Текст книги "Фирмамент"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Мы можем использовать шлюпку? – спросила Одри. – Она выглядит функционирующей, а топать по снегу в такой мороз мне кажется… неперспективным.

Собственно, молчаливо она называла предстоящую прогулку "бегством в объятия Снежной Королевы" и семантически в этом уже сквозили безнадежность изначально неверного направления и отсутствия опыта перед лицом коварной пустыни, поглотившей не одну тысячу душ и привыкшей к жертвоприношениям. Но высказывать безнадежность – только привлекать смерть.

– Шлюпку использовать можно, – подтвердил Борис.

– Но…

– Нам нужно спустить ее на землю – раз, нам нужно несколько десятков метров идеально ровной площадки, можно даже узкой полосы для разгона и взлета – два. Но, во-первых и единственных, у нас нет второго.

Все, кроме Мартина и Бориса, огляделись, проверяя справедливость его слов. Сумрак гасил перспективу, но восходящее солнце пускало ослепительных зайчиков по неприветливому зеркалу и они яркими полосами пронизывали густой и тягучий воздух, который и воздухом называть не стоило, настолько он был непригоден для дыхания, втыкаясь мириадами ледяных крючков в ноздри и горло при вдохе и вырывая их из эпителия при выдохе. Проступая в ночном зрении резкими тенями засвечиваемой черно-белой фотографии, окружающие горы сменяли рассыпанные головешки промороженного камня на перченные сланцем торосы, где обнадеживающий язык ледника лохматился многочисленными притоками, причудливыми тропинками, уводящими в лабиринт неизвестности, ревущего тысячеголосьем заключенного в нем оголодавшего Минотавра ветра.

– А если использовать глетчер? – предложил Кирилл, – Для начала закрепим шлюпку чем-нибудь, чтобы она не соскользнула, а затем попытаемся взлететь.

Мартин покачал головой. Он чуял, что в здешнем неразбавленном человеческим присутствием и жизнью месте им не будет успеха, но ощущение стоило конвертировать во что-то более привычно-логическое.

– Какая длина спуска?

– Семьдесят пять, – оценил Кирилл.

– Семьдесят три, – поправил Фарелл. – Полно камней и ям, внизу резкий переход в торосы.

Мартин посчитал.

– Учитывая общий вес, скольжение, ветер, то один шанс у нас есть, и это плохо. Нас соблазняет рискнуть в заведомо проигрышной игре.

– А что скажет наш друг-ключик? – пнул Борис ящик.

Остолбеняющая тишина просочилась в сонату ветра, тоскливо тронула замершие сердца, но с легкостью и удивительной беззаботностью отпустила.

– Не надо так, – попросила Одри.

Борис посмотрел на маленькую черную стерву, но ярость разбилась об обезличенность упакованных карнавальных фигур, где даже взгляд прятался под чернотой моноглаза, обращая их в сборище жукоглазых ксипехуз, стерильных в стремлениях и желаниях, как будто и в самом деле человеческие тела с остатками страдания запихнули в неповоротливые хитиновые оболочки без всякой возможности выказать даже самые примитивные чувства.

– Мы, наверное, должны были погибнуть… – призналась девушка.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что столь благоприятным стечением обстоятельств мы обязаны нашему бесчувственному червю? – с примиряющей язвительностью спросил Борис.

– Это бесполезное препирательство, – вмешался Фарелл. – Предлагаю следующий план. Мы спускаемся к подножью, проходим торосы и пытаемся отыскать ровную стартовую площадку. Не может быть, чтобы в здешнем холодильнике не оказалось идеального кубика льда.

– Может быть, – мрачно резюмировал общее невысказанное мнение Мартин. Что-то тревожное вплеталось в стерильный запах промороженного воздуха и льда, пронизывало вонь догорающего корабля и резонировало изнемогающим беспокойством. Нечто мрачное, холодное, холоднее снега, обжигающее и механическое приближалось из-за горизонта, надвигалось и отбрасывало свою тень, которую только и можно было уловить в непроглядной тьме слепоты.

– Что будем делать с коффином? – кивнул на ящик Кирилл.

– Придется взять с собой. Сделаем сбрую и будем впрягаться по очереди.

– Коммандер, мы же только идем искать взлетную площадку, – напомнил Борис. Присутствовать в одном объеме пространства с этим, а тем более тащить это на себе казалось настолько невозможным, что он был бы только рад, если бы ящик сгинул в обломках сбитого корабля. Впрочем, такое было абсолютно невозможно – коффин действительно являл собой отмычку, ключ к нынешней вероятности, склеивая их жизнь и судьбы в неделимую целостность, омываемую тьмой меона. Вопрос заключался не в том – брать или не брать, а в – быть или не быть. Хотя, судьбы определенно текла сейчас под знаком Кано, быть все еще хотелось.

– Мы можем ее не найти, – ответил Фарелл. – Тогда не будет смысла и возвращаться.

Спускаться оказалось просто – достаточно упасть на спину и скатиться вниз по яшмовому языку ледника, внимательно следя за тем, чтобы не налететь на валун. Багровый солнечный диск уныло застыл над краем горизонта, сгустив и прибив тени к самой земле, но где-то за горами, словно огромный гриб, уже поднималось слепящее сияние попавших в ловушку холодных зеркал лучей, высекающих в густоте криогенной атмосферы стоячий блеск вечной слепоты. Даже Мартин ощутил щекочущее давление на дряблые веки, невероятно жаркое дыхание ломающихся световых траекторий, за тонкой пеленой которых скрывалось истинное понимание природы света – недостижимого качества, иронии природы, милосердия кармы.

Серыми горошинами они скакали по безмолвию гор, дети хроноса, в огне спустившиеся в царство вечности, оседлавшие центр мироздания, невинно фокусируя, притягивая к себе равнодушное внимание растекающихся в древней породе эгрегоров – бесконечного наследия укутанной смертью эволюции. Хотелось смеяться, но тишина жесткой ладонью запечатывала рты, и лишь Одри позволила себе сесть на коффин, всадником управляя идеально прямой траекторией падения, где по прихоти случая им не попалось ни одного камня, ни одной ледяной глыбы, лишь прямая выверенная река, слоящаяся всеми оттенками белого.

– Эхой! – закричала черная бестия, въезжая на черном помеле в толпу неторопливых мужчин, раскидывая их в снег инерцией ведьминого наслаждения, рассыпающей волю дикой и веселой ярости. От неожиданного падения некоторые из баулов сработали, выбрасывая из расходящихся отверстий уже готовые к немедленному употреблению автоматы и гранатометы. Рассвирепевший Борис подхватил подвернувшуюся в руки железку и разодрал воздух на головой Одри длинной, невразумительной очередью медленно угасающих в холодном желе трассерных огней и рева керамитовых пуль. От неожиданности все замерли, ожидая немедленного и столь же жесткого ответа – не от девушки, а от пробуждающихся гор, вновь потревоженных едкой эссенцией смерти, но разноцветье свистящих радуг угасло, и лишь цепь белесых облачков растягивалась в прозрачность кстати надвинувшимся шквалом.

Мартин отобрал у Бориса автомат и на ощупь быстро упаковал рассыпанную амуницию в баулы. Борису внезапно захотелось вытереть вспотевшее лицо здешним снегом, выглядевшим рассыпчато невинным, но в жутком холоде тающая вода выковывалась в булат острейших иголок, только и ждущих, чтобы впиться в податливую плоть, стащить ее с черепа анестезирующей неотвратимостью пыточной щетки.

– Будем надеяться, что это имело какой-то смысл, – задумчиво сказал Фарелл.

– Больше не повториться, коммандер, – повинился Борис, а Одри вообще промолчала. Бессмысленно ругаться, жаловаться и врезать по морде – их пара была теми крайними точками, напряжение и разряды между которыми еще плотнее сплетали мировые линии компании, пропускали по ним облегчающие обоюдную усталость и раздражение разряды мелочных ссор, пикировок, дурацких шуток. Шутовское безумие оказывалось неотъемлемым аккордом всех тщательно разработанных и благополучно проваленных планов, чтобы в самый катастрофический момент вбросить в игральный круг джокер, двойную шестерку, ингуз, выбивая их из крепких и цепких объятий безвыходности, безнадежности и вклинивая в медленные жернова судьбы с минимальными потерями. Главным оказывалось не замыкать их накоротко, не помещать в одну связку, прокладывая неминуемый взрыв собственным терпением и мудростью.

– Двигаемся цепью, – объявил Фарелл. – Кирилл впереди, Борис замыкающий. Мы с Мартином впрягаемся в упряжь, Одри – перед нами.

Кирилл хотел что-то возразить, но промолчал. Какая-то странная мысль лишь вильнула хвостом в мутной глубине, но по рисунку ряби пока еще нельзя было догадаться о ее содержании. Оставалось лишь терпеливо ждать. А вот с терпением у них были проблемы.

Бродячий цирк или оркестр, нелепый в своих масках, груженный странными футлярами и впряженный в черный гроб, покидал место крушения. Изломанная линия морен таранилась узкими стрелами ледника, обращая отвердевшую воду в причудливую дельту – основной поток распадался и вновь соединялся, минуя приземистые и высокие башни белых дворцов, где сквозь агатовую линзу проглядывали окаменевшие тени допотопных животных, а марево остывшего солнца висело алыми полотнищами над идущими людьми. Они выбрали наиболее широкую протоку, поросшую антрацитовыми рифами нунатак, и неторопливо вползли в обмороженную глотку изголодавшегося лабиринта. Борис напоследок оглянулся на изгаженную тлеющими обломками гору, дым которых тонкими хлыстами вытягивался в покрасневшее небо, длинными водорослями покачиваясь в русле неторопливого, дежурного ветра – бессильного последыша угасшего шторма. Так что его ярость была лишь вычурным мазком на точном указателе их приземления. Он вздохнул, взгромоздил футляр на плечо и пошел вслед коффина, стараясь не наступать на остающиеся в фирне длинные царапины, придерживаясь правой или левой стороны движения.

Черный ящик вовсе не выглядел каким-то угрожающим, а перспективы использования его содержимого, если верить Фареллу, были абсолютно невероятны, но даже алчность и надежда не могли полностью пригасить тлеющее ощущение обмана, несвободы, ведомости. Как будто какой шаг они не совершали, в какую глупость и авантюру не ввязывались, все это уже было давно предусмотрено, рассчитано и одобрено. Изнемогающее дежа вю волнами прокатывалась по событиям, и вот даже теперь Борис был уверен, что они не первый раз шли этой дорогой, и если реальность вокруг пока не распадается в очередные лохмотья шизофренических воспоминаний, то, значит, траектория судьбы оказывается близкой к идеалу, и они без всяких проблем пройдут торосы и морены. Хотя, нельзя исключать перспективы медленного замерзания в колоссальном холодильнике…

Кирилла ящик не волновал. Удручающее беспокойство выродилось в эйфорию беззаботности под розовеющим небом. Трога лениво петляла среди меона снега и камней, и оставалось только следовать предуготовленному вечностью пути, игриво поводя дулом гранатомета из стороны в сторону, пугая воображаемых врагов и оставляя равнодушными вздымающиеся склоны нунатак.

– А мне здесь нравится, – оглянувшись помахал он Одри рукой.

– Холодно, – пожаловалась девушка.

– Предпочла бы упасть на родине предков?

– Нас бы уже жарили на вертеле, – мрачно пообещала Одри.

– Вот поэтому мне здесь и нравится, – удовлетворенно кивнул Кирилл.

Одри остановилась, откинула капюшон и отсоединила маску. Зажмурив от слепящего света глаза, она набралась смелости и вздохнула здешний воздух, полный мельчайших колючих игл нестерпимого мороза, густой и безжизненный, создающий иллюзию полноты легких, глубины вздоха, но скупо отпускающий каплю жизни, скорее отнимающий ее у рискнувшего на подобное интимное слияние человека. И было в этом обмане высочайшая правда остановки существования, отказа от движения, презрения к времени, невероятная стойкость к соблазну тепла и лета. Метафизическая абсолютная родина Человечества, подлинная обитаемость, бесконечный символ пребывания сгинувших поколений в бессмысленной стали космических городов среди камня и льдов других планет и спутников, мудрое предсказание конца очередной эволюционной ошибки.

– Ну как? – полюбопытствовал Кирилл.

– Ужасно, – призналась Одри, отдышавшись теплом кондиционированного воздуха. – Кладбище надежд и стремлений. Здесь тела будут разлагаться, пожираемые льдом и морозом…

– Какой ужас, – передернулся Кирилл. – Не пугай меня. А то я сейчас тоже пальну в красный свет.

– Оно этим и питается. Разве ты не понял?

– Чем питается? Кто питается?

– Оно, – пояснила Одри. – Этому не нужны наши жизни и наши страхи. Этому нужны наша механика, оружие, искусственность. И это оно у нас отнимет.

– Не понимаю я тебя, – вздохнул Кирилл. Они теперь вместе брели впереди группы, держась за руки с пугливостью малых сил.

– Тебе никогда не казалось, что у нас есть миссия? – спросила девушка, крепко сжимая руку.

Кирилл промолчал. Никакой миссии, сверхзадачи и прочих костылей к осознанию собственного величия и неполноценности он не чувствовал, но вот сейчас вдруг ленивая рыба тайной мысли опять пустила рябь чувств, и он понял, что нет у нее никаких слов и прочих артикуляций, а имеется определенное и даже мистическое ощущение какой-то неполноты собственной жизни. Здесь и сейчас оказывались лишь обманчивыми моментами уплотненной целостности, но за ней проглядывали иные картины забытых снов, фантазий, уверенностей. Только тень отбрасывалась на розоватую белизну края Ойкумены, одна из множества других вариантов, вариаций, возможностей, случайностей.

Коффин не был тяжел, но в нем скрывалось какое-то оцепеняющее сопротивление, изнуряющая инертность, словно взбираешься на пологий бархан, но вязкий песок утайкой крадет силы и дыхание, опустошает, потрошит тело, расколачивает однообразие мира в усталые видения заблудившегося пилигрима. Казалось, ящик с трудом протискивается сквозь пространство Ойкумены, цепляется за него бесчисленными зазубринами и выступами, тянет за собой затяжки иных вариантов и миров, распуская изъеденную молью пряжу Хрустальной Сферы. В том, что нельзя назвать тьмой, Мартин ощущал некие скопления, сосредоточения качеств, по своему представляя излучаемый их ношей свет, или что там это вообще было. Время стучалось в алеф и омегу металла коффина, выбивая лунки и щербинки в округлой гладкости ящика, точно как оно заражает болезнью последовательности, инобытия вечности беззащитные лики планетоидов и планет, пригоршнями бросая в них каменные обломки и украшая пустыни татуировкой кратеров.

Представлять окружающий лед было проще. Пространство в холодной дрожи изгибалось дробными поверхностями, и выверенная математика степенных производных диктовала тот единственный верный шаг, который необходимо было сделать. Это чудовищно сложно объяснить остальным, как невозможно понять природу света только по длине волны. Их неосведомленность обоюдна. Страшно одиночество. Одинокое пребывание в меоне чистой математики, ради тепла руки другого требующее отказаться от проницательности, надменности, осведомленности, выпасть из обтекающего свет хаоса, стать как все бессильным, убогим, сладострастно нащупывая тела тех, кто рядом. И никого рядом, даже не в смысле ощущения, а в какой-то космической пустыне отшельнического пребывания, погруженности в стужу бессонного джонта, вырождающего краткость внешнего бытия в вечность когито.

Но теперь за плечами брезжил опустошающий свет. Мартин не жаловался и терпел, но когда-то придется признаться, что серость его родовой тьмы теперь уже действительно превращает его в калеку, в ведомого, что он слепнет по-настоящему, лишаясь в том, что должно спасти, своей волшебной белой трости восприятия застывшего и предназначенного мира. Путь их менялся, каждый шаг уже не был узнаванием отлично заученного урока, а лишь удивлением от новизны, неожиданности текучести того льда, по которому они и тащили невероятную машину человеческой и космической истории. Что в ней? Чья душа обрела пристанище в непостижимой машинерии перводвигателя Ойкумены? Ради искупления какого греха они сведены воедино с гробом надежд?

Вот оно – изменение. Вопросительные предложения вползали в утвердительную устойчивость личной вселенной – все более слепящие блики приближающегося конца.

– А он тяжелый, – как будто пустые звуки реальности могут повлиять на персональный рассвет слепоты.

– Мне сказали, что он полон звезд, – пояснил Фарелл. – Не понимаю, что это значит, но чувствую – правда.

– В любом варианте мы теперь принадлежим ему, – сказал Мартин.

– Смешной воздыхатель, я знаю отлично, что если звезда так ко мне безразлична…, – усмехнулся Фарелл. – Не драматизируй и не рационализируй, твоя интуиция нам еще нужна. А звездам на нас плевать.

– На этой судьбе я отсюда не выберусь.

Розовые полотнища побледнели, наконец-то пропуская феноменальную синеву антарктического ледяного неба – невероятный подарок пустыне и холоду, ответивших взрывом разноцветных огней хрустальной крошки снежных замков и городов, простирающихся по обе стороны истончающегося в тропки ледника. Еще мгновение и привычная наивность сменилась жесткой иронией невероятной прорисованности холодного багрового карлика, оставшегося в смешном одиночестве бездонности. Будь они автохтонами, разразившееся редкостное чудо могло как-то тронуть их чувства, но испорченные ржавыми свитками кабелей над головой, прижимающим к полу потолком бронированных плит, отражающих мутирующий напор открытого пространства, они едва ли обратили внимание на очередную смену декораций в бесконечной комедии их жизни.

Опыт приучил извлекать практический смысл изменений, но отчужденность от корней ничего не генерировала в предчувствиях, интуиции, видениях. Лишь более четкая прорисовка снежной перспективы еще как-то могла оправдать сложное стечение природных обстоятельств, но Фарелл смотрел себе под ноги, наваливаясь телом на широкую лямку упряжи. Шаг, еще шаг, еще один шаг, нехитрый счет надоедливой монотонности и стремления поскорее вырваться из стоячего плена междусобытий, глубокого провала, разрыва скачки за недостижимым, уготованного для личных размышлений о собственной душе, если бы она еще присутствовала в теле, а не потерялась много жизней назад в каком-то теперь неведомом выборе между плохим и очень плохим. Пустота в груди молила о наполненности, но лишь риск отчаяния, острая бритва соседства со смертью могли на мгновения заливать ее кипящим свинцом беснующегося берсерка.

Несмотря на свою роль замыкающего, Борис первым сообразил, что ледяная сучка издевается над ними. Их путь вел в никуда, и вовсе необязательно было проходить его до конца, чтобы понять это. Сквозь белое видение сверкающих вершин проглядывала злая ухмылка Земли королевы Мод, чье тело, пробитое ледяным колом упокоилось здесь не на век, а лишь притаилось, распростерло сгнившие костлявые руки, принимая в смертельные объятия всех живых, привлеченных сюда случайностью, алчностью, надеждой, долгом. Снег прояснялся, под его бритвенно острой поверхностью проступали впаянные в холод города, дороги, люди. Пребывая уже по ту сторону Крышки, мертвецы желали любоваться мучениями горячей плоти и пластались по кривым поверхностям склонов гор уродливыми, выпотрошенными временем лягушками, скаля неестественно широкие, безгубые рты. Борис потел и дрожал. Ему не было страшно, но присутствие сгинувших тварей – улучшенной породы, отбросов генетических экспериментов, еще одной неудачи человечества взять эволюцию в свои волосатые лапы, – порождало болезненный озноб. Печка работала на полную мощность, и ботинки, казалось, проплавляли в стальной твердости льда резкие отпечатки, пот заливал глаза едкой влагой, а фигуры впереди идущих расплывались за подкрадывающимися к ним упырями. Огонь, только огонь мог спасти их, но коммандер запретил, а Одри издевалась, а этот великий молчун, а еще бледная тень… кого жалеть… себя жалеть не стоит, но и шанса поживиться их душами не следует давать снежным тварям…

Антрацитовая синева расплывалась перед глазами, густея и разжижаясь в такте произносимых слов:

– Что с ним?

– Похоже на лихорадку.

Противные голоса утилизационного консилиума. О, он хорошо помнит гнойные черепа дающих право на жизнь или быструю смерть – и кто похвастает, что ему выпала лучшая судьба? Длинные ряды коек под низким металлическим потолком со связками артритных вен электрических кабелей. Постоянная картина, плаксивое желание чего-то теплого и доброго, но оно умирает у тех, кто обречен жить. Как умирает навек способность к обычным и продолжительным чувствам любви и ненависти, страха и равнодушия, вырождаясь в карнавальные всплески похоти и ярости, выжигающие вокруг себя все живое. Его вынимают брезгливыми руками из пропитанной мочой теплой вони и тщательно осматривают, выискивая ясные указания судьбы, затем в руку немилосердно вгрызаются стальные жала тату, приговаривая к страданиям, и малую силу роняют вновь в жесткую колыбель разрешенной жизни.

– Борис… Борис… Борис… – надоедливый рефрен нового издевательства, забытый ад ничтожества и презрения. Но ты несправедлив к ним, Борис. И они недостойны такого конца – гибели на жалах и жевалах упырей в пустоте невозможности. Ты шел вместе с ними, они шли вместе с тобой. Ты сражался и умирал за них, даже за эту черную стерву, и они сражались и умирали за тебя, даже эта черная стерва. Поздно уходить. Рано уходить. Уходить нужно всем вместе.

– Со мной все в порядке, – вырвал из отчаянной синей тьмы привычную ложь доброго приятельства и верного товарищества.

– У тебя приступ снежной лихорадки. Ты почему, чучело, затемнение отключил? – голос Одри, точка концентрации, кристаллизации любви и ненависти, стремления убить и спасти, спасительная ниточка прочь от взрывающегося динамита страстей к покою чувств, живой урок сдержанности и самоконтроля.

Предплечье укусила стальная пчела, проникла под кожу и принялась возиться в комкообразной массе сведенных судорогой мышц, устраиваясь поудобнее и порождая непереносимую, успокаивающую боль, выдирающую скрюченное тело из сжатого кулака приступа. Темнеющая синева взорвалась режущей хрустальностью нового мира.

– Со мной все в порядке, – упрямо повторил Борис заклятье, от чего ему действительно полегчало, и он безвольно шлепнул ладонью в надоедливую уродливую маску. Маска послушно исчезла, сила подхватила его и поставила вертикально в новый бред и сумасшествие.

Толпящиеся вокруг уроды заслоняли горизонт, но дело было не в них, а именно в горизонте – невероятно далеком и изгибающемся почему-то вверх, пытаясь закуклить безжизненную юдоль, словно бесплодная матка могла породить что-то еще, кроме снежной белизны и ветра. Борис отчаянно тыкал в безымянные фигуры, но они не понимали его, подхватывая под дергающиеся руки и стараясь усадить на коффин, но даже не это пугало, а насмешливая ирония мира, окатившая не банальным и привычным дежа вю, а полностью перекроившей окружающий пейзаж в угоду непроявленных сил, насмешливо оставивших ему память (память?) о рвущихся сквозь ледяную мантию костях здешней земли.

– Где горы? – вопрошал он отчаянно. – Где горы?

Сердце отказывалось втискиваться в новую реальность, оставшись жалким горячим комочком на испещренном кровавыми иероглифами леднике, но кровь еще бежала по инерции сквозь артерии и вены, постепенно замедляя ход и выталкивая Бориса в темноту коффина, где скалилось безглазое и безносое лицо недоделанной куклы, но тут сильный удар обрушился на грудь, тонкое жало вонзилось в пустоту, впрыскивая адреналин и ужасом загоняя дряблый мешок в тактовую жизнь…

Все-таки гор не было.

Колоссальный аммонит окаменел под ядовитым небом, покрылся трещинами и рассыпался в мельчайший песок, уносимый штормовым ветром плотными тучами жалящих ос. Лишь кое-где еще возвышались невысокие ребра-осколки исчезнувшей многокилометровой раковины, да спиральный отпечаток намекал на невозможное эволюционное чудо. Изгибаясь логарифмической кривой к чернеющему центру, поверхность была выщерблена крошечными вмятинами скомканной и разглаженной бумаги. Тонкие пластины вибрировали от резких ударов шквала и рассыпали по равнине заунывный вой древнего горлового пения – реликта замерзших цивилизаций, эфемерного создания, неподвластного времени, наводящего смертную тоску суеты сует. Атмосферные реки вгрызались в отполированный фирн, запускали щупальца в невидимые трещины, зачерпывали мелкую крошку разлагающегося льда, прорисовывая русла и притоки серебристыми и розовыми мазками смертельно раненого солнца. В полном соответствии с иллюзией все новые и новые вихри переваливали через чашу горизонта и обрушивались на звенящий колдовской бубен, вплетая в рев мелодий обертоны присутствия чужаков.

Одри поднялась с колен и повернулась к Фареллу.

– Физически с ним сейчас должно быть все нормально. Но психологически…

– О каких горах он толкует? – вмешался Кирилл.

– О тех, на которые мы упали, – сказал Мартин и, сделав паузу, добавил:

– По его версии вселенной.

– Что значит – "по его версии"? – спросил Фарелл. Команда никогда не отличалась особой нормальностью мышления, да и кто после приютской «корежки» мог считать себя нормальным под Крышкой? Но такое, здесь и теперь…

– Он выпал из последовательности. Перекоммутировал. Дал сбой. Туннелировал из параллельной реальности, – предложил свои версии Мартин.

– А ты специалист по реальности? – съязвил Кирилл.

Мартин невозмутимо щелкнул пальцами.

– Его стоит сейчас о чем-то расспрашивать? – поинтересовался Фарелл.

– Лучше сделать вид, что ничего не произошло, – ответила Одри.

– Вот поэтому я лучше знаю реальность, – заметил Мартин. – Я не умею делать вид.

Голоса прорывались сквозь плотную завесу мира обрывочными, противными звуками, окрашенными неуверенностью, злостью и раздражением. Они вспыхивали в голове ослепляющим смыслом, высвечивая его собственную звенящую пустоту наверное так чувствовал себя сперматозоид после оплодотворения яйцеклетки потеря всякого смысла существования, причем не кажущегося, не воображаемого, а – фундаментально биологического. Но впрыснутый в сердце страх шаг за шагом вырывал из промежутка небытия, вытаскивая в соседнюю реальность сквозь пока еще редкие трещины Ойкумены.

Миг синхронизации был неуловим – ляпуновские такты биологических и физических механизмов совпали, сцепились, принялись в крепкие объятия и потащили на гребне гипостазированной алогической становящейся вечности прочь от пробоины, дефекта мира в бесконечную мерзлоту антарктического дня. Борис вздохнул рафинированный кислород и встал с коффина. Бессмысленные маски пялились на него выпученными моноглазами, и лишь по размерам и меткам можно было выявить в этом остаточном сне разума невысокую Одри, квадратного Фарелла, тощего Кирилла и шкафообразного Мартина, словно карикатурист подбирал столь визуально разношерстную и эксцентричную труппу.

– Борис, дружище, как ты? – Фарелл.

– Не скажу, что это уж совсем неприятное занятие – протыкать тебя иглой, – Одри.

– С возвращением, – Кирилл.

– Идти нужно, – Мартин.

Фонемные тени внешних данных и внутреннего содержания. Пора вливаться в бытие.

– Привет, – помахал Борис рукой. – Я снова с вами.

– Посовещаемся, – предложил Фарелл. – Окружающая местность пока не дает нам шансов отсюда улететь. Или дает?

– Не дает, – сказал Кирилл. – Я осматривал шасси – мы здорово приложились при посадке, и второго такого испытания на взлете шлюпка не выдержит.

– Постойте, подождите, – Борис еще с трудом осваивался в неприятно чуждой реальности. – А вертикальный взлет? И почему на корабле ВС – челнок с крыльями? Они где на нем летать собирались?

– О, – воскликнула Одри, – вопрос вопросов!

– Хотите обсудить тактику десантно-штурмовых отрядов? – хмуро осадил Фарелл. – Не стоит терять время. Примите как данность – в нашем распоряжении только самолет и самолету нужна взлетная полоса высокого качества.

– Это было нашей единственной проблемой, коммандер? – задумчиво спросил разглядывающий горизонт Мартин.

– Да.

– Теперь у нас появилась более неотложная задача, – показал Мартин. "Мамонт".

Связь бесцельного – свет. Взгляд, радар, импульс, цвет – самые быстрые узелки судьбы, скользящие по складкам мироздания, чтобы в безумстве танца Шивы успеть воссоединить старое в вечно новое, уложиться в отведенный квант и сдвинуть вселенную из прошлого в настоящее. Редкой упаковки световых волн достаточно для изменения судьбы, и чудо в том, что виртуальное море потенций имеет лишь случайные общности с движениями шарообразной души мира, бросающей редкие зайчики в непроницаемую мглу артикулированного хаоса человеческих мыслей. Фантомы бороздят отягощенный культурными артефактами рифов космос желаний, страстей, высекающих в меональном становлении единого нужные искры подлинных изменений. Мир может подойти к своему концу банальной фразой или мыслью, в нем нет места героическим свершениям и мифологической циркуляции кармических сюжетов, мир – лишь взгляд, человек волен бросать его в небо, или вообще закрывать глаза на распад и тлен.

Связанные воедино уже предуготовленной судьбой, в бесконечный раз желающей сразиться сама с собой с предвечно известным результатом, находились на одном конце протянутой стрелы времени, уравновешивая шагающее чудовище со стальными синтетическими мышцами, допотопной яростью и изощренным военным интеллектом. Зажатые между ледяным щитом и синим небом люди спокойно ожидали приближения машины. Абсолютная вина ничего не добавляла в предстоящее избиение, не будила особых эмоций, кроме страха, как обратной стороны не трусости, а гормонального всплеска, разжигающего в слабой механике костей и мышц смертельные костры напряжения и отчаянной ярости по отношению к судьбе.

– Вид? – спросил Фарелл.

– "Мамонт", триста тонн брутто, компенсирующий антиграв, ядерный движок, ракетное оснащение. Неповоротлив в маневренном бою, но незаменим в осадных операциях, – ответил Борис.

– И кого он здесь будет осаждать? – поинтересовалась Одри.

– Надо полагать – нас, – сказал Кирилл.

– Какой он огромный, – пробормотала девушка. – Может быть, мы мирно пройдем мимо? Может, он по своим мамонтиным делам решил прогуляться?

– Слишком уж уверенно на нас прет, – отметил Фарелл. – Шансы?

– Незначительные, – сказал Мартин, – Я знаю повадки этих хоботных. Он не будет тратить на нас ракеты. Он растопчет нас по одному. Устроит самую увлекательную из охот – охоту на человека.

– А здесь больше и не на кого охотиться, – подтвердил Кирилл.

"Мамонт" не особенно торопился. Бежать им было некуда, поэтому можно в полной мере насладиться приближающимся моментам сладостного ощущения, когда под широкими ступнями будут лопаться теплые шарики человеческой плоти. Людишки оцепенели в обессиливающем страхе, в призрачной надежде разглядывая надвигающуюся гору смерти, излечивающую от жизни ухмылку мудрого Ганеши, весомо и основательно вбивающего каждый шаг в податливое тело антарктического моллюска, взметая фонтаны снега, яростно поддевая бивнями миллионолетний лед и хоботом забрасывая на лохматую разгоряченную спину подручный охлаждающий материал.