Текст книги "Последний мужчина"

Автор книги: Михаил Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Меркулов с улыбкой принял напоминание.

– Я слушаю, слушаю.

– Творя, человек не должен попасть на удочку «добродетельности» своего детища, – продолжил гость, – ни человек, ни мы с вами. Понимаете… один известный православный богослов написал: «Воздаяние бывает не добродетели как таковой, а смирению человека, как результату от неё. И если второгонет, первое –бесполезно». Это о Гамлете, если хотите, о его «справедливом» возмездии. Уж простите за аналогию, о врачах сегодня. Сколько бы людей они ни спасли, если при этом любви к людям не прибавилось, талант оказался бесполезен. Растрачен. Не для спасения жизни других они получили его, а лишь как инструмент изменения себя. Так-то. «Я дарю людям радость», – тешит себя пианист или певица, видя улыбки и восторг людей и считая их делом жизни. А сами не меняются. Ведь отомстить завистникам, обидеть в гневе человека, опередить кого-то на пути к успеху, наконец, без тени смущения пренебрежительно отзываться о коллегах по цеху – для них не пустые слова. Последнее и есть главное. Нет результата. Выходит, ради возможности позволять себе такое они и добивались признания. Ради этого и поют, обманывая людей словами о любви. «Я достойна этого» – вот стержень, на котором безжизненно висят все их попытки стать человеком. И увлекающий за собой в пропасть каток с хрустом давит кирпичики духа, благодарно выложенные слезами поклонников. Без второготакие дары бесполезны. По клавишам бьют пальцы мёртвого человека, со сцены поёт призрак, в каких бы залах его ни принимали, какими бы громкими ни были аплодисменты. Зал-то всего один. И не здесь. – Он вздохнул. – Наконец, это о вас, дорогой Василий Иванович. Угадайте, как меняетесь вы, если после пьес и фильмов ваших коллег зритель становится другим – хуже. Да вы Иуды. Так что «положительных» произведений почти не существует. Обязательно кого-то да убьют.

– Вот как? Исчезает сам мотив творчества. Эко вас занесло, молодой человек. Выходит, лучше и не начинать?

– Выходит. Если только не поймёте, что должны вытравливать из себя негодяя, который мечтал стать известным и почитаемым. Мечтал жить в достатке. И шёл ради этого на всё, и «пахал». Если смиритесь, что должны умирать, представляя свое детище зрителю, каждый раз отдавая ему частицу своей жизни, тогда вперёд! Но что-то желающих расстаться с нажитым не видно. Криков «Ура!» не слышно. Только пробки от шампанского стреляют. И «Три сестры» не спасут.

– Может быть, может быть, может быть… – задумчиво повторил режиссёр. – Вытравливать кое-что стоит.

– Любому. От актёра и торговца до президента.

– Вот так пассаж! – рассмеялся Меркулов. – Нетронутыми окажутся только овощи. Я забыл на прилавке перец.

– Ну вот. Одно доброе дело кому-то вы уже сделали! – Сергей улыбнулся и, сняв очки, подышал на них. – Капли дождя, а уже искажают. Что же говорить о гнильце внутри художника? – И, взяв салфетку, протер стёкла. – Но дождю до вас далеко, – снова улыбнувшись, добавил он. – Однако вернемся к Данте. К этому яростно-энергичному, но стороннику лишь одной из партий. Да, да! К партии, которой принадлежал фамильный клан. Десятилетия революционера и поэта протекали в политической борьбе. Одно из объяснений его клокочущих терцин. Я вообще предпочитаю сторониться таких людей, тем более их произведений.

– Да, но с благими намерениями! Разящий гневом ложь, предательство и лесть…

– Осторожно с намерениями! – перебил его гость. – Особенно рождёнными «правым» гневом. Ни Робеспьер, ни Ленин не мечтали о самых больших яхтах. Их вдохновляли те же намерения. Да и Александр Исаевич был близок, мы говорили об этом. Что возьмёт от «комедии» зритель? Страх перед наказанием. Он обманут. Вот единственный результат. Боясь наказания, можно притвориться, заставить себя жить внешне по-другому, но оставаться в душе высокомерным негодяем в галстуке. Узнаёте типичного представителя? Впитали уроки «комедии». А вот если боязнь потерять… Тогоединственного, кто всегдапридёт на помощь, когда отступились все, когда не хочется жить, разойтись с Нимво Вселенной – это страх не наказания, а ужас вечного одиночества. Другая природа страха. Ведь наказываешь себя сам, а не кто-то. Всё в твоих руках, а не в чьих-то. И здесь нужна вера! Никак без неё. А ваши коллеги путают с ней поставленную в церкви свечку. Уверены, что зачтётся! Как не потерять хрупкую, но животворящую связь человека с Творцом? Как не рухнуть во тьму вечную, куда так заманчиво зовут каждого. Такая истинная задача не была выполнена, в том числе и театром, потому что не ставилась! Добавлю, до сих пор и почти никем. Нет такой «системы».

Режиссёр, казалось, боялся пошевелиться. На самом деле, слушая гостя в эту минуту и не сводя с того глаз, Василий Иванович был далеко. Немолодой уже мужчина, давно признанный самим собой, что и считал важным, размышлял о тронутых темах, которые и до этого дня, словно натянутые струны на пути его жизни, заставляли порой склоняться, чтобы пройти под ними, порой останавливаться, слушая сочувственный их перезвон. Иногда, редко – перешагивать. Но ни разу за много лет такого пути ему не приходилось резать их. Ведь они были этапами жизни. Его жизни.

Словно заметив отчуждение, Сергей повысил голос. Меркулов вернулся, продолжая немигающим взглядом смотреть гостю в глаза. Лишь некоторая усталость, и вовсе уже не от беседы, проступала на чуть потемневших веках, выдавая причину задумчивости. Сергей же, почувствовав опасность расстроить невольно ставший долгим разговор, потерять мысль, заговорил быстрее:

– Данте призывает убрать, отодвинуть совесть с пути к желаемому, положиться только на разум, прямо говоря, что «сам по себе разум не может заблуждаться, однако жалость способна его отвлекать и уклонять от пути истинного». Один ваш коллега сказал: «Именно такая бескомпромиссная установка делает «комедию» бесчеловечной». Василий Иванович, вы слушаете меня?

Тот кивнул.

– Автор считает кровную месть правом и обязанностью рода. И сокрушается, что брат собственного деда не отмщён равным убийством! «Не уклоняйся от цели из жалости!» – разве не такой лозунг вышит на знаменах тиранов? Этот краеугольный камень «творения» раздавил своей тяжестью все гимны гуманизму и человеколюбию. Разве не так? И мольба к помощи там не к Богу, а к духовным субстанциям не случайна. А слова Беатриче? «Я создана Богом, Его милостью, так что ни ваше несчастье меня не трогает, ни пламя этого пожара не охватывает меня». Что ж, сказано откровенно, ведь пламя не охватывает и демонов. Они тоже не горят! Куда бы вы ни поместили их в своей поэме. Сострадание – пустой звук, чувство, совершенно незнакомое Беатриче. И в этой «бесчеловечности» персонажей она не одинока. На вопрос к Вергилию: кто ты, тень или человек? – следует ответ: «не человек, но человеком уже был…» – даже не символично, а прямо! И всё это не мои слова… А что написано на вратах «иного мира» Данте: «Был движим справедливостью мой высший создатель». Но это лозунг не Бога! А значит, и врата ведут не к нему. Это просто бросается в глаза многим, но на мнения плюют, буквально. «Оставь надежду всяк сюда входящий», – человеку пришлось видеть такие слова только в одном месте – у нацистов в концлагерях. Они точно подходили к их намерениям. Где же тут христианство? Чем вы кормите души зрителей? Чем наполняете их? Или пожираете так же, как в «саду земных наслаждений» Босха чудище пожирает людей, тут же испражняясь ими в яму, куда уже блюют и испражняются другие? А Марейниссен, как и вы, приглашает получать удовольствие от произведений этого художника, «не тратя времени на разгадывание загадок его творений». Каково? Это сцены-то безумных оргий, изображённых, как писал один автор, «с позиций крайнего детального натурализма»! Если это и размышления, то о том, о чём не следует размышлять. Картины-заклинания. Вот подходящее название им! Не второго Микеланджело вознесло ваше поколение, а Иеронима Босха, о котором ещё шестьдесят лет назад никто ничего не знал. Уж точно искусство для «избранных». Задумайтесь, кто эти «избранные» и кем. А восхищаются с упоением! Вот поистине дьявольская спецоперация. А ведь ваши коллеги уже почти там, внизу. Дальше некуда, только боятся признать. Неужели мысль мертва и неспособна отойти от навязанных взглядов? Причём ясно кем.

Сергей замолчал и, наклонив голову вбок, стал поглаживать волосы, размышляя, дошла ли до собеседника мысль или не стоило и начинать, учитывая возраст сидящего напротив. От сознания последнего ему стало стыдно, потому что помнил слова матери, уехавшей в своей далёкой молодости по комсомольской путевке в Сибирь: «Ты что же, хочешь сказать, мы жизнь прожили зря?» Отчего Сергей вспомнил об этом именно сейчас? И тут понял – именно такой вопрос был задан сейчас Меркулову. А имел ли он право так делать? Кто он в его жизни? Где же твоё человеколюбие? Лично твоё.

Сергей усмехнулся. Вот так и мостим, выкладывая её по камешку… благими намерениями… Стоп. Именно намерениями, пусть благими, вымощена она. Но благими деламидолжна быть выложена совершенно другая дорога. А ведь он предлагает дело. Всё можно изменить. Всё. Мать в такой возможности не нуждалась. Он выпрямился и посмотрел на режиссёра.

– Послушайте, – неуверенный голос Меркулова выдавал начинающие одолевать сомнения. – А вот Мандельштам считал, что если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга и наполнили комнатный воздух футуристическим рёвом и неистовым красочным пробуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой комедии. Не последний был человек в искусстве, между прочим.

– Бросьте. Он имел в виду стиль. Вы же знаете. Восхищался им. «Леда из яйца или Афина Паллада из головы Зевса». Я не сторонник такой постановки вопроса – выбирать одну сторону предмета. Слог только инструмент. Им можно зажечь, а можно погасить, в расчете, что обратят внимание лишь на красоту слова. Не то предназначение у этих пяти букв.

– Прямо в злодействе подозреваете.

– Нет, конечно. У Данте расчета не было, искренне заблуждался.

– Послушайте, тогда придется отринуть почти всех. А как же «духовный багаж» человечества?

– Ну, не почти, но большую часть точно. А духовный багаж пока умещается в одной книге.

– Какой же смысл в постановке вашей пьесы, если такие взгляды почти никто не разделяет? Канет в Лету. Миру ничего не принесёт.

– Миру… не знаю. Ему и решать. Вот вам… принесёт. И мне, – добавил он, чуть помедлив.

– За что же такая честь?

– Зря вы. Относительно случайный выбор. Забота о собственной совести. Прививка. А вам – шанс. И вовсе не от меня.

Меркулов поднял глаза и, смотря поверх гостя, минуту о чём-то думал.

– Вообще-то я догадываюсь, когда они прозреют, если, конечно, такое случится…

– Кто? – Сергей с удивлением посмотрел на него.

– Эти… поклонники Шекспира.

«Вот так поворот», – мелькнуло у гостя в голове. Но тут же сообразив, что он не может предвидеть хода мыслей собеседника после своих пассажей, он постарался скрыть удивление.

– И когда же?

– Скоро. Как только выяснится, что пьесы написаны группой людей, причем с постоянно меняющимся составом. Ведь развенчали же «Константиновы дары».

– Знаете и это? Что ж, не только падение западной церкви начиналось со лжи, – гость пожал плечами. – За этим последовала, если помните, односторонняя отмена ряда решений Первого вселенского собора, затем торговля титулами, коронами и целыми государствами, увлечение убийствами в крестовых походах людей, которых они не считали за таковых, а потом сжиганием уже своих на кострах. Закончилось всё продажей индульгенций за будущие грехи. Наша церковь ничем подобным не замаралась. Реформация Лютера, протестантство, была взлетом из пропасти! И теперь в Европе не только католики. Впрочем, о чем это мы? А, о подделках!

– Успехи науки поразительны, – режиссёр подмигнул ему.

– Добавлю, что сразу же найдётся масса «знатоков» Шекспира, со всех перекрестков возвещающих, будто давно знали и говорили об этом. А что пьесы посредственны, тайной для них не было. Кричать будут так, что заложит уши! – радуясь возникшему пониманию, воскликнул Сергей.

– Бьюсь об заклад, это будут крики самых маститых профессионалов! – неожиданно захохотав, добавил Меркулов.

– В точку!

– Полагаете, можно тяпнуть ещё по маленькой?

– Можно. – Гость, придвинув стул, присел.

Так же громко опустошив свою чашку, хозяин кабинета, смачно закусывая хлебом с баклажанной икрой, неожиданно погрозил гостю:

– А сейчас никто… слышите, никто не смеет требовать пересмотра.

– Вот это да, – изумлению Сергея вновь не было предела. Но, не растерявшись, он парировал: – Никто, кроме очнувшихся и Бунина.

– Бунина? – Меркулов с удивлением поднял на него осоловелые глаза.

– Ну да. Пусть не требовал, но хоть попытки были. «Я Чехова причисляю к самым замечательным русским писателям, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него». Слова, между прочим, лауреата Нобелевской премии по литературе. Не последнего человека в том обществе. К тому же лучшего друга. До конца жизни. Единственный, кто прямо высказался по поводу решения Чехова жениться на Книппер: «…это самоубийство! Хуже Сахалина». Так и случилось. Поэтому в искренность трудно не верить.

– Так сам же говорил Бунину, что «жениться нужно на немке, а не на русской. Она аккуратней, и ребёнок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой».

– Ну, что, собственно, и сделал. Ничего не поделать, сила приоритетов.

– Ваш Толстой тоже хорош, – всё ещё жуя, сквозь зубы процедил хозяин, – выговаривал Антон Палычу: «А пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а Вы ещё хуже».

– Вот видите. Что значит отсутствие символов. Символов духа.

– Символов?

– Они ориентиры образца, как иконы. Павел Флоренский писал о «неслучайности» своеобразного изображения ликов. В них показано то, что скрылось бы, примени закон перспективы. То есть современный принцип живописи и литературы. В них расположенное дальше может выглядеть крупнее того, что ближе. Важна значимость духовная… не материальная. Изображение обнимает всё пространство, а не только террасу в имении. Даже должное быть скрытым. «Должное», по мысли искажённого сознания людей. Вот дети – они ещё не испорчены миром и рисуют то, что есть на самом деле, что видят. У них здания по размеру как люди. Это потом мы вытравливаем первообраз. Но об этом позже… А у Чехова какой-то мрак, безысходность. И настигает всякого. К тому же нет обратной перспективы. Обратной проекции духа. Зато есть прямая, в никуда. Не уходит зритель добрее. Неверие и пустота. Герои автора «Чайки» какие-то обвисшие и обмякшие. Раздавленные и безжизненные. Стекающие, липнущие, вяжущие, и гнетут, гнетут, гнетут… и вяжут, вяжут душу… О них нельзя даже сказать «испуганные», «ждущие», «страдающие»… там… «ищущие». Да что говорить, ни один даже самый ярый поклонник не приведёт примера любви в его произведениях по простой причине – её нет у самого автора. Герои не могут переживать, спасать, обнять, выразить… сердце не разрывается ни у одного из них, понимаете? – Сергей вдруг рассеянно посмотрел на свои пальцы. – Может, и впрямь Пелевин видит это? Ведь точно видит, всё видит.

– Показывает драму общества – извечная тема. – Несколько раздражённо проворчал хозяин кабинета. – Вполне объяснимо.

Гость уже взял себя в руки:

– Да какая там драма… Хотя современные киборги, гоблины, всякие блокбастеры – тоже драма и тоже общества. Но в православном сознании её значимость вторична, потому что сплошь материальна. И уж точно не даёт никаких ответов. Бег по кругу. Пулю в грудь себе не пускают из-за таких драм. Искусственная кожа натянута на несуществующее страдание. Драма души – вот квинтэссенция нашей литературы. Так что «Чайка» – прямой обман зрителя. Его ожиданий. Даже в «Утиной охоте» пуле было место. А ведь Вампилов только-только начинал трогать тему… и погиб в тридцать четыре.

– Так темы-то связаны. Общество и человек. Любой первокурсник знает! – воскликнул Меркулов.

– Никак. Только поправимся, общество и трагедия внутри человека. Причинной связи нет! Главная ошибка! Оттого и по кругу. – Видно было, что гость готов защищаться.

– Конечно, отталкиваясь от первой, можно показывать вторую. Но потери невосполнимы. Ты неизбежно драму души объявляешь следствием отношений в обществе. А она, драма эта, была до того, как человек узнал такие отношения. А дальше… тупик, ведь второе остаётся. Писатель, художник, режиссёр вынужден идти на обман. Риск не добраться до понимания себя чрезвычайно велик… пример – тот же Чехов. Да что наши… вон Данте попался! А «Фауст»? Нет, драму души католику не показать, а протестанту не постигнуть. Да и нам, начитавшись Мопассана и насмотревшись безумных кинолент.

Сергей поднялся и нервно заходил по кабинету.

– И такие мнения тщательно скрываются. Представьте, что они овладеют массами, что будет ставить ваш брат? Целая эпоха коту под хвост. И опять жизнь, прожитая зря. Так что из последних сил за именем на первой полосе!

Сергей вернулся к стулу и присел, откинувшись на спинку. Глаза его отстранённо скользили по потолку, словно пытаясь за что-нибудь зацепиться.

– Ну какой Пелевин, какой ещё Флоренский? – Меркулов поморщился.

– Если позволите, раз уж вопрос зашёл так глубоко, – не обращая внимания на реплику, буркнул Сергей, роясь в портфеле. – В моих записях есть мнение того самого Флоренского, как всё произошло. Авторитета в философских кругах, между прочим, не только незыблемого, но и труднопостигаемого, скажем, для чтения в светских салонах госпожи Рынской.

– Кого, кого? – Хозяин усмехнулся. – Ах, да!

– Вот, послушайте: «Схема истории искусств и истории просвещения вообще, как известно, начиная с эпохи Возрождения и почти до наших дней, неизменно одна и та же, и притом чрезвычайно простая. В основе её лежит непоколебимая вера в безусловную ценность, в окончательную завершённость буржуазной цивилизации второй половины девятнадцатого века…»

– Простите, – перебил Меркулов. – Я припоминаю, это тот, что расстрелян в тридцать седьмом?

– Тот. В пыль последователя великих предшественников – Фёдорова, Соловьёва. Уже без наносов и метаний. Русский Платон, как его называли, безусловно оказавший влияние и на Бердяева с Булгаковым. Сергея Николаевича. Я с вашего разрешения продолжу… тут немного, – он перевернул лист: «…это тогда у историков культуры, слепо уверовавших в абсолютность мелкой буржуазности и расценивающих всемирную историю по степени близости её явлений к явлениям второй половины девятнадцатого века, возникло убеждение, что и в истории искусства всё то, что похоже на искусство этого времени или движется к нему, признаётся положительным, остальное же – падением, невежеством, дикостью… И, наконец, искусство Нового времени, начинающееся Возрождением и тут же, по молчаливому перемигиванию, по какому-то току взаимного соглашения, решившее подменить созидание символовпостроением подобий, это искусство, широкой дорогой приведшее к девятнадцатому веку, кажется историкам бесспорно совершенствующимся. «Как же это может быть плохо, если непреложною внутренней логикой это привело к вам, ко мне?» – такова истинная мысль, если её выразить без жеманств».

– Опять символы, – проворчал Меркулов. – Дались они вам. – Было видно, что мысль не до конца понятна ему. – Что нового-то? Ну, знакомы они мне, я символами рисую образ на сцене. То же вам скажет любой художник. Ведь не образы я преподношу зрителю, а лишь подобие. Сам-то он где-то бегает, живёт или описан в вашей книге, – режиссер кивнул на стол. – Ну, пусть с внесенными мною изменениями… Там… характера, внешности, окружения. Наконец, духа, если вам будет угодно, иной атмосферы. Кажется, этого вы добиваетесь? Хотите объяснить?

– Верно! Василий Иванович, верно! – радостно воскликнул Сергей. – Все верно. Только признаки у нас разные. Моя классификация – по целям.

Режиссёр, недоумевая, посмотрел на него.

– Чтобы приблизить образ к реальности, точнее, его символ на сцене, вы действительно приписываете ему что-то. И не только характер или особенное видение предметов обстановки, раз уж действие происходит в комнате на подмостках, а не в квартире жилого дома. И атмосферу вы меняете, и дух. Но в какую сторону? Ваш подход не отвечает на этот вопрос. Но стоит изменить подход, использовать прием обратной проекции, и сразу видно, что свойства образу вы приписываете с определенными целями!

– Ну, ну, поясните, ради чего я добавляю такие свойства, – режиссёр вызывающе скрестил руки на груди.

– Первое – ради целесообразности. И тут вы можете использовать всю фантазию или мотивы. К примеру, кассовость. Первый признак подделки. Полный произвол воли и желаний. Постоянной по составу и одинаковой целесообразности быть не может. Она разная у разных художников. Второе – правильность. Это ваш опыт, но, опять же, только сегодняшний. Через пять лет вы не будете считать его правильным, переосмыслите. И только третье, – гость покачал поднятым пальцем, – остаётся неизменным во все времена! Допустимость! Допустимость того, что вы приписываете образу, желая приблизить к оригиналу. Допустимость того, что, простите, вбиваете в человека! Это свойство вашего духа! Одинаковое и постоянное для всех здоровых людей. Образ может получиться неправильным, а целесообразность обманчивой. Но допустимость, искажение, отход от нее, глухота к требованию духа, вашего отражения – предательство самого себя. – Сергей тяжело, но облегчённо вздохнул. – Думаю, даже большой грех, так как зритель, доверившись вам и не понимая всех этих тонкостей, впитает яд, а не жизнь, скверну, а не правду! И станет, простите, такая постановка уже не вашим личным делом. А обманом! Так-то. – И, медленно положив обе руки на стол, добавил: – Но у вас-то, у вас, Василий Иванович, такой признак есть. Вы невольно применяете его, не сознавая. Душа в вас говорит. У них, – гость указал рукой на дверь, – почти не встречается. Даже на экранах. Целесообразность правит бал!

Режиссёр сидел неподвижно. Только сейчас он обратил внимание, что просто загипнотизирован. Напором, эмоциями, самим поведением гостя. Его шагами, взмахами рук… даже дыханием.

Тот продолжал что-то говорить, говорить и говорить, не замечая изменений во взгляде хозяина кабинета. «Вот так и попадают под влияние, – подумал сидящий, вспомнив отчего-то передачу о мошенниках с привокзальных площадей, которым по непонятным причинам люди отдавали все деньги. – Так, надо сбросить оцепенение». Меркулов дернул плечами и тут же услышал:

– Улавливаете свои символы? Настоящие символы в ваших работах? – Гость с воодушевлением смотрел на него. – И чувствуете тупик Чехова? Даже по настроению духа его драматургии! Дальше идти было некуда. Поэтому и появился Дали, а начинал Джотто, продолжил Леонардо. Изобретателям полезного для сытости и прекрасного для развлечений здесь принадлежит первое место. Творчество последнего – ярчайший образец того, куда может заманить нечистыйдаже настоящего гения! Его «Тайная вечеря»… мы о ней говорили… я процитирую чужое мнение: «имеет задачей показать Христа как имеющего только ценностьособую, но не особую реальность.Фреска не более как продолжение пространства комнаты; и мы подглядываем, словно в щель, холодно и любопытно, не имея ни благоговения, ни жалости, ни тем более пафоса отдаления». – Тоже Флоренский. Неужто не согласны? Если честно? С ними, с перечисленными, ушло миросозерцание и пришла декорация, заслоняющая истину. Ветви в сторону. Дальше порно, садизм, «брачное чтиво», театры на Тверской, мюзиклы, ну и метал-жанры с подобным. Жало в дух!

Меркулов молчал.

– Это призывами Чехова: читайте, читайте Мопассана! – взболело общество непроходящей корью. Смертельно. Их картины, пьесы, книги до сих пор не истлели на чердаках и по-прежнему говорят нам: «Не переживай! Все делают так. Да и мы сами были такими же. Мы ценимы твоим поколением, что может быть лучшим свидетельством нашей правоты? Мопассан, поставивший, по словам Чехова, «огромные требования к литературе», сотоварищи отравили и мою жизнь. Ведь они дали обществу то, что впитал и я. То, чем пользовался и что использовал, став взрослым. Они виновны во многих бедах и несчастьях наших».

Ответом ему снова было молчание.

– Понимаете, уходящие параллели всегдарасходятся к горизонту, в отличие от противного, провозглашённого наукой об искусстве, что преподают у нас. Науке, а не духу следует большинство художников. Докатились до того, что систему Станиславского поставили выше чаяний души человеческой. Подменили цель. Правдоподобие на сцене важнее добродетели в художнике. А значит, в его работе – пустота. Как бы он ни вошел в роль, нечего ему отдать людям. Не то играет. Всё, что свалилось на нас с экранов, – результат педагогики «мэтров», до сих пор раздающих интервью. Это их ученики запретными плодами, объевшись сами, накормили целые поколения. Не поверите, но в самом учебнике, по которому готовят будущих «властителей дум», сказано: «Как всякое живое явление, современная драматургия представляет очень сложный художественный мир, главное в котором – преодоление шаблонов, стандартов, выработанных за многие годы «нормативной эстетикой» соцреализма. Читай: Чехова, Тургенева и прочих. А если не согласны, то «в консерватории что-то не то».

Работы Флоренского сложны для понимания с ходу, но и взрывоопасны для учителей от приснопамятного «соцреализма», по сей день забивающих им сцены. Других учителей надо включать в программу «Щуки»… А по статье Толстого «Что такое искусство?» и книге «У водоразделов мысли» принимать экзамен, не выдавая диплома тем, кто живет призраками. Кто мечтает об Олимпе славы. Кто потом будет убивать души уже наших детей, пробивая дорогу к признанию. Как говорил известный персонаж: «Надо, Федя, надо»! Иначе чем объясняется неуёмное «тиражирование» спектаклей по пьесам Чехова»? Тоже из учебника. Не лукавство ли и просто обман эти «новые» прочтения?

Он тяжело выдохнул. Меркулов, немного оторопевший от такого напора, сидел не шелохнувшись. Но оцепенение было всё-таки сброшено. Он снова вполне адекватно воспринимал происходящее. Сергей прошел несколько раз до стены и обратно. В коридоре за дверью что-то упало. Оба обернулись. Но массивное полотно, повинуясь автору и лишь скрипнув, оставалось неподвижным, не смея нарушить столь важного в своих будущих последствиях разговора.

Первым очнулся хозяин кабинета:

– Да-а. Значит, человечество не те сани готовило летом? И себе?

– Не все человечество. Только часть, и не сани, а яму. И не готовили, а рыли, и не себе, а другой части.

– А попали всё-таки сами? – отчего-то зло усмехнулся Меркулов. – Какие же должны были быть последствия? По-вашему выходит, страшно подумать.

– А представьте, как обесценятся коллекции, которые скупались ради прироста собственного богатства. Как исчезнут в небытии сотни спектаклей, поставленных ради успеха, – спокойно ответил Сергей. – А ведь случится. В целом поколении конца прошлого века в России, который страдал и страдает до сих пор, в драматическом поиске ответа на вопрос «Неужели жизнь была прожита зря?» вы не найдёте ни драматургов, ни постановщиков, ни актёров с художниками. А ведь именно они её прожили зря. Оказались изворотливы. Но не вышло! Умирая спокойно, они совершают преступление перед вечностью. Фадеев застрелился. А ведь человек был с большой буквы, не чета нынешним. Другие спились – не худший выход.

Тягостное молчание стало единственно логичным следствием этих слов.

– Простите, – наконец выдавил Сергей, – но мне необходимо закончить. Может быть, уже никогда и ни перед кем я не трону этой темы. Честно говоря, удивляюсь, что вы не выгнали меня. – Он снова тяжело вздохнул. – В упомянутой книге прямо сказано: «Если в иллюзионизме внутренний двигатель в возможности сказать о произведении культуры «моё»,то истинное, духовное мироощущение побуждает созидать именно возможность сказать о созданном «не моё»,«объективно сущее». Изобрести – стремление иллюзионизма, подделки; обрести – подлинности. Обрести прежде всего себя. Это и есть подвиг искупления. Где он у вас? У ваших коллег? Всеми прожекторами мира не высветить. Или не согласны?

Собеседник молчал, понуря голову.

– Что же вы? Ведь речь идёт об изображении действительности, её существования в произведениях. Все ваши коллеги иллюзию называют действительностью! Речь о формах, которые все считают верными. По образному выражению Флоренского, «патент на «действительность» получают в канцелярии материалистов, и без их подписи к печати он недействителен». Я бы добавил – без печати Гёте, Станиславского, Дали, Вагнера, Мопассана с Чеховым, а теперь и вас, «материалистов» духа. «Неприкасаемые», формируете сознание будущих художников. И это перевоспитание в духе нигилизма вы усиленно выдаёте за возвращение к естественности и за снятие каких-то наложенных на него пут. Причём, якобы очищая, выскребаете душу, продырявливаете её. – Он вновь посмотрел на Меркулова. – Ну не молчите же! Вы же и есть тот самый протест. Вы ставите спектакли без патента! Пусть лишь некоторые. Вам Немирович-Данченко не сказал бы, как Чехову: «Давайте, давайте быстрее ваши «Три сестры». У нас всего три столпа, на которых держится театр, – Толстой, вы и Гауптман». Последнего уж и не помнят. А Толстой не смог даже дочитать пьесу до конца, настолько считал неудачной. Не глупее нас был человек, между прочим. Не смог Немирович оглядеться по сторонам. Увидеть целые пласты общества, образованного, замечу, общества, не принимавшего кумира. Эти пласты потом вытравили и постреляли коммунисты, даже единиц не осталось. Зато остался Чехов. Так и катится до сего дня. Не понял Немирович глубины слов Платонова – «О смерти личности в революции». Печально, что слепоту и ученикам навязали. Так и называется система: «Способы и приёмы, доказывающие превосходство реализма над духом человеческим». Или «Искусство стать глухим». По счастью, разум и логика, так пленившие Станиславского, вовсе не то, чем должен руководствоваться человек. Не этим он жив. Система, названная его именем и основанная на принципах «реализма», мертва. Таких способов не существует. Она лишь способ превратить истинную реальность в иллюзию и заслонить такой иллюзией дух. Этому и учат. Претензии на такую «реальность» не новы. Попробовали бы вы сказать древним египтянам об их плоских изображениях на камне, что это искажение реальности. Вам просто отрубили бы голову. Николай Ге первый осмелился верно взглянуть на наших передвижников, для которых важна не правда жизни, как заметил философ, а внешнее подобие. Не творческие основы бытия, а имитация жизненной поверхности. И порвал с ними. Даже весь современный кинематограф, какими бы блокбастерами ни назывался, по сути – плод передвижников. «Реалист» Чехов укладывался идеально в материализм Станиславского, который был по душе всем его сторонникам – от коммунистов до «борцов» за свободу в звёздно-полосатых странах. Был изобретён даже симбиоз – соцреализм – совершенно новая претензия на реальность. И где он? Там же, где окажутся и «новейшие». Человеку нужен идеализм! И он всё-таки возродился. Не удалось расстрелять его вместе с Флоренским и другими. Не удалось и сжечь работу Булгакова «От марксизма к идеализму». Сейчас пусть единичные, но прозрения появляются. Не надо повторять работу большевиков, и умопомрачение пройдёт. Один человек сказал очень точно: «В памятные девяностые, в годы русской трагедии, когда сотни тысяч погибали от пуль и наркотиков, я спросил себя: – Где вы, великие бунтари мысли? Где ваша неравнодушность, совесть, где ответ? Где? – А они мне: «Юнона» и «Авось», «Вишневый сад», «Три сестры».