Текст книги "Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Я не виновата, – пробормотала она, закатив глаза.

Щеки ее расцветились всеми оттенками зеленого, под глазами расплылись, как по промокашке, чернильные пятна и Славе оставалось только развести руками. Разутая нога замерзла.

– Что это на тебя нашло, позволь узнать?

– Токсикоз, наверное, – прошептала она, сделав попытку сказать это на ухо, отчего брезгливый Слава чуть не свалился со стула.

– Так, – вымолвила Эмма.

Волшебного слова оказалось достаточно, чтобы из пришельцев хлынула вода. Каким-то образом она на них держалась, пропитала одежду и сумки, превратила зонты в шляпки старых мухоморов, где плавали однако не насекомые, а листья и сучки, забилась в швы, налилась в карманы и ботинки, прилипла к лицам, высасывая из кожи последнее тепло и оставляя синие засосы. Пришельцы что-то пытались объяснить, но гул водопада поглотил слова. Вода текла и текла, расплываясь поначалу овальной лужей, но затем в ленолиуме были найдены древние пересохшие русла, прорытые во времена протекавшей крыши и прорвавшихся батарей, и озеро излилось, расползлось многочисленными быстрыми ручьями, которые цеплялись за ноги, залезали в туфли, заставляя поджиматься.

Хаос нарастал, и все с удовольствием его подхватили, пока Эмма не стукнула кулаком по столу:

– В раздевалку! Быстро!!

Элла, Валерка-рыжий и Олег заканючили, что они, мол, не виноваты, дождь на дворе, у автобуса колесо спустило, сколько не останавливали, не остановили, хотели домой возвращаться, но до школы ближе было, да и любим, не любим мы химию, литературу, алгебру, вот и пошли пешком, то есть ждали, пока колесо сменят, все промокли, опоздали и сразу сюда, после магазина и буфета, где чай горячий с лимоном попили, не виноваты, сейчас разденемся, напишем, после уроков останемся, завтра принесем, ничего ведь страшного, про чугун мы знаем, а зачем мыло, мы чистые...

Слова текли, вода текла, время утекало. Эмме пришлось собственноручно вытолкать их за дверь и, судя по дальнейшему шуму, спустить по лестнице в подвал. Вернулась она гордой, вся мокрая и счастливая. Стерла карандашные пометки в журнале.

В голове погода постепенно тоже портилась, сгущался сумрак мысли, как и за окном дождь сгустился в крупный, тяжелый снег, начавший выпадать, словно соль в перенасыщенном растворе, прямо на язык, оставляя привкус нечищенных зубов, челюсть уже не могла сдержать такого веса и пришлось подпереть ее ладонью, дабы не отваливалась в судорожных зевках. Глаза зудели от мучительных попыток не заснуть, поэтому приходилось хотя бы раз в несколько минут их открывать, маскируясь под задумчивость. Рука вырисовывала что-то невообразимое и к химии не имеющее отношения. Левое плечо ощущало неестественное, болезненное тепло, исходящее от Нади, сама она испускала некие флюиды, и от всего этого просто хотелось лечь в лужу и захрюкать от удовольствия.

Глава шестая. ДВЕ ВЕТОЧКИ ОРХИДЕИ

Слухи о приходе Императора принесли волосатые люди, изредка спускающиеся с вершины горы и подкармливаемые безымянной старухой, чья хижина стояла на самом краю деревни почти у подножия величественного леса. Старуха утверждала, что эти создания умеют слушать ветер и мысли своих сородичей, заселявших когда-то почти всю территорию империи от моря до моря, пока во время сегунатства Минамото Есицунэ тот не счел оскорбительным для Императора созерцать волосатые зады своих подданных и не объявил зверолюдей вне закона. При каждом удобном случае охотники деревни сдавали сборщикам налогов высушенные головы и руки, умалчивая о том, что берут добычу на обширном кладбище, где нетленные тела волосатых людей кое-как прикрывает тонкий слой камней.

Старуха варила луковую похлебку и выносила ее к порогу, ожидая пока морской бриз подхватит запах и поднимет его к священной вершине. Покуривая трубочку, она старательно заносила на пергамент ворчание и рычание своих гостей и колола в нос чернильной палочкой любопытных и потешных детенышей. Наверное, эта одинокая старая женщина, рождение и молодость которой в деревушке не помнили и самые древние старики, поросшие мхом и врастающие в землю, несправедливо считалась ведьмой. Кто знает о чем толковали личные враги сегуна Минамото Есицунэ, чей прах уже давно развеял ветер, а катану сожрали влага и ржавчина, но никто не мог поручиться, что кроме слухов старуха не записывала и погоду, и урожай, и наступление болезней, и имена еще не родившихся детей.

Как бы то ни было, к старухе осмеливались приходить только больные, потерявшие всякую надежду на выздоровление, беременные, не желающие зачатого плода, иногда заходил староста, старательно отмахивающийся большим пальцем от духов, чтобы узнать удачное время сева, да почти каждый день заглядывал трактирщик, принося связки лука и унося слухи, предсказания и новости.

Трактирщик О считал старуху родоначальницей своего рода, так как по семейным преданиям после того, как знаменитый Еритомо лишил пра-пра-прадеда О кисти левой руки, и собачья лапа на его спине не привлекла ни одного даже самого захудалого господина, безрукий самурай осел в этой заброшенной деревне и женился на одинокой старухе. Та, несмотря на древность, родила ему совершенно здорового сына и помогла выкупить обветшавший трактир на обочине имперской дороги.

Выложенная камнем колея соединяла Киото и Нагасаки и была достаточно оживленной, пока воины Поднебесной не захватили порт и не вырезали все его население. Войскам Империи пришлось возжечь священный Огонь, в котором и погибли захватчики, но с тех пор земля на много ли превратилась в пепел, и по дороге уже никто не ездил. Трактирщик снабжал мужчин деревни дрянным пивом и слухами, ради которых те только и соглашались глотать отдававшую рисовой вонью бурду.

О лично приносил в отдаленную хижину связки ярко-желтого лука, порой прикатывал оранжевые тыквы, выливал из фляги в потрескавшийся кувшин свое пойло, отчего вечно голодные крысы не осмеливались вылезти из своих нор, и выходил во двор, чтобы проверить жива ли старуха и послушать то, что она читала в своих свитках. Заведенный пра-пра-дедом порядок нисколько не тяготил его – это было хоть какое-то развлечение в череде унылых, пустых дней. Даже ками не селились в этом заброшенном краю, где зимой снег выпадал до пояса, а летом мошкара при каждом слове до отказа набивалась в рот. Веселые духи земли шутили в далеких красивых городах, там придворные дамы щеголяли высокими париками, брили брови, а благородные господа ходили в шелке и ради смеха на спор разрубали слуг напополам.

– Дурак ты, О, – обычно отвечала старуха на его мысли, но тот не обижался. Он садился на порог, набивал две трубочки, передавал одну старой ведьме, затягивался и смотрел на сплошной ряд леса, где корабельные сосны, принадлежавшие Императору, простирались высоко вверх, где лианы оплетали и медленно душили могучие деревья, где летом распускались нежные орхидеи, чей ядовитый запах одурманивал тигров и они плясали на задних лапах.

– Расскажи, бабушка, про дворец, – внутренне усмехаясь просил О. Он знал, что старуха не любила, когда он ее так называл, но эта злость была единственным, что могло выдернуть ее из медитации, созерцания белой вершины Священной Горы и погрузить в глубокое озеро воспоминаний или сказок.

– Я тебе не бабушка, внучек, – и вправду огрызалась старуха, – когда-то меня звали Одинокой Луной Сарасины и глава дома Тайра почитал за честь послушать мое пение и мои рассказы.

О старательно сжимал зубы, чтобы не рассмеяться, и таращил глаза, пока слезы не придавали им подобающе грустное выражение. То, что старуха всегда сидела спиной к нему на своей скамеечке, которую, кстати, он для нее и сделал, еще не значило, что она не видела или не чувствовала недоверие трактирщика. Могла же она угадывать его мысли!

Вообще, лица старухи мало кто видел. Когда маленький О приходил сюда со своим отцом, то он долго думал, что у нее нет лица, как у тех злых духов, которые по ночам приходят к его постели и щекочут ему подбородок. Но однажды он застал ее лежащей в дворике без сознания и тогда только убедился, что был не прав – лицо у нее оказалось самым обычным – морщинистым, как у всех старух в деревне. Вот только глаз он ее действительно не видел. Может быть, у нее нет глаз? Как у злобного зверя Пэ, что так часто пожирает ночью его луковую кашу?

– Хотя какое это теперь имеет значение, – махала она рукой и потрепанный веер распускался среди узловатых старушечьих пальцев. – Как дела в Киото, внучек? Этому бунтовщику Гэндзю наконец-то отрезали голову. А как он сопротивлялся, как отрицал свою вину перед самим Томагой! А я прекрасно помню пра-пра-пра-бабку славного господина Томага! Была бездарной шлюшкой у Синей Хризантемы, годная разве для грубых и неотесанных самураев, пропахших навозом и ничего не понимающих в поэзии, пока ей в лоно не насыпали приворотный порошок и не подложили под самого Дзе, Убийцу Драконов, которому все равно было в кого бросать свое семя – в Замарашку, да, точно, мы так ее и звали – Замарашка, или в петуха! С тех пор благородному Дзе стало отнюдь не безразлично с кем сливаться в страсти, ха-ха-ха!

Трактирщик О за годы общения с безумной колдуньей неплохо ориентировался в перипетиях придворной жизни, политической борьбы, был осведомлен в персонах императорского двора, в генеалогии, в истории и сражениях за сегунат. Так, принц Гэндзю активно продвигал своего фаворита и основного соперника Томаги – Тайра Бэнкея, за что последний обещал посодействовать в скоротечной и безвременной кончине его отца Императора Хирохито, но как и бывает в таких доморощенных заговорах, по выражению бывшей Одинокой Луны, шлюха погубила все. Больно падок был принц на женские прелести и болтлив в постели не в меру.

Вот, значит, срубили голову нашему Гэндзю... А ведь с ним было так интересно – в какие только волшебные места не пропутешествовал О, с какими только красотками не возлежал, какие только тайны и тонкости нефритовых врат не познал, сидя здесь, закрыв глаза и вслушиваясь в шум ветра.

– Увидеть бы все это собственными глазами! – вздыхал О, выбивая трубочку и закапывая в землю пепел. – Поклониться Императору, поздороваться с Томагой, подмигнуть Бэнкею! Мы ведь здесь не деревенщины какие-нибудь, все и всех знаем! Можем даже сосчитать родинки на великолепном теле Императрицы и наложниц...

– Нету у них никаких родинок, – скрипела от смеха старуха. Этот О был самый потешный среди ее потомков. Жаль, что на нем пресечется незаконная ветвь. – Сколько раз тебе повторять, деревенщина, что только в такой глуши, как у вас, родинки украшают тело женщины. Хотя какие у вас тут женщины. Собаки и то вон симпатичнее...

В этом старуха как всегда была права. Разве у них женщины – широкие рты, плоские носы и волосатые подбородки. Определенно, эти развратные создания балуются с волосатыми людьми из леса, привечаемых старой сводней! Вон, весь двор истоптали своими громадными лапами! Но если бы не они, разве знал бы что-нибудь бедный трактирщик О о той настоящей жизни, творящейся далеко-далеко в красивых городах, где крыши покрыты золотом, где все женщины прекрасны и доступны, где самураи с черненными зубами и бритыми лбами не дают спуску ни одному обидчику. Так бы и прозябал в своем трактире, глотая бурду, которую можно пить лишь под сопровождение его сказок.

О вздыхал горестно, подбирал сумку, укладывал трубочки и шел в деревню, вспоминая все то, что ему рассказала старуха и добавляя от себя выдуманные подробности, так что старый Император превращался в молодого красавца, а сегун Томага, подонок из подонков, становился обладателям тонкой и возвышенной души.

Дорога от дома старухи вела через огороды, где копались от зари жители деревни пока темнота не скроет кончики их собственных пальцев. О вежливо раскланивался с мужчинами и буйволами, недовольно хмурился в ответ на улыбки женщин, видящих в нем завидного жениха их уродин-дочерей с кривыми ногами и мускулистыми спинами. Порой трактирщик останавливался на чьем-нибудь участке, внимательно осматривал всходы редьки и капусты, теребил быка за отвисшую губу и угощал хозяина табаком. Пока помощники – жена или дети – продолжали пропалывать грядки, О и усталый глава семейства вновь закуривали и неторопливо беседовали о погоде, о ценах на овощи, об Императоре. Хитрый О конечно ничего не выкладывал о новостях, узнанных у старухи, лишь туманно намекал на потрясающие события в Киото, а когда собеседник уже распускал слюни от любопытства, резко прерывался и говорил, что в трактире много дел предстоит доделать и приглашал вечером выпить кружечку пива в солидной мужской компании.

Потом путь его лежал через полупустую деревню. Там, среди ветхих домов, бегали малыши, почерневшие ведьмы сидели на земле и отрешенно провожали поеживающегося трактирщика, да вечно голодные собаки с опаской принюхивались к его ногам. О расталкивал псов палкой, отбивался от детей и отплевывался от сглазу. Это не столица, печально думал он, это даже не провинция. Это – захолустье, обезьяний угол, недостойный платить коку господину Наместнику.

Порой в кошмарных снах О снилось, что он давно умер и живет на кладбище, но злобные и хитрые ками превратили могилы в видимость деревушки, а его друзей-покойников в ходячих мертвецов. Видения эти были настолько реальны, что у О не хватало сил проснуться от своего крика и приходилось досматривать кошмар до тех пор, пока приходившая утром Тян не огревала его по лицу мокрой тряпкой.

За деревней он сворачивал в противоположную сторону от своего трактира, шел немного лесом среди высоченных сосен, которые принадлежали самому Императору и рука простолюдина не смела их касаться. Именно из таких деревьев величайший полководец Тодзе, разгромивший материковых варваров, повелел строить корабли, чтобы нанести ответный визит и научить дикарей вежливости и достойному поведению. Поход, как рассказывала старуха, не удался, и тысячи рыцарей лишились жизни под копытами степняков. О казалось, что деревья тоже знают о печальной участи своих соратников, так и не вернувшихся на острова, и если прислушаться, то можно услышать в кронах печальные поминальные песни. Оглядываясь О словно невзначай касался пальцами их прохладной коры, вроде как прикладываясь к руке потомка Аматерасу, отчего на мгновение казался самому себе не ничтожным из ничтожнейших трактирщиков из безымянной деревеньки, а грозным сегуном – надеждой и опорой Империи и Императора. Многочисленные белки тут же спускались к нему и кусали за ногти, если он вовремя не отдергивал руку.

На солнечной лужайке О снимал сумку, брал наизготовку свою палку и сражался с собственной тенью. Со стороны он походил на пьяную макаку, но в душе видел себя ловким самураем, или, на худой конец, ронином, мечом отбивающимся от злыдней в глухом лесу.

– Где рука, где нога, а где вражья голова! – орал он во все горло, орудуя палкой. Кровь хлестала из рассеченных надвое врагов, О выхватывал их еще трепещущиеся печени и впивался зубами в горячее мясо. Белки на деревьях черными глазками-бусинами смотрели на это представление, а некоторые посмелее даже спускались на землю и ближе подбирались к воющему чудаку.

Расчленив последнего разбойника и доев его печень, трактирщик кидался на любопытных зверьков, но те были быстрее и ловчее. Отдышавшись и утерев пот пучками травы, О подбирал разбросанные вещи и выходил на дорогу, чтобы уже по ней подойти к трактиру. Так он делал большой крюк, но ему нравилось прогуляться по нагретым камням, настолько плотно подогнанным друг к другу, что за многие годы ни одна травинка не смогла пробиться между них.

Кое-кто в деревне утверждал, что и не дорога это вовсе, а вершина стены, разделявшая когда-то страну на две половины. На юге, как говорили предания, жили воинственные предки волосатых людей, пожиравших человеческое мясо, а на севере прозябали в вечных снегах подданные Великолепной Аматерасу, пока милостивая богиня не заставила стену погрузиться в землю и не лишила южных дикарей смелости. Случилось это во времена легендарные и О не очень верил подобным сказкам. Смешно было представить пугливых обезьян повелителями островов, жарящих на вертеле подданных Императора, Сокрушителя Вселенной, Чья Тень Заслоняет Солнце! Деревенщины! Дикари! Вас самих мало зажарить за такие выдумки, вот только нет никого достойного, кто мог бы вступиться за честь Повелителя. Что тут может сделать презренный трактирщик? Огреть выдумщика Дзе палкой перед тем как у того от выпивки окончательно не свернутся уши, и он не начнет нести всякую чепуху? Огреть-то можно, да только кто потом придет в его трактир, если он начнет бить посетителей? Да и в ответ можно по ребрам получить все той же палкой!

Нет, службу Императору можно нести разными способами. И его рассказы самым лучшим образом внушают невоспитанной деревенщине почтение и уважение к верховной власти, к повелителю, к сегуну, к самураям. Вот только кто оценит эту тонкую работу, которую Потомок Аматерасу совершает своим личным видом и роскошью своего двора, сегун утверждает войском и правосудием, самурай добивается мечом, а бедный О – только своим красноречием? Кому рассказать, донести об усилиях ничтожного трактирщика, слабыми руками поддерживающего устои Империи – не за деньги, а за совесть.

Он шагал по пустынной дороге, ощущая ступнями ног приятное тепло камня, и лишь порой белки перебегали с одной стороны леса на другую, да перелетали огромные жирные фазаны. Деревья тянулись друг к другу ветвями, кое-где смыкаясь над головой О, и в таких местах на него сыпались древесная труха, иголки елей и огрызки шишек. Зверьки в лесу были большими шутниками.

Миновав поворот, трактирщик подходил к своему дому с приветливо распахнутыми воротами, расталкивал толстых, мохнатых щенков, тыкающихся в колени, обходил двор, заглядывая в деревянные чаны с закваской, кланялся алтарю предков с древним, проржавевшим мечом и усаживался на пороге дома. Длительное путешествие требовало отдыха и трубочка помогала наилучшим образом. Тян убиралась внутри, как обычно что-то роняя, рассыпая и проливая. Щенки пытались прорваться в дом, с любопытством наклоняя на одну сторону мордочки, но О перегораживал им путь и теребил за короткие хвосты. На него сходило умиротворение.

К вечеру он зажигал фонарики и развешивал их внутри мансарды, раздвигал бумажные ширмы с изображением Священной Горы, поросшей лесом, расстилал циновки, протирал кружки и вставал за стойку в ожидании посетителей.

По заведенному ритуалу первым приходил старик Но, еле-еле переступая распухшими ногами, опираясь на суковатые костыли и принюхиваясь своим длинным носом к историям, уже заканчивающим готовиться на языке О. Но приводила его внучка, остававшаяся за порогом и терпеливо дожидающаяся деда, чтобы проводить старика домой.

Затем в трактир влетал Дзе, размахивая какой-нибудь подобранной в лесу веткой, отбиваясь от кровопийцев, кусавших только его одного из всей деревни. Чем он провинился перед насекомыми не знал никто, но тема Дзе и комаров была одной из излюбленных у завсегдатаев заведения О. И если Но благопристойно уже дремал, опьянев от одного запаха пива, то Дзе ставил перед собой штук пять-шесть кружек, стремительно их выпивал, краснел, трогал уши и удовлетворенный дожидался всех остальных.

Темнело, и с темнотой приходили завсегдатаи. Трактир наполнялся бульканьем, сипением, скрипом, шумом, разговорами и спорами. О выкладывал очередную порцию историй, в которых старуха вряд ли признала бы свои слова, мужчины недоверчиво качали головами, Дзе цеплялся за каждую фразу как чертополох, спор разгорался, каждый старался перекричать друг друга, колотя кружками по столикам.

О не спорил. Он разливал пиво и усмехался над дикими домыслами этой деревенщины, которые кроме огорода ни в чем не смыслили. Это были те редкие мгновения, когда он в полной мере ощущал собственное превосходство – он чувствовал себя даже не Императором, а самой Аматерасу, чье копье творило вселенную и разило чудовищ хаоса. Самые великие были лишь камешками го, которые он расставлял на доске, и только от его воли зависело куда их двинуть, кого снять, а кого и казнить. Но потом он возвращался из небесных чертогов в трактир, видел раскрасневшиеся лица земляков и ему хотелось выть. Он прекрасно понимал великую печаль солнечной Богини и ее слезы в душах людей. После свободы потусторонних дворцов этот мир для нее был как трактир на обочине заброшенной дороги, где глуповатые крестьяне, не видящие дальше брюквы, оказывались лучшими созданиями, а оборванный и грязный ронин становился подобным небольшому божеству.

Со времени смерти отца, после того как О стал полноправным хозяином, он мог пальцами одной руки пересчитать пришельцев из далекого мира, почтивших своим вниманием его лачугу. Первым был странствующий монах-буддист. Монах вежливо постучал в распахнутые, покосившиеся ворота, поклонился домашнему алтарю, поклонился онемевшему от удивления О и попросил дать пристанище на ночь и пожертвовать бедному страннику миску риса.

Такого приема бедный странник наверное еще не изведывал на протяжении всей своей жизни. О, тогда молодой, быстрый, заметался по дому, одновременно готовя спальню для дорогого гостя и ужин на восемь блюд. Монах с отрешенной улыбкой смотрел на его беготню, отказался от пива, ограничившись только рисом и маринованной редькой, взглянул на приготовленное для него ложе и сказал, что в такую теплую ночь поспит на улице.

О не смог заснуть, беспокойно ворочаясь и часто выходя на цыпочках на веранду, чтобы убедиться, что монах не ушел, не испарился и не превратился в лисицу. Но тот никуда не ушел и не испарился, а на рассвете сам разбудил храпящего трактирщика, поблагодарил за ночлег и еду и ушел по дороге в сторону Киото. Впоследствии О часто рвал на себе волосы, вспоминая, что из-за своего смущения не осмелился подробно расспросить монаха о всем том, что творится в Империи.

После того, как прошло много лет с того визита, О возмужал, волосы его стали облетать с головы, а ночная прохлада хватала за колени, в его трактир заглянул странный человек. Он походил на самурая, так как осмеливался после эдикта Того Набунага носить два меча, но одет был в какие-то серые отрепья, а седую голову с пышной шевелюрой перевязывала белая тряпица с иероглифами.

О был неграмотен, но по рассказам старухи признал ронина – странствующего воина, по каким-то причинам покинувшего своего господина и с тех пор не поступившего на службу. Ронин стоял посреди двора, мрачно осматривался и не замечал замершего О. Потом он повелительно щелкнул пальцами и О внезапно понял, что тому требуется кувшин пива и как можно быстрее. С неуклюжими поклонами преподнеся напиток, трактирщик увидел как ронин одним глотком проглотил пиво. Такого в деревне делать не мог и Дзе, чье пузо, дай ему волю, вместило бы не одну бочку выпивки.

– Редкостная бурда, – заметил ронин. – И что же это за медвежий угол, деревенщина?

Про медвежий угол О не понял – отродясь у них не было никаких медведей, да и углов, но вежливо ответил, что он рад приветствовать достойного господина в своем трактире и если господин пожелает, то через некоторое время ему будут приготовлена еда, бочка горячей воды, женщина и ночлег.

Ронин расхохотался и похлопал одобрительно О по плечу. И тут вышел между ними настолько удивительный разговор, что О потом не осмелился пересказать его землякам, хотя, на первый взгляд, не было в нем тайны или угрозы. Но почудилось тогда деревенщине, что скрывается за всем этим такие мрачные глубины, в которые ему нос свой совать не следует, а посвящать завсегдатаев трактира и тем более.

– Ну что, О, – сказал ронин, хотя насколько помнил сам О имя свое он ему не называл, – много ли странников посетило тебя на этой пустынной дороге?

– Нет, мой господин, – ответил О, почему-то промолчав про монаха. Не то, чтобы он забыл об этом – такое разве забудешь! – но решив просто не упоминать его.

– Неужели и монахи не проходили мимо, направляясь к святым местам? – вроде как удивился веселый ронин.

О испугался. Змеиная была та улыбка, а трактирщик до ужаса боялся змей. Что-то ледяной рукой сжало его язык, и он не мог вымолвить ни слова, лишь покачал головой в том смысле, что, мол, да, проходил тут один много-много лет тому назад. Улыбка ронина смягчилась и невидимая рука отпустила трактирщика.

– Много лет прошло с тех пор, – оправдывался О. – Приходил монах, получил здесь достойный прием, миску риса, ночлег, а на следующий день ушел в ту сторону...

Человек задумчиво смотрел на О, а потом сказал такое, отчего трактирщик потом неоднократно просыпался от ужаса – казалось ему, что целый выводок холодных змей свили гнездо у него на груди.

– Плохо, О, очень плохо. Но прошлого не вернешь, а Аматерасу не обманешь. Слушай меня внимательно, трактирщик. Будут у тебя еще два посетителя. Не знаю точно, когда, но при твоей никчемной жизни точно. Следующим окажется всадник. Веди с ним как хочешь, можешь даже солгать, если осмелишься, – злобно рассмеялся ронин. – После всадника придет старик... Да, старик и принесет он с собой две ветки орхидей. Хочешь спасти внуков – укради одну из веток, хочешь спасти детей и внуков – укради их обе.

Ронин похлопал О и удалился, повернув в сторону Нагасаки, но О не осмелился предостеречь его. Пришел он в себя только к вечеру того дня, когда стали собираться к нему мужчины деревни послушать новых сказок. Каждый день потом О ждал всадника, но время шло, заходило и вставало солнце, выпадал и таял снег, варилось и выпивалось пиво, а дорога оставалась пустынной. О окончательно облысел, ноги его скривились, а в трактире поселилась Тян. Случай с ронином покрылся пылью в его голове, а змеи наконец-то покинули грудь – там чаще покоилась голова Тян – проклятая девчонка храпела как поросенок, но это было лучше, чем ползучие гады.

Однако нельзя было сказать, что деревня совсем не имела связей с Империей. Жители лесными тропами пробирались в соседние поселки и меняли лук и тыкву на кузнечные изделия, покупал ткани, чтобы сшить одежду, сам О заказывал себе пару деревянных бочек, когда во время сильных морозов некоторые из них в его подвале потрескались.

Если идти дальше, взяв подводу с быками, ребят покрепче и дубины поувесистее, то через несколько дней можно было добраться до провинциального городка, посмотреть на великолепные храмы Синто и Будд, воскурить благовония в память предков, посмеяться во время уличных представлений, поклониться важным самураям, идущим сквозь толпу, специально пошире расставив мечи, дабы держать вонючую деревенщину на расстоянии. Там можно было прогуляться по веселым кварталам, удивляясь и качая головой, что деньги берут за то, что в деревни можно у любой вдовицы получить задаром и в неограниченном количестве, если уж жена совсем надоела.

Оттуда привозили бумажные веера, муку, рыбу, соль, новости и слухи, но последние не шли ни в какое сравнение с новостями О, получаемыми от старухи. Раз в год староста отправлял в город налог, и на этом деревня полностью исполняла свои обязанности перед хозяевами и Империей.

– Твое желание скоро исполниться, – сказала старуха и О не сразу понял о чем она толкует.

С трудом вырвавшись из воспоминаний, трактирщик сделал очередную затяжку, поковырял свежий след волосатого человека, четко отпечатавшийся в мокрой после дождя земле, набирая грязь в ладонь. Не было у него никаких желаний, кроме как вырваться из проклятой деревни, прочь от пропахших маринованной редькой селян, прочь от мрачного леса, от Священной горы, от ходивших как люди обезьян, почему-то говорящих с древней ведьмой, чьи заклинания опутали, оплели трактирщика О, привязали его к этому заброшенному месту на окраине Империи, вдали от настоящей жизни, бурлящей почище, чем его пойло в деревянных бочках.

Но вряд ли этого можно было добиться. Кому-то выпало быть трактирщиком, кому-то самураем, а кому-то и земляным червем, и надо только благодарить Великую богиню, что выпало ему родиться незначительным, но все-таки человеком, а не отвратной болотной тварью.

– Разве ты не хотел увидеть Императора? – удивилась Одинокая Луна и О размахнулся, чтобы запустить комок грязи ей в голову, но передумал.

Все шутят. Все шутят в деревне, где лица земляков становятся уже настолько знакомыми и опостылевшими, что кажется смотришь в озерную гладь и видишь собственную физиономию. Ни с кем нельзя поговорить о чем-то возвышенном, о красоте, наполняющей мир, так что иногда захватывает дух от плывущего по ручью ярко-красного листика, или от облаков, цепляющихся толстыми брюшками за вершины деревьев, о поэзии великого Басе, о театре, о политике, о столице, о заморских варварах, о лошадях, о...

И зачем он только ходит сюда? Раньше ему было интересно, он словно глотал свежую воду, впитывая рассказы проклятой лисицы, обернувшейся мирной старухой для того только, чтобы по кусочкам пожирать его душу. Сказки переполняли его, кипели, текли из глаз и изо рта, он не мог сдержать их и захлебываясь делился с той деревенщиной, для которой всходы брюквы намного дороже Императора и Империи, будь они неладны.

Но теперь что-то изменилось, как будто лиса добралась до самого донышка его души и прогрызла, наконец, в ней дырку, куда все и утекло, пропало, потеряло смысл. Она стала как треснувшая бочка, только и способная, чтобы вонять. О поморщился. Как все вокруг воняет!

Старуха хихикала, прислушиваясь к его горестным мыслям.

– Ну хоть один счастливый человек будет в этой деревне, – проскрипела она, словно засохшая ива под ударом зимнего ветра.

Ведьма просто напрашивалась на побои. Только руки у тебя коротки, вздохнул О. Если кого и стоит побить в первую очередь, так это себя самого, да неряху Тян, поразводившую пауков по всем углам трактира. Точно, взять палку, зажать ее голову между коленей и хорошенько огреть по заднице, чтобы сидеть не смогла, а смогла только летать – заодно и потолки подметет. Вид парящей Тян, похожей на ободранную ворону, неожиданно развеселил О.

– Так что ты там толковала про Императора? – почти благодушно переспросил трактирщик.

Старуха, как обычно, сидела к нему спиной, рассматривая гору, и сосала пустую трубочку.

– Волосатые слушали ветер и тот принес недобрые вести, – наконец ответила она. – Великая богиня Аматерасу решила преподать урок воспитания своему народу и упокоила океан. Теперь степные варвары вновь могут строить корабли и всеми копытами встать на землю островов.

О махнул рукой.

– Император напустит на них божественный огонь, а самураи довершат дело. Собаки и вороны обожрутся мясом.