Текст книги "Повесть об учителе (СИ)"

Безумству храбрых поём мы песню!

Зазвенел звонок, но в классе – по-прежнему тишина. Тишина старта перед взлётом души.

В юности о поприще педагога он и не помышлял. Привлекла романтика военной службы. Окончив артиллерийской училище, получил назначение в Забайкальский военный округ, неподалёку от китайской границы. Сопки, глухомань. Конечно, скучал по родному Минску, с нетерпением ждал отпуска. А в Минске, кроме родителей и друзей, его ждала Ольга, Олюша, как он называл её, студентка филфака университета.

Познакомились во время его первого офицерского отпуска. Лето, полуденный зной. На проспекте поравнялся с девушкой в блузке-безрукавке и светлых шортиках. Ещё не видя её лица, отметил: фигурка – у-ух! Обгонять не стал.

– Извините, не подскажете ли, как отсюда пройти к Северному полюсу?

Это его уличная шутка для знакомств с девушками. В ней и проверка чувства юмора. При этом готов был услышать и такое: "Насчёт Северного полюса не знаю, а вот дорогу к дурдому подсказать могу". И на такое у него заготовка: "Вот и ладненько. Показывайте. Давно туда собирался: слишком много дури накопилось. Пора и поумнеть". А уж дальнейшая реакция незнакомки – полный простор для импровизации.

Эта с прямым ответом не спешила. Повернула к нему голову, обдав насмешливым взглядом.

– От жары спасаетесь? Ну, ну... Только шагать до полюса далековато. Вспотеете.

Где-то он прочитал: лицо – оболочка души, глаза – её зеркало.

Лицо у неё, ничего не скажешь, миловидное. А глаза... Да не глаза, а глазищи – такими они показались ему огромными, притягательными, излучавшими какой-то особый, таинственный свет. И тембр голоса – такой же неповторимый, будто в нём растворена музыка.

Илья, уже забыв о своих заготовках, замедлил шаг.

– Ничего, я выносливый. Так как всё-таки пройти к полюсу?

– Как? – Улыбнулась. – Да очень просто: повернитесь спиной к солнцу, ухватитесь за меридиан и по нему вперёд!

– Что-то я этого меридиана не вижу...

– Тогда зайдите в "спорттовары" и купите компас.

– Спасибо за конструктивный совет. Но это я сделаю несколько позже. – И неожиданно выпалил: – Вы не очень торопитесь?

Столь дерзкий вопрос словно сорвался со стопора. Такой прыти от себя не ожидал и в следующее мгновенье уже внутренне напрягся: самое время резко одёрнуть нахала. Чего он лезет со своими дурацкими вопросами!

Она вскинула на него вопрошающий взгляд.

– Что значит "не очень?" – И уже философски: – У нас в запасе вечность.

– Во-во! – взбодрился Илья. – И я так думаю. Тогда что нам стоит в такую жару зайти в кафе-мороженое и отщипнуть у вечности, ну, скажем, полчасика?

Видимо, и у неё проклюнулся интерес к этому статному, чудаковатому парню, рискнувшему столь весело добиваться её расположения.

– Ну что ж... Раз вы такой горячий, вам действительно не помешает охладиться. – Задумалась. – Мне, пожалуй, тоже. – И совсем по-простецки: – Ладно, пошли.

Потом он напишет:

Он взглянул, она взглянула

И к друг другу потянуло...

Великое притяжение. Без него этот мир уж очень бы потускнел.

Но тогда, в их молодую безоглядную пору, о философских материях меньше всего думалось. Занимало другое: куда пойти в ближайший вечер. Сходили в кино, побывали на художественной выставке, а то и просто бродили по парку и говорили, говорили...

Она – бывшая детдомовка. Родители погибли в автокатастрофе, когда ей не было и трёх лет Сейчас снимает комнату у дальней родственницы.

Жизнь в детском доме наложила на неё своеобразный отпечаток: неприхотливость в быту, простота в отношениях и... затаённая тоска по ласке. В Илье подкупило, что за внешней галантностью проступало что-то сердечное, порой порывистое, неподвластное никаким расчётам.

... Шли они по длинному подземному переходу к метро у площади Ленина. Прислонившись к стене, девушка играла полонез Огинского. Время позднее, поток прохожих поредел. У ног музыкантши – картонная коробка – для денег. Но их там немного, да и то бумажная мелочь. Люди спешили по своим делам и, судя по картонке, музыка их не очень-то трогала. А играла девушка вдохновенно, будто перед ней переполненный зал и стоит ей только опустить смычок, как тишину разорвёт гром аплодисментов.

Ещё не доходя до скрипачки, Ольга раскрыла сумочку.

– Погоди, – остановил её Илья и полез в карман. – Ты же не одна: с тобой кавалер.

Вытащил крупную купюру, на которую можно и в кафе посидеть.

"Да ты что?! – хотела остановить его Ольга. – Кавалер-то кавалер, но ведь не богач. Лейтенанты денег лопатами не гребут". Однако промолчала.

В коробку он денежку не кинул. Наклонился и аккуратно положил.

Девушка, продолжая играть, благодарно кивнула.

Они с минуту стояли, зачарованные музыкой. И вдруг он резко сжал её ладонь и задержал в своей. Мимолётный жест. Но как много для неё значил!

Вскоре пригласила его на «чашку чая». Илья решил чашкой чая не ограничиваться и прихватил бутылку с пакетом колбасы и сыра.

– За что будем пить? – Подержав бокал несколько секунд, пропел: –

Пьём за яростных и непохожих,

За презревших грошевой уют...

– За яростных пить не буду, – воспротивилась Ольга. – Слишком много ярости и просто злобы скопилось в этом мире. И нечего презирать уют. Создавать его – занятие куда как достойное.

Илья встал.

– Критику предыдущего оратора признаю вполне

справедливой. Меняю свой тост. Пьём за добрых и весёлых, умеющих жить со вкусом.

– Это я поддерживаю, – чокнулась с ним Ольга.

"Хорошо посидели". Она показала свой фотоальбом. Вот здесь – с родителями, совсем крохотуля. А это уже детдом... На детдомовских снимках лицо её уж очень серьёзно. Ни на одном из них не увидел улыбки.

"Да-а, досталась ей судьбинушка..." И ему стало как-то неловко: он-то вырос среди родительской ласки, а каково было ей в детдоме, похожим всем своим укладом на казарму!

И ещё отметил: в комнате, – можно сказать, образцовый порядок и поистине уют. На окне – белоснежная занавеска, кровать аккуратно заправлена таким же белоснежным покрывалом. На туалетном столике перед зеркалом – рядком цилиндрики с помадой, флакончики. А на трёхэтажной книжной полке – никаких побрякушек: только книги в безупречном равнении, как солдаты в строю. И ещё магнитофон.

Подошёл к полке, всмотрелся в обложки. Лермонтов, Блок, Есенин, Евтушенко...

– Ты, я гляжу, неравнодушна к поэзии.

– Ещё как! И к некоторым песням.... Хочешь послушать одну? Я её очень люблю.

– Послушаем.

Нажала на клавишу. Негромкий с хрипотцой голос, явно не рассчитанный на большие залы. И не столько пение, сколько доверительный, душевный разговор.

Спокойно, дружище, спокойно,

У нас ещё всё впереди...

Илья аж вздрогнул: да это же Юрий Визбор, его любимый бард! Надо же, так совпали их вкусы.

Пригласил и её к себе домой, вернее к своим родителям.

Его родители... Отец пришёл с войны 32-летним с двумя орденами, медалями и ...осколком в коленном суставе. Воевал в пехоте сержантом. Три ранения, полгода в госпиталях. Ходил с трудом. По профессии – строитель-монтажник, но теперь-то куда?

Жена моложе его на восемь лет. Работала сборщицей на заводе, пела в художественной самодеятельности. Поженились весной 1941-го. Тогда же его послали в командировку на Урал – на стройку металлургического цеха. Вместе прожили всего-то недели три. А тут война... В 1942-м с него сняли "бронь" – и на фронт. В марте 45-го – последнее, уже тяжёлое ранение в ногу и контузия. За месяц до его возвращения из госпиталя она стала певицей в музыкально-инструментальном ансамбле. Первые гастроли, аплодисменты, дарственные цветы... Потом он узнает: пела и при немцах в офицерском клубе.

Встретила мужа довольно буднично – без слёз и восклицаний, будто и не было почти четырёхлетней разлуки.

Вскоре после его возвращения отправилась на очередные гастроли. Он терпеливо ждал... Но её приезд радости не принёс. Неся из кухни тарелку с борщом (сам варил к её приезду), у стола оступился. Тарелка резко качнулась, плеснув часть варева на её платье.

Вскочила с криком:

– Ты что, уже и тарелку донести не можешь?! Недотёпа!

Он мрачно усмехнулся:

– Да, после госпиталей стал недотёпой.

Вечер был испорчен.

С истерзанным коленом становилось всё хуже.

Пришлось лечь в больницу. После обследования хирург огорошил: образовался тромб, грозящий летальным исходом. Удалить его невозможно. Единственный выход – ампутация ноги.

У него было такое же состояние как в 44-м под Ровно, когда лежал на картофельном поле, в полузабытье, истекая кровью, а потом его куда-то несли на плащпалатке. Очнулся в медсанбате от острой боли, волнами бившей в колено. И тогда подумал: самое страшное на войне – не постоянная угроза смерти. К ней можно привыкнуть. Самое страшное – это дикая, безостановочная боль, когда твой мир замыкается только в ней, и ты – уже полная беспомощность.

Безнадёжно махнул рукой:

– Делайте, как считаете нужным.

Из больницы вышел на костылях без ноги.

Стал замечать: его инвалидность вызывала у неё раздражение.

Часто вскипали ссоры, порой по ничтожному поводу. То один её упрёк, то другой, и он уже не сдерживался. А когда наступало затишье, теплоты всё равно не ощущалось.

Как-то завёл разговор о детях. Не пора ли им заиметь ребёнка? Ведь прошло почти три года, как вернулся с войны. В ответ – новое раздражение:

– А кто будет его выхаживать? Ты что ли на своих костылях? А у меня сам знаешь, какая работа: нынче здесь, завтра там.

Иногда задумывался: а женат ли он? И вообще, что он в ней углядел весной 41-го перед тем, как пойти в ЗАГС? Красивые ножки? Они и сейчас красивые, как и вся её внешность. А душа? Вот здесь-то, пришёл к горькому заключению, и вся заковыка. Эх, Алексей Михайлович, подвело тебя зрение: стекляшку, блестевшую на солнце, принял за золотой слиток.

Однажды она вернулась с очередных гастролей необычно приветливая. Чмокнула его в щёку, напевая, хлопотала на кухне, накрыла стол, поставила, к его удивлению, бутылку водки.

– Это по какому же случаю бутылка ? По случаю твоего возвращения?

Внутри его сладко ёкнуло: а вдруг она что-то в их до этого невесёлой жизни решила изменить к лучшему? В этом отношении иногда расставания полезны.

– Сейчас скажу... – Вздохнула. – Ты прости меня, Алёша. Сам понимаешь: надо нам расстаться. Детей мы не завели, так что практически теперь нас мало что связывает. Разве что штампы в паспортах. Но это поправимо. Ты должен меня понять... (Снова вздох). Работа у меня разъездная, быть тебе прислугой – не получится. Я ведь пока молодая, ещё могу устроить свою личную жизнь...

Он тяжело поднялся.

– Валяй, устраивай! – И... костылём смахнул со стола бутылку со снедью.

– Да ты ещё и псих!

Хлопнув дверью, ушла.

Потом ему сказали соседи: было к кому. Ушла к руководителю ансамбля. Их "отношения" не составляли тайны. Алексей ещё лежал в больнице, а маэстро уже несколько раз ночевал у неё.

Душевный надлом, ощущение своей ненужности стали для бывшего фронтовика, а теперь инвалида, страшной явью.

Он остался один, совсем один. Отец умер ещё до войны, мать в 1943-м во время налёта советской авиации на Минск была тяжело ранена и вскоре скончалась, младший брат, призванный в армию перед самой войной, пропал без вести.

В то время не в ходу было слово "депрессия". К услугам психологов в таких случаях не обращались. Обращались чаще всего к бутылке.

И он запил. Да так, что полностью утратил контроль над собой. Оброс щетиной, ходил грязный, понурый. Но чаще лежал дома а, протрезвев, тащился в магазин не только за хлебом и кое-какими продуктами, но и за "опохмелкой".

Его инвалидной пенсии уже явно не хватало. Пришлось искать хоть какой-то заработок. Спасибо районному военкому, тоже бывшему фронтовику: помог устроиться в сапожную мастерскую. Работа в какой-то степени подтянула: как-никак определённые обязанности. И всё-таки несколько раз срывался.

... В тот холодный осенний вечер соседка Настя, знавшая Алексея до войны, увидела его лежащим на мокрой после дождя земле неподалёку от дома. Наклонилась. Дышит. А перегаром несёт, хоть нос затыкай.

Так, понятно... Стала тормошить его.

– Лёша, да вставай же! Ну что ты валяешься? Замёрзнешь!

Он приподнял голову, тупо посмотрел на неё.

– А я и хочу подохнуть...

– А я хочу, чтобы ты снова стал человеком.

Приподняла его. Подобрала костыли. Кое-как дотащила. Благо, жил на первом этаже. В его кармане нащупала ключ от квартиры. Открыла. Стянула с него влажную одежду, уложила на кровать...

Заглянула к нему поздним утром. Он уже встал.

– Ну что, отоспался?

Виновато опустил голову.

– Вчера малость перебрал...

– Твою малость на себе испытала. – И уже властно: – Ну вот что: с выпивками пора кончать! Ты же был нормальным мужиком. Встряхнись, Лёша! – Взяла его за руку. – Пока не исправишься, будешь у меня под домашним арестом. (Усмехнулась). Беру над тобой шефство.

Алексей растеряно молчал. И вдруг вырвалось:

– Бери!

Насте тогда было 28. Он помнил её ещё девчонкой – приехала с родителями в Минск в 1930-м из белорусской глубинки. Потом по случайным оговоркам новых соседей догадался: бросив хозяйство, бежали от раскулачивания, а точнее, от высылки в северные края. Настин отец работал сторожем. В 1938-м его арестовали за "антисоветскую агитацию": на какой-то вечеринке в подпитии сказал что-то нелестное о колхозах. На следующий день Настя с матерью, выстояв очередь к окошку в городском управлении НКВД, пытались выяснить: где он, что с ним? Дежурный покопавшись в книге записей, передачу для арестованного не принял.

– Его уже отправили по этапу.

– Куда?

– Мне не докладывали. – Закрыл книгу. – Следующий!

Все их попытки хоть что-то выяснить, оказались тщетными. Был человек и сгинул. А к ним прилепился зловещий ярлык: "семья врага народа". Соседи и просто знакомые общаться с ними избегали: боялись "загреметь". И только с Левашовыми сохранились прежние отношения. Насте запомнилось...

Алексей, тогда широкоплечий, рослый парень, пришёл к её матери.

– Тётя Шура, у вас я знаю, крыша прохудилась. Давайте поправлю.

С собой принёс инструменты, кусок жести.

Поправил. В следующий раз отремонтировал примус.

Уже тогда "положил" глаз на Настю, стройную, немного игривую, во всяком случае с ним, как ему показалось. Улыбка у неё, действительно, была загадочной. Не Джоконда, о которой он тогда не имел представления, но всё-таки... Однако Настя его простодушных ухаживаний тогда не приняла. У неё уже появился жених, а она – девица строгая.

И вот спустя семь лет судьба свела их снова. Настин жених погиб на фронте. Мать погибла во время бомбёжки оккупированного Минска советской авиацией. Жила этажом выше в том же двухэтажном деревянном доме, уцелевшим в лихолетье войны. Несколько дней подряд, взяв у Алексея ключ, спускалась в его квартирку – наводила порядок: вымыла полы, выстирала и повесила занавеси, расставила на кухне по полкам посуду...

В первый же вечер приковыляв с работы и увидев итог её стараний, был приятно изумлён.

– Настюша... Ух, как ты здорово прибрала в моей хибаре! Сколько я обязан тебе за твои труды?

Хитровато улыбнулась:

– Всю получку.

– Как? – не понял он.

– А вот так: до последнего рубля. Буду твоим казначеем. Так что о выпивке забудь. – И показала ему фигу.

Столь решительный напор поверг его в замешательство. Какое-то время молчал. А Настя развивала наступление:

– С костылями надо расстаться. Завтра отпрошусь с дежурства (работала в больнице санитаркой) и пойдём в поликлинику заказывать протез.

Держась за ножку стула, придвинулся к ней, обхватил за талию, и притянул к себе. Она лишь вымолвила:

– Горе ты моё...

К нему уже вернулся дар речи.

– Настенька... Спасательный мой круг... И чего я, дурак, с этой бутылкой связался! Всё, с этим завязано! Будь моим казначеем. Будь! А с горем мы покончим.

В тот вечер она впервые не вернулась на свой этаж.

Их припозднившийся союз, что одуванчик в сентябре. Головки его бесчисленных собратьев поседели ещё в июне, а вскоре и облысели, а он, один из немногих, и осенью радует глаз густой оранжевой шевелюрой. Вот уж поистине, каждому своё время.

И что Настя нашла в нём, инвалиде и опустившемся выпивохе? – терзался в раздумьях Алексей. – В какие глубины его души проникла, если взвалила на себя такие хлопоты о его быте? А, может, вспомнила тот давний эпизод из своего детства, участником которого оказался и он?

Было это, кажется, в году 30-м. Алексей уже трудился на заводе разнорабочим. А Насте тогда лет десять. Однажды увидел её на улице зарёванной.

– Кто обидел?

Всхлипывая, рассказала... Мать послала в магазин за продуктами. Двое незнакомых мальчишек пристали к ней. Один схватил ёё за руки, а другой вытащил из сумки кошелёк с пятью рублями. И сразу дёру со своей добычей.

... Несколько секунд он молча раздумывал И словно стряхнув колебания, решительно сунул руку в брючной карман.

– Держи! – протянул ей пятёрку – И перестань реветь.

Она благодарно застыла с открытым ртом....

Эх, память, память, непредсказуемая хранительница наших поступков! Иногда наглухо закрываешь свои двери, а, бывает, распахиваешь даже от лёгкого прикосновения.

Что Настя знала о нём, кроме мимолётных соседских встреч? Ведь не рассказывал ей, как в июне 42-го при отступлении на Дону вызвался добровольцем в группу прикрытия. Вёл огонь из пулемёта, пока не кончились патроны. Из их группы почти все погибли. Тогда и получил свою первую боевую награду – медаль "За отвагу". И о другом случае – под Белгородом в августе 43-го – тоже ведь не рассказывал.

... Телефонная связь их роты со штабом батальона прервалась, и он был ночью послан туда с донесением. На обратном пути в предрассветных сумерках услышал стон. В воронке от снаряда лежал... немец.

Как он сюда попал? Скорее всего после отбитой вчера их атаки. Наклонился над раненым. С его пересохших губ еле слышное: "Вассер..." Немецкий Алексей напрочь не знал, однако догадался: пить хочет. Поднёс к его пересохшим губам флягу.... Немец совсем молоденький, видать, недавно призвали. Правая штанина выше колена набухла кровью...

Спустил с его бёдер штаны. Рваная рана, кровь ещё сочится. Снял с себя гимнастёрку, нижнюю рубаху. Нарезал штыком винтовки несколько лоскутов, перевязал рану. Ну, а дальше-то что? Вздохнул. Такая, значит, выпала ему сегодня доля. Приподнял раненого. Тот громко застонал.

– Терпи, фриц или как там тебя...

Взвалил его себе на спину. Поплёлся.

Изо рта немца попахивало чесноком. Алексей сначала досадливо морщился, а потом этот запах перестал ощущать. Даже позавидовал. Видать, у фрицев он в паёк входит. Для здоровья. А у них в роте про этот целительный продукт давно забыли.

Каждые сто шагов привал на пару минут. Такую себе определил ходовую норму. Привал-то привал, но снять немца с себя – проблема. Не скинешь же его со спины как мешок с картошкой. Понимал: каждое резкое движение для раненого – взрывная боль. Становился на четвереньки, ложился на живот и осторожно стаскивал на землю свою живую ношу. Приноровился и подниматься с ней. И здесь без рывков, медленно, натужно, но аккуратно, словно выполнял на производстве тонкую работу.

На последнем привале, лёжа на спине, вдруг ощутил лёгкое прикосновение к своей ладони. Слегка повернул голову. Немец пытается её пожать, только сил у него на это уже не осталось. Смущённо улыбнулся и... приложил руку к своему сердцу.

Алексей всё понял.

– Да ладно тебе!..

Как он доволок немца от той воронки в свою роту, откуда силёнки взялись, потом сам удивлялся.

... Выслушав краткий доклад связного, ротный раздражённо рубанул ладонью:

– Зачем ты притащил этого дохляка? И что теперь с ним делать?

– Товарищ старший лейтенант... Ну не мог я его, беспомощного, бросить.

– Не мог, говоришь? Коль ты такой жалостливый, пристрелил бы, чтоб не мучился.

– Но мы же люди...

У него было такое ощущение, будто это говорит какой-то другой человек, а он – просто обессиленная плоть с притуплёнными чувствами. Хотелось лишь одного: раствориться в сне, самом желанном блаженстве, выданном этой плоти пожизненно. Только война проклятая то и дело его куда-то отодвигает. Потом, потом... Если, конечно, не заберёт саму жизнь.

Ротный молча прошёлся по блиндажу. Остановился. И вдруг тихо, с несвойственной ему мягкостью:

– Да, ты прав. Мы – люди. – И уже по-командирски: – Старшина! Немца – в медсанбат! А ты, Левашов, часика четыре поспи. Умаялся за ночь. Твоего фрица посчитаем за "языка". Вторую медаль получишь.

... Как всё переменчиво в этом мире! Ещё неделю назад беспомощным был он, а его спасительницей стала Настя. Смотрел на неё, уже спящую, в каком-то сладостном оцепенении. Да нет, не приснилось. Кончиками пальцев прикоснулся к её обнажённой груди...

Обошлись без свадьбы, а тот день, точнее, вечер 25 сентября 1948-го, стал их праздником, их памятной датой. Они неукоснительно отмечали её и только вдвоём.

Шёл год за годом, а ребёнка у них всё не было. Они уже потеряли надежду. И вдруг, как солнечный луч, пробившийся сквозь тугую хмарь, – беременность... Сына назвали Илюшей – в память Лёшиного фронтового друга , погибшего в конце войны.

– Мама, папа, принимайте гостью! – простёр Илья широкий жест в сторону спутницы.

– Проходите, проходите, рады будем.

В глазах родителей – напряжение. Понимали: не просто так привел он эту девушку. Ну, ну, посмотрим...

Но смотрины как таковые она тут же пригасила:

– День добрый, товарищи родители! Меня зовут Оля. – А как вас зовут, я уже от Илюши знаю.

Весело сказала, с подкупающей улыбкой. А дальше – никакого напряжения, будто давно уже знакома с этими людьми.