Текст книги "Последний мужчина"

Автор книги: Михаил Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Недоброе у вас отношение к Александру Исаевичу, ох, недоброе. То в пример ставите, то «именная пуля».

– Ничего не поделаешь, был соткан из противоречий. Путался.

– А ваше, значит, мировоззрение как кристаллическая решётка? Понятна и стройна? Изъян не допускается?

– Нет. Ваш покорный слуга также соткан.

– Почему же считаете, что ему только показалась будущая работа красоты? Ну, за истину и добро.

– Во-первых, я не люблю чьей бы то ни было «будущей», обещанной, и кем-то, работы на благо человека. И понимаю неприятие Достоевским чьего-то будущего счастья ценой страданий нашего поколения. А во-вторых, мне тоже порой, как и Солженицыну, что-токажется, но совсем другое. Вам – может померещиться своё. Но это не повод следовать и соглашаться.

– Так вы-то предлагаете следовать и соглашаться с вашими соображениями, именно с вашими, – недовольно буркнул Меркулов.

– Нет, с соображениями человека, сидящего передо мной. Просто они у нас похожи. Это видно из ваших постановок.

– Ого! Значит, перед вами все-таки не безумец! Спасибо за оценку. – Режиссёр с силой вдавил сигарету в стеклянную пепельницу. – А вам не кажется, что излишняя категоричность не только мешает, но и порой прямо подталкивает человека к неразумным поступкам? – Он посерьёзнел. – Что это такой же вред, с такими же последствиями, о которых вы рассуждаете?

– Согласен. Но как быть с королями? Вернемся к Толстому – пятнадцатый том полного собрания, – с этими словами Сергей неожиданно достал ещё одну книгу.

– Вы, я смотрю, серьёзно готовились? – снова с хитринкой глянув на него, произнёс собеседник.

Неожиданно что-то звякнуло. Сергей наклонился и, подняв с пола маленькую литографию, положил на стол.

– Тютчев, – невозмутимо заметил режиссёр. – У моей бабушки была такая же. Воспоминания детства.

– Толстой принципиально разделял понятия «красота» и «добро». А значит, «добро» и «удовольствие», – листая книгу и делая вид, что не обратил внимания на реплику, продолжал Сергей. – Говорил, что у древних греков они сливались. Отличие было нечётким. Даже было слово, несущее оба значения сразу, объединяющее, так сказать. С появлением же христианства их смысл стал расходиться, о чём он и писал в одной из статей, вот, послушайте: «Красота – это то, что нам нравится… Понятие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему, так как добро большею частью совпадает с победой над пристрастиями. Красота же есть основание всех наших пристрастий. Чем больше мы отдаёмся красоте, тем больше отдаляемся от добра.Нравственная же или духовная красота – лишь игра слов, потому что это и есть не что иное, как добро». – Сергей закрыл книгу. – Должен вас разочаровать – красота не спасёт мир. И сегодня снова стирается их незримая граница, люди перестают отличать. Процесс пошел вспять, и злые карлики истошно взывают на всех площадях: «Считайте красивое обязательно добрым, а удовольствие – полезным для души! И будете в мире с собой. Ведь вы этого достойны!». Страшно, – грустно добавил он.

– Опять карлики? – хозяин кабинета с недоумённой улыбкой глянул на гостя.

– Они. Узнаёте в лицах? Именно пристрастие к идеям кумиров, каждые десять лет всё новых и новых, стремление быть частью стада, пусть небольшого, и подчиняться имени на слуху, пристрастие к «объявленным» творениям и есть главная беда человека. Во все века. Да что там «быть частью» – гордиться этим и глубокомысленно рассуждать о достоинствах! Достоинствах картин-пустышек, книг с абсолютно чистыми, если присмотреться, страницами, фильмов и постановок, где их непонимание зрителем лишь цель, добавляющая стоимость.

Меркулов вдруг посерьёзнел:

– Вы что же… хотите сказать, что у Шекспира нет грани между добром и злом?

– Полная путаница. Как будто жил на полторы тысячи лет раньше. Более того, и задачи-то такой не ставил. В голову не приходило. Фарш эмоций под названием «страсть»! Людей с искорёженным, больным духом. Главный мотив – ненависть, пусть и к злодеям. Мщение. Обида на женщину. А потом убивать. Даже тех, кто случайно на пути к «высокой» цели. Желательно побольше. Собственной рукой. Такой «справедливостью» инфицировались многие. Но ложь не скрыть красотой рифм, которые так любят цитировать ваши коллеги. Крупица Гамлета всажена и в тех, кто вёл справедливые войны, в тех, кто убивал диктаторов, посылая за это умирать других. Заслуга Шекспира в этом неоспорима. Неужели верх добродетели? Где же христианство? Разве как явление оно тогда не существовало? Ну, наберитесь мужества. Согласитесь, для него оно было пустым звуком.

Гость замолчал. Меркулов тоже задумался.

– Может, вы где-то и правы, – режиссёр всё ещё оставался серьёзным. – Ведь и Шекспира возвёл на пьедестал Гёте. Совсем недавно. Известный факт. А до него никто о нём не знал. И не одно столетие. Просто так от этого не отмахнуться… Здесь я согласен. Не одни же глупцы жили до великого немца? Понятно, обычно признание следует после кончины. Даже как-то принято. Но пять веков спустя… Почти! Похоже на объявление с мотивом. Только каким? – Он испытующе посмотрел на Сергея.

– Вопрос достаточно изучен. Гёте сделал это в отместку французам, которые доминировали на театральной сцене в то время. А в Германии драматургия и вовсе отсутствовала. Если бы не Гёте, остался бы англичанин втуне, как, к примеру, Коцебу Август, немецкий драматург, автор более двухсот пьес, имевших в своё время большой успех.

– Я так глубоко не интересовался. А вы… хотите сказать…

– Именно! Если я не прав, то несколько столетий сотни выдающихся людей того времени, как вы правильно заметили, были слепы и глухи. Или общество состояло из одних дураков. Следует такое признать, если, конечно, Шекспир не мыльный пузырь. Знаменитая британская актриса Хелен Миррен вообще высказалась прямо: «Если ты играешь Шекспира, люди считают тебя умной, потому что думают, что ты понимаешь, о чём говоришь». Редкая искренность по отношению к одураченным. – Сергей усмехнулся. – Но и даже это не главное. – Несколько секунд он шевелил губами, задумавшись, и, словно подводя итог размышлениям, произнёс: – А теперь назовите пьесы шедевром!

Затем поднялся со стула, подошёл к окну и стал спиной к озадаченному Меркулову.

– Нет, крикните на весь мир. – Палец уткнулся в стекло. – Сбейте с пути ещё несколько миллионов. Ваши коллеги по цеху преуспели в этом.

– Так думаете, ставить надо пьесы…

– Только те, где актёр играет самого себя. Если видит себяв герое. – Он повернулся. – Только тогда частицу своего тепла, если, конечно, имеет, сможет передать другим. Но у большинства его просто нет. Отдавать нечего. Потому и ценится способность перевоплощения. Возведена в ранг главной задачи! Я имею в виду вас и коллег. И убеждаете, и добиваетесь только этого. Знаете, как уговаривают на самоубийство? Приём тот же. Подонок играет добродетель, что запрещено! Как бы ни вывернул душу!

– То есть добряк играет добряка, а злодей – злодея? – перебил Меркулов.

– В точку! Герой и образ должны совпадать! Станиславский забыл вписать в «систему» финал! А может, не решился, когда осознал логическое завершение. «Материала не хватало» – вполне подходящее для него выражение.

– Однако с примерами будет туго.

– Но есть. Вот Алентова. Играет даже не про себя, а просто себя. Удивительный дар не замечать, что под ногами уже не мостовая, а сцена.

– А не говорят ли сейчас личные предпочтения?

– Отнюдь. Мне не нравятся резкие женщины. Что-то в семи буквах теряется. И потом, за такой дар надо платить. Ведь легко не заметить и обратное.

– Ну не всем же обладать… – собеседник снова поднял брови, обозначив привычку выражать сарказм и таким образом.

– Обладающие есть. К примеру, Збруев, Тихонов. Достаточно.

– В чём же их удивительность? Если там – удивительный дар.

– А вы бываете злы, Василий Иванович. – Сергей нахмурился. – Редчайший случай, когда актёры шагнули на сцену не за успехом. И с молодости не выговаривали слово «интрига». Высший пилотаж. Как у Рождественского в поэзии. Полное отсутствие даже лёгкой дешевизны. Покруче «Табаковых» вместе взятых.

– Добавляйте: «по моему мнению». – На этот раз хозяин кабинета улыбнулся. – Чем же последний-то не угодил?

Да кто ж сказал? Прекрасный актёр. Всегда чувствовал момент, когда нужно было сыграть. И по моему мнению, конечно… Но, замечу, если бы Николаев писал только музыку, его песни жили бы дольше, – гость щёлкнул языком, – оставьте жадность «Парамоше». Так вот, без финала система… С тех пор и лжём. Автор – страницам, которые не отдают людям, а забирают у них. То есть отнимает, зная о лжи, притворяясь. Узнаёте перевоплощение? Актёр – игре. Постановщик – зрителю. Впрочем, не с тех самых пор, Пелевин усмотрел.

– «Чапаев и Пустота»?

– Уж не в «знатоках» ли играли по молодости? Опять угадали, Василий Иванович. Актёр-старик может сыграть себя вечером, но семидесятилетнего худрука и днём – упаси господь. Вот уж впору – дорогу молодым. Жёнам. Их притязания по-прежнему тяжёлый молот. Только кто не понял, о чём книга, после первых двух слов на обложке, может не читать.

– А вы поняли?

– Без сомнения. Потому как издана давно и под другими названиями. А заглавная буква для несмышлёных.

– Под какими названиями?

– «Станиславский и система», «Шекспир и драма», «Шилов и живопись». «Жизнь и успех», наконец. Полно… Ладно, – Сергей махнул рукой, – к комдиву ещё вернёмся.

– Ну, вот и актёров приговорили.

– Не всех. И не только. К примеру, один известный певец лжёт женщинам прекрасными песнями, а в перерывах бьёт их по лицу. «Живописцев» и киношных даже трогать не будем. А вот актеры… многие давно играют себя. Кто-то не может выполнить ваши требования, а кто-то, подозреваю, понимает, что «Не верю!» – не возглас, а вопль, и не протянутая рука, а удар в спину. Но опасаются говорить об этом. Изгоем быть не хочет никто. «Я уже здесь, в пропасти, – кричит большинство, – где можно жить не своей жизнью. Распиная не себя, а кого-то. Давай и ты!». Зловещий призыв. Потому что они понимают свою ложь. Согласитесь, трудно представить многих в старшем поколении в перевоплощениях – Миронова, Евстигнеева, Ефремова и, конечно, Бондарчука, Тихонова, Сокурова, разве всех перечислишь? Да и сегодняшних – Машкова с Бероевым и очнувшегося Дюжева. Понимание позволяет им жить. Жить за себя. Играть только себя. А вот это уже иное требование, и не ваше, а Его, – не поднимая глаз, он показал на потолок. – Думаю, не только Дюжев сознаёт, сколько пацанов накосила популярность известного сериала. Скольких матерей сделала несчастными. Но очнулся.

– Я не ослышался? Сокурова?

– Именно так. Идеальный актёр… абсолютный слух к себе. И роль великая – создание фильмов-страданий, фильмов-сожаления. Боли за слепоту человеческую. Даже ошибки дороги душе художника. Это вам не Гамлет с его поисками оправдания мести. Здесь книга из другой, той библиотеки. – Он кивнул головой вверх. – «Сокуров и совесть».

А слышать разницу между воплями и зовом не каждому дано после полученного «образования». Допускаю, что и в учителях есть скрытые бунтовщики. Только не афишируют. Семья, дети, хлеб… знаете ли. Но результат, как видим, втихую выдают.

Сергей смолк и дважды с шумом вздохнул:

– Жарковато что-то… или кажется, – произнёс он, глядя на форточку. – Оставим перевоплощения. Тем более есть одно удивительное исключение, – гость потрогал мочку уха, кашлянул и, сунув руку в карман, медленно направился вдоль стены к шкафу. Затем, развернувшись, проделал то же самое в обратном направлении. – А вот с пьесами – беда. Есть такие роли, – он как-то странно наклонил голову к плечу и чуть поморщился, – будто специально написанные для гибели, уж простите за пафос. Где без раздвоения и ухода не обойтись. Рукою художника двигал не Он.

– Раздвоения? Личности?

– Не совсем.

– Что-то иное? Или кто-то?

– Никуда даже ходить не надо – наш третий участник разговора. Правда, незримый и онемевший. Ни Гамлета, ни персонажей Фауста из «трилогии», ни тем более современных суперзлодеев с их супержестокостью актеру не осилить. Да и вам не поставить. Оставаясь собой и в себе. Если не халтурить, как призналась Миррен. Нужно обезуметь. По-другому – никак. Но тогда придется одного человека забыть. Себя. Вычеркнуть. Пусть на время, но предать. А значит, наотмашь ударить, заставить умереть. – Говоривший снова направился к шкафу. – Это вам не «Идиот» Достоевского. Не сыграть, а стать «идиотом» – недостижимая для них мечта. И многие не доживут, хотя издавать звуки и двигаться – будут. В том числе на сцене, в том числе и в этой роли.

Так вот, – одна из рук плавно покинула карман и указательным пальцем уперлась в Меркулова, – современная драматургия богата подобными смертями сыгранных ролей! Но есть и другие роли, после которых никто не уходит из зала до утра, боясь забыть рождённое ими иное биение сердца. Иное не от восхищения игрой, а оттого что застучит вдруг в унисон с другими, а вместе – с сердцем мира. Давно потерянного мира. Зритель почувствует это. Неужели не заметили, как не спали тысячи людей после «Острова»? «Дирижёра»? А утром на работу шли другие лица. И если хотя бы несколько из них уступят место женщине, а не уткнутся в газету, – первый шаг будет сделан.

– Вы себе противоречите! Получается, играть злодея все-таки нельзя? – ухмыльнувшись, бросил режиссёр, и откинулся на спинку, явно отдавая предпочтение подходам попроще. – Ведь передачи добра там нет?

– Как раз напротив. Не передёргивайте. Нравственное понимание поступка персонажем и есть передача неправедности его мыслей зрителю. Подчеркиваю особо – не понимание зрителем, а передача именно актером таких чувств. Говоря прямо, непорядочный, чёрствый, способный на подлость человек ни играть, ни передавать добро злодея, а оно есть в каждом, не способен. Он беда в искусстве, кем бы ни был – писателем, художником или пианистом – и каким бы талантом не обладал. Он бьёт, убивает людей при каждом выходе на сцену, на выставке картин, каждым новым фильмом, книгой. Насильники и убийцы далеко позади в своих злодеяниях таких «признанных» деятелей. Их жертвы – единицы. Их жертвы, плоть, а не душа, что прощается церковью.

– Так ведь отчаянный злодей не может понять бесчеловечности своего поведения! – возмутился Меркулов.

– Вот! Вы так и думаете, – голос собеседника чуть не сорвался на крик, – уже почти все! Начиная от убийц «в абсолюте», нелюдей, рождённых заокеанской культурой, вы внушаете нам, что такие существуют! Пытаетесь ваять уже свой слепок. А ведь это не так! Нет среди подобий Творца места таким личностям. И умысел перед небом – наг. Не подменяйте Его, не создавайте прокажённых. Ведь зритель верит. А некоторые начинают подражать. Вы забираете у них жизнь. Убийцы – вы. Аллеи могил жертв девяностых не их. Это ваши надгробия. Ваши! И тяжесть почувствовать придётся.

Режиссёр поднял на говорившего глаза, едва сдерживая волнение. Сергей силился также выглядеть спокойным:

– Да, да… Убийство плоти прощается. Так-то… – он помолчал. – А теперь оглянитесь на мир искусства, мир, где протекали десятилетия вашей жизни. Много вспомните творцов, сознающих это? Зато будете перечислять без умолку тех, кто мечтал сыграть Гамлета! Ради чего? Себя ведь не обмануть. Ради признания права коснуться «великого»! Какая уж там любовь или добро. Ради него, родного. Вот настоящая пропасть, провал, из которого выберутся единицы. Но главные стряпчие – вы! Актёры и артисты лишь пешки в ваших руках, в продиктованных вами требованиях, в поставленных балетах, снятых фильмах, шоу. Олег Дорман отказался от «Тэфи» со словами: «Получив в руки величайшую власть, какой, увы, обладает у нас телевидение, его руководители, редакторы, продюсеры, журналисты не смеют делать зрителей хуже. Они не имеют права развращать, превращать нас в сброд, в злую, алчную, пошлую толпу. У них нет права давать награды». Дорман упустил слова «хореографы, драматурги, музыканты». Но верю, верю ему, и в то, что подобные примеры не заставят себя ждать, тоже верю.

Тягостная тишина отняла несколько минут. Гость медленно вернулся к столу, однако садиться не спешил.

– Но и вас, простите, можно обвинить в пристрастии к определённым кумирам, – стараясь говорить ровно, произнёс хозяин.

– Можно.

– Ну вот вы и попались! – Чувствовалось, что Меркулов взял себя в руки.

– На что-то в жизни каждый попадается. Попался же Дали женщине.

– Вы о Гала? – режиссёр скривился.

– Верная реакция. Она, конечно. Родись в деревне простой крестьянкой, не избежать бы ей обвинений в колдовстве. Помните фотографию? Чёрные дугами брови, пронзительные с испепеляющим взглядом глаза. Даже плотно сжатые губы не могут скрыть присутствия демонического начала в облике этой потомственной русской аристократки. Кстати, в известной передаче об экстрасенсах ведьмы видны сразу. Их облик источает одно – желание власти над проходящим мимо. Однажды проходил Дали. Так он и стал результатом гремучей смеси коммунистов, Пикассо и Гала.

Сергей наконец присел.

– Позвольте. С первыми понятно, нахватался в группе Бретона – отца сюрреализма, что призывал к коллективному вступлению в компартию, «осознавая близость её целей с их устремлениями».

– Даже так? Не знал. Но какова фраза! Только вдумайтесь, просто приговор!

– А вот Гала… мне думается иначе. Все-таки Дали её духовный отец. По крайней мере, он так заявлял.

– Нет уж. К счастью, столь любимой вашим братом недооценке женщин препятствует известная фраза – «ищите» её, подлую. Это с Гала он стал одержим идеей собственной исключительности, издеваясь над светской «тусовкой», нуждающейся, по его же словам, лишь «в окружении одноногих педерастов и наркоманов»…. И снисходительно «присоединился к толпе калек, набросивших прочную петлю снобизма и декадентства на шею аристократии», – всё его слова. А аристократия, по-нынешнему «элита», и есть поклонник и промоутер этих «одноногих» сегодня! Потому как сами инвалиды. Вот из своих детей пусть и делают клоны, а к моим не прикасаются! – Он с силой стукнул кулаком по столу. – Подозреваю, что Дали уже тогда понимал, как мало искусства в том, что предлагал людям, цинично заявляя: «У общества, которое восторгалось мною… я хотел всего-навсего отобрать немного золота». Это с ней, с Гала в «Десяти правилах» он обращался к собратьям по холсту – «…лучше быть богатым… делать так, чтобы твоя кисть рождала золото и драгоценные камни». Сказано прямо. Не списать на тройственный смысл и не обойти. Прокалывался. Иногда становился тем, кем и был в действительности. Просто бежал от понимания собственного неблагополучия, ухватясь за руку женщины, пока у той был к нему интерес. А изуродованные парой поклонники придумывали названия «увиденному» в работах, чтобы не выглядеть дураками. Чего только стоит определение «квинтэссенция духовно-мистического экстаза»! Да какая уж там духовность? Пустота.

Меркулов рассмеялся. Сергей тоже с улыбкой покачал головой:

– Представляю, как хохотал над «почитателями» под абсент. Пелевин тоже его понял.

– Впрочем, что удивляться, – хозяин посерьёзнел, – золотишко-мелочишко. Тот же Бретон порвал с ним, обвиняя Дали в алчности, и посвятил ему анаграмму «алчущий долларов».

– Да великий сюр и не скрывал своего пристрастия, откровенно говоря, что после Гала он больше всего любит деньги. И ради этого «не курил, не кололся и не нюхал»… почти. Вёл относительно здоровый образ жизни много лет. Представляете, какова может быть власть сусального тельца и страха потерять признание! Воистину нет преступления, на которое не пойдёт художник ради обладания ими. А скольких умертвит! Сутенёр хренов.

– Сутенёр?

– Мастер-сутенёр! Это вам не в подворотне предлагать десяток проституток. Здесь масштаб! Растление человечества! А современные последователи бросают в разожжённую им топку следующее за ними поколение.

– Ну, все мы не без греха. Впрочем… оставим это, – произнёс Меркулов, не совсем соглашаясь с гостем, что и почувствовалось в последней фразе.

– Согласен, – парировал Сергей, – думать легче, чем примерять на себя сказанное.

– Да, думать самому – недосягаемая способность, – оставив, к удивлению гостя, смысл сказанного без внимания, пробормотал Меркулов. Было очевидно, что мысли его уже далеко. – Полагаю, здесь долго ничего не изменится. А что же делать с «Возрождением»? Как быть с Микеланджело? И в какой, позвольте, театр ходить сегодня? – Он неожиданно повысил голос.

– Хороший вопрос, – Сергей задумался. – И ответ есть. В книге.

– В какой?

– В той, которую вы прочли, – он указал на подоконник.

– Хотите добавить «и не понял»? – хозяин кабинета хотел что-то добавить, но удержался.

– Ни в коем случае! Тогда получится, и моя книга не для каждого.

– Так вы и пишете – «Только читателям старше тридцати пяти лет»!

– Здесь другая причина.

– Какая, интересно?

– Зря иронизируете.

– Поясните.

– Молодых людей, конечно, можно заставить прочесть в школе «Братьев Карамазовых», но они ничего не поймут. Впрочем, как и «Бесов» – крикуны с Болотной. А вот Достоевского больше в руки не возьмут. Отшибли. Каждый роман для своего возраста. Как и моей дочери эта книга. Как и ее ребенку.

– Выходит, хотя бы возрастная избирательность произведений существует?

– Только такая.

– Так я все-таки не понял ваш роман?

– Не обратили внимания. Там ведь сотни ответов. Каждому нужен свой.

– Смелое и, сказал бы, довольно наглое утверждение.

– Ни крупицы наглости.

– А театр? Куда ходить-то, вы не ответили.

– А театр… театр «Около Станиславского». Спешите, осталось совсем немного времени.

Меркулов хмыкнул и озадаченно поднял брови.

– А вы что хотели? Чтобы я ответил – во МХАТ или Ленком? Так они и без нас туда толпами.

Сергей снова встал и отошёл вглубь комнаты. Его собеседник тоже поднялся и, ничуть не удивившись такой «одновременности», задумавшись, начал ходить по кабинету.

– А любовь? – неожиданно спросил он. – Меня как-то не привлекает её отсутствие в ваших рассуждениях.

– Любовь к чему? К красоте женского тела? Или кувшинок Моне? Ещё есть к удовольствию. А может, к таитянкам на картинах Гогена? Ведь понятно, от чего испытывал восторг художник. Их непосредственность и доступность он считал чистотою.

– Но так оно и было!

– В их заблуждении ничего удивительного нет. Он-то лишь пользовался таким заблуждением. Для Гогена Евангелие было пустым звуком, как и для современных его последователей. Разве любовь – удовольствие? Разве не переживания, страдания и боль? Тоже?

– А любовь к женщине? Или такая инфекция от творения тоже плоха?

– Невозможна. Художник испытывает любовь к конкретной женщине, и заразить читателя или зрителя ею нельзя. – Он помолчал. – Но со словом «любовь» нужно быть архиосторожным. Любовь и добро пишутся слитно. Неразделимо. Понять бы. Тогда можно создать такое произведение… такое! – И, чуть согнув руку при этих словах, Сергей с силой сжал дрожащий кулак. – Ведь родится для этого человек. Обязательно появится. И померкнут все галереи мира. Столько рукописей зажгутся от его взгляда и превратятся в пепел! И в страхе забьются по углам творцы «исключительного» искусства. – Он устало опустил руку.

– Да-а, – протянул режиссёр. – Интересный выходит у нас разговор, – и снова прошёлся по комнате. – Выходит, каждый художник творит для подобных ему?

– Больные для больных. А вот Сезанн считал, что у сахарницы есть душа. Он творил для таких, как я.

– И при этом мало законченных картин.

– Ни одной. Как и у вас, как у всех.

– Соглашусь, – подумав, кивнул Меркулов. – А скажите, когда бросаешь труд, говоришь: всё, хватит. Готово! Они что, замирают? Перестают жить? Как считаете?

– Когда художник оставляет их, они не умирают, а начинают жить отдельно. Своей жизнью – она в отношениях с людьми. Но жить! Кого-то подвигнут, а кого-то сделают чудовищем… Потому и «сахарница»!

– Василий Иванович! – В комнату ворвалась взлохмаченная женщина. – Я, в конце концов, откажусь! Сколько можно терпеть выходки рабочих сцены!

Меркулов повернулся и выразительно протянул в её сторону руку:

 
В оный раз меня богемой не кори
И не путай с бедной Эммой Бовари.
Не влечет меня отныне та стезя,
Но и в петлю, как Марине, мне нельзя [2]2
  Анна Курт.


[Закрыть].
 

– Всё шутите, – фыркнула дама и скрылась за дверью.

– Я на минуту отлучусь, – подмигнув Сергею, бросил хозяин. Тот кивнул и опустился на стул.

Прошло около получаса.

Неожиданно дверь приоткрылась и в проеме показалась миловидная девушка с подносом в руках. Гость быстро встал и придержал дверь, пока та вплывала внутрь помещения.

– Василий Иванович попросил вам занести, – она кивнула на маленький чайник, похожий на заварник, с двумя чашками и булки на отдельной тарелочке. – Оне, – девушка улыбнулась, – сейчас будут. – С этими словами обворожительное создание исчезло.

Через полчаса появился Меркулов.

– Да, минуты вам оказалось вполне достаточно, чтоб разобраться с персоналом, – съязвил Сергей.

–  Яхозяин своего слова. Хочу – даю, хочу – беру обратно, – буркнул тот, явно недовольный замечанием.

– Простите, я не хотел вас обидеть.

– Я тоже. – Хозяин кабинета сел и, молча взяв заварник, наполнил чашки. – Угощайтесь, только осторожно, горячий.

– Спасибо. С искусством вообще нужно быть осторожным, – отламывая кусок булки, тихо продолжил гость. – Ведь эта область напрямую соприкасается с иной частью мира. Духовной. А там не только ангелы. Демоны тоже.

– Н-да, за вами не угнаться. Что же на этот раз вы имеете в виду? – смачно пережевывая сдобу и глотая окончания, произнёс режиссёр. В отсутствии аппетита упрекнуть его было нельзя.

Гость уже начал привыкать к резким переменам настроения. Он отхлебнул из чашки:

– Лермонтов неосторожно породил демона раскаяния, когда тот плачет из-за сочувствия к человеческому роду:

 
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжёлая катится…
Поныне возле кельи той
Насквозь прожжённый виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой!
 

– продекламировал Сергей. – А это уже покушение на само сатанинское начало. Его природу. Какое раскаяние у демона? Но самое страшное – слова. Ведь «В начале было слово» – говорит Библия, не так ли? А значит, даже произнесённое в мыслях, оно порождает изменения во всём. Даже в прошлом. Такова его сила. Всесокрушающая. Волей-неволей поверишь, что придётся ответить за каждое праздное слово. Я уже не говорю о мерзких и гадких.

– Верите в рождённую мыслью материю?

– В это верят эзотерики. А вы тоже думаете, что материальное опаснее? Демоны-то плоти не имеют. Они ангелы, ангелы, дорогой Василий Иванович! Только падшие.

– Так вы считаете, Лермонтов как-то повлиял на их суть?

– Будем говорить прямо – породил новый тип. Раскаявшегося. И описал попытку взлёта. А если так, более заклятого врага у сатаны среди рода человеческого тогда не было.

– Мне кажется, исключений тут нет. Все демоны – злые духи, но к чему вы?

– Я допускаю, что демоны – не только падшие ангелы, но и некоторые из людей, заслужившие такое право ещё на земле. Поэтому исключения есть.

– Браво, браво, – хозяин кабинета похлопал в ладоши. – Спасибо за новость, – добродушно добавил он. – Но демон-то поверженный!

– Самим сатаной. Здесь Лермонтову не удалось.

– А может, не дали? – Меркулов сделал одобрительный жест рукой, словно показывая, что принял правила игры в предложенной теме.

– Может быть. Во всяком случае, ясно, что поэт не видел другого исхода, – Сергей с недоверием глянул на него.

– Или не дали увидеть?

– Вполне вероятно. Тогда, выходит, сатана начал брать над ним верх. Что и сегодня сплошь и рядом.

– А не допускаете варианта попроще? Невозможно, и всё. Не сделать из демона ангела.

– Возможно. – В голосе Сергея послышалась твёрдость.

– И знаете как?

– Знаю.

– Ну, вы, батенька, даёте! – Меркулов резко встал и, пристально посмотрев на гостя, направился к окну. – Так, может, и Лермонтов увидел сверхдерзкое?

– Потому и убили.

– Думаете, тёмные силы?

– Если они – то убили. А если другие взяли жизнь – то спасли от падения. Когда знаешь и указываешь такому существу путь наверх, то сам неизбежно падаешь. Плата. А забирают, чтобы спасти.

– Но подхватывают не всех?

– К сожалению.

– И есть примеры?

– Мне жаль Кандинского. Его «Дома в Мурнау». Он ведь не сразу свернул к беспредметному искусству. – Сергей помолчал. – Скрябина. И Леонардо. Очень жаль.

– А как же «Тайная вечеря»?

– Тьма не отпускает художника, не даст почувствовать божественного. Вот Скрябин… всю жизнь посвятил написанию своего евангелия от музыки. Как и Лев Николаевич.

– Наверное, все-таки наоборот – евангелие от Скрябина… в нотах?

– Неважно, – равнодушно махнул рукой собеседник. – И ведь преуспел. Его мятеж до содрогания напоминает тот, первый в истории мироздания. Послушайте «Поэму экстаза». Это же вопль известного библейского персонажа!

– А как же заключительные строки поэмы: «И огласилась вселенная радостным криком: «Я есмь!»?

– Он и есть, сам Скрябин. Только не «радостный крик», а вызов! Что до Леонардо… в «Вечере», ну, что в «Вечере»… правильно представленная глубина перспективы. Свойство чисто человеческое. «Правильность» как результат разумности. Гениальной, но разумности. Гениальный, но холод. Это не Рафаэль. Благоговение и перспектива – суть духовное и материальное, высшее и низшее, горнее и людское. Рафаэль замер в изумлении от величия Создателя и попытался их соединить, поверив в своё подобие. Был услышан. И тепло руки Его он точно ощущал на своей, державшей кисть. Чего не испытал Леонардо. А может, и не хотел… Ни мышцы, ни скелет, ни перспектива. Другое занимало, звало его… – Сергей вздохнул. – Даже судьба фресок да Винчи не случайна… Не прошло и двух лет, как сам пришёл в ужас от страшных изменений, постигших творение. Реставрировать пришлось при жизни. Затем заливший стену знаменитый потоп. Так что мы и видим-то не то, что состоялось. Потому и можем разглядеть лишь золотое сечение да академичность композиции. Прямо трактат о «правильности» изображения предметов. Чистейший материализм. Без примеси духа. Впечатление, что художник поставил цель превратить творчество в науку, а его последователи завершили работу. Понимаете? Ра-бо-ту! А разве случайно выбран доминиканский монастырь? Именно остервенение доминиканцев привело к инквизиции. Когда они приговаривали тысячи к «самому милосердному наказанию и без пролития крови» – так и писали в приговорах! Что означало сжечь живьём.

– Да… формулировочка. Куда веку двадцатому, – Меркулов потрогал кончик носа.

– Нет… Рядом. Ведь в обратной проекции Освенцима печи, дымящие рабоче-крестьянской идеей. И призывом: «Вставай, проклятьем заклеймённый!». А проклят был дьявол в раю, но не человек: «За дела свои проклят ты…» – сказано было змию. Так что звали! И дозвались. – Он помолчал. – Рафаэль – вообще другое… Искусство. Настоящее, в чистом виде. А уж двадцать первый… наше время даст фору любому. Или вы не смотрите телевизор? – Сергей усмехнулся, встал и, сделав несколько шагов, повернулся к собеседнику. На лице была уже улыбка. – А возвращаясь к началу разговора, смею утверждать, что не песня делает исполнителя, не картины художника и не книги писателя. А человек – песню. И если он не является таковым, что по внешнему виду не определить, то и лучшая мелодия не слышна. Пусть ревут-обревутся восторгом все залы мира. Не слышна! Спетое и написанное для продажи вообще убивает и художника, и творение. Он старится и умирает вместе с написанным задолго до своей кончины. Вечным остаётся созданное для души. Для своей души. И это не просто слова, а заметно физически, внешне. Вглядитесь в лица. Художник молится не пришёптывая у свечи, а когда пишет, поёт, играет, создаёт полотна. И если ради денег, то и молитва ради них! Сработанное на продажу – распродаётся, и только. Не печатлеется! Ни в душах, ни там, наверху. – Улыбка исчезла. – Другого пути у «сработанного» нет, как нет места и в библиотеке. Той библиотеке.