нужно было, как козлу дезодорант. К концу дня, закончив бумажную волокиту, он зашел к дружку-прапорщику по фамилии Мутьяка из отдела КЭЧ, чтобы подбить его не ходить после работы домой, а выпить по кружечке пива. Тот поддался на уговоры практически без сопротивления, и даже с удовольствием – жара стояла неимоверная.

Вскоре два прапорщика уже сидели в пивной, которая была совсем рядом с управлением погранвойск – буквально за углом, позади высокого бетонного прямоугольника здания государственного архива. Кроме того, рядом находились бывший Дворец пионеров имени Павлика Морозова, театр оперы и балета имени Молланепеса и какой-то НИИ. Поэтому публика здесь собиралась интеллигентная, и название пивная носила романтическое: «Рваные паруса». Это потому, что когда-то столики были укрыты от палящих лучей солнца брезентовым навесом, потом он порвался, и в ветреную погоду хлопал обрывками брезентухи, как настоящий бриг.

После третьей кружки мысли друзей-прапоров приобрели благостное направление – они вспоминали забавные случаи из полной идиотизма пограничной жизни, общих знакомых – кто теперь где? – и куда собираются уезжать еще оставшиеся на службе. Это слегка омрачило настроение Деревянко, напомнив о предстоящих проблемах, но в общем все было прекрасно. И вот, когда они наконец решили взять по сто пятьдесят, к ним подсел пьяница интеллигентного вида. Что он пьяница – видно было по носу, филигранно расписанному фиолетовыми прожилками, а что интеллигент – по шляпе, галстуку и черному портфелю с блестящим замком. В руке он держал кружку пива.

– Не помешаю? – вежливо осведомился пришелец, поскольку оба прапорщика воззрились на него вопросительно.

Видимых причин отказывать не было, поэтому они безразлично отвернулись и продолжили было разговор о волнующих их предметах, но интеллигентный пьяница неожиданно решительно вмешался:

– А ну, ребята, кому вобл очки свежей? – он с видом фокусника вытащил из портфеля три аппетитных вяленых рыбешки, действительно очень свежих, на просвет полупрозрачных – только что с Каспия, стало быть.

Возникла неизбежная пауза, в ходе которой прапора подсознательно делали выбор: взять рыбу – значит, принять его в компанию, отказаться – значит, избавиться от третьего лишнего. Но угощение было слишком заманчивым. Пришлось – в качестве благодарности – вместо двух по сто пятьдесят взять три по сто. Потом взяли еще по пиву, и пришла очередь воблы. Деревянко ловко ободрал шкурку со своей рыбешки и замешкался, не желая класть очищенные кусочки на грязный стол.

– Айн момент! – заметив замешательство Владимира, их новый знакомый залез в свой портфель и вытащил несколько листков белой бумаги. Раздал по одному на каждого.

– Да одного хватит, – возразил экономный, как и положено прапорщику, Мутьяка. – Что зря-то переводить…

Но тот возразил:

– Я знаете, где работаю? В архиве! – интеллигентный пьяница мотнул головой через плечо. – Там у нас этого добра – как грязи… Если бы хоть по копейке за листок платили – самым богатым был…

Под влиянием спиртного Деревянко грустно подумал, что перед ним сидит товарищ по несчастью, которому тоже нечего украсть. Кому нужны дурацкие бумажки? И ему стало жаль пьяницу-интеллигента. Поэтому, когда в следующий раз пошел за водкой, взял и Мураду (так звали нового знакомого). Приняли, запили пивом. Разговор становился все более задушевным и доверительным, сидящие за столом чувствовали себя уже почти друзьями. Обсуждали, как трудно стало с деньгами – инфляция их съедает со страшной скоростью, что продукты дорожают еще быстрее, а по телевизору все врут, и вообще жизнь стала хуже… Вот, правда, друг Мутьяка что-то быстро раскис – видимо, принял на грудь еще во время обеда, в буфете у тети Маши, торгующей из-под полы водкой, – и уже плохо соображал, говорил невпопад. Но прапорщик Деревянко, сохранивший ясность ума, в какой-то момент вдруг вспомнил, с какой исторической загадкой столкнула его жизнь и что речь там шла как раз об архивах.

– Во! – обратился он к Мураду. – Ты же в архиве работаешь! Ар-рхивар-риус! – прапорщик со вкусом выговорил невесть откуда всплывшее в памяти слово.

– Ну и что? – не понял тот.

– А то! Документ мне один нужен… Поможешь?

– Какой документ?

– Интер-ресный! – загадочно сощурил глаза Деревянко.

– Какого года? – чуть заплетающимся языком, но очень деловито вопросил Мурад.

– Тридцать первого… Не, тридцать второго! Точно.

Мурад посмотрел на пограничника как будто заинтересованно:

– Так что за документ?

– Ну, там, в общем, донесение… про басмачей. Как его, черт… Джунаид, во!

Ответные слова Мурада обрушились на прапора как ведро холодной воды:

– Клад, что ли, искать собрался?

Стыдно, Деревянко, стыдно. Ведь честно ни во что не верил, не собирался никуда ехать, даже не думал ничего искать – почему же тогда так растерялся? Значит, все-таки жила в темных глубинах прапорщицкой души какая-то глупая надежда, какой-то тайный умысел, раз повел он себя как школьник, застигнутый за воровством конфет:

– Да я… Да нет… Какой клад?…

– Ты не расстраивайся – утешил его работник архива. – Года три назад этот клад только ленивый не искал. А бумаги, про которые ты спрашиваешь, я тогда размножил и любому желающему за пузырь продавал… Потом, правда, за кружку пива – и то желающих не было. Потому что никто ничего не нашел.

– А ты откуда знаешь? – неизвестно почему, в голосе Деревянко вдруг прозвучало недовольство, и даже некоторая враждебность.

– Да приезжали некоторые – пузырь назад требовали… В шутку, конечно.

Мурад помолчал немного, подумал, со вкусом приложился к кружке.

– Погоди, я гляну – может, завалялась копия…

Он опять полез в свой портфель со многими отделениями под замками-молниями и долго в нем шарился. Наконец издал торжествующий возглас «Ага!» и вытащил на свет схваченные скрепкой листочки.

– Вот, держи! С тебя еще сто грамм – и в расчете…

– Зачем они мне? – прапорщик был зол и обижен на эту подлую жизнь. – Сам же сказал – туфта…

– Да кто его знает? – вполне искренне пожал плечами архивный работник. – Может, туфта, а может, и нет… Ну что, сто грамм ставишь?

Друг Мутьяка уже мирно дремал, пристроив локоть на краешек стола, а голову на руку, небо начинало предвечерне темнеть, и Деревянко, чувствуя себя самым несчастным человеком, махнул рукой:

– А, давай!

Отправив домой слегка очухавшегося Мутьяку и попрощавшись с новым знакомым, прапорщик по пути к месту ночлега прикупил две бутылки пива и пару палочек шашлыка, которые ему упаковали «с собой». Прибыв в окружную пограничную гостиницу и с удовольствием обнаружив, что его сожитель по номеру отсутствует, Деревянко переложил густо засыпанные зеленью кусочки румяной баранины в тарелку и сполоснул обычный в гостиницах граненый стакан. Налил в него пива, выпил, с удовольствием заел аппетитным куском шашлыка, и только после этого аккуратно развернул врученные ему Мурадом листки.

Первым было то самое донесение Богдасарова об операции, что Джунаид засыпал колодцы, и в этой связи пришлось застрелить несколько запасных лошадей – хорошо, нашелся боец, подсказавший выход из критической ситуации (Деревянко подумал, что бравый командир, видимо, опасался, как бы ему не влетело за пущенных в расход коней). Дальше шло о том, что командир отправляет в Асхабад двух бойцов с пленным басмачом и с письмом Джунаида…

Все это Деревянко уже знал, поэтому, особенно не углубляясь, перешел ко второй странице. По-видимому, вот оно, письмо Джунаида. Поразглядывав зачем-то темную ксерокопию бумажки с персидской вязью, Владимир отложил и эту страницу. То, что его интересовало больше всего, – перевод письма, – было, очевидно, на последнем листке.

Так и оказалось. Съев еще два кусочка баранины и основательно отхлебнув из стакана ледяного пива, Деревянко стал читать послание главного туркменского басмача – медленно, задерживаясь на каждом слове для более полного и глубокого понимания текста, что было непросто после выпитого.

Слава Аллаху милостивому, милосердному!

Достойному Джепбару Балканлы шлет привет повелитель его и покровитель, отправляя это письмо по случаю важного и неотложного дела. Доставит его тебе мой верный слуга, Мерет, которому можно полностью доверять (на этом месте Деревянко хмыкнул: узнал бы Джунаид, как «верный» слуга, не задумываясь, сдал его, – в гробу бы перевернулся). У него будет кольцо с моего пальца и с моей личной печатью.

Будучи преследуем нечестивой сворой красных шакалов во главе с известным тебе богопротивным эрмени, я вынужден предпринять некоторые меры предосторожности. Не исключая возможности, что шакалы все же настигнут старого льва, – на все воля Аллаха! – я укрыл часть своего имущества, ниспосланного мне Всевышним, близ известного тебе места, где отдыхали мы однажды после славной охоты на джейранов. Там ты найдешь то, что я спрятал. возьмешь и передашь моим друзьям за Сумбаром – ты их знаешь. Если суждено мне уйти от погони, они передадут ценности мне, а если нет – моим сыновьям, которых я не хочу оставить в нищете.

Теперь сообщаю, как найти спрятанное, надеясь на твой разум и смекалку, чтобы написанное осталось недоступно для чужих глаз.

Я уверен, ты помнишь, что есть в том месте двуногий старик. Мы с тобой еще обсуждали, сколько ему может быть лет. Так вот, от него иди по конскому волосу – солнце в полдень окажет помощь. С большого камня-верблюда внимательно оглядись – последнюю точку птица великим клювом укажет. Там копай неглубокую ямку, и увидишь спрятанное: малое приведет к большому.

Чтобы не поддался ты искушению, сообщаю также, что все содержимое тайника тщательно пересчитано и занесено в перечень.

Уверен, что волю мою ты выполнишь в точности.

Да пребудут с тобой мир и благоволение Аллаха!

Текст, несмотря на восточные украшения, оказался слишком коротким. Точнее, не коротким, а недостаточным в той части, где говорилось о местонахождении клада. Это как понимать? Какой такой двуногий старик может стоять на одном месте больше шестидесяти лет? Какая такая птица?

С глубоким вздохом Деревянко налил себе еще пива, доел шашлык и подумал, что расчет на «калаши» все же вернее. Отказаться от квартиры – немыслимо, а значит, и от Упыря никуда не денешься. Оставалось только надеяться, что удастся под каким-нибудь предлогом выпросить у коменданта ключи от склада – хотя бы на полчасика… Прапорщик еще раз вздохнул, сложил бумаги и засунул их в нагрудный карман защитной форменной рубашки, по привычке застегнув клапан. Будущее представлялось туманным.

До последней минуты Владимир старался всеми правдами и неправдами добыть заветные ключи. Он прибегал к изощренной дезинформации, не брезгуя и простым враньем – комендант на провокации не поддавался; пробовал оказывать на начальство давление, козыряя своей незаменимостью – и лишь убедился, что незаменимых нет; пытался бить на жалость, выжимать слезу – и понял, что слезам никто не верит. До самого увольнения майор Яшчур не доверил ему ключи даже на минуту, зная, видимо, манеру прапорщиков тащить перед отъездом все, что попадется под руку. Украсть обещанное страшному Упырю оружие так и не удалось. Поэтому, собирая контейнер и в последний раз оформляя проездные документы, Владимир с ужасом думал о предстоящей встрече с сослуживцем.

Впрочем, было у него одно здравое соображение: пока контейнер дотащится до Ставрополя, пройдет месяца полтора-два. Порядка-то на железной дороге теперь нет. А за это время, глядишь, или что-то придумается, или что-то случится, или что-то изменится…

И не ошибся.

Переезд остался в памяти дикой толкучкой Домодедово, волглым бельем плацкартного купе и криками вокзальных торговок – «Риба-риба! Пщенка-пщенка!», причем «пщенкой», к удивлению Деревянко, оказалась горячая вареная кукуруза.

Первая неделя на новом месте, как всегда, прошла в радостных хлопотах: расставляли по-новому мебель, решали, что нужно купить в первую очередь, мыли, чистили, оттирали… У Владимира даже страх перед Упырем как-то отдалился, сгладился. До прибытия контейнера оставалась еще уйма времени, и Деревянко утешал себя: «Ничего, ничего. Пока контейнер не пришел – как-нибудь отбрешусь… А потом…»

Но отбрехиваться не пришлось. То есть почти не пришлось.

Как раз на девятый день после их прибытия уже довольно поздно вечером раздался длинный, требовательный звонок в дверь. Валентина тревожно взглянула на мужа, только что безмятежно потягивавшего пивко у телевизора и вдруг напрягшегося как струна.

– Сиди, я сам открою, – хрипло сказал он, хотя жена и не собиралась идти открывать. Она здесь еще вообще никого не знала. Даже соседей.

На ватных ногах Владимир пошел к двери, и горько пожалел, что со дня на день откладывал установку дверного глазка: теперь бы не пришлось надеяться на «авось».

– Кто там? – спросил он, внезапно осипнув.

– Это я, Вован! Открывай, – раздался знакомый голос. Но радоваться этому знакомству или нет – Деревянко не знал: за дверью стоял Упырь.