Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Михаил Одинцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Командир, – в наушниках голос Терпилова, – дошли до конца. Разворачиваюсь обратно. Маршрут – наперекрест первому. Разреши через пять семь минут начать "охоту". Если "мессеры" на шум взлетят, то не догонят.

– Согласен! Только не увлекайся. Бей, что попадет, а задержка над хорошей целью – максимум до десяти минут, на две-три атаки. На повторные атаки заходы выполняй "ромашкой" или "восьмеркой", посмотришь, что лучше пойдет.

Разворот... И опять под самолеты понеслись забеленные снегом низины и балки, обдутые ветром до черноты макушки холмов и гребни увалов, дороги и перелески, станции и деревеньки. "Илы" то всплывали в воздушном океане, то ныряли к самому его дну. Сохатый не видел ни одного солдата, равнодушно созерцающего порхающий полет известных своей страшной опасностью машин: движение на дороге останавливалось, человечки, одетые в грязно-зеленую форму, разбегались, падали в придорожные кюветы, наиболее решительные пытались стрелять.

Конвульсии самообороны мгновенно глохли в огне самолетных пушек и пулеметов, в грохоте разрывов и визге осколков, в шумовом обвале полета штурмовиков, выходящих из атаки . на высоте десяти – пятнадцати метров. Всякий раз, как только Сохатый видит направленное в его сторону оружие, а иногда и сверкающий язычок пулеметного огня, он чувствует, как его тело напрягается и отвердевает, готовясь принять возможный удар. И тут же в мозгу встречная вспышка: "Ни хрена ты, фриц, с моей броней не сделаешь, да и не попадешь! А я тебя, как вошь, придавлю. Не убью, так в собственном дерьме от страха вываляешься!!"

В тот же миг левая рука с сектора газа мотора как бы сама по себе перебрасывается на ручку управления самолетом, большой палец враз попадает на пулеметную гашетку и слегка утапливает ее. И на это до автоматизма заученное движение два пулемета "ШКАС" со злобным рыком за полсекунды выплевывают шестьдесят пуль. В это же время правая рука отпускает управление самолетом, молниеносно находит рукоятку закрытия бронезаслонки воздушного масловодорадиатора, захлопывает ее и снова берет ручку управления. Только после этого Иван смотрит в прицел и определяет – успеет ли со второй очередью, уже пушечной.

Независимо от того, попадает враг в прицел или нет, пулеметы короткими очередями дубасят фашистов по нервам, не давая им прицеливаться, – Сохатый сам не раз убеждался, что любая стрельба из самолета по земле принимается снизу на свой счет. И если враг не был убит и напуган, а его снаряды шли в самолет Сохатого, то он, не имея, казалось бы, ни времени, ни возможности на маневр, все же успевал послать правую или левую педаль руля поворота вперед, и самолет скольжением уходил в сторону от идущей в него трассы.

Самолеты прошли уже половину обратного пути, но по-прежнему несли в себе бомбы, а под крыльями реактивные снаряды – достойной цели для них пока не попадалось.

– Командир, – интонация Сережи вопрошающая и нетерпеливая, – может, пора главным калибром?

– Ты сейчас командир, – Сохатый ухмыльнулся, – тебе и решать. Я – как скажешь! Поднимись повыше, оглядись как следует!

Иван хорошо представлял состояние Сереги. Тот не имел права вернуться домой с неизрасходованными боеприпасами, не хотел присутствовать на воспитательной беседе, у комэска. На реплику Сохатого Терпилов не ответил, но самолет ведущего начал уходить вперед. Серега дал обороты мотору, и Сохатому, чтобы не отставать, пришлось сделать то же самое. Примерно еще полминуты "Илы" брили над снегом, прежде чем Сергей послал машину вверх и затем положил ее в разворот.

"Молодец, – обрадованно отметил Иван, – на восходящей спирали всю округу осмотрит и примет решение". Он перешел на левую сторону от самолета Терпилова, чтобы не мешать ему в правом развороте да и самому лучше видеть: теперь самолет ведущего и земля были с одной стороны. Заканчивался виток спирали, когда Сохатый увидел на обочине дороги у небольшого лесочка колонну автомобильных тягачей с артиллерийскими орудиями на прицепе. Машин было штук двенадцать. Крякнул удовлетворенно; "Что и требовалось! Везет Сереге! Наверное, не видит. Скажу сейчас..."

– Командир! Вижу авто и пушки! Атакуем эрэсами!

– Будет сделано, Сережа! Я левую половину колонны, тебе – правую! Заходи на бомбометание левым разворотом!

Самолет Терпилова, увеличивая крен, пошел в пикирование. Сохатый, наблюдая за передним "Илом" и целью, тоже вывел свою машину на прямую атаки. Пикирующий впереди самолет стрельбе не мешал.

Довернул чуть машину, увеличил угол пикирования, и два рядом стоящих тягача начали быстро увеличиваться в прицеле. Подумал: "Пора!" Первая пулеметная очередь – недолет, вторая – ближе... Теперь как раз!

Большой палец правой руки утопил два раза нижнюю большую гашетку на ручке управления, и из-под крыльев его машины в реве пламени унеслись к земле четыре реактивных снаряда – двести е лишком килограммов стали и взрывчатки.

Взгляд от прицела вверх: самолет Сергея уже снова забирался в небо. Иван в наборе высоты догнал самолет лейтенанта.

– Сережа, я на месте. Справа!

– Вижу, командир! Моя левая половина цели! Твоя – правая!

Стрелок Ремизов слушал разговор летчиков и после того, как они замолчали, вступил в разговор с Сохатым:

– Командир, там бомбить уже нечего. Влупили по первое число, на полигонную пятерку.

– На поиски другой цели, Петя, ни времени, ни бензина. Добьем этих и домой. Зенитный огонь был?

– Не видел. Наверное, прошляпили, а сейчас разбежались которые уцелели, стрелять будет некому.

Новая атака. Терпилов закончил снижение и боковую наводку самолета на цель на высоте пятидесяти метров. Глядя в прицел, ждал, когда тягачи и пушки появятся на нужной ему отметке для сброса бомб. С такой высоты промазать было просто невозможно. Времени было достаточно, и он учел и величину рикошета бомб от земли, и длину серии из шести осколочно-фугасных пятидесятикилограммовых бомб.

На пикировании Сохатый разглядел, что его половина колонны разбита, и решил свои бомбы положить вдоль колонны. Он отвел свой "Ил" чуть вправо, а потом довернул его на цель. Все машины и орудия после такого маневра легли на осевую черту прицела. Теперь "Илы" летели на колонну сходящимися курсами, но перспектива пересечь линию пути самолета Терпилова после того, как он уже сбросит бомбы и пройдет цель, – не беспокоила Ивана: он видел впереди идущего, а замедление на взрывателях в семь секунд обеспечивало полную безопасность.

Самолет ветром чуть уносило с дороги в сторону, и Иван довернул его. Прошло несколько секунд, и машина Сохатого вышла на расчетную дальность. Сброс... Нажата кнопка автомата. Бомбы ушли.

Но Сохатый не успел осмыслить итога своих действий: перед носом самолета выросли фонтаны земли, клубы дыма, через рокот мотора прорвался грохот взрывов, "Ил" подбросило, с металлическим лязгом ударило чем-то, завалило на крыло. Еще, еще и еще!..

Первая мысль: "Взорвались боеприпасы в колонне... Нет, бомбы Сережи!"

Вырвав машину из ада, Иван почувствовал сладковато-приторный запах сгоревшей взрывчатки, горько-кислую землю на зубах, очки от попавшей в кабину пыли и гари затуманились, и он снял их.

– Петя, как ты?

Молчит. Или убит, или радиотелефон разбит...

– Сережа! Как у тебя?

– Хвост побит. Лететь можно, Сами целы? Как у вас?

– Досталось. Не знаю, как мотор. Лечу. пока. Пошли напрямую к линии фронта.

Сохатый подвел свою машину совсем близко к самолету Терпилова.

– У меня стрелок молчит, видишь его?

– Не видно. На вашей машине снизу здорово побиты фюзеляж, крылья и моторная броня. Снизу течет что-то.

– Теперь и я по приборам вижу: падает давление масла и вода закипает. Не дойду. Мотор сдохнет.

– Я рядом сяду, заберу.

– Запрещаю. Твой самолет тоже изрядно побит. Набирай метров сто пятьдесят, я под тобой спрячусь. Выберу местечко на отшибе и сяду, пока не заклинило... Надо, чтобы сейчас тебя одного видели.

Терпилов поднял машину, а Иван прижался своим "Илом" к земле.

– Командир, сяду я. Вместе воевать будем на земле, если не улетим.

– Запрещаю! От места, где мы "шумели", ушли километров на семь. Оставшиеся живые нас давно не видят. Новых нет. Место тут спокойное. Ближе к линии фронта – войск больше. Опаснее... Сажусь. Масла нет. Живы будем придем. С бомбами разберись. Уходи по прямой, не жди, а то будешь демаскировать. Привет ребятам!

– Понял, командир! Ни пуха ни пера тебе. Ждать буду!

Сохатый пролетел еще с километр в кильватере за выше идущим самолетом и стал садиться без шасси и закрылок, решив, что такое приземление безопасней, если старые окопы или канавы под снегом. Да и лежащий на фюзеляже самолет хуже видно издалека. Лишь бы момент посадки прошел незаметно. А позже если и углядит кто-то, ну и что с того; немецких и наших машин сейчас валяется по всей земле-матушке – не счесть. Могут даже и не подойти.

"Ил" коснулся поля мягко и, резко затормаживаясь, со скрежетом пополз по промерзшему пахотному бездорожью, в задней кабине звонко ударило каким-то железом о железо. Лопасти пропеллера, сгибаясь от удара, провернулись в последний раз, бросая землю на кабину, и крутыми рогами замерли в неподвижности. Скрипа и ударов, тряски и бросков, учащенного сердцебиения хватило секунд на пятнадцать, а показались они долгими. Сколько мыслей тревожных успело промелькнуть. .. Почти неожиданно Сохатого охватила .тишина. Посадка закончилась, снежный туман, перемешанный с черноземом и травой, опал. Взору открылся близкий горизонт. "Никого!.. Может, пронесет? Сразу не перехватят, так уйдем. Светлого времени-то чуть больше часа осталось".

Сохатый открыл фонарь кабины, осмотрелся. Тихо позвал:

– Петя, как дела у тебя? – Не услышав ни ответа, ни движения, спросил громче: – Петя, ты слышишь меня?! – и опять вопрос повис в воздухе. Значит, в задней кабине дела плохи...

Сохатый вытащил из летного планшета карту, засунул ее в карман комбинезона, не снимая парашюта, через борт кабины вывалился на крыло и скатился на землю. Теперь можно было встать и снять парашют. На фоне силуэта машины его издали наверняка было почти не видно. Освободившись от лямок, он заглянул в заднюю кабину, и сердце больно сжалось: с окровавленным лицом стрелок лежал на полу кабины, видимо, без сознания. Сорвавшийся при посадке с турели, крупнокалиберный пулемет лежал на Ремизове. Его удар Иван и услышал в первый момент торможения.

"Неужели убило пулеметом?!" Сохатый нагнулся к парашюту, дернул за вытяжное кольцо, и ранец раскрылся. Иван торопливо растянул белый шелк купола по снегу и, осмотревшись по сторонам, стал быстро натягивать его на хвост, фюзеляж и мотор. Закончив работу, он вновь настороженно огляделся: безмолвие по-прежнему висело над полем.

Иван нырнул под шелк парашюта, открыл, фонарь задней кабины и спустился в нее. Затем поднял пулемет и выложил его на фюзеляж. Посадил, привалив, к бронеплите, стрелка.

– Петя, ты слышишь меня? – задал вопрос, хотя уже был уверен, что ничего спрашивать не надо. Открытые глаза, как холодные стекляшки, зеркально отражали свет. Стащил с руки перчатку, поискал пульс, но. не нащупал его. Тогда он расстегнул на стрелке привязной ремень, парашютные лямки, молнию комбинезона: под одеждой еще сохранялось тепло жизни. Сунул руку внутрь, туда, где сердце: под одеждой было тепло и мокро. Он вытащил руку – кровь. Стал осматриваться, чтобы понять, чем его убило: правый борт кабины был проломлен в нескольких местах, видимо, осколками бомб Терпилова, через разрывы которых они пролетали.

Сохатый заплакал. Заплакал не от вида смерти, а от предстоящего навек расставания с другом.

Страшно, когда только что говоривший с тобой человек, обливаясь кровью, падает замертво, чтобы уже никогда больше не подняться. Так глупо от собственной бомбы погиб опытный солдат и друг. Стыдно было за себя и подчиненных ему людей, которые плохо выполнили свою работу: вместо взрывателей замедленного действия установили мгновенные... Виноваты оружейники, виноват и Сережа, не проверил. И он, комэск, тоже хорош! "Не погиб ты, Петя, а мы убили тебя. Враг не смог, кишка у него тонка до тебя дотянуться, а мы..."

– Сволочи... Не могли посмотреть, что ставят... Расстрелять за это мало...

Глотая слезы, давясь ими, Иван закрыл погибшему глаза, ощупал карманы его гимнастерки, чтобы лишний раз убедиться, что они пусты. Потом застегнул молнию комбинезона, забрал пистолет и финский нож. Поцеловал окровавленное лицо.

– Прости, Петя, и прощай. Жив буду – приеду.

Сохатый не торопился уходить. Он теперь был в полной уверенности, что его посадку немцы не видели, а случайным взглядом издали самолет сейчас было обнаружить невозможно. Передвигаясь вокруг него на четвереньках, чтобы быть менее заметным в темном комбинезоне, Иван полностью закрыл самолет шелком: двух парашютов хватило. Обвязал стропами, чтобы не сдуло. Закончив маскировку, устроил перекур, потом смастерил себе балахон из куска парашютного полотна, прорезав в нем дыры для головы и рук, подпоясал его стропой, на голову в черном шлемофоне повязал белый платок, сбросил с унтов тяжеленные и шумные галоши. И когда багровый шар солнца провалился за горизонт, пошел.

Через полчаса ему стало жарко и он сделал вынужденный привал. Лежал на спине, жевал из карманного запаса сухарь, разглядывал небо. Оно из темно-фиолетового становилось густо-синим, начали проклевываться звезды. Чем темнее становился небосвод, чем больше высвечивалось вверху фонарей и лампадок, тем глубже и выше казалось Сохатому небо. Он перестал жевать, сунув остаток сухаря в карман, и лежал, ни о чем не думая. От невероятной небесной глубины, в которую он медленно погружался, немножко закружилась голова и охватило ощущение полета, как будто под ним уже не было промерзшей земли, а тело все с большей скоростью уплывало вверх, откуда неслись сигналы мироздания. Чтобы избавиться от головокружения, Иван закрыл глаза, и ощущение полета через миг пропало.

Спина стала слышать холод земли, и Сохатый сел. Закурил, пряча пламя спички и огонек папиросы, и стал думать о выходе к своим. Решил идти не торопясь, чтобы не шуметь и не потеть, потому что мокрому долго, если придется, в снегу не пролежать. Спешить не было смысла: до линии фронта километров десять – двенадцать, а впереди у него целая ночь. Он развязал платок, снял с головы шлемофон и ножом вырезал в наушниках сквозные отверстия. После этого вернул экипировку обратно и прислушался – мир ветра и снега ожил, он слышал теперь шелест поземки и колыхание маскхалата.

Хотелось пить, он сунул в рот комок снега, затем уточнил по звездам направление и тронулся в путь.

Иван шел под мерцающим светом безлунного ночного неба, а в душе все еще жило отражение звездной необозримости, ощущение полета и легкого головокружения. Явственно виделся живой Петр; на отдыхе – веселый рубаха-парень; в работе – умный и злой, перед вылетом худеющий от сосредоточенности. Расчетливый и надежный в боях с "мессерами".

"Не стало еще одного друга... Ушел он, успев отправить в мир иной пять летчиков врага, убрал с нашей земли не один десяток зениток, автомашин и фашистской солдатни. Это ли не взнос в будущую победу! Не оставил только продолжения жизни, не успел обзавестись семьей, детишками. Неужели из-за этого несвершения не останется его следа на земле?"

Сохатый долго шел, опустив голову, наблюдая, как носки унтов поочередно, шаг за шагом попадают в поле зрения, проталкивая его через ночь к линии фронта. Шел сосредоточенно, вроде не думая ни о чем, но оказалось, это не так. Из лабиринтов мозга, из хаоса обрывочных мыслей и слов стало выплывать что-то объемное и цельное.

"Я сейчас иду по останкам тех миллиардов людей, травинок, деревьев, которые были до меня, до Петьки...

Конечно, его нет живого. И все, что он испытал при жизни, его боль при ранении и какие-то неведомые мне ощущения перед самым уходом из жизни умерли с ним. Нет его, нет его души, нет детей, но осталось что-то большее и неповторимое во мне и других ребятах оттого, что он был с нами рядом, ругался и смеялся, жил..."

Как будто с большой высоты, Ивану открылись земные дали: Куйбышев, Горький, Сталинград, Москва, Калинин, Великие Луки, Орел, Курск, Белгород, Харьков, Киев, Сарны, Львов, реки и дороги, леса и поля, над которыми они летали в военные годы. Замелькали лица погибших товарищей и друзей. Иные города и реки воспроизводились памятью в туманной давности, и в ней же размывались лица ребят, погибших первыми. Правый фланг шеренги мертвых по законам перспективы терялся в июне сорок первого, а самым левым, самым крупным, окровавленным и еще горячим, стоял Петр Ремизов, вперив свой взгляд во что-то, только ему одному видимое.

Иван всхлипнул на прерывистом вздохе.

"Не все же вы мертвые, товарищи и друзья, есть и живые... А ну становись в другую шеренгу, ко мне лицом". Он мысленно оглядел фронт своих пилотов и стрелков, потом – других эскадрилий полка. Из соседних полков увиделись только командиры, так как больше он там никого не знал. "Большинство зеленоваты, – подумал он, – но в общем-то воевать с такими можно до победы. Гвардию зарабатывали дивизии те, которые оказались в основном уже в шеренге мертвых, но в новом, живом, строю стоят ребята вполне соответствующие". Разглядывая строй, худые и безусые лица, Иван по-новому ощутил высокое солдатское предназначение этих людей. И вдруг понял, что для всех них – умерших и этих – здравствующих – не было и нет ничего невозможного во имя победы...

Впереди беззвучно вспыхнула осветительная ракета. От неожиданности Иван вздрогнул, инстинктивно, не успев ни о чем подумать, упал на снег. Привыкшим к темноте глазам свет показался очень близким, ярким и обнаруживающим. "Шляпа – думал обо всем, только не о переходе фронта, поэтому и труханул... Но выстрела ракетницы ты не слышал, – успокоил он себя, – значит, это не близко, вероятно, тройка километров. Тут может располагаться артиллерия или батальоны второго эшелона, поэтому возможны часовые и патрули. Пора ушки топориком..."

Сохатый решил полежать, послушать ночь и подождать очередной парашютный фонарик, чтобы лучше оглядеться... Дождался. В отдалении проглянулось нагромождение чего-то темного, возможно деревня. Нет, топать надо только по целине, по открытому месту. Линии фронта сплошной, наверное, нету, а окопную черноту на голом месте увижу наверняка раньше, нежели меня разглядят. Часовые-то смотрят больше не в тыл, а в другую сторону".

Сидел, отдыхая, грыз сухарь, приноравливаясь к далекому пока освещению... Покончив с сухарем, заел его снегом и пошел не пригибаясь, надеясь, что белое на белом издали не видно, а тени от него фронтовые лампы пока не давали. Обошел деревню. Обогнул, не приближаясь к опушке, лес. Вовремя увидел орудия на огневых позициях. Долго лежал перед какими-то окопами, промерз, пока решился через них перебраться. Двинулся вперед, когда убедился, что они пусты.

Чем ближе становился передний край, тем больше опасностей подстерегало Сохатого, заставляя его напрягаться. Он весь ушел в слух, в зрение и обоняние. Запахи чужой жизни настораживали. Перебегая и переползая в темноте, отлеживаясь и высматривая путь очередного броска под голубоватым мерцанием света ракет, Сохатый все время убеждал себя не торопиться, чтобы не проглядеть какой-нибудь окоп, дзот, охранение или проволоку. Пока ему удавалось быть невидимым и неслышимым. На крайний, совсем уже последний случай в руках нож и пистолет. Если отдавать жизнь, то подороже.

Сохатый уже почти уверовал, что перейдет линию фронта, потому что свой передний край был тих и немцы вели себя спокойно. Светили и постреливали наугад, на всякий случай, для собственной бодрости, чтобы врагу показать, что они не дремлют.

Сохатый заклинал своих, чтобы они сейчас спали, не придумали какой-нибудь поход за "языком" или разведку боем, а то всполошат немцев и переход рухнет. Додумывал и за немцев: они ведь тоже могут полезть за нашим солдатом или офицером, чтобы попытаться узнать что-то, интересующее их. Поднимут шум на чужой стороне – тоже пиши пропало. Кто из них кого перехитрит? А ему надо перехитрить и немцев, чтобы не получить нож в спину или пулю в зад, и своих до поры – лоб под свою пулю тоже подставлять не хочется.

Сохатый выбрался на уровень стрелков ракетами и убедил себя, что он на переднем крае немцев. Приметив чахлый, с голыми ветками, небольшой кустик, осторожно подполз к нему – все какая ни на есть, а тень. В отсвете снега посмотрел на часы: темноты оставалось еще более пяти часов. Время позволяло без спешки присмотреться к жизни в первой траншее врага, к смене часовых, к расположению охранения и секретов, уловить на первый взгляд неприметные мелочи, от которых могла зависеть удача...

Он лежал, затаившись, напряженно вглядываясь в близкую траншею, по которой не торопясь ходил часовой. Иван заметил по часам его маршрут и думал, что, пока немец идет в дальний ее край, он успеет спрятаться в окопе, в его тупике, куда часовой не заходит. Лишь бы там не было землянки или дзота. Надо было рисковать: этот не доходит, а другая смена может выбрать другую ходку – длиннее, и тогда нужный ему "отстойник" пропадет.

Немец вернулся на облюбованное им место поворота и пошел назад.

Сохатый выполз из-за куста и, быстро загребая руками и отталкиваясь от земли коленками, двинулся вперед. Взлетевшая ракета осветила местность, и он почувствовал себя так, как будто его раздели догола на людной улице. Вжавшись в снег, дождался, пока ракета потухнет, и через несколько секунд осторожно сполз в намеченный им угол траншеи. К его счастью, тупик ее оказался нежилым. Сохатый прижался к передней стенке сразу за поворотом и прикинул, в каком месте может показаться часовой, если зайдет сюда. "Как только покажется, в упор два выстрела в грудь: перегороженная нашими телами траншея звук далеко не пустит... Если руки не на автомате, а палец не на спусковом крючке, то стрельбу он не откроет, не успеет". Подумав о вариантах расположения рук и оружия у немца, остановился на том, что на морозе долго в руках железо не удержать.

Принятое решение немного успокоило. Он еще раз внимательно осмотрел местность за глухим концом траншеи, но, как и прежде, ничего подозрительного там не нашел.

"Видимо, повезло: случайно попал на самый фланг взводного или ротного участка обороны".

Послышались шаги, они приближались. Почти не дыша, Иван старался определить расстояние до идущего человека, но тревожный стук сердца мешал: отдавался в ушах.

Шаги замерли совсем рядом. Сохатый, сжавшись в нервную пружину, готовую разжаться в прыжке, слышал только собственную нервную дрожь да неимоверную сухость во рту.

"Уходи, поворачивай назад, – мысленно внушал он часовому. – В этом твоя и моя жизнь. Если мы встретимся, один из нас умрет".

Вновь послышалось движение. В проеме траншеи потемнело, в лицо Ивану колыхнулся воздух, и он увидел ногу, сделавшую шаг к нему.

"Пора!"

Сохатый резко выпрямился, выбросил в проем траншеи руку и, почувствовав, что она уперлась во что-то живое, выстрелил. Отдачей руку подбросило вверх, но он, догоняя падающее тело, опустил ее и снова нажал на спусковой крючок.

Поглядел поверх убитого часового в дальний конец траншеи и с облегчением выдохнул – ничего и никого не увидел. Снял с убитого автомат, вылез из траншеи в поле, в сторону, где был бруствер.

Отполз метров тридцать, оглянулся: над бруствером никого не было. Сдерживая дыхание, прислушался и уловил чуть слышный гомон: вдалеке разговаривала, наверное, новая смена. Захотелось побыстрее отползти как можно дальше, но он сдерживал себя – резкие движения могли заметить.

Ползти было тяжело. Метров через .тридцать Иван решил, что отполз достаточно и немцы на таком расстоянии его не увидят. Перевернулся на спину и расслабленно разбросил руки в стороны. Наблюдая за стороной врага, отдыхал.

"Скоро ли у своих буду? – думал он. – Сколько ползти – сто, двести метров? Где они, свои? Гоношусь, а посмотреть и послушать не догадаюсь, вроде как соображение от радости потерял". В траншее, из которой он недавно выбрался, вдруг послышался громкий и возбужденный гортанный говор, автоматные очереди. Одна за другой взлетели в небо ракеты, из дальнего края заработал станковый пулемет, потом полетели в его сторону две гранаты, но разорвались с большим недолетом.

Иван лежал не шевелясь, понимая, что если он обнаружит себя, то живым не уйдет.

Снова взлетели в небо две ракеты, поднялась автоматная стрельба, но пули шли выше него, полетели в другую сторону еще три гранаты, после чего наступила относительная тишина, в которой треск взлетающей ракеты и автоматная очередь воспринимались уже как брехня деревенского кобеля, досматривающего десятый сон на рассвете.

Оглядев еще раз чужую сторону, Иван перевернулся на живот и стал изучать, что ждет его впереди. От охватившего его нетерпения время потекло медленнее, стрелки на часах вроде остановились. Скоро ему уже стало казаться, что лежит он так целую вечность. Небо начало темнеть от наплывающих с юго-запада облаков, и сверху повеяло сыростью. Впереди было, как и раньше, темно и тихо. Лишь позади иногда с треском лопалась взлетевшая в небо ракета да изредка раздавалась автоматная или пулеметная очередь. Сохатый осторожно пополз.

Наконец он почувствовал дым: наносило слева, к запаху горящего дерева примешивался аромат пищи. Какой, он не мог понять, но нутром своим определил, что пища не немецкая, своя, знакомая ему давно.

"Где-то рядом горячее едят... Разговора не слышно; значит, в землянке или блиндаже, вырытом еще немцами. Своих-то за один-два дня не нароешь... Что же делать? Крикнешь – пристрелить может какой-нибудь полусонный солдат с перепугу... Поползу на дым и буду лежать. Ждать надо смену часовых или другой какой случай, чтобы не один человек был. Лучше всего разговор услышать, тогда наверняка и без ошибки. – Иван посмотрел на часы. – Можно и подождать".

Промерзающее тело начинало знобить. Сверху накрапывало: ледяные иголки попадали временами в лицо, отчего делалось еще холоднее. Хотелось размять одеревеневшие руки и ноги:

"Буду терпеть... Одна ошибка, равная преступлению, уже сделана. За нее заплатили жизнью и самолетом. Вторую делать не буду... Как Терпилов доложил? Если понял, что рвались его собственные бомбы, а не понять этого было нельзя, то обязательно сказал, как было: парень он честный... Кто только из экипажа виноват: летчик или технический состав? Неужели Сере-га не уточнил вариант взрывателей? Если он прав, то судить оружейников трибуналом могут. Приговор известен заранее – штрафную, искупить вину кровью. Об искуплении же чаще узнаешь по похоронке. Значит, еще прибавится одна или две жертвы, и без этого не обойтись. Уж лучше бы промолчал, что ли... Петра и самолет судом не воскресить. Не специально же подстроили. Оружейники даже не знали, кто ведущий, а кто ведомый. Думали, как всегда: я впереди, а Серега рядом".

Иван стал думать о командире полка, о заместителе по политчасти, о сложностях принятия решения. Если Сережка доложил о бомбах, то честный только один ход. У хитрости же вариантов много: чтобы не позорить полк, не выносить на всеобщее обсуждение ЧП да и свою командирскую репутацию не портить. "Проще и естественней: погиб экипаж от огня противника. Печальный факт, но вполне закономерен – на войне убивают и опытных..."

Невдалеке чуть заметно моргнул свет, мелькнуло что-то более темное, чем ночь. Потом послышались шаги, разговор:

– Степан, ты еще не замерз?

– Терпимо. Только видно стало хуже: облака пришли и просом ледяным из них сыплет, шуршит наледь непрерывно, как будто человек крадется.

– И человек может быть. Он теперь зверь зверем. Прячется, а потом враз удавку на шею накинут и утянут к себе. Еще одного пришлю, по двое стоять будете. "Свои", – радостно подумал Иван.

– Эй, наблюдатель, – подал он голос. – Кто там в окопе за немцем смотрит? Отзовись. Русский я, летчик...

Прислушался. Тихо. Никто не отозвался.

– Вы что, язык проглотили? Отзовитесь. Боюсь я подниматься, а то еще застрелите.

– Не застрелим. Где ты? Подними руку... Ага, видим. Ползи вперед. Тут чисто.

Пополз... Свалился в окоп. Не: успел встать, как услышал:

– Давай поднимайся, ползун.

Сохатый встал, привалился спиной к стенке траншеи. Оглянулся. Подошли с разных сторон сразу по два человека в ватниках и таких же штанах, на ногах валенки, оружие на изготовку. Пахнуло знакомым – костром и дымом, махоркой и черным хлебом.

– Здравствуй, пехота! Что вы, как сычи, на меня смотрите? Человек с вами здоровается, а вы в молчанку играете.

– Здорово, коли серьезно. А теперь давай твое оружие и пойдем к батальонному начальству во вторую траншею. Там уж будем разбираться.

– Готов хоть сразу в третью. – Иван отдал автомат, два пистолета свой и Петра, нагнувшись, вытащил из-за голенищ унтов два финских ножа.

– Все, больше нет ничего.

– Документы?

– Какие могут быть у меня документы? Вы же в разведку с документами не ходите?

– Твоя правда. Звание и должность какие имеешь?

– Старший лейтенант, по-пехотному – командир батальона, а по-нашему командир эскадрильи.

– Верим, но проверять все равно придется... Я командир роты. Сержант Филимонов, – говоривший повернул голову к рядом стоящему бойцу, – с Петуховым на пару проводите летчика до, комбата. Оружие его возьмите с собой, там сдадите. Счастливого пути, старший лейтенант...

Двинулись. Шли ходом сообщения молча: сержант Филимонов – впереди, нес оружие Сохатого, Пастухов – за спиной, с автоматом.

До следующей траншеи и блиндажа оказалось метров четыреста, и Иван в движении немного согрелся, озноб унялся, и дышать стало легче.

...Закончив формальности допроса, комбат поднялся:

– А теперь, старший лейтенант, пойдем вечерять. Покормим тебя, и ложись спать. Разберутся в твоей биографии и "по этапу" двинешься дальше.

– Не возражаю.

Капитан приподнял край плащ-палатки, отделяющей часть блиндажа.

– Проходи и садись за стол. Тут у нас и штаб, и дом, и столовая...

На столе в котелке вареная, целиком обжаренная, румяная, пахнущая салом и дымом картошка. В нос ударил запах рядом стоящей квашеной капусты. Вилок был нарезан крупными кругляками, как белый хлеб, и полит постным маслом. Рот у Сохатого наполнился слюной, а в голодном животе появилась боль. Взял отрезанный через всю булку кусок черного хлеба, положил на него сверху ломоть капусты и потянулся за картофелиной.

– Подожди чуток, – капитан открутил пробку фляги и стал лить содержимое в солдатскую кружку, – на вот, держи. Согреешься и крепче спать будешь.

Иван взял кружку. Понюхал.

– Ты не нюхай, а пей. Мне нельзя, дежурство, а ты – гость.