Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Михаил Одинцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Пробежав размякший аэродром, штурмовик нехотя оторвался от земли. Но оказавшись в воздухе, машина как бы обрадовалась полученной свободе и рывком устремилась вперед, быстро набирая скорость. Убрав шасси и закрылки, Сохатый обратился к стрелку:

– Ремизов, как у Тебя за хвостом?

– В норме, командир! Взлетали, как на гидросамолете.

– Лиха беда начало. Взлетят и остальные, только распашут аэродром колесами, словно плугом. Но тут ничего не поделаешь: обстановка вынуждает...

"Ил" шел на высоте сто пятьдесят метров над землей, сбрасывающей с себя последний налет безликой утренней серости. На колене у Ивана лежала полетная карта, на которой красным карандашом была выделана из общего фона дорога, упирающаяся в кружок с буквой "Т" – место следующей посадки полка. Сорок сантиметров карты вбирали в себя сто десять километров дороги для движения на колесах и восемьдесят для перебазирования самолетов по воздуху. Всего двадцать – двадцать пять минут перелета. Но как они были важны! Перелетев на передовые аэродромы, штурмовики и бомбардировщики могли надежней преградить пути или задержать выдвижение резервов врага к правому берегу Днепра. Эти сорок сантиметров карты, неся в себе версты фронтовых дорог и сутки переходов, виделись Сохатому гигантскими цифрами. Он хорошо понимал, что значит для командующего фронтом или танковой армией возможность увидеть врага на сто километров дальше, не дать закрепиться ему на рубеже, к которому наступающие танки и пехота пробьются через три или пять суток кровопролитных боев. Ударить без напряженных командирских дум о зыбкости успеха предстоящего форсирования водной преграды, без восстановления взорванных мостов и преодоления минных полей, без маршей-бросков, когда у солдат от напряжения не хватает дыхания, а подвезти их к полю боя не на чем. Пусть только сто авиационных километров. И все равно это чертовски много! Конечно, эти сто километров тоже не прогулка с оркестром над территорией врага – это тоже и бои, и кровь, и чья-то смерть. Но как бы там ни было, летчикам забор из огня не выстроишь, сетью самолеты не поймаешь, и Днепр для них не препятствие. Штурмовики увидят врага, а увидев, – ударят по нему – яростно, разяще.

...Дорога подходила к концу. По молочным зигзагам тумана над водой Иван издали нашел долинку реки Орель. Приметил на ее берегу спрятавшуюся в садах деревеньку. Невдалеке от нее нашел и ярко-зеленый выпас – цель своего разведывательного полета. Но в мыслях спокойствия не было: автомашин команд БАО на дороге не нашел. "Неужели просмотрел? Если так, то заново искать надо. Другого выхода нет".

Через полминуты, накренившись на крыло, "Ил" выписывал в небе большой круг – летчик и стрелок рассматривали очередной полковой аэродром, искали затерявшиеся команды, очень надеясь, что они уже на месте.

Оказывается, их ждали. Самолет не сделал над полем и трех кругов, как на зелень травы снеговыми полотнищами уже легло посадочное "Т", а в небо взвились друг за другом три зеленые ракеты – разрешение на посадку и доклад о готовности к приему.

– Ремизов, две зеленые ракеты.

В задней кабине хлопнули негромкие выстрелы...

Пока все: сигналы приняты и поняты. Земля доложила: "Команды на месте, готовы к работе". Действия Сохатого тоже предельно ясны: "Сейчас прилетят!"

Курс – обратно.

...Под лучами медно-красного солнца земля запарила ночной влагой. В воздухе стали появляться хлопья тумана, быстро превращающиеся в сплошную белую пену.

Сохатый набрал пятьсот метров. Осмотрелся. Кругом, насколько хватало взгляда, расстилалась гладь леденяще спокойной, блестящей под солнечными лучами белой пустыни.

"Красиво, но совсем не вовремя, – подумал он. – Горючего самое большое на час. А как пробить эту белую завесу?.."

– Ремизов, как самочувствие?

– Пока хорошее. Только как сядем, командир?

– Если б знал, сейчас мы с тобой песню спели... Красотища в небе. А у земли сейчас промозглая сырость и серый мрак. Птички, наверное, на ветках сидят нахохлившись, как в дождливый день.

– Командир, это лирика. Наша пташечка погоды ждать не может и сиднем не отсидится, ее еще сначала посадить надо.

– Умный ты человек, Петя. Критикуешь хорошо, а предложений деловых не слышу. Сейчас должен быть аэродром, запрошу у земли погоду.

Сохатый переключился на рацию и нажал кнопку передатчика:

– "Ромашка", я – триста двенадцатый, прошу вашу погоду! – Подождал, послушал тишину в эфире, перевел рычаг абонентского аппарата на Ремизова. Ответа нет! Молчат. Что ж, будем нырять в молочное море на глубину до пятидесяти метров. Смотри вниз, прямо под самолет. Увидишь землю – скажешь.

– Хорошо, командир!

– Разворачиваю "Ил", как мне кажется, на аэродром, шасси выпускаю. Снижаемся.

Начал снижение, вошел в туман и сразу понял: "Плохо. Верхняя кромка тумана ровная. Самолет не качнет, не болтнет, как будто грузило опускается в стоячую воду. Видимо, убаюкивающая своим спокойствием водянистая вата стелется чуть ли не до самой земли". Догадывался, но продолжал снижаться: как действовать иначе – не знал. Уплывали вверх последние метры высоты, нагнетая напряжение. Ивану очень хотелось оторвать взгляд от приборов, посмотреть за борт, но убедил себя: отвлекаться нельзя. Бросишь приборы потеряешь ориентацию в пространстве.

– Петь, как у тебя?

– Земля чуть мелькает под нами.

– Дрянь дело... Ниже нельзя. Пошли вверх.

Сохатый положил машину в разворот и на высоте метров двести снова оказался в голубом, заполненном солнечными лучами просторе.

– Петя, попробуем еще раз? Убавим минимальную высоту метров на десять. Тут только одна опасность – церковь. Но будем надеяться на лучшее... Думай, что после посадки пойдем пить горячий чай с булочкой и маслом, – легче станет на душе. Сейчас еще запрошу землю.

– "Ромашка", я – триста двенадцатый. Почему молчите? "Ромашка", я триста двенадцатый. Отвечайте! Помогите человеку в беде!

Ответа по-прежнему не было. Новый заход – новый риск. И снова безуспешно. Снизившись еще на десяток метров, Иван, так и не увидев земли, повел самолет вверх.

"Если спущусь еще ниже, то, пожалуй, будет полный рот земли. Хватит экспериментировать. Буду загорать на солнышке, пока есть горючее".

И тут наконец-то долгожданный голос земли:

– Триста двенадцатый, я – "Ромашка"! Запрещаю лазить в тумане. Находишься надо мной. Иди на Харьков. Там местность посуше и ветерок у земли есть. Метео говорит, что дождей там почти не было и туман севернее нас быстрее разойдется. Сядешь на наш прежний аэродром.

– "Ромашка", я – триста двенадцатый, вас понял. – И сержанту: – Петя, слышал радио?

– Слышал, командир. Что ж они сразу не отвечали?

– Я думаю, командир отлучился куда-нибудь, а радист не уполномочен разговаривать. Больше купаться в этом молоке нельзя. Если горючее кончится раньше, чем разойдется туман, будем прыгать.

– Прыгать?! А я без парашюта.

– Отставить шуточки, сержант! Я серьезно...

– И я серьезно, старший лейтенант. Парашют в кабине, только под самолетными чехлами и чемоданчиками нашими. Мы же с техником все приготовили к перелету на новое место.

– Вот это фокус! Немедленно достать и надеть парашют, как положено!

Сохатый развернул самолет на север. Он слышал по переговорному устройству громкое дыхание стрелка, беззлобную его ругань на самого себя, на чехлы и прочие вещи, которые мешали ему подобраться к парашюту.

"Пусть помучается, – улыбаясь, думал Иван, – впредь будет знать, что в авиации есть порядок и закон: лететь пять минут, а собирайся на год".

Он до предела убавил обороты винта и мощность мотора. "Ил" уже не летел, а висел в воздухе. Теперь у Сохатого была только одна задача: как можно дольше продержаться наверху. Переведя машину на минимальную скорость, Иван думал о том, что сейчас не зима и солнце все равно разгонит туман. Только что кончится раньше: туман или бензин?..

– Командир, как с горючим? – услышал он голос Ремизова.

– Что, жарко стало? Работай, пока летим!

– Я-то работаю, да ничего не получается. Не могу добраться до парашюта. Тут у нас в кабине один из трех лишний. Как думаешь, кто: я, пулемет или чемоданы?

– А сам ты как думаешь? Кого выбросить? Дурака или есть другой вариант?

В ответ – в задней кабине громкий хохот.

– Дурака учить надо, командир. Разреши чемоданы выкинуть. Фонарь открою и кому-нибудь посылочку с барахлом прямо на голову.

– Давай. Но чемоданчики-то открой для начала, а то, чего доброго, сдуру и гимнастерки с орденами выкинешь. Самые необходимые вещи сложи в узел и пристрой в фюзеляже. Только смотри, чтобы в тросы управления не попало.

– Понятно, командир!

Через несколько минут возни и невнятного бормотания Сохатый услышал:

– Готово, командир! Узелочек в фюзеляже. Парашют надел. Фонарь закрыл.

– Молодец! А теперь посмотри-ка вниз. Видишь, туман барашками и волнами пошел? Скоро конец ему будет. Прыгать, думаю, не придется. Так что чемоданчики и что ты там еще выкинул – на свои денежки нам с техником покупать будешь. Смотри, разорим мы тебя.

– Смеетесь, командир. А у меня пот аж сквозь сапоги течет от этой операции... Бог с ними, с деньгами-то. Деньги на войне – мусор. Была бы жизнь – деньги будут.

...Через пять минут полета туман стал редеть. В прорехи замелькала земля.

"Как поступить? – спрашивал себя Иван. – Идти дальше, до старого аэродрома? Но тогда без новой заправки обратно не вернешься. Заправят, если бомберы сидят, а если аэродром пустой? Выход, пожалуй, один, немедленно сесть в поле. Через часик можно будет взлететь и вернуться домой без дополнительной заливки бензина".

– Ремизов! Приземлимся на пахоту. В этом районе стабильного фронта не было, вероятно, и окопов нет.

– Садись, коли надо. Только зря чемоданы выкинули.

– Не зря, а по обстановке и для твоей науки. Лучше соображать будете с техником, чего и куда класть...

Сохатый осмотрелся и, выбрав в полотне тумана разрыв побольше, положил над ним "Ил" в вираж.

Внизу, в туманной проруби, как в открытом окне, виднелся светлый яичный желток стерни. Рассматривая оценивающе поле, Иван решал: "Место как будто подходящее... Горючего на обратный путь в обрез. Будем садиться..."

– Петя, на посадке при пробеге будешь смотреть вперед по правому борту. Если заметишь препятствия – скажи. В крайнем случае шасси уберем...

– Понял, командир!

...Сразу после посадки Иван высунул голову в левую форточку фонаря, чтобы видеть, куда они бегут. "Как будто нормально. Открыть бы кабину, чтобы лучше смотреть, но опасно. Если машина попадет в канаву, или шасси придется убирать – фонарь по инерции пойдет вперед и отрубит голову".

– Командир, впереди деревня!

– Вижу. Сейчас начинаю разворачиваться плавненько влево. Разворачиваюсь, а ты смотри, как там!

Самолет побежал по кривой. Иван притормаживал тихонько левое колесо, а сам все время боялся резкого разворота. "Если прозеваю, вертанется наш "Ил" так, что потребуются все запчасти, кроме одной хвостовой лампочки".

– Давай, командир. Еще давай. Пока хорошо! Приближаемся к огородам. Еще давай!

Тело Сохатого под действием центробежных сил стремилось вырваться из привязных ремней и прижаться к правому борту кабины. Самолет кособочило, валило на бок. В голове Ивана все время билась одна и та же мысль: "Лишь бы не сделать левого волчка, тогда правое колесо выдержит и самолет не опрокинется. Если прозеваю – быть битому".

– Осталось метров двести! Сто... Бежим вдоль деревни.

Наконец самолет остановился.

– Кажется, целы и невредимы, – бодро проговорил Сохатый. – С прибытием, товарищ Ремизов! Иди, Петя, восстанавливай ориентировку. Спроси, какая деревня, а я пойду посмотрю жнивье. Раз сели, то и взлететь должны. Самолет-то почти без бензина и без наших "семейных" чемоданов. Ему для разбега сейчас большое поле не понадобится.

Иван осмотрел след от пробега и остался доволен: дождь сюда не добрался, земля была жесткая, для взлета благоприятная. Для гарантии он решил измерить очерствевшую от ветра и солнца прошлогоднюю пашню по диагонали. Надо было насчитать тысячу шагов – восемьсот метров, которые обеспечивали бы безопасный разбег. Закончив промер, облегченно вздохнул: "аэродром" был вполне приличный для взлета.

Шел обратно к самолету, а на сердце лежала тревога – представлял, каково сейчас в неведении командиру полка...

"Звонка от меня с другого аэродрома о посадке нет. Если майору самому звонить в дивизию или в штаб армии и просить узнать, что со мной, – сразу все всполошатся. И тогда начнется: "А как, а почему? Что вы думали, товарищ майор? Способны ли вы вообще думать?"

Плохо ему... По времени бензин у меня уже давно кончился. Ни на какой аэродром я не прилетел. Волнуется командир и никак не решится, что ему делать: докладывать начальству или нет. Тянет время, надеется: вот-вот будет звонок...

Командиру несладко, и эскадрилья грустит. Больше всех, конечно, переживает техник. Володя, наверное, не думает, что нас нет. Надеется. Но он-то один знает, что во второй кабине они уложили парашюты на самый низ их "барахолки".

Володя, Володя... Сколько с ним Иван ни воевал, но переделать его не мог. В любой перелет к новому месту техник так забивал бомболюки всякими запчастями, что самолет загружался больше, чем полной бомбовой нагрузкой. В эскадрилье шутили над его непомерной "железной" жадностью, но Володя лишь молча улыбался, продолжая хищническое накопление и бесконечное складирование у себя всяких деталей.

Пока Сохатый возвращался к машине, около нее собралось человек пятьдесят. Люди стояли кучкой, о чем-то перешептывались. И Иван пошел к ним, решив рассказать, как они с Петей здесь очутились, а потом устроить коротенькую политинформацию о делах на фронте и под конец ответить на вопросы, если таковые будут...

Прошло около двух часов после посадки. Небо смотрело на Сохатого и Ремизова, на деревню, поле, самолет и на всю землю ясным, широким взглядом. И глядя на эту тишь и благодать, летчикам даже не верилось, что оно совсем недавно было так коварно и безжалостно.

Взревев мотором, "Ил" поднялся в широко распахнутые голубые ворота, оставив на поле растекающийся султан пыли и косые следы от колес. С воздуха они казались Сохатому гигантским автографом удачи, а может быть, и его уменья.

Поединок

Днепр отвоевывался огнем и человеческими жизнями. Плацдармы расширялись тяжелыми боями. Аэродромы у реки Орель, с которых штурмовики летали на правый берег Днепра, оказались не счастливее других: полки дивизии платили врагу кровавую дань. Не выпадало дня без минуты молчания в память о невернувшихся. Особенно тяжело переносила это молодежь, вошедшая в бои после Белгорода и Харькова, когда противник был выбит с укрепленных оборонительных рубежей и, отступая за Днепр, не оказывал серьезного сопротивления. Молодежь не успела закалиться в горе прежних потерь, оказалась недостаточно подготовленной к начавшимся сражениям – фашистское командование надеялось удержать "Восточный вал" в своих руках.

Получая боевые донесения, командир дивизии уловил изменение обстановки и попытался нащупать какие-либо закономерности в гибели экипажей. Постепенно, с каждым новым полетом картина прояснялась. Если по всему фронту летчики погибали от разных причин, то в одном квадрате главным врагом штурмовиков и бомбардировщиков оказалась зенитная артиллерия. Почти в каждом полете встречал пилотов неожиданный и точный огонь: один, реже два залпа батареи из шести орудий среднего, а может быть, крупного калибра, после которых часто, к сожалению очень часто, один из самолетов падал подбитым. Фашистская батарея замолкала, а огонь продолжали вести автоматические эрликоновские пушки, от которых вреда почти не было. Батарею искали попутно и специально назначенные разведчики, но безрезультатно: она по-прежнему подстерегала летчиков в своем квадрате.

О неуловимой батарее много говорили и сами летчики, и в штабе. И когда однажды под вечер Сохатого вызвал командир дивизии, Иван сразу почему-то решил, что разговор пойдет о ней...

И верно. Едва поздоровались, как генерал, давно знавший старшего лейтенанта и неоднократно летавший с ним на боевые задания в порядке изучения опыта командира эскадрильи, сразу заговорил о деле:

– Обстановку в районе чертовой батареи и наши потери ты знаешь. Может, попытаешь счастье? Боец и разведчик ты опытный, глазастый, и уменья не занимать. Плацдармы, как видишь, почти стабилизировались. Это немцу выгодно: стрелять можно с основных и запасных позиций. Могут иметься и ложные. Вполне возможно, что батарея воюет на правах кочующей. Получается, как в присказке: у волка много дорог, а .у охотника – одна.

Слушая, Сохатый понял, что решение старшим уже принято: его посылали на поиск этой батареи. И может быть, не на один вылет, что вероятнее всего. Предлагалась дуэль, в которой ничейный результат исключается. "Думай, Иван, о полете, потому как отказаться невозможно. Думай, как лучше ухватить эту так называемую неуловимую батарею?"

– Что, комэск, молчите? Давайте порассуждаем вместе. Затем и вызвал. Генерал взял со стола пачку папирос. Открыл ее и пододвинул Сохатому. Закуривайте. И я подымлю за компанию.

Отказываться Ивану было неловко, и он взял папиросу. Разминая ее, подождал, пока закурит старший, и тоже зажег спичку. Затянулся в молчании несколько раз. Дальнейшее молчаливое курение стало казаться фамильярностью, и он, встав со стула, решительно затушил папиросу.

– Разрешите докладывать?

– Если готов – послушаю, – кивнул генерал. – Только откровенно. Положил папиросу в пепельницу и тоже поднялся со стула.

– Лететь надо одному, чтобы получить полную свободу маневра, но с истребителями прикрытия, конечно, Второе, лететь утром, как можно раньше, пока нет пыли, дыма и пожаров. Третье, в готовности для удара по батарее держать нашу эскадрилью, а мне – второй самолет.

– Разумно, Сохатый. План действий принимаю. В первом полете дам вам на прикрытие шестерку истребителей. Эскадрилью обеспечим "Яками" надежней,чем обычно. Мои предложения принимаются?

– Согласен.

– Вот и хорошо. Вылет с восходом солнца.

* * *

Утро Сохатый встречал в небе. Он вел "Ил" на северо-запад. Слева, снизу к самолету, подплывал парящий туманным дымком Днепр. За ним виднелись правобережные холмы, с одной стороны освещенные солнцем, а с другой пропадающие в своих же тенях, отчего местность казалась искусно закамуфлированной.

Набирая высоту, Сохатый осматривал небо, рядом идущих истребителей и думал, что обстановку для соблазна зенитчиков лучше не придумаешь: на светлом, зелено-голубом небе его самолет даже издалека представляется хорошей мишенью. Ему же надо будет обязательно вызвать огонь на себя и постараться увидеть, когда и откуда будет сделан первый, может быть единственный, залп. Обстановка благоприятная: ни пыли, ни пожаров и видимость хорошая.

Набрав три тысячи метров, высоту для штурмовика невероятно большую, но в данном случае свой главный жизненный резерв, Сохатый уточнил с карты линию фронта на местности и повел свой "Ил" в предполагаемую зону огня батареи, рассчитывая, что никто другой по нему стрелять не будет: на такой высоте он для всех безопасен.

"Чтобы не сбили, надо строить противозенитный маневр с расчетом на время полета снаряда – за пять – семь секунд уходить из ожидаемой площади разрывов на триста – четыреста нерасчетных для зенитчиков метров, – думал Иван. – Если эти условия выдержу, то они в меня при всем желании не попадут. В воздухе снаряды не довернешь".

Сохатый включил передатчик и обратился к истребителям:

– "Маленькие", за воздух полностью отвечаете вы. Мне смотреть вверх некогда!

– Я – пятисотый. Понятно, "горбыль"! Все будет в порядке, занимайся своим делом.

– Ремизов, смотри больше на землю, помогай искать батарею. За воздухом наблюдают "Яки".

– Постараюсь, командир, – ответил стрелок. – Буду вертеть головой на все сто восемьдесят градусов. А за истребителями и небом тоже поглядывать не грех.

Иван вел машину то со снижением, то с набором высоты, а про себя считал секунды: двадцать одна, двадцать две... Как только доходил до двадцати пяти, резко доворачивал "Ил" на новый курс и начинал счет сначала.

Глаза его непрерывно и внимательно ощупывали землю, еще прикрытую в низинах легкими паутинами тумана, выхватывали из ее пестроты полянки, заросли кустарника, огороды и сады в хуторах. С особой старательностью осматривал он дороги, идущие "в никуда", и, как правило, в тупиках находил войска, артиллерию, но не ту, которую искал. Немцы пока по нему не стреляли, и в этой тишине чувствовал Иван себя неуютно, напрягался, ощущая опасную неопределенность. В голове все время билась одна и та же мысль: "Раз не стреляют, значит, прицеливаются. Маневрируй!"

Так, убеждая себя, он без помех пролетел над фашистскими войсками вдоль линии фронта около двадцати километров и развернулся обратно. "Где же эта проклятая батарея?" – успел подумать Сохатый, и тут враг открыл по нему стрельбу, не захотел больше терпеть нахального разведчика.

Иван дал мотору полные обороты и, набирая скорость, пошел через огонь. Не надеясь попасть в стрелявшие батареи, с большой высоты сбросил бомбы в двух местах и опять повел самолет по зигзагообразной волне.

Фашисты стреляли четырьмя, восемью или двенадцатью снарядами среднего калибра, передавая самолет, как эстафетную палочку, друг другу. Во влажном утреннем воздухе трассы от снарядов виделись Ивану хорошо. А вот снайперская шестиорудийная батарея молчала.

Чтобы передохнуть от напряжения и подумать в спокойной обстановке, Иван вывел самолет на свою территорию.

"В чем же дело? Почему не стреляла та батарея? Может быть, слишком откровенный противозенитный маневр хорошо был виден с земли и поэтому, не надеясь попасть, они не стали себя демаскировать? Возможно, выжидали время? Тогда их задача не в прикрытии какого-то конкретного объекта, а в другом: при благоприятных условиях вести огонь на поражение, чтобы деморализовать наших летчиков, снизить общую эффективность их действий. Если так, то задача у батареи более ответственная... Что же предпринять?"

Сохатый решился пройти над врагом по прямой, не маневрируя по направлению. Такой полет будет принят фашистами за фотографирование площади. Уж тут-то батарейный командир обязательно "клюнет" – более выгодных условий для стрельбы не бывает.

– Стрелок, как дела?

– У меня все в порядке, командир.

– Придется еще раз лезть черту в зубы.

– Если надо, то наше дело солдатское. Вытерпим.

– Молодец, другого ответа не ждал.

Сохатый решил зайти второй раз километров на десять севернее, чтобы расширить район поиска.

– "Маленькие", если горючее есть, то пойдем еще раз, – обратился Иван по радио к сопровождающим его летчикам.

– Бензин пока в норме, только "мессы" прилететь могут. Разведку они не любят. Вон как всполошились.

– Успеем до них еще раз пройти... Пошли, что ли?

– Тебе видней. Если будет драка, уходи сразу к земле. С тобой пойдет пара.

– Ладно.

Над своими войсками Сохатый поднабрал еще пятьсот метров высоты и стал заводить "Ил" в чужое, успокоившееся временно небо. Пока не стреляли, но он, не веря тишине, все больше и больше разгонял скорость, рассчитывая, что постоянное нарастание скорости при залпе зенитной батареи выведет "Ил" впереди разрывов, а потом и по направлению легче будет маневрировать.

Десятикилометровый отрезок пути заканчивался, когда он увидел шнурообразные следы от полета пяти снарядов. Отворачивая машину в сторону, на дальнем конце белесых следов Сохатый обнаружил батарею из шести орудий. Мысль уловила различие между пятью и шестью, но тут он почувствовал удар в самолет и услышал треск разрыва. "Это тот, которого я не увидел". "Ил" тряхнуло и начало опрокидывать на крыло. Сохатый обеими руками ухватил ручку управления, пытаясь вывести самолет из крена. Но машина не подчинялась. Иван кинул взгляд на правое крыло и увидел в нем огромную пробоину: завернувшийся против потока воздуха дюралевый лист обшивки тормозил крыло, и от этого все больше нарастал опрокидывающий момент. Стремясь уменьшить сопротивление воздуха, Иван перевел машину в набор высоты и сбавил мотору обороты: скорость начала падать. Почувствовав облегчение, Сохатый понял, что управление не перебито, самолет управляем, только к нему надо приспособиться. Тяжело дыша от усилий, спросил:

– Петь, ты живой? Не ранило?

– Нет, командир. Пронесло. Батарею вижу! – голос был относительно спокоен. Ремизов, видимо, не представлял, сколь тяжелую борьбу за жизнь машины выиграл летчик.

– Я тоже наблюдаю... – И передал истребителям: – "Маленькие", уходим домой!

Сохатый решил снижаться глубокой спиралью, которая могла быть принята противником за падение самолета, а ему позволяла понаблюдать за расположением батареи, лучше запомнить местность, чтобы во втором вылете сразу точно выйти на нее.

* * *

На малой высоте, маскируясь в лучах низкого солнца, он вышел на свою территорию, перелетел через Днепр и отправил истребителей вперед себя на посадку. Он еще не знал, как посадит машину: на большой скорости не хватало силы удерживать "Ил" без крена и на прямой, но едва уменьшал скорость, разбитое крыло теряло опору в воздухе и самолет опрокидывало на бок. Ивану хотелось немедленно сесть, потому что он представлял непоправимо трагический исход полета, если вдруг из-за повреждения взрывом лопнет какая-нибудь тяга управления. Но посадка "вне дома" делала вылет пустым, а риск неоправданным: если батарея сменит огневую позицию – надо будет искать ее снова. Ему или кому-то другому вновь придется играть со смертью.

Показался аэродром. Посадочная полоса оказалась свободной. Иван выпустил шасси и начал потихоньку снижаться. Внимание его теперь сосредоточилось на одном: сделать так, чтобы "Ил" побежал по земле на скорости больше посадочной на целых пятьдесят – семьдесят километров, покатился без отскока, который мог бы его опрокинуть. "Как только самолет коснется колесами земли, надо сразу же выключить мотор". Иван не сомневался, что посадит самолет, хотя раньше ни ему, ни кому-либо другому в полку не приходилось проводить такой эксперимент. "Главное сохранить спокойствие и рассудительность – только это может спасти самолет и экипаж. Если покрышки колес не повреждены, все обойдется".

Нажал на рычаг включения тормозов колес – тормозные камеры держали воздух. Это уже удача. И все же: если пробита одна из покрышек, то разворот на пробеге не исключен, а тормоза не хватит. "Ничего, тогда сразу уберу шасси и положу "Илюху" на фюзеляж – вреда ему при ползании будет меньше, и нам с Петром безопасней".

– Стрелок!

– Слушаю, командир!

– Когда будем садиться, могут быть осложнения. Смотри, чтобы при резком торможении тебя не ударило затылком о бронеплиту, а по губам пулеметом.

– Понял. Как скажешь "садимся", я на пол кабины сяду, а пулемет в сторону выкачу и придержу.

Сохатый подводил самолет все ближе к полосе, стараясь поставить его колесами на землю почти из горизонтального полета. Наконец он почувствовал, что колеса коснулись земли, и он тут же выключил мотор и взялся рукой за кран уборки шасси, настороженно вслушиваясь в поведение машины. Самолет пробежал метров триста – четыреста по прямой на колесах, а потом опустил хвост на заднюю опору. Иван успокоился: покрышки были целы, а тормоза исправны. Остановились. Самолету повезло: корежить его при посадке на брюхо не пришлось.

В наступившей тишине, в отсутствие рабочих вибраций, Сохатый с удивлением услышал, что все его тело дрожит, а из глаз льются слезы. И он понял, что дрожь и слезы не от страха, а от резко наступившего облегчения.

"Ничего, пока подъедут люди – это пройдет". Вытерев рукавом пот и слезы с лица, он открыл фонарь, затем расстегнул привязные ремни и парашютные лямки и, поднявшись из кабины, сел на ее борт.

Прошла целая минута, пока из второй кабины показалась улыбающаяся физиономия стрелка. Убедившись, что Петр цел и невредим, Сохатый спрыгнул с крыла на землю и лег на спину, разбросал руки и ноги в стороны и закрыл глаза: спину ломило, а дрожь в руках и ногах не проходила. Иван, как сумел, расслабился. Слушал свое тело и явственно ощущал, как с него стекало в землю напряжение.

Услышал, как стрелок, громыхнув сапогами по металлу крыла, спрыгнул на землю, шагнул к нему и тревожным голосом спросил:

– Что с тобой, командир? Ранен?

Иван открыл глаза, потянулся, как после сна.

– Нет, целый! Просто отдыхал. Посмотрим пробоину? Молодец, "Илюха".

Сохатый нырнул под разбитое крыло: через пробоину виднелся большой кусок неба.

– Ремизов, иди сюда! Становись рядом.

Места в дыре хватало на двоих. Рваные лохмотья дюраля по краям пробоины не помешали им встать во весь рост.

– Теперь видишь, что такое "Ил", Петя? Любая другая машина потеряла бы крыло в воздухе. А эта летать будет.

– Уразумел, командир. Спасибо Ильюшину и рабочим за такую машину. Сколько раз она уже нас выручала, да и не нас одних... – Ремизов посмотрел в потное, осунувшееся лицо старшего лейтенанта и только теперь по-настоящему понял, что жизни их висели на волоске. Вспомнил, что в случае удачной разведки планировался второй, уже групповой вылет. Непроизвольно спросил: – Командир, еще полетим?

– Обязательно. И чем быстрее, тем лучше.

Подъехал командир полка.

– Сохатый, вылезай! Рулить можно или нет?

– Можно. Мотор и тормоза исправны. А по-другому было не посадить.

– Вижу... Нашел?

– Разыскал пушкарей. Надо быстрей лететь.

– Тогда поехали к летчикам. Самолет без тебя уберут.

Через пятнадцать минут Сохатый вновь был в воздухе. Он вел эскадрилью за Днепр, имея только одну задачу – уничтожить найденную батарею.

Девятка "Илов" летела низко над землей. Сохатый получил разрешение на немой полет до цели и не взял с собой истребителей на непосредственное прикрытие, ч.тобы они не демаскировали группу. Истребители летели к линии фронта отдельно, обязавшись ждать возвращения Сохатого из немецкого тыла западнее переправ через реку, чтобы помочь ему в случае необходимости в расположении своих войск. Конечно, такой план взаимодействия был более сложным, рискованным, ;но комэск и командир полка знали своих летчиков и стрелков, надеялись, что десяток километров самостоятельного воздушного боя с "мессершмиттами" они выдержат успешно.

Прошло более сорока минут после того, как батарея подбила Сохатого. Он торопил девятку, не жалел моторов, выжимал из них последние силы. Его беспокоил один вопрос: сменили зенитчики огневую позицию или нет? Думал, сопоставлял, волновался и надеялся, что на новое место из-за одного сделанного залпа они не переехали, тем более что он не докладывал по радио об их расположении. Батарейцы, должно быть, самонадеянные; маскируются хорошо, стреляют метко и мало, никто их тут еще не бил.