Текст книги "Повесть об учителе (СИ)"

Автор книги: Михаил Нордштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

И здесь "хорошо посидели". Ольга была немногословна и в общем-то сдержана, но её умение слушать, непринуждённость и вместе с тем деликатность создали между нею и родителями Ильи невидимый доверительный мостик.

После застолья стала собирать со стола посуду.

– Да вы что! – воспротивилась Настя. – Я сама.

– Не лишайте меня удовольствия, – парировала гостья. И уже тоном лектора с наставительным рублением воздуха указательным пальцем: – Учёные недавно установили, что мытьё посуды активизирует работу капилляров и благотворно действуют на центральную нервную систему, снимая стрессы и всякие дурные мысли.

– Как-кая сенсация! – подключился Илья к столь животрепещущей теме. – Тогда и меня возьмите. Значит так... Я транспортирую посуду на кухню, мама моет, Оля вытирает, а ты, папа, как глава семейства, осуществляешь общее руководство, контроль и подводишь итоги. Итак, начали!

... Когда Илья пошёл провожать Ольгу, – Настя нетерпеливо мужу:

– Ну что скажешь, мой милый?

– А что тут говорить! – Алексей задумчиво посмотрел в окно, в ту сторону, куда только что ушли молодые. – Думаю, девка и тебе приглянулась. Только поедет ли из Минска в Илюшкину глухомань?

Предложение выйти за него замуж сделал ей лишь после того, как она получила диплом: не хотел срывать её учёбу.

– Поедешь ко мне в Забайкалье в Нижние Бугры?

Так называлась деревенька возле которой располагался их артполк.

Ответила не сразу.

– И что я буду делать в этих твоих Буграх да ещё нижних? Преподавать солдатикам изящную словесность?

– Будешь офицерской женой. А что? Серьёзная профессия. – Задержал на ней испытующий взгляд. – Посмотрим, какая ты претендентка на рай в шалаше. Приедешь – устрою день открытых дверей, чтобы увидела этот рай во всей красе. А потом – вступительные экзамены.

Ольга рассмеялась.

– У тебя конкурс?

– Пока не объявлял. Потому, что одна кандидатура внушает оч-чень большие надежды.

Она приехала в его Нижние Бугры. И осталась.

Гарнизонный рай – комнатушка в бревенчатом бараке с "удобствами во дворе", клуб-развалюха, больше напоминающий сарай, магазинчик-"универсам", вязкая грязь на улочках военного городка – всё это поначалу воспринимала как экзотику в турпоходах.

Всё-таки нашла себе дело по душе: сколотила хор из офицерских жён, ставший вскоре костяком полковой художественной самодеятельности.

А Илью поглотили служебные дела. Они ему были не в тягость. Очень впечатлила его фраза из кинофильма "Офицеры": "Есть такая профессия – Родину защищать".

Полковые будни, однообразные, как доски в заборе, периодически разреженные выездами на полигон, стрельбами, нарядами, строевыми смотрами, инспекторскими проверками, не погасили в нём то, что называют лирикой.

Однажды вечером, когда выпало подходящее время, взял гитару и негромким тенором начал исповедальное:

Понимаешь, это странно, очень странно,

Но такой уж я законченный чудак:

Я гоняюсь за туманом, за туманом,

И с собою мне не справиться никак...

Ольга подхватила:

Люди посланы делами, люди едут за деньгами,

Убегая от обиды и тоски,

А я еду, а я еду за туманом,

За мечтами, и за запахом тайги...

Дуэт у них получился очень даже неплохой. И уже в следующий раз, когда накатило лирическое настроение, Илья, широко взмахнул рукой:

– Ну что, сгоняем за туманом?

Но Ольга только слушала, задумчиво подперев голову рукой.

А лейтенант снова преображался, озарённый каким-то внутренним светом, весь уходя в песню, словно он и есть тот безоглядный романтик, отрешённый от всякой житейской суеты.

... Пусть давным-давно набиты

Мне в дорогу чемоданы,

Память, грусть, невозвращённые долги...

А я еду, а я еду...

И вдруг Ольга резко положила руку на струны.

– Ты что? – поперхнулся он на оборванном куплете.

Она с деланным возмущением:

– А ты вдумайся в смысл того, что пропагандируешь. Этот твой герой ведёт себя непорядочно: долги-то не вернул! Пусть сначала вернёт, а уже потом едет за туманом. И уж если он такой простодушный, непрактичный, то зачем ему битком набивать чемоданы? Что за барахло собирается тащить в тайгу? Что-то темнит парень.

Илья расхохотался. А потом, прислонив гитару к стене, встал, резко бросив руки "по швам".

– Мой генерал! Вы абсолютно правы. Не доглядел. Не проявил бдительность. Ваше замечание принимаю к исполнению! Этого легкомысленного, безответственного туриста заменю другим. Завтра представлю его на утверждение.

Стихи Илья писал ещё в курсантскую пору, Поэтом себя не считал, но иногда выдавал весьма весёлые строки, которые становились в их батарее "хохмами". Особой популярностью пользовалась его поэма "Евгений Онегин – курсант-первогодок". Было там и такое:

Судьба Онегина хранила.

Сапожки-кирзачи вручила,

Ремень, шинель и... старшину.

– Тяни носок и выше ногу!

И он тянул... Не ногу, правда,

А резину.

Прошёлся и по Пушкину:

Легко ему блистать талантом,

Когда другой работы нет.

Но если б Пушкин был курсантом,

То вряд ли был бы он поэт.

Потом перед своими слушателями внёс поправку:

– Ребята, каюсь: курсант Пушкин всё равно бы писал стихи. Но где? Скорее всего на губе. Уж туда со своим вольнолюбивым характером дорожку бы проторил.

... В следующий вечер Илья, усадив Ольгу на тахту, встал перед ней с гитарой.

– Итак, после кадровой замены новый герой песни, как уже установлено, относится к своим долгам и чемоданам совсем по-другому (Сел рядом). Па – а – ехали!

Я в дорогу чемоданы

набивать не собираюсь:

Для неё вполне хватает рюкзака.

Всем вернул долги

и с чистою душою отправляюсь

И тебе моё весёлое: пока!

Пропев, крутанул голову к Ольге:

– Ну как?

– Потрясающие! Теперь твой герой как истинный романтик и порядочный человек может смело ехать за туманом.

С туманами в их глухомани дефицита не было. По утрам после осенних дождей они обволакивали всю округу, да так, что окрестные сопки виделись крошечными островками в густой, таинственной серости. Эта серость, переходящая из визуальной в житейскую, на некоторых действовала удручающе.

От нескольких офицеров и прапорщиков уехали

жёны. Лейтенант Гайдук в поисках зацепки для увольнения из армии однажды утром... залез на крышу домика, где жил замполит полка, и уселся на трубу. Дым, естественно, повалил во внутрь.

Замполит выскочив на улицу, завопил:

– Что вы себе позволяете! У вас уже ничего офицерского не осталось?

Гайдук невозмутимо:

– Осталось, товарищ подполковник. Как видите, на мне офицерские брюки. И вот ещё полевая сумка. Я её для подстилки на трубу положил.

Лейтенанта направили в окружной госпиталь на психиатрическую экспертизу. Что он там плёл врачам, до Ильи не дошло. Но в конце-концов из армии его уволили.

Перед отъездом был весел и полностью "адекватен". И даже признался:

– В такой армии служить не хочу.

Вот тогда Илья впервые задумался. "В такой"... А какая она, эта Советская армия, которой отдаёт лучшие свои годы? Такая уж "несокрушимая и легендарная", как в песнях, кино, учебниках истории и прочих пропагандистских вливаниях в головы служивых? То, что уже видел сам, посеяло серьёзные сомнения. Учили, пожалуй, больше для начальства.

На одном из учений с боевой стрельбой цели пристреляли заранее – по сценарию завтрашнего дня. Сценарий "боя" был уже известен: туда совершить марш, здесь занять огневые позиции, а там наша мотопехота будет прорывать оборону противника.

Всё рассчитано по завтрашней "диспозиции", будто противник так и застыл в полной своей неповоротливости.

Илья, будучи на полковом командно-наблюдательном пункте, слышал, как прибывший туда комдив наставлял командира полка:

– Цели так пристреляй, чтобы завтра было, как в кино. Расход снарядов мы спишем. Ты понял, полковник?

Полковник был из "понятливых".

Палили щедро, изрыв воронками пространство в 100 – 200 метров до и после переднего края "противника".

За стрельбой и атакой наблюдало начальство из округа и обкома партии. Эффектное это было зрелище, когда вслед за танками к "передку", обозначенному видимой даже издалека имитацией траншеи, устремились боевые машины пехоты, а затем с криком "ура" спешенные мотострелки. Снаряды рвались словно по линейке вдоль "передка".

Гости на сооружённой накануне трибуне – в восторге. Не знали, что у каждого орудия, ведущего огонь, возле наводчика стоял прикомандированный офицер из другого полка и бдительно следил за установками прицела и угломера.

Вот уж, действительно, кино: продуманы сценарий, режиссура. В итоге – захватывающее действо. Ничего не скажешь, впечатляющая игра! А чем обернутся подобные игры в реальном бою – в этом Илья уже не сомневался.

Слава Богу, войны ни с американскими империалистами, ни с китайскими милитаристами, об агрессивности и коварстве которых твердили в газетах, лекциях, на политзанятиях, не случилось.

Задумался и над другой "несуразицей" армейских реалий. Боевая техника в их полку периодически обновлялась. Появились новые, более совершенные радиостанции, лазерные дальномеры... А вот с жильём для служивых – полный застой. Как жили в хибарах, так и живут. Полковые старожилы говорили: эти бараки стоят ещё с 60-х годов, и с тех пор в гарнизоне не построили ни одного приличного жилого дома, чтобы хоть как-то решить этот проклятый "жилищный вопрос".

Это что же получается? – пробивался к своим прозрениям Илья. – Техника у нас важнее человека? Выходит, что так.

И всё-таки старался как-то развеять нарастающее в нём недовольство. Где их нет недостатков? Но ведь Отечество остаётся Отечеством. Вот и служи ему. Без конца критиковать – то не так, это не так – ума много не надо. А у тебя во взводе идеальный порядок? И припоминал какую-то свою недоделку: то времени устранить её не хватило, то в сумятице забот-хлопот просто забывал о ней.

Однако обнаружил в себе педагогическую жилку. В артучилище таким премудростям, как методика, военная психология и педагогика не учили. Всё это постигал самостоятельно. И вскоре убедился: а ведь может! Может без особой натуги, раздражения на "непонятливость", терпеливо, а то и весело научить тому, чему нужно. Значит, эта способность жила в нём изначально. Откуда она – от склада мышления, характера, природной доброжелательности – чего тут копаться! Что есть, то есть. И сам придумал для себя девиз: "Если можешь, то давай!"

«Давал» весьма успешно. Добился во взводе взаимозаменяемости: механик-водитель мог заменить наводчика и наоборот, заряжающий – вычислителя, сержант – командира взвода: по буссоли соориентировать орудия в основном направлении. На подчинённых в напряжённые моменты не кричал, как некоторые офицеры, не допекал упрёками и занудливой наставительностью. В записную книжку внёс высказывание Суворова: «Весёлость в войске говорит о его крепости». Эту «весёлость» поддерживал во взводе без натужности спокойно-деловитой интонацией, хотя иной раз хотелось и рявкнуть. Иногда на контрольной тренировке позволял себе неуставное обращение к подчинённым:

– Ну, мальчики, покажите, на что способны!

И мальчики старались во всю. На состязаниях по огневой службе заняли первое место в дивизионе.

"Человеческий фактор". При всём уважении к технике именно его выводил на первое место.

... Рядовой Онищенко на полосе препятствий трёхметровый ров оббежал.

– В чём дело, Онищенко? Почему спасовал перед этой канавкой?

Солдат опустил голову.

– Ну что молчишь? – стал терять терпение лейтенант. – Или я за тебя буду прыгать?

– Не могу я... Боюсь.

Ах, вот оно что... На несколько мгновений Левашов задумался. Парень из недавнего осеннего призыва, во взводе каких-то пару недель. Присмотреться к нему толком ещё не успел. Но теперь-то понял: по физподготовке повозиться с ним придётся. Ну что ж... Но то он и командир.

В глазах солдата – тоскливая безысходность: сейчас взводный будет нудно "пилить" за трусость. Ну а дальше-то что? В молодецком прыжке ему всё равно не взлететь.

Пауза затянулась. Осенний листок бесшумным жёлтым мотыльком прилепился к носку его сапога. Секунду, другую Онищенко завороженно смотрел на него и вдруг резко смахнул каблуком. Это, казалось бы, машинальное движение подвигло Левашова к неожиданной мысли: а солдатик-то, кажись, не такой уж тюфтя, каким ему показался. Видать с характером. Но ведь страх, как листок не смахнёшь. Он уже вполз вовнутрь.

Вспомнилось... Пришлось ведь и ему на первом курсе артучилища пережить это гнетущее чувство. На занятии по физподготовке не получился у него прыжок через "коня". Разбежался оттолкнулся от мостика и... сел верхом. Ещё попытка, и тот же результат. И ведь в училище пришёл отнюдь не хлюпиком. Уже делал "склёпку" на перекладине, имел второй разряд по лыжам. А тут такой прокол. Движения сковала боязнь отбить "одно место". Стыд перед курсантами-однокашниками, ощущение своей неумелости, можно сказать беспомощности – всё это он пережил в те переломные для него минуты.

Переломные... И по сей день с благодарностью вспоминает преподавателя физподготовки майора Бершадского. После занятия он оставил его в спортзале.

– Давай-ка, Левашов, потренируемся по моей методике. Значит так... Толчок, конечно, посильнее, но главное тут – твои глаза.

– При чём тут глаза, товарищ майор?

– А при том... Ты, как я понял, при прыжке смотришь на ближний край "коня", который и вызывает у тебя страх. А надо смотреть на дальний край. К нему и руки тянуть. Ты же от страха поджимаешь их под себя. Поэтому и нет решительного прыжка. Решительного! Вбей себе в мозги: резко оттолкнуться от мостика и ласточкой с вытянутыми руками над "конём" к его дальнему краю. Уверяю: с тобой ничего не случится. А дальше – хоп! – лёгкий толчок от него, и "конь" позади.

Через пару минут Левашова захлестнула радость победителя. Закрепляя успех, снова и снова разбегался и прыгал.

– Ну хватит! – остановил его майор. – Вижу: допрыгался до отличной оценки.

Выходя из спортзала, Левашов усмешливо подумал: а ведь пословица "Не говори "хоп!" пока не перескочишь", нуждается в поправке. Это "хоп!" нужно взорвать в себе как раз в самый решительный момент. А после прыжка оно уже ни к чему.

Добиться, чтобы обучаемый поверил в себя, утвердился в уверенности – я могу! – стало для него одним из главных педагогических правил.

... Теперь, исходя из этого, напряжённо искал "ход" в случае с Онищенко, И вдруг его осенило.

– Засеки время.

– Зачем, товарищ лейтенант?

– Засеки, говорю. Через десять минут ров одолеешь.

Cолдат c недоумением:

– Я? Через десять минут?

– Ты, ты! – И весело заключил: – Клянусь дирекционным углом!

Отвёл его немного в сторону. Каблуком сапога провёл на земле черту. Сделал от неё три крупных шага и снова обозначил черту.

– Вот они, твои три метра. А теперь разбегайся и прыгай.

Онищенко прыгнул.

– Ого, сантиметров десять лишку.

И снова сапогом отметину.

– Давай ещё прыжок. Да сильней, сильней разбег и толчок! Чего теперь бояться!

На этот раз отвоёван ещё десяток сантиметров.

– А теперь на рекорд!

Онищенко уже вошёл в азарт. Куда девалась его былая робость! В итоге позади и последняя отметина.

Левашов прикинул:

– У тебя в запасе полметра, если не больше. Передохни, расслабься. – Посмотрел на часы. – Сколько минут ушло на нашу учёбу?

– Минут семь.

– Значит всё по плану. Ну, пошли ко рву. Когда будешь прыгать, на его дальний край не смотри. Смотри на полметра дальше. Там твой рубеж.

У рва уже собрались солдаты, с любопытством ожидая, чем закончится эксперимент. Лейтенант слегка хлопнул Онищенко по плечу. И нарочито будничным тоном:

– Давай.

Вроде и разбег был не столь уж резвый для такого экзамена, скорее уверенно-экономный, зато какой мощный толчок!

Едва сапоги прыгуна коснулись земли за бетонной стенкой рва (и здесь с запасом!), Левашов – солдатам:

– Аплодисменты!

И под их плеск смущённому Онищенко:

– Ты хоть понял, какой спортивный талант имеешь? Не удивлюсь, если станешь по прыжкам олимпийским чемпионом.

С того дня за виновником аплодисментов закрепилась кличка "олимпиец".

В полку Левашов был на хорошем счету. Покомандовав пару лет взводом, стал начальником разведки дивизиона, ещё через год – командиром батареи.

По замене попал в Белорусский военный округ и не куда-нибудь, а в столичную дивизию. В штабе округа "мохнатой руки" у него не было – так уж получилось. Накануне замены прошли артиллерийско-стрелковые состязания. Левашов там отличился и был награждён грамотой и нагрудным знаком "Мастер артиллерийского огня".

... В отделе кадров БВО кадровик-подполковник перелистывал тощую папку – личное дело капитана Левашова. По какому-то поводу туда заглянул генерал, командир той самой столичной дивизии. Увидев на кителе молодого офицера престижный знак, поинтересовался:

– В какой артиллерии служил?

– В дивизионной, товарищ генерал.

– Судя по твоему знаку, хорошо служил. – И кадровику: Давай этого капитана в 120-ю. Мне такие молодцы нужны.

Когда генерал вышел, кадровик доверительно:

– Повезло тебе, парень. 120-я мотострелковая, можно сказать, в самом Минске. (Усмехнулся). А я уж хотел тебя законопатить в Осиповичи.

Выгоды такого везения они с Ольгой ощутили быстро. Пожив полгода в учебном корпусе, получили городскую двухкомнатную квартиру. Ольга ликовала:

– Я теперь на кухне мою посуду! Горячая вода – какая прелесть! Раз, раз и тарелочки чистенькие!

Когда залезла в ванну, повизгивала от удовольствия. Илья снисходительно улыбался. Да-а, это не Нижние Бугры, это Минск – столица республики. Спасибо вам, товарищ генерал, что зашли к кадровику именно в ту минуту.

Ольга вскоре нашла работу в школе. У него тоже поначалу заладилось. На первом же учении доказал, что хорошо разбирается и в технике, и в тактике, и в стрельбе. Написал рапорт о поступлении в академию.

Всё бы хорошо, но... Ох, как неожиданно даже в самую благополучную карьеру врывается это «но»! В их дивизионе сменился командир. Событие не Бог весть какое: кадровые перемещения в армии – явление обычное. Прежний командир ушёл на повышение, новый прибыл из академии. Молодой, отменная строевая выправка, в голосе командирские интонации – чем не «военная косточка»! Однако после первого же соприкосновения с этой «косточкой» Левашов понял: уж чересчур она жёсткая, даже более того, – с зазубренными рёбрышками. А фамилия (бывают же такие парадоксы!) Мягков.

На следующий день после своего назначения он пришёл в батарейную казарму. Личный состав был тогда на занятиях. Дневальный, как положено, встретил его зычным "Батарея, смирно!" Левашов, отчеканив несколько шагов и лихо вскинув ладонь к фуражке, представился.

– Ну, комбат, посмотрим, какой тут у тебя порядок.

– Прошу, товарищ подполковник, – жестом радушного хозяина откликнулся Левашов.

Подполковник осмотрел дневального у тумбочки. Тот, вытянувшись, застыл, как часовой у мавзолея. Придраться не к чему: выбрит, подворотничок свежий, пряжка ремня блестит, сапоги надраены – вид вполне молодецкий.

– Ну-ну, – неопределённо заключил проверяющий. – Посмотрим дальше.

Взгляд его упёрся в пол. И тут не придерёшься: чистота.

Заглянул в одну тумбочку, в другую...

– Эт-то что за барадак?! – Вытащил из тумбочки гантели и раздражённо бросил на пол. Звякнув, они покатились в разные стороны.

Левашов резко повернулся к подполковнику:

– Не понял. При чём тут бардак?

– А при том, что эти железяки в тумбочке держать не положено. Им место в каптёрке.

– Гантели, товарищ подполковник, принадлежат рядовому Ивницкому, перворазряднику по штанге. Он с ними отдельно делает зарядку (я разрешил) и ежедневно тренируется. А если каждый раз ходить за гантелями в каптёрку – это тратить лишнее время, да и не всегда старшина там. У него и кроме каптёрки дел хватает.

– Слушай, капитан! Ты, я гляжу, у нас либерал: разрешил солдату отдельно делать зарядку... Может ещё разрешишь ему спать не в казарме, а у какой-нибудь бабы? Значит так... (Пристукнул кулаком по тумбочке). Чтобы в тумбочках никакого постороннего барахла, вроде этих гантелей не было! На зарядке твоего штангиста – в общий строй! Ясно?

Левашову бы прикрыться куда как испытанным щитком: гаркнуть покорное и вместе с тем бравое "Так точно!". Но он снова принял боевую стойку:

– Нет, мне не ясно. За разъяснениями вынужден пойти к командиру полка.

– Что-о?! Жаловаться на меня?

– Я сказал – за разъяснениями.

Мягков обозначил презрительную усмешку. Перед ним стоял, можно сказать, ровесник, но на две ступени и по должности, и по званию ниже. И этот, закисший на батарее младший офицерик, будет ещё ему прекословить?!

– Капита-ан... Смотри не надорви пупок.

Левашов не ответил. Ещё с училища усвоил: выдержка для офицера – качество непременное.

К командиру полка всё-таки обратился. Полковник внимательно его выслушал.

– Знаю, что в казарме у тебя всегда был порядок. Не вижу ничего плохого, если в тумбочке у солдата – гантели. Гантели, а не наркотики! Если он хороший спортсмен, ты правильно поступил, разрешив ему делать зарядку отдельно, по своей системе. А с командиром дивизиона поговорю.

На том незначительном эпизоде конфликту бы и заглохнуть. Но Мягков был не из тех, кто, поостыв, великодушно поднимается над своими амбициями.

На батарейном тактическом учении появился на огневой позиции. Вызвал сюда с наблюдательного пункта Левашова, и сразу разнос:

– Почему у тебя орудия стоят не по линии, а каким-то зигзагом?

– Не каким-то, товарищ подполковник, а зигзагом продуманным.

– Что-о? Бардак продумал?

Часто задышал, обозначив возрастание начальственного гнева. Но страха у подчинённого не увидел. К подобным амбиционным извержениям Мягкова Левашов уже привык. Вспомнилось Визборовское: "Спокойно, дружище, спокойно, у нас ещё всё впереди..." Мысленно усмехнулся. С таким начальничком впереди уж чего чего, а неприятностей не оберёшься. Ладно, преодолеем.

– Товарищ подполковник, прошу не кричать. Слух у меня в порядке. А теперь по поводу построения батареи на огневой позиции. Да, расположить орудия в одну линию – вроде бы удобно: проще управлять огнём. Но на войне и противник стреляет. Причём, не только с земли, но и с неба. А теперь представьте ситуацию... Во-он из того лесочка (показал рукой) внезапно выскочил штурмовик противника и устремился к батарее, вытянутой в линию. Может из пулемёта перестрелять все расчёты с одного захода. А если орудия расположены зигзагом, с одного захода уже не получится.

– Предположим... – напор в голосе командира дивизиона поубавился. – А как же с поражением цели твоей батареей? У двух орудий разрывы будут дальше на длину уступа, у двух ближе.

– Не будут, товарищ подполковник. Достаточно заранее ввести двум орудиям поправки на одно деление уровня.

Мягков сердито ткнул носком сапога землю.

– Ну вот что стратег ты наш...

– Тактик, – поправил Левашов.

– А для меня одна хрень, в какую графу занести твои зигзаги. Где ты в наставлении по огневой службе прочитал, что располагать орудия надо именно так?

– Это наставление, товарищ подполковник, уже во многом устарело. Там, например, сказано, что командир орудия должен находиться у сошника левой станины, чтобы лучше видеть работу всего расчёта. Тоже вроде бы логично. Но практика показала: во время ведения огня его место – рядом с наводчиком. Почему? Да потому что наводчик в потоке команд может ошибиться, и весь предварительный коллективный труд – насмарку. Наводчик – ключевая фигура в расчёте, так что контроль за установками прицела и угломера необходим. Если же командир находится сзади в нескольких метрах, как рекомендует наставление, то разве он увидит, правильно или неправильно сработал наводчик?

Возразить Мягкову было нечего. Но амбиции и тут взяли верх.

– Все! Хватит разводить демагогию! Если есть у тебя какие-то предложения, – доложи по инстанции. А ты отсебятиной занимаешься, не поставив в известность меня, командира дивизиона. За это на первый раз объявляю тебе выговор. И вообще, Левашов... (Понизил голос). Чересчур прытких не люблю. Запомни это, если хочешь дальше служить.

– Запомню.

Как и положено, стоял перед начальником по стойке "смирно". А уголки рта слегка раздвинулись. Эту еле заметную усмешку Мягков всё-таки заметил.

Рапорт Левашова о поступлении в академию "зарубил" с припиской: "Есть серьёзные замечания по службе".

Если в военной авиации одно из главных требований к командиру любого ранга – хорошо летать, то в артиллерии – хорошо стрелять. «Как он стреляет? А точнее, как управляет огнём?» Естественно, этот вопрос Левашов адресовал и своему командиру дивизиона. И хотя на винтовочном полигоне* зачётные стрельбы старших офицеров проходили

_____________________________________________________

* Полигон, где разрывы пуль имитируют разрывы снарядов.

отдельно от взводных и комбатов, информация об артиллерийско-стрелковой состоятельности "вышестоящих" просачивалась в "низы".

"Пропускавший" Мягкова командир полка зафиксировал грубую ошибку в подготовке исходных данных и две ошибочных команды, повлекшие две лишние очереди. А это в оценке стрельбы – два балла долой. И по времени выполнения задачи – близко к неуду.

Тогда почему столь стремительная карьера? Сосед-кадровик по секрету сообщил Левашову: Мягков – племянник трёхзвёздного генерала в Генштабе.

30 лет и уже подполковник. Левашов прикинул: Если учесть 7 лет учёбы в училище и академии, то на непосредственную службу в войсках приходится каких-то 4 года. Значит, должности от взводного до командира дивизиона не осваивал, а проскакивал. Не получалось и с положенными сроками прохождения в воинских званиях. Выходит, получал их досрочно. Что и говорить: "блатной".

Мягкова нередко видели в компании с дивизионным особистом-майором, человеком вообще-то малообщительным, что вполне отвечало специфике его должности. А тут "не разлей вода". Оба холостяки. Вместе в город – навстречу вечерним развлечениям, вместе в Дом офицеров, а то по выходным и на рыбалку. У обоих – "жигули" последнего выпуска.

Что их так сблизило? Об этом в полку говорили разное. Но сходились в одном: интерес весьма прагматичный. До Левашова доходили слухи, что особист заправляет свою машину в дивизии, то есть бесплатно. Перед ним заискивали. А с его подачи к "халяве" подмазался и Мягков с блатной ниточкой из Генштаба.

К этим слухам Левашов не очень-то прислушивался. Если это действительно так, то пусть тут разбирается начальство. Следить за своим командиром, пусть ему и несимпатичным, что-то вынюхивать – даже сама мысль о том была противна. Уже потом, когда многое для него прояснилось, вздохнёт с укором себе: "Эх, Илья Алексеевич, наивный ты человек. Не вник в очевидное. А надо бы".

Вызов в особый отдел поначалу воспринял с любопытством: с чего бы это?

Вошёл, доложил. Особист сидел в рубашке без форменного галстука, ворот распахнут, китель – на спинке стула. Понятно: на дворе лето, но форма есть форма. Ишь какая вольница! – отметил Левашов. – Явись я к нему в таком виде, враз бы осадил. А ему можно – тут он хозяин.

На вид лет тридцать пять, но уже солидная лысина. Угольчатые бакенбарды тёмными лезвиями нацелены на кончики губ, щёточка подбритых усиков. Сладко тянет одеколоном. А взгляд не то что хмурый, а какой-то тусклый, словно всё живое в нём давно уже вытравила неустанная особистская бдительность.

Ну, красавчик ты наш, – усмехнулся про себя комбат, – что скажешь?

Но говорить хозяин кабинета не спешил. Изучающе осмотрев вошедшего, буркнул:

– Минуточку...

На столе – стопка папок – личные дела офицеров. Одна из них отложена. Уткнулся в неё.

"Минуточка" затянулась. На Левашова, переминавшегося с ноги на ногу, стало накатывать раздражение. Чего он тянет? И тут его осенило: да это же у них приём такой: пусть служивый, «простой смертный», помается в тревожном ожидании, прочувствует свою беззащитность и, наоборот, властность того, кто его вызвал.

Хозяин кабинета наконец оторвал взгляд от раскрытой папки.

– Я тут просмотрел личное дело вашего старшего офицера батареи, старшего лейтенанта Генкина Леонида Менделевича, для чего есть серьёзный повод... А вы написали на него хвалебную аттестацию с выдвижением на должность командира батареи.

– Всё правильно, товарищ майор. Генкин хорошо стреляет, хороший методист, в батарее пользуется авторитетом. Перспективный офицер.

– Перспективный говорите? А истинное его нутро так и не разглядели.

– Не понял, товарищ майор. Какое нутро? Я – не рентгенолог.

– Вы прежде всего советский командир и должны видеть и понимать, в какую сторону тянет вашего подчинённого. Нами установлено: Генкин периодически встречается с несколькими гражданскими молодыми людьми еврейской национальности. А те учат иврит.

– Ну и что? – пожал плечами Левашов. – Язык есть язык. Что в нём плохого?

– Как "что"? – возмущённо стукнул по столу особист. – Это же язык сионизма. Зачем они его учат? Просто так? Не-ет, капитан, не просто так. Для того, чтобы при малейшей возможности переметнутся в Израиль.

– Но при чём тут Генкин? Он что, тоже учит иврит и тоже хочет, как вы сказали, "переметнуться"?

– Не исключаю. И ещё один интересный факт: его двоюродный брат живёт в Израиле и служит там в военной авиации. Генкин в анкете этот факт скрыл. Вот так, – снова пристукнул по столу. – Мы что, кадры для Израиля будем готовить? – Развернув к Левашову личное дело Генкина, ткнул пальцем в звёздочку на обложке. – Здесь бы надо припечатать не пятиконечную, а шестиконечную звезду, чтобы сразу было видно, с кем имеем дело. Генкину с его сионистским душком не место в Советской армии. И вам настоятельно советую: аттестацию на него, пока она ещё не дошла до старших начальников, переделать. В каком ключе, думаю, мне вас учить не надо: должны соображать. А дальше уже не ваша забота.

И последнее... Мне известно, что вы дерзите командиру дивизиона. Мой вам совет: прекратите. Для вас это может плохо кончиться.

Слушая этот поучающий монолог, Левашов уже решил: спорить с особистом не будет. Бессмысленно. А вот как быть с аттестацией на Генкина, – тут никаких колебаний. Его подпись – его совесть.

Особист, встал из-за стола.

– О нашем разговоре никому ни слова. – Приложил палец к губам. – Вы поняли меня?

– Так точно, понял, товарищ майор.

В общении с амбициозными начальниками Левашов иногда напускал на себя вид этакого бездумного служаки-простачка. Так сказать, защитный камуфляж. Но каждый такой разговор анализировал. Как в известном фильме: "Информация к размышлению".

Выходит, с увольнением Генкина из армии вопрос в основном уже решён. Двоюродный брат – в израильской военной авиации... Такого у нас не потерпят. И тут вряд ли чем поможешь. Тут и командир полка и даже комдив уже не властны. Похоже, что особист взял "под колпак" и его, Левашова, за "потворство" столь сомнительному кадру, а это несомненно отразится на карьере. Так как ему себя вести в дальнейшем? Поддакивать? Нет уж, ваше особистское превосходительство, такого не будет.