Текст книги "Повесть об учителе (СИ)"

Автор книги: Михаил Нордштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Теперь уже знал точно: его "косточки" Мягков с дружком-особистом перемывал. Ищет повод отомстить. Значит что? Не теряя достоинства, всё-таки серьёзного повода для "оргвыводов" не давать. Вот и вся тут его тактика. А Генкину о разговоре с особистом скажет. Расписку о "неразглашении не давал.

К нему в общежитие зашёл вечером. Застал обнажённым до пояса. На полу комнатушки – самодельные брусья для отжимания и стойки на руках. Залюбовался атлетической фигурой подчинённого. Уже знал: кандидат в мастера спорта по гимнастике. На стене – скрипка: ещё одно увлечение.

– Извините, товарищ капитан, что встретил вас в неуставном виде. Небольшая разминка.

– Вид у тебя молодецкий. Такой бы каждому офицеру – была бы сплошная гвардия.

– Ну вы уж скажете... – засмущался Генкин. – Просто стараюсь по возможности держать себя в форме. Правда, гимнастикой одно время занимался серьёзно. Выступал на соревнованиях. Через полгода после окончания училища пришёл мне вызов на месячные гимнастические сборы. Тогдашний мой комбат говорит: "Ну так что, в спортсмены подался или будешь служить? Мне нужен артиллерист, а не спортсмен". Заманчиво, конечно, стать мастером спорта, но я подумал, подумал и от сборов отказался. Словом, выбрал артиллерию.

– Не жалеешь?

– А чего жалеть? Жизнь сама пути-дорожки прокладывает. Мне отец в детстве говорил: "Будешь ты, Лёня, сапожником или профессором, главное, хорошо делать своё дело".

– Мудрый твой отец.

– Товарищ капитан, – спохватился Генкин, – чего это я вас разговорами занимаю? Может, чайку или чего покрепче? Мы с ребятами-холостяками иногда прикладываемся. Так что нераспечатанная ёмкость есть.

– Не надо, Лёня, покрепче. И с чаем не суетись. Я ведь к тебе ненадолго: дома ждут хоздела. Давай-ка лучше пройдёмся по свежему воздуху. Хочу передать тебе кое-какую информацию. И кстати... Вне службы называй меня как старшего по годам Илья Алексеевич. Договорились?

Прогуливались по военному городку. К удивлению Левашова, "информацию" Генкин воспринял довольно спокойно.

– Меня уже вызывал особист. Интересовался моими родственниками, изучаю ли иврит. Я говорил, как есть. Да, двоюродный брат живёт в Израиле. А иврит не изучаю. Зачем мне здесь иврит? Понимаю: этот допрос особист затеял неспроста.

– Тебя хотят турнуть из армии.

– Догадываюсь. Так сказать, без всякой пристрелки, сразу на поражение. А зачем пристрелка? У них по отношению к моей персоне – полная подготовка исходных данных (Усмехнулся). Кагебешная. Только ведь что считать для меня поражением? Скажу вам откровенно: после вызова к особисту к военной службе охладел. Уже служу не по вдохновению, а просто по чувству долга: стараюсь свою работу делать честно. А как получается, вам, моему командиру, виднее.

– Хорошо получается, Лёня. Об этом, как ты знаешь, написал в аттестации.

– Спасибо, товарищ капитан...

– Илья Алексеевич,– поправил Левашов. – Мы же договорились.

– Простите, Илья Алексеевич... Это я по инерции. Вы для меня – не только командир, а прежде всего человек, которому я абсолютно верю.

– И тебе спасибо. Взаимное доверие дорогого стоит.

Помолчали. Левашов задержал взгляд на огромном плакате "Приказ начальника – закон для подчинённого". Рисунок: солдат лихо вскинул руку к виску.

Бессменный воинский ритуал. Всё в нём: армейское единоначалие, дисциплина и, конечно же, честь. "Честь имею!" Хорошо сказано.

Хорошо-то хорошо,– задумался он, – только много ли этой чести у господ офицеров вроде Мягкова и того особиста?

Словно откликнувшись на его мысли, Генкин вяло махнул ладонью.

– На плакате красиво. А меня это уже не колышет. Романтика военной службы дала усушку. Какая уж тут романтика, если знаешь, что над тобой, евреем, навис этот проклятый "пятый пункт". Несколько карьерных ступенек мне он ещё оставил. Ну мог бы с вашей лёгкой руки стать комбатом, через сколько-то лет доползти до должности начальника штаба дивизиона и, как исключительное везение, стать командиром дивизиона. А дальше всё, шлагбаум закрывается. Знай своё место, еврей! – Генкина словно прорвало. – Дело даже не в должностях. В униженности. Мне дают понять: ты как еврей – человек второго сорта...

Об антисемитизме "сверху" Левашов пока ещё смутно, но догадывался. Когда служил в Забайкалье, в их полку оказалось свыше десятка офицеров-евреев. С чего бы такая концентрация? Потом из разговоров с некоторыми из них дошло: да потому что в Группы войск за рубеж евреев не пускают. А за Урал – скатертью дорога! И в должностях-званиях эти ребята не преуспели: всё больше старшие лейтенанты, один капитан и один майор. А ведь среди них – это он точно знал – были очень толковые офицеры. Вот тебе и "пролетарский интернационализм", "нерушимая дружба народов".

Тронул Генкина за руку.

– Лёня, – я всё понимаю. Но в данной ситуации какое твоё решение?

– Какое? Буду служить, пока не выгонят. А там на завод пойду. Может, ещё какие планы появятся. Посмотрим...

– Ты – крепкий парень Знаю: не пропадёшь.

На следующий день Левашова вызвал Мягков.

– Вы написали на Генкина такую аттестацию, что хоть к ордену его представляй. Но уже есть сведения, что некоторые свои анкетные данные он скрыл и вообще пропитан сионистским душком. Так почем аттестацию не переписали, как вам было указано?

– Не вижу оснований, товарищ подполковник. Написал правду. А что касается, как вы говорите, "сионистского душка", то не пора ли эту риторику выбросить за борт? В стране – перестройка. В газетах пишут о новом политическом мышлении.

Мягков оборвал его.

– Слушай ты, мыслитель! Перестройка перестройкой, но антисоветчина, куда входит и сионизм, была и остаётся враждебной идеологией. Видно, и на тебя она уже оказала влияние. Иначе бы не защищал так старательно этого Генкина. Агитировать тебя за советскую власть не буду. Но определённые выводы насчёт твоей упёртости сделать придётся. А насчёт аттестации... Я её не утверждаю. Без этого никакой силы она уже не имеет.

Вскоре из Москвы пришёл приказ на Генкина с туманной формулировкой: «уволить из Вооружённых Сил в связи с нецелесообразностью дальнейшего использования».

Он устроил "отходняк". С людьми ладить умел, и комендантша общежития предоставила для этого просторное фойе, снабдила посудой и даже помогла накрыть три сдвинутых вместе стола. Гостей – десятка два. То и дело – напутственные тосты.

... Леонид вынул из чехла скрипку. Приложив её к плечу, на мгновение замер, словно вопрошал у притаившихся в ней звуков: "как вы там? Готовы к работе?" Нежно провёл смычком по струнам. И приоткрылись невидимые створки этого волшебного вместилища, где звуки, объединившись в единое, стали музыкой. Она полилась сначала медленно тонкой, прозрачной струйкой к своему вожделенному: душам слушателей. И в ответ благодарным импульсом: есть контакт!

Именно такое ощущение было у Левашова в первые же секунды услышанной доселе незнакомой ему мелодии. Резкий взмах смычка, ещё такой же, ещё, и створки – настежь. Теперь уже не струйка, а хлынул неудержимый поток, сметающий всё мелкое, суетное, клокочущий бурной радостью.

– Еврейский танец "Хава Нагила", – негромко пояснил лейтенант Данилов, сосед Генкина по общежитию. – Лёня её мне на дне рождения играл. Классная вещь!

С еврейскими танцами Левашов был до этого незнаком. Да и откуда быть этому знакомству, если власть не пускала их в самодеятельность и, тем более, на государственную сцену.

А смычок мчался по струнам в каком-то бесшабашном порыве, когда уже не только скрипка, а, казалось, уже и стены и всё, всё окружающее исторгают этот жизнеутверждающий вихрь.

И Левашов не выдержал: пустился в пляс, выкаблучивая такое, что подобные способности до этого в себе не обнаруживал. В душе восторженно бурлило:

Как-кая потрясающая музыка! Ну, евреи, ну, народ! Уже только за одну эту "Хаву Нагилу" их надо уважать. И чего на них так злобятся антисемиты? Завидуют? Извечная людская накипь.

Внезапно подумалось: а что, если кто-нибудь "стукнет" особисту: капитан Левашов на отходняке У Генкина плясал под сионистскую музыку?

Ну, "стукнет"... Плевать! На то и дано человеку достоинство, чтобы он тоставался человеком.

Мысли, как в пляске, прыгают, сшибаются, к чему-то зовут. Вспомнил: завтра с Олей идут в театр. Надо прихватить полевой бинокль – получше рассмотреть артистов.

Получше рассмотреть... А какие они в жизни, артисты? Тут бинокль уже не годится. Дать истинную характеристику человеку могут только поступки. Нет, не ошибся, когда писал аттестацию на Лёню.

Однажды зимой на учениях Генкину стало плохо. Это Левашов понял, когда с НП говорил с ним по телефону. Надсадный кашель, голос слабый, хриплый.

– Что с тобой?

– Наверно, простыл малость.

– Говоришь, "малость"? Что-то не похоже. Ну вот что... Позвоню в санчасть. За тобой пришлют машину, и срочно – в госпиталь!

– Не могу я, товарищ капитан. Вы же знаете: на огневой позиции я сейчас единственный офицер. Данилов

в отпуске. На кого я оставлю четыре орудия? На своего замкомвзвода? С прибором управления огнём ему не справиться. Ничего, перетерплю.

Как ни настаивал Левашов на отправлении в госпиталь, Генкин был непреклонен.

Надёжный, – отметил тогда про себя комбат. – Надёжный, значит глубоко порядочный. Такой в трудную минуту не дрогнет.

Вернувшись с прощального вечера, с грустью подумал: не будет теперь у него такого старшего офицера батареи. Но ведь эта надёжность, куда бы ни занесла Генкина судьба, останется с ним и непременно сработает в общении уже с другими людьми. Как энергия, которая никуда бесследно не исчезает.

В ту же ночь полк подняли по тревоге. И хотя моросил дождь и была какая-то вялость от недосыпа, настроение он быстро привёл в норму. Ну что ж, поработаем на свежем воздухе. Дело привычное.

Его батарее выпало стрелять боевым снарядами. Сначала волновался: обязанности старшего офицера на огневой исполнял лейтенант из соседнего дивизиона, недавно окончивший училище. Не подведёт ли?

Не подвёл. Видно, хорошо его учили. Сказалась и выучка огневиков – школа Генкина. В итоге – отличная оценка. Однако Мягков по этому поводу доброго слова не сказал. Даже проворчал: в батарее опять орудия стояли зигзагом.

– Победителей не судят, – задорно парировал комбат.

– Не спеши радоваться, победитель. Учения не закончились, мы ещё в поле.

Но уже прозвучала долгожданная команда "отбой", во всяком случае на эту ночь.

Какое блаженство, изрядно намаявшись за столь напряжённые сутки, снять тяжёлые от влаги сапоги, лечь на шинель, прикрывшись её полой, и расслабленно вытянуть ноги! В палатке он один: старшина уехал с кухней за продуктами. Дождь, монотонно выстукивал по брезенту, убаюкивая: спа-ать, спа-ать...

Кобура с пистолетом, как всегда, у правого бока, полевая сумка под головой.

Мягко провёл ладонью по щеке.

"Ну, Илья Алексеевич, труженик ты наш, сегодня славно поработал. Объявляю тебе благодарность".

Тело обмякло в сладкой истоме, Сон, как притаившийся снайпер, взяв на прицел, не терял ни секунды...

Утром, как всегда, перед возвращением с учений, поступила команда – сдать начальнику штаба полка топографические карты. Левашов раскрыл полевую сумку, но карты там не было.

Что за чертовщина! Ведь хорошо помнил: перед сном аккуратно сложил её по изгибам, прогладил ладонью, чтобы меньше занимала места в сумке и задвинул в положенное ей место. Так где же она?

Карта масштаба 1: 50000, которой пользовались офицеры на учениях, считалась секретной: о подробностях данной местности противнику знать не следует.

Тщательно осмотрел своё ночное обиталище... Ни-че-го.

Понуро вышел из палатки. Небо словно закаменело в пепельных бугристых облаках, нависших над полигоном. И надо же, в этой унылой беспросветности – крошечное синее озерце как вестник солнечных лучей: ждите, всё равно пробьёмся!

Левашов перевёл взгляд на грешную землю. Грешную? И чего люди валят на неё свои пакости? Земля-то не при чём: была и остаётся кормилицей-поилицей, источником неизменных человеческих радостей. От этой неожиданной мысли печаль его поубавилась. С этой картой морока, конечно, ещё впереди. Ну и что? В крайнем случае влепят "неполное служебное соответствие". Переживём.

Об исчезнувшей карте пришлось докладывать Мягкову. Тот злорадно ухмыльнулся.

– Ну, любитель зигзагов, доигрался. ЧП!

В тот же день, как вернулись с учений, в батарейной канцелярии возник особист. Выдворив оттуда двух сержантов, по-хозяйски уселся за стол.

... – Значит, утверждаете, что карту перед сном уложили в сумку. Тогда куда же она подевалась? Крылышек-то у неё нет. А может, кому-то её передали с определённой целью? Кому? – вдруг рявкнул, как лубянский следователь 30-х годов.

"Круто берёт. – К Левашову вернулось его командирское самообладание. – Видать, хочет снять с пропажи карты ого, какие сливки! Ну что, сыпанём в это варево перцу?"

– Да, товарищ майор. Я – давний агент ЦРУ. По батарейной радиостанции связался с их резидентом, и ночью прямо к моей палатке спустился парашютист-разведчик. Передал ему карту, а он мне – тысячу долларов. Вас это устраивает?

Особист оторопело заморгал.

– Вы ещё издеваетесь? Посмотрим однако на вашу весёлость, когда об этом ЧП будет доложено в штаб округа, а то и в Москву.

Допрос, учинённый особистом, подтолкнул память: давай-ка ещё пошевелись! И она высветила...

Когда проснулся, сумка-то лежала не в изголовье, куда её положил, укладываясь спать, а в стороне метра на полтора. И как он в то утро не обратил на это внимания? Ага-а... Значит, её ночью кто-то вытащил из под головы. Кто?

Стал расспрашивать солдат, чьи палатки той ночью стояли рядом. Может, видели в расположении батареи посторонних?

Дежуривший тогда радиотелефонист вспомнил: да, какой-то незнакомый сержант там был. Представился посыльным из полкового штаба. Сказал: из округа на учение прибыл подполковник, и его надо на ночь разместить. Спросил: где ваш комбат?

... – Ну я его к вам и направил.

– А какой он из себя, этот сержант?

– Лица не разглядел: темно было. Но, помню, невысокий такой, кубастенький....

Память Левашова напряглась. "Невысокий, кубастенький..." А не его ли он видел, правда, мельком, когда приходил по вызову в особый отдел? В кабинет тогда заглянул сержант, что-то негромко доложил и сразу же вышел. Вроде бы, действительно, плотный и невысокий. Впрочем, может, так показалось, особенно теперь, после свидетельства радиотелефониста? А ну, верёвочка, раскручивайся!

Но верёвочка на том витке и застыла. Чем докажешь, что его карту выкрал именно помощник особиста? С какой целью, понятно. Месть. Возможно, к этой мерзости причастен и Мягков. Но опять же, каких-то убойных улик не представишь.

Вызрело решение: пойти к командиру полка. Мужик вдумчивый, отнюдь не солдафон.

Позвонил ему. В ответ:

– Жду. Я сам хотел тебя вызвать.

Полковник был хмур. Только что закончил телефонный разговор, видимо, не очень для него приятный.

– У меня уже побывал особист. Что теперь скажешь ты? Только покороче!

– Покороче не могу, товарищ полковник. Тут выплыли кое-какие интересные детали.

– Ну, ладно, давай рассказывай с деталями. Садись.

Левашов начал с аттестации Генкина.

Полковник слушал, подперев подбородок ладонью.

– Да, занятная история... Кстати, ту твою аттестацию я утвердил. Написал: "С командиром батареи согласен", хотя мнение твоего командира дивизиона было другое. Но я знаю тебя, знал и Генкина. Хороший был офицер. Жаль, что его уволили. Тут Москва вмешалась... А теперь о карте. Ты уверен, что не забыл её на НП?

– Товарищ полковник, память у меня ещё не отшибло...

– Так полагаешь, карту ночью выкрал тот сержант, помощник особиста?

– Подозреваю.

Командир полка задумался.

– Задал ты мне задачку... Ты ж понимаешь, особист мне не подчинён и обсуждать его действия мне не положено. Пропала секретная карта... (Усмехнулся). Любят у нас засекречивать всякую мелочёвку. Ну что секретного в той карте? Высотки, где были наши НП? Или опушка леса, где стояли твои орудия? А, может, мостик через ручей? Да со спутника весь этот пейзаж, как на ладони. Не вижу в этой пропаже драмы. Давай вот что... Ты с особистом в пикировку не вступай: вы в разных весовых категориях. А как с тобой быть – в моей власти. Взыскания на тебя накладывать не буду. Не за что.

Левашов встал.

– Товарищ полковник... вы такой человек!.. Даже не знаю как вас благодарить.

– А я знаю. – Командир полка тоже встал. – Добросовестной службой, как и раньше.

Об этом разговоре Илья рассказал Ольге. Вздохнула:

– Нам бы такого директора школы.

Прошло два года. На излёте 1992-й. После развала СССР войска округа стали белорусской армией. Левашов – уже начальник разведки артиллерийского полка – спасибо полковому командиру.

Полковник вскоре тяжело заболел и был комиссован. Однако не раз приходил в полк и как его ветеран выступал перед личным составом. Никаких нравоучений, говорил просто и душевно. В полку его любили. А вот о Мягкове ничего хорошего Левашов не слышал.

Мягков ушёл из полка внезапно. Вернее, его "ушли" На учении, опять же с боевой стрельбой, получил вводную: "После огневого налёта противника начальник разведки дивизиона вышел из строя. Вы теперь единственный офицер на НП. Действуйте!"

И Мягков растерялся. Раньше при управлении огнём его "палочкой-выручалочкой" был этот офицер, делавший за командира дивизиона все расчёты. А теперь надо самому нацеливать мозги.

С мозгами не получилось. Подавал дикие команды. Многие разрывы были за пределами видимости, и если бы не бдительность одного из командиров батарей, после очередной команды Мягкова снаряды могли бы разорваться возле НП.

С генеральского командного пункта:

– Что там за чучело вместо командира дивизиона?! Огонь прекратить!

Мягков был смещён с должности. Назначили его на майорскую должность: комендантом гарнизона в военный городок весьма далекий от Минска. Уже не сработали ни академический "поплавок", ни блатные связи. Впрочем, с развалом Союза эти связи утратили свою значимость. Уже разные государства, а, значит, и армии.

Особиста тоже куда-то перевели, Говорили, что и он "погорел": вскрылись его "халявные" автозаправки и не только.

Дал о себе знать Генкин. Уже из Израиля. Учится в Хайфском технионе на инженера по мобильной связи. Был на военных сборах и надо же – в артиллерии, только самоходной. Значит, учли его военное прошлое.

Прислал фотографию. В военной форме, взгляд весёлый, даже озорной. Из под лихо сдвинутого к виску берета свесилась курчавая прядь. Мягкие погончики, распахнутый ворот форменной рубашки. Всё просто, удобно.

Левашов невольно сравнил это с их военной формой ещё с советских времён: Громоздкая фуражка – на каску уже не наденешь. Под кителем – рубашка с обязательным галстуком, словно для того и придуманным, чтобы труднее дышалось. А в полевой форме – ремни, ремни, словно сбруя для лошади. И ведь какие-то умники в Министерстве обороны предложили и утвердили подобную нелепость.

Ладно, Бог с ней, с этой формой. Не в ней главное. Больше всего удручало, что в ходе всех недавних потрясений армия деградировала по всем параметрам. Дошло до того, что служивым стали платить поистине жалкую зарплату. От молодых офицеров посыпались рапорты об увольнении.

Зарплата, конечно, дело серьёзное, – размышлял Левашов. – Могут её и значительно повысить: для власти подобные "шутки" с армией опасны. Но ведь не ради же денег стал он военным. "Есть такая профессия – Родину защищать". Теперь эта звонкая фраза ушла для него в прошлое: надломился стимул, на котором держалось его армейское усердие, вобравшее в себя столько сил и души. Кому и чему теперь служить? И кто собирается ныне напасть на Беларусь? Польша, Литва? А, может, Украина? О России и говорить нечего. Возвышенное понятие "Отечество" вытеснялось более прозаичным – "государство". Это ж какое теперь государство будет определять стратегию его жизни? Свора "прихватизаторов" из бывших партчиновников, кагебешников и прочей номенклатуры вкупе с новыми выдвиженцами, такими же алчными до денег и власти? А "простой народ" – он ведь всякий. Из него и герои выходят, и подлецы. Так что он теперь должен защищать?

После мучительных раздумий решил: подаёт рапорт на увольнение.

Ему уже открылось многое, о чём раньше не знал или не очень-то задумывался. Ведь и до развала СССР могли воткнуть в какую-нибудь авантюру вроде Афгана или

советником, скажем, в Сирию, Анголу и вообще куда прикажут. А что он там забыл? Ради чего, ради какой высокой идеи должен рисковать своей жизнью и отнимать жизни незнакомых ему людей? Вот когда Отечество, действительно будет в опасности и совесть ему властно скажет: "защити!", он сам придёт в военкомат. А пока... Будущее виделось ему довольно туманно, но был уверен: более или менее приличный заработок найдёт. Голова ясная, руки работящие, здоровье – слава Богу.

О десятке лет, отданных армии, не жалел. Эти годы прожиты честно. Они же и помогли его нынешнему прозрению. Так чего тут вздыхать! Черта подведена: прощай, оружие!

Рапорт его не залежался: шло сокращение армии. Уволен был «по-тихому» – без благодарственного «адреса» и прощальных речей.

... Сосед по квартире, старый шабашник Федька Чигирь набирал бригаду строителей. Туда и прилепился Левашов. Строили дачи, гаражи, колхозные коровники – где что подвернётся. Отдавая Ольге очередной заработок, сказал со значением:

– Вот так! Даже побольше, чем на военке.

– Побольше-то побольше, – не проявила восторга рассудительная Ольга. – Не вечно же мотаться по шабашкам! А не поступить ли тебе, Илюша, в институт?

– Это в 30 лет? Поздновато уже в студенты. А кто семью будет кормить?

– Да ведь семья-то пока у нас куцая, – вздохнула Ольга. – Ты да я, да мы с тобой.

Это была их общая печаль: так ждали ребёнка, но пока не получалось.

Всё-таки Ольга его убедила. Поступил на заочное отделение пединститута. Конкурс туда был поменьше, чем в другие вузы: учителя получали весьма скромную зарплату.

Выбрал истфак. История его давно привлекала. В конце горбачёвской "перестройки" на волне объявленной "сверху" гласности приоткрылись спецхраны и хлынул поток ошеломляющей информации. Рушились мифы, которые ещё недавно подпирали казавшееся незыблемым гигантское здание, названное развитым социализмом. Узнал он и о записочках Ленина, доселе тщательно скрываемых, с требованиями "тотчас навести массовый террор", "расстрелять или бросить в концлагерь", а то и "повесить".

Вот тебе и самый "человечный человек!" – негодовал Левашов. – И этому идолу мы так поклонялись! Твёрдо решил: станет учителем истории – прежнюю идеологическую жвачку – на свалку! Называть вещи своими именами – вот его кредо учителя-историка. А иначе как? Зачем тогда вообще нужна История, чему она научит?

Охотился в книжных магазинах за интересной для него исторической литературой, размышлял над прочитанным, делал выписки.

И по-прежнему работал в строительной бригаде.

Фёдор ему:

– Да брось ты свой институт! Зачем тебе в будущем хилая зарплата учителя? Ведь у меня ты получаешь вдвое больше.

– Ценю это, Федя, ещё как ценю! Но и ты, наверно, слышал: не единым хлебом жив человек.

Фёдор усмехнулся:

– Слышать-то слышал. Только ведь в этой жизни аппетитно пожевать – разве пустяки? Эх, Илюшка!.. (Вздохнул). Хорошим ты у меня стал плотником. Но как был чудаком непрактичным, таким и остался. Может, жизнь тебя научит?

– Научит, Федя, непременно научит, – обнадёжил Илья. – А я уж буду учить ребят. Может, после моих уроков, что-то путное из них и получится.

Пашка, долгожданный Божий дар, родился, когда Левашов уже заканчивал институт. Вот была радость! Едва Ольга оправилась после родов, подхватил её на руки и закружил по комнате, припевая:

Ах, как славно заживём

Мы теперь уже втроём!

Жена ответила поцелуем.

Оба педагога разработали целую систему Пашкиного воспитания. Родительская ласка – да, но без сюсюканья! Ответственность с малых лет. Обязанности по дому. Ну и прочее, что надо для будущего мужчины.

В семь лет Пашка уже ходил в магазин за хлебом. Выкладывал сдачу. В десять покупал продукты для одинокой соседки-старушки, обездвиженной после инсульта. Неплохо учился. Однако пай-мальчиком не был. Участвовал в мальчишеской драке – двор на двор, – получив синяк под глазом. После дождя, играя с приятелями во дворе в футбол, угодил грязным мячом в проходившего мимо пенсионера. То-то было крику! На шум Ольга выглянула с балкона. Пашка, паршивец, стоял перед пенсионером, потупив голову.

Получил взбучку и от родителей.

Ольга:

– Я знаю этого человека. Живёт, по-моему, в третьем подъезде. Его фамилия не то Трубников, не то Прудников. Он, когда был в группе народного контроля, приходил к нам проверять расход электроэнергии...

– Полезная информация, – подытожил Илья. И уже сыну:

– Так вот, разыщи его и непременно извинись. Иди прямо сейчас. Наверно, он уже дома. Не пойдёт же на улицу в замаранной рубашке.

Минут через двадцать Пашка вернулся.

– Нашёл жертву своей небрежности? – спросил отец.

– Нашёл.

– Извинился?

– Извинился. Я ещё сказал ему: "Давайте я постираю вам рубашку и выглажу. Я это умею".

– А он?

– Засмеялся и пожал мне руку.

Родители переглянулись.

– Теперь мы с мамой тобой довольны, – закрыл инцидент Левашов-старший. – А в будущем с людьми будь внимательнее. И с мячом, и без мяча.

Годы, годы... Казалось бы ещё недавно он входил в новый для него мир школьной педагогики словно на цыпочках. Мир этот таил в себе столько нюансов и неожиданностей, что на первых порах перед очередным уроком, испытывал глубоко затаившуюся робость. Хотя предмет свой знал и старался говорить уверенно, но эта робость ещё долго пульсировала в нём. Сможет ли достойно ответить на подковыристый вопрос, не соскользнёт ли к монотонной занудливости, не сорвётся ли от какой-то ребячьей выходки?

Смог. Не сорвался. Всё-таки командирские годы дали ему немало: там ведь тоже педагогика.

Во время зимних каникул ходил с десятиклассниками в лыжный поход. В школе появился музей 2-го гвардейского Тацинского танкового корпуса (первым 3-го июля 1944-го ворвался в Минск). Левашов был мотором этого дела, приобщив к нему группу подвижников. А, самое главное, почувствовал: между ним и ребятами возникла душевная связь, когда не умаляя привычную субординацию учитель – ученики, на первое место выходит то, чего он так упорно добивался: содружество.

... В день его рождения к нему домой заявились с полдюжины десятиклассников – делегация. Поздравили. И тут Климович принёс из прихожей внушительный пакет, больше напоминающий мешок. Стал развязывать.

– Это что за агрегат? – изумился Левашов. – Пружины, рукоятка... Ага, силовой тренажёр.– Голос посуровел. – Ценю ваше добросердечие, но подарков из магазина не принимаю.

Климович:

– Это не из магазина, Илья Алексеевич. Сами сделали. Знаем: спорт вы уважаете. Видели вас в спортзале.

Он припомнил... Да, было. Зашёл туда размяться, а там урок физкультуры. Ничего, хватило на снарядах места и ему. Сделал "склёпку", на кольцах – "угол", подтянулся на перекладине десяток раз...

Былое лейтенантское тщеславие: знай наших!

Видимо, тот его "заход" ребятам запомнился.

Взявшись за ручки тренажёра, растянул пружину.

– Ого! Крепенько. Да тут и для ног устройство, и спину можно качать. А уж руки – само собой.

Подарком был тронут.

– Ну, мои дорогие Кулибины, это то, что мне надо. – Прижал руку к сердцу и на несколько мгновений застыл. Потом стал по стойке "смирно". – Моё вам физкультурное спа-си-бо! – Озорно повёл плечами. – Где мои семнадцать лет, если уже сорок? Но ничего, наберу на вашем тренажёре силёнок и когда-нибудь войду к вам в класс на руках. Надо же иногда мозги встряхнуть!

После визита "делегации" его долго не покидало ощущение какой-то особой приподнятости, когда не так уж давят неизбежные проблемы и всякого рода бытовые неурядицы.

Быть на своём месте. Уверенно быть. Это ли не мерило профессиональной состоятельности! Размышляя на эту вечную тему, подытожил: Ну что, Илья Алексеевич... Ты не ошибся в выборе профессии.

Хорошее настроение, как лёгкая морская волна, ласково шуршащая по песку. Гладит, напевает... Кажется, что эта гармония моря, суши и неба навечно вросла в окружающий мир. Но в атмосфере что-то сдвинулось, и налетевший ветер смял эту умиротворённость. Море, оскалившись белыми гребнями волн, яростно захлестало. И уже нет у него никакого ритма, никакой гармонии. Злобно ревёт, плюется на берег мусором. Клокочущий хаос.

К переменчивости погоды люди всё-таки привыкают. Да и синоптики не дремлют. Но привыкнуть к катаклизмам в общественной жизни куда труднее. И где их взять этих предсказателей? Мало кто мог предположить, что в результате вполне демократических выборов бывший директор заурядного совхоза, объявивший себя непримиримым борцом с коррупцией, став президентом, ринется к личной диктатуре и начнёт старательно вытаптывать ещё слабые ростки демократии первых постсоветских лет. А где диктатура, там общественная жизнь всё больше напоминает казарму.

"Вы слышите, грохочут сапоги..." Поэт, "выдавший" эту строку, имел в виду совсем другое и вряд ли предполагал, что она станет символом амбициозной, эгоистичной власти.

"Сапоги" загрохотали и в школе. Их грубую поступь Левашов услышал, когда в школьный обиход вошло весьма странное для творческой профессии, к какой относил работу педагога, слово "контракт". Теперь твоя профессия вовсе не творческая и не многолетняя, если не сказать, пожизненная. Ты теперь контрактник, а значит, человек здесь временный. Тебя наняли, вот и исполняй, что велят. А начнёшь ерепениться, выбираться из уготованных тебе желобков, укажут на дверь: "Контракт с вами прекращён".

Конечно же, они с Ольгой обменивались школьными новостями и мнениями. "А как там у вас?"

– А у нас, – рассказывала Ольга, – знаешь, как учителя между собой зовут директора? Аракчеев. Не все, большинство боится, но эта кличка к нему прилипла. Не распоряжения отдаёт – команды. Не скажу, что грубит, но часто тон уж очень металлический. "Позовите мне такого-то или такую-то!" "Вам ясно? Всё, идите!" Любит читать нотации. А начнёшь оправдываться – оборвёт. Ну, а твоя директриса?

– Моя, – ухмыльнулся Илья, – ангел во плоти. Особенно, когда воркует с начальством.

– А с вами, учителями?

– С нами? – И cловно председатель аттестационной комиссии: – Как положительное явление следует отметить: доходчиво и своевременно доводит указания вышестоящих инстанций до педагогического коллектива.

Ольга фыркнула.

– Видать, дамочка вполне на уровне "чего изволите?" Только вот с этими указаниями такой перебор, что хоть забастовку устраивай. Ну сам посуди... Вызывает меня директор. "Сегодня вечером будете дежурить на дискотеке". Я ему: "Олег Николаевич, вы же ломаете мои планы. Сегодня вечером я должна проверить тетради учеников и подготовиться к завтрашнему уроку". А он: "Ольга Максимовна, я дважды повторять не буду".