Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Михаил Одинцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Радист, с кем связь держишь?

– С аэродромом посадки, командир. Передали, что будут информировать о погоде и сообщат какое-то их решение.

– Понял... Штурман, как твои дела?

– В норме. Только облачность под нами пошла не по плану.

– Какое ваше мнение?

– Думаю, что плохо... Низкая она. И все ближние аэродромы в долине будут ею закрыты. До Хабаровска топлива нет. Проситься надо на Владивосток. Может, там нас примут?

– Спасибо. Мудрейший вы человек!

Сохатый иронизирует – сейчас это единственное средство для поддержания рабочего тонуса. Говорит, а сам наперед знает, что Лапшин обязательно найдет способ отплатить ему за подковырку... "Ну и пусть. Зато так интересней. Шутка товарища – эликсир для души в трудных условиях. Ожидание же подвоха заставляет быть настороже, чувствовать себя "по-бойцовски".

– Считай, командир, что тебе повезло: с умным штурманом летаешь.

– Молодец, от застенчивости не умрешь.

– Так штурманам иначе и нельзя: на земле нами все командуют. Одно спасение – воздух; здесь чувствуешь себя на коне и даже право голоса имеешь.

– Не прикидывайся "рязанской сиротой". Кто вас обидит, тому и дня не прожить.

– Если бы так было, то в авиации давно остались бы только одни штурманы.

– Сдаюсь! Твоя взяла.

Лапшин смеется. Ивану же не хочется больше поддерживать этот шутливый тон: в словах штурмана немалая доля истины. В голове вертится: "Здесь чувствуешь себя на коне..." Слова эти вырвались, конечно, случайно, но они в какой-то степени отражают сложившуюся обстановку.

"Трудно ему, герою войны, привыкать к теперешним условиям службы. Началась новая эпоха – время радиокомпасов и радиомаяков, дальномерных и инерциальных навигационных систем, бортовых локаторов и счетных машин. Они изменили людей. Молодых летчиков и штурманов уже не интересует, как нас прежде, самолетовождение по магнитному компасу и земным ориентирам. Когда мы рассказываем им, как летали в Отечественную в снегопады и дождь при облачности в сто – триста метров над землей, молодежь слушает с недоверием..."

Память переносит Сохатого на Волгу, в мемориальный музей Валерия Чкалова. Он вновь переживает встречу с мужеством людей, пролетевших через Северный полюс в Америку на АНТ-25... "Шедевр тридцатых! Как ты далек и удивителен из наших дней, неправдоподобно стар, очень прост для непросвещенного взгляда и невероятно сложен для полета!.. Новые возможности оттеснили, отодвинули на второй план старые летные истины. Век радиоинженерной навигации изменил штурмана и его службу, но не их роль и значение. Упростилось отношение людей к небу, оно сделалось доступней человеку. Однако эта "легкая" досягаемость по-прежнему очень обманчива. Слишком доверчивые дорого платят за свои ошибки".

Сохатый прослушал по радио информацию о метеообстановке. Она была неутешительна: всюду туман.

Туман опередил их прилет на двадцать минут, а прогноз – на целый час, превратив небо в пространство без надежной жизненной опоры, невидимые границы которого теперь для Сохатого определялись только остатком керосина в баках самолета. И это пространство в форме замкнутого круга с каждой новой минутой полета все больше сокращало свой радиус, отгораживая чертой недоступности аэродромы с хорошей погодой.

Земля закончила передачу.

В наушниках тишина: вблизи нет других самолетов. Нет разговоров и в экипаже. Штурман и стрелок-радист молчат... Сохатый ищет выход из безнадежного, кажется, положения. Ему сейчас не время думать о себе: он не имеет на это права, пока не придумает что-нибудь приемлемое для всех.

Иван Анисимович торопливо перебирает в памяти названия ближайших аэродромов. Вспоминает отличительные особенности каждого из них, пытаясь найти там холмы, леса, может быть, городскую жизненную теплоту, которые могли бы задержать распространение тумана или растопить его. Мысль, закончив исследование одного объекта, быстро перебрасывает свои цепкие щупальцы на другой, но все время помнит людей, находящихся рядом.

– Сто второй, я – "Ракета", вы погоду приняли?

Земля спрашивает, скрывая свою тревогу, не выдержав молчания экипажа. На аэродроме волнуются больше находящихся в воздухе. Оно и понятно: метеослужба гарантировала погоду, а когда она начала портиться просмотрели и поэтому опоздали ему сообщить, лишив таким образом Сохатого возможности сманеврировать и временем полета над океаном, и выбором места посадки.

– Принял, принял погоду. И понял, что плохая. Но мне идти больше некуда. Топлива на сорок минут. До вас пятьдесят километров. Давайте думать вместе. Начал снижение.

– Сто второй, посадку разрешить не могу. Нет условий. Придется прыгать.

– Парашютом воспользоваться никогда не поздно. Растолкуйте-ка лучше поточнее погоду. Что все же за туман? Какой он?

– Туман сплошной. Выносит его с озера. Пока суша теплее воды, поэтому туман приподнимается над землей и плывет над аэродромом на высоте метров двадцать – тридцать. Видимость под ним – километр-полтора.

От услышанных слов Ивану становится легче. Сердце мгновенно отзывается на проблеск надежды, еще неосмысленной, смутной, и начинает с силой пульсировать в висках.

– Эх ты, "Ракета"! Разве можно так давать погоду? Хоть и маленький просвет над посадочной полосой, но ведь есть?.. Запрещаешь посадку ты правильно, по закону. А я на свою ответственность хочу попробовать сесть. Сделаю первый заход пристрельный. Если шансы будут, со второго раза попробую садиться... Оборудование на борту все включено, приборы работают нормально.

– Сто второй, не могу вам этого разрешить. Чем такие попытки заканчиваются, всем известно.

– Мне это ведомо не хуже. Сейчас посоветуемся и сообщим наше решение... Экипаж, слышали обстановку? Над аэродромом приподнятый туман. Конечно, между землей и небом малюсенькая щелка, меньше нормы в три раза, но попробовать можно. Чем ошибка может закончиться, наверное, представляете, так что неволить не могу. Если не согласны попытаться, то будете прыгать. Это безопасней и надежней...

– Раз так, то давай, командир, постараемся. Я согласен.

– Позиция штурмана определилась... Как радист?

– Подчиняюсь большинству.

Ивану приятно единодушие боевой ячейки. Где-то в глубинах самолюбия затронута и профессиональная гордость летчика: "Ведь не случайно же они доверяют мне свои две жизни".

– Хорошо, товарищи мои! Спасибо за доверие... А теперь всем за работу!

Предстоящая посадка заставляет Сохатого спешно заняться арифметикой. Он начинает соединять воедино секунды полета и снижения со своим уменьем, чтобы определить наличные жизненные резервы.

"Допустим, туман от земли двадцать, а снижение три метра в секунду, что же в таком варианте получится?

Кабина расположена на высоте четырех метров от земли, начало посадки с семи, пока пойму, что вышел из тумана, нужна хотя бы секунда... В резерве остается шесть метров, или две секунды, на принятие решения о посадке и исправление возможных ошибок при заходе на полосу... Две-три секунды, после которых можно еще успеть увидеть бросившуюся тебе навстречу смерть или бесконечно долгую в секундном исчислении жизнь".

Иван Анисимович стремится посмотреть на себя с нейтральных позиций, хотя их существование, по его убеждению, вообще-то сомнительно. Молчание в остром споре, так же, как и демонстративный нейтралитет, – тоже позиция, которая активно отражает точку зрения человека... Но на размышления внимания уже не хватает: самолет и работа с ним не оставляют свободного времени... "Примеряться надо с полным старанием. Теперешний заход предопределит окончательное решение", – эта мысль вытеснила из головы все, не относящиеся к быстро бегущим секундам.

...Выпущены колеса и посадочные закрылки. Машина планирует в молочную белизну. Когда до земли остается сто двадцать метров, а до начала полосы два километра, самолет встречается с верхним краем тумана и окунается в него.

"Туман только начинается, – размышлял Сохатый. – При нормальной погоде я должен был бы на этой высоте уже выйти из облаков и видеть перед собой посадочные огни аэродрома. А в этом заходе – все не так... Опасно нырять в воду, не зная дна. Смотри, не сломай шею!"

Высота пятьдесят метров... От красных огней, размещенных перед посадочной полосой, туман окрасился в кровавый цвет.

В наушниках голос стрелка-радиста:

– Командир, огни приближения по левому борту! Заговорил и штурман:

– Идем правильно. Выше нормы пять метров!

– Понял. Смотреть за высотой. Уходим на второй круг с двадцати метров. Определить нижнюю границу тумана.

Сохатый бросил взгляд на секундомер. "Проговорил шесть секунд потерял двадцать метров".

– Командир, двигатели!

– Пошли! Штурман, смотреть на землю! Иду по приборам!

Сохатый двинул сектора управления двигателями от себя и почувствовал, как с ростом оборотов они плавно потащили машину вперед... Скорость двести пятьдесят – двести восемьдесят километров.

– Увожу корабль вверх.

– Командир, полоса под нами! – доложил штурман.

"Ему хорошо. Штурман сейчас смотрит вертикально вниз. А у меня такой возможности нет: расположение кабины не позволяет и нельзя оторвать взгляда от приборов, если не хочешь попасть в рай".

– Лапшин, как прошли?

– Точно по центру полосы, командир!

Доклад штурмана обнадеживает Сохатого. Вытерев рукавом куртки взмокший лоб, он старается сбросить с себя излишки напряжения, продышаться... Бомбардировщик вырывается из белой пелены в дымчатое небо, и Сохатый кладет его в разворот для выхода на обратный посадочному курс.

– Что же будем делать дальше, товарищи экипаж?

Иван говорит это будничным голосом, слушает сам себя, и ему кажется, что так необходимая сейчас обыденность интонации получилась. Важно, ох как важно быть сейчас уравновешенным и уверенным. Надо утвердиться в спокойствии самому и вселить его в штурмана и стрелка-радиста. Если кто-нибудь из них не выдержит напряжения последних секунд, сорвется на крик, который отвлечет внимание летчика от главной работы, – тогда пиши пропало, труды окажутся напрасными.

– Как самочувствие, командир? Устал?

– Ничего, до выхода на посадочный курс передохну.

– Если сумеешь повторить такой же заход – сядем...

– "Ракета", я – сто второй. Еще одна попытка, теперь с посадкой!

– Вас наблюдал. Заход был правильный. Повторяю: посадку разрешить не могу, не имею права!

– "Ракета", мы же добиваемся у тебя не разрешения, а докладываем о наших действиях. Ты дал команду прыгать. Мы ее приняли. Безопасность наша на моей совести... Включай огни на полный накал. Боковые посадочные прожектора не зажигать, а продольный луч опусти пониже, чтобы он не засвечивал нижнюю границу тумана.

Иван надевает кислородную маску. Туго усаживает ее на лицо и открывает полностью вентиль аварийности подачи кислорода. В рот врывается тугая, пахнущая морозцем струя. Он не успевает ее полностью расходовать, и от этого под маской создается небольшое избыточное давление. Вдох делается легким, а прохладный кислород пробирается глубоко в грудь, разливается бодростью по телу и осветляет голову.

...Скоро разворачиваться для нового захода на посадку. Иван прислушался к своему самочувствию: нервы отдохнули от предыдущего напряжения, он ощутил спокойную собранность. В голове, не нарушая рабочего оптимизма, бродит география летных происшествий, случавшихся в подобных случаях, вспоминаются тамошние ошибки... Пока есть свободная минутка, Иван эти мысли не прогоняет – такое самообразование накоротке не во вред делу: оно настраивает на осторожность и предельное внимание, позволяет лучше понять подстерегающую опасность.

Сохатый снимает маску и на всякий случай закрывает вентиль кислородных баллонов – так безопасней.

– Штурман, начали разворот! Все внимание – высоте. На планировании, начиная с четырех километров, дальность до полосы давать через каждые тысячу метров, только без лишних слов...

– Есть! Буду говорить одни цифры в последовательности: дальность, скорость, высота.

Секундная стрелка отпрыгала по циферблату беззаботным кузнечиком восемь кругов. Осталось – две минуты.

– "Ракета", сто второй на прямой. К посадке готов! Радиооборудование аэродрома и мои приборы работают нормально. Дальность – двенадцать километров.

– Понял. Прожектор включен. Погода без изменений.

– Принял!.. Экипажу подтянуть привязные ремни. Поставить их на стопор! – А про себя подумал: "В трех семьях семеро ребятишек..."

По приборам Сохатый видел, что идет левее оси посадочного курса метров на сорок, но специально не доворачивал машину. Рассчитывал, что самолет поднесет ветерком к оси посадочной полосы, стрелка курса тогда сама подойдет к нулевой отметке.

"Важно удержать взятое направление, не уплыть с одной стороны полосы на другую. По ветру неточность в заходе исправить всегда намного проще, нежели наоборот".

Самолет вторично опускается в туман...

– Командир! Два, двести пятьдесят, сто!

– Слышу, левее тридцать! "Еще двадцать пять Секунд. Из них решающие десять..."

Сохатый прижимает бомбардировщик штурвалом вниз, чтобы побыстрее пройти уровень высоты в пятьдесят метров. После них, если самолет окажется выше глиссады, – снижение может увеличить только безумец. Качнул самолет вправо, увеличил курс на один градус с надеждой: "Если выдержу идеально поправку, то с гарантией выйду на посадочную полосу".

– Километр, двести пятьдесят, пятьдесят! Уменьшай скорость!

– Левее двадцать. Нельзя... С малой скорости не уйдем на второй круг.

Самолет летит в ореоле рубинового тумана.

Иван чувствует, как мышцы спины начинают каменеть от напряжения, но расслабиться не удается. Хорошо, что руки в рабочем состоянии: слушаются и чувствуют рычаги управления самолетом.

Все внимание: курс, крен, высота!..

Накрениться на крыло – значит, уйти с курса.

Глаза, мозг, руки, ноги – спаялись в одно целое.

Курс, крен, высота!

Рассматривать каждый прибор нет времени – взгляд Сохатого охватывает их все сразу, а мозг тут же осмысливает показания: годы работы, вложенные в доли секунды.

Курс, крен, высота!

Даже не высота, а потеря ее в секунду.

Курс, снижение, крен...

– Командир, высота тридцать, дальность пятьсот.

– Курс, глиссада по нулям!

Левой рукой Сохатый осторожно берется за сектора управления двигателями. Бросает взгляд на радиовысотомер. Стрелка его подрагивает между вторым и третьим делениями – каждое по десять метров.

Только бы не лопнули нервы. От напряжения больно челюсти.

– Командир, полоса! – Голос штурмана громкий, торжественный.

Космы туманного пламени оторвались от фонаря и метнулись вверх. В кабине потемнело.

Иван поднимает глаза от приборов к лобовому стеклу... Накрытые низкой розовой крышей тумана два ряда желто-белых огней несутся прямо на него.

Он убирает обороты двигателей... Сажает самолет. Стелющийся по земле луч посадочного прожектора освещает им дорогу в жизнь.

* * *

Самолет на стоянке. Двигатели выключены. Сохатому не хочется открывать фонарь, выходить из кабины. Он не слышит в себе желаний. Только одна усталость.

В тишине неторопливо плывут мысли.

"То, что ты сейчас сделал, – смертельно опасная дерзость... Нет, это не безрассудство, а риск на грани возможного!

Он рассчитан и обоснован. У меня в резерве было около пяти секунд... В скором времени, когда заходить на посадку будут не вручную, а в автоматическом режиме, – такая посадка, наверное, станет обычным явлением.

...Надо будет попросить Лапшина и Золочевского не говорить женам об этой посадке. Зачем их заставлять волноваться задним числом? Наше молчание нельзя сравнивать с обманом. В молчании – наша любовь...

А риск – служба!"

Цель – атака

Передав истребитель инженерам и техникам для подготовки к новому вылету, Сохатый мог отдыхать.

Но разве до отдыха, если весь ты еще во власти только что законченного полета, а вскоре вновь предстоит подняться в небо?

...Сохатый вместе с другими летчиками сидит в предстартовом домике, в маленькой столовой. С добрым интересом посматривает на пилотов, слушает их негромкие разговоры: о подробностях полета и о погоде, об успехах и промахах. Словно летчики не ужинают, а продолжают все вместе лететь...

Такое чаепитие подвижно-текуче. Оно подчиняется общему ритму аэродромной жизни. Команды руководителя полетами, раздающиеся из репродуктора селекторной связи, поднимают из-за стола иногда по одному, а чаще сразу по нескольку человек, и летчики, сразу посерьезнев, уходят в пасмурную ночь, а им на смену появляются другие, разгоряченные, только что вернувшиеся из неба.

В лейтенантах и капитанах, сидящих за соседними столиками, Иван Анисимович видит не только подчиненных, но и самого себя, свою молодость. Кое-кто из этих парней уже успел по-настоящему вжиться в небо, держится в нем уверенно, а некоторые только подошли к его ночному краю и нуждаются в помощи более опытных пилотов.

Сидящим рядом с Сохатым летчикам не исполнилось еще и по тридцать пять. Он же в течение этих десятилетий бороздил небо, облачался в летные доспехи. Рассматривая одежду молодежи, да и свою со стороны, Иван вспоминал летное снаряжение прошлых лет.

Легкий летный шлем тридцатых годов, защищавший голову только от ветра, врывавшегося в открытую кабину самолета... Как память о заре авиации и своей молодости он хранил дома такой шлем с вставным металлическим "ухом", к которому подсоединялся резиновый переговорный шланг. Случалось, летчик-инструктор или штурман забывали второй его конец заткнуть пробкой от шума тогда можно было обалдеть. Конечно, чаще всего пробками в полете не пользовались, но щадя друг друга, обычно переговорный раструб прятали в комбинезоне на груди или засовывали поглубже в бортовую сумку.

В сороковых годах появилась застекленная кабина, мягкий шлемофон обеспечивал не столько звукоизоляцию, сколько радиосвязь, без которой теперешнее поколение авиаторов не мыслит полетов.

В стремлении летать "быстрее, выше, дальше" возникли новые проблемы по обеспечению безопасности пилота в аварийных ситуациях. Это вынудило надеть на шлемофон металлический защитный шлем с воздухоотбойным стеклом-фильтром. Но и таких мер вскоре оказалось мало.

Сохатый посмотрел на свой стол, где рядом со стаканом чая лежал его стальной гермошлем с поднятым толстым стеклянным забралом. Иван ощутил на теле туго затянутый специальный высотный костюм – сродни водолазному, хотя он и предназначен для защиты не от воды, а от вакуума стратосферы.

Отхлебывая чай маленькими глотками, Сохатый мысленно увидел весь арсенал шлемов, комбинезонов, курток, высотных вентиляционных и обогревательных костюмов, масок, обуви и перчаток, которыми приходилось ему теперь пользоваться в полетах. И от этого видения еще обостренней почувствовал стремительность бега времени, одевшего водолаза, летчика и космонавта в родственные одежды.

Закончив чаепитие, Иван Анисимович поддел на локтевой сгиб, как на крюк, гермошлем и пошел в комнату отдыха, где было потише. Устроившись в кресле, он прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться на предстоящем полете, и стал ждать готовности самолета и свое время взлета.

В небе руководитель полетов поддерживал строгий порядок: для самолетов с теперешними скоростями оно, как улица современного города для автомобиля, временами оказывалось тесным. От быстроты смены обстановки и самолетной тесноты полеты становились все сложнее. Но дневное небо для истинного летчика – только разминка перед ночными трудностями. Сохатый любил звездное, безлунное небо. Он не уставал говорить молодым: "Ночь дана людям для отдыха, а мы, пилоты, наперекор своей природе ночью можем выполнить работу не хуже, чем днем: прилететь, куда надо, отыскать в кромешной тьме цель и поразить ее. Вдумайтесь – мы все можем. А ведь даже птица ночью не каждая летает".

Ему иногда хотелось еще добавить: "Рыцари неба, гордитесь своим делом и мастерством, только не зазнавайтесь". Но таких слов произнести им было нельзя: летчики не признают высокопарный "штиль", стесняются и избегают его.

– Сто второй! Контроль первого полета положительный. Безопасность соблюдена. Самолет – борт номер сорок пять – исправен. Готовность к вылету!

* * *

Услышав свой позывной и оценку предыдущего вылета, Сохатый улыбнулся, убрал в наколенный карман планшетку с записями и поднялся с кресла.

Ему нравился такой вот авиационный демократизм. В нем курсант и капитан, майор и генерал – все были равны перед небом единством категорий мастерства и объективностью оценки за свое личное уменье, потому что ни самописцы, ни самолеты глаз не имеют, погон не видят и тонкостям субординации не обучались, а признают лишь летчика.

Сохатый взлетал...

Двигатель выдохнул ярким пламенем, и ракетоносец рванулся вперед. Боковые огни взлетно-посадочной полосы, чиркнув светящимися шнурами по краям кабины, остались позади. Самолет оторвался от земли и, поджав шасси под треугольное крыло, преобразился: стал подобен стреле, выпущенной в небо.

Всего ничего, малюсенькую житейскую минутку назад, которая для иных людей ничего не значит, самолет и генерал Сохатый стояли на тверди. А теперь, разогнавшись до тысячи километров в час, истребитель уносил пилота все дальше от земли. Счет времени в минутах не очень-то подходил для перехватчика. Его летная минута, состоящая из шестидесяти секунд, всегда была строго распределена на неотложные и первостепенные дела.

Взлет взял от минуты пятнадцать секунд. Но если перечислить все, что делал Сохатый за это время, видел, оценивал, поправлял и успевал чувствовать, – получился бы маленький справочник по авиационной технике, механике, метеорологии и психологии. По прочтении его непременно возник бы вопрос: где предел твоих возможностей, человек?

Еще десять секунд – и самолет ворвался в облака, а летчик успел задрать его нос на сорок градусов, чтобы подобно брошенному из пращи камню улететь как можно дальше.

Летчики-перехватчики привыкают в наборе высоты работать полулежа. И тело Сохатого не замечало каких-либо неудобств, он спокойно занимался привычным делом – управлял машиной, посматривая на высотомер, торопливо отмеривающий тысячи метров. Прибор как будто боялся отстать от бегущей по циферблату часов стрелки секундомера. Напряженная спринтерская гонка была в разгаре: каждые десять секунд – новая тысяча метров высоты. Бешеный ритм полета.

Ночь и самолет. С ними наедине, в согласии и противоборстве летчик...

Летчик и самолет – внешне слаженный дуэт. Как будто бы и в трио небо, самолет, летчик – все его участники тоже равноправны. Но так кажется только при первом рассмотрении.

В этом содружестве человек – самый младший.

Летчик – вечный ученик. Только через уменье приходит к нему ощущение кажущегося равноправия, силы. Учиться, конечно, приятно, если хочешь и умеешь учиться, но иногда бывает и обидно, что отметки-то за выученный урок определяют неодушевленные – небо и самолет, а люди лишь формально их регистрируют.

Небо строптиво. Оно всегда может наказать летчика и самолет за фальшиво взятую ноту.

Самолет тоже способен предъявить иск пилоту. И живет с ним в мире, безропотно подчиняется ему только до тех пор, пока человек приказывает ему в рамках самим же заложенных в машину законов.

...Высота пять тысяч метров. Семь...Девять...Форсажное пламя двигателя, как раскаленная пика, прожигает облака и все выше проталкивает в них боевой наконечник – истребитель. Пламя пульсирует. От его тепла облака словно плавятся, и Сохатый видит себя внутри раскаленного шара, стенки которого, совсем рядом, дышат огнем и переливаются всеми цветами радуги. Скорости в тысячу километров оказывается мало, для того, чтобы догнать и проткнуть носом самолета эту призрачную стеклоподобную сферу, она все время летит с ним рядом.

Девять тысяч...

"Миг" врывается в темноту, как в пустоту. Иван Анисимович понимает, что окружившая его темень – признак отсутствия облаков. Пламени форсажа не на что больше опереться, не от чего отразить свой трепещущий свет. Он понимает это, но все равно в глубине сознания мелькает настораживающая мысль: "Не потух ли форсаж?" Сохатому хочется уменьшить угол набора высоты, но взгляд тут же скользит по приборной доске вправо вниз, туда, где расположены приборы контроля работы двигателя: надо убедить себя в ложности восприятия...

Да, форсаж, как и прежде, горит...

Убедившись в исправности, Сохатый оставляет на короткое время приборы, чтобы взглянуть на застывший в ночи звездный мир.

Правее самолета он видит тонкий медно-белый серпик луны, который ничего не освещает, а лишь присутствует на черном бархате небосвода, как бы доказывая вечное постоянство Вселенной. Лунный месяц нарождался, и светлый его серп повернут горбушкой наискосок вниз, как будто для того, чтобы при своем движении по небу загребать встречающиеся на его пути звезды.

От взгляда на луну угол, под которым истребитель идет вверх, кажется Ивану еще больше, и ему невольно в шутку или всерьез думается: "Самолетик, куда же ты меня, чертушка, несешь? Луна-то уже ниже нас, а мы с тобой все куда-то торопимся?"

Одиннадцать тысяч...

Сохатый выводит машину в горизонтальный полет и выключает форсаж. Двигатель с воющей высокой ноты переходит на добродушную воркотню, освобождая летчика от стартового напряжения.

– Земля, я – сто второй. Зону дежурства занял!

– Сто второй, выполнять правый вираж!

Теперь от пилота требуется повиновение командному пункту, который своими локаторами просматривает воздушную даль на сотни километров. Вначале земля найдет в безбрежном океане темноты несущуюся песчинку – "самолет врага", потом наведет на него дежурящий на высоте истребитель. Зона позволяет перехватывать цель на максимальном удалении от охраняемого объекта.

Сохатый делает вираж. Звездный хоровод катится влево. Крен на развороте увеличивается – звезды набирают скорость. Крен уменьшается – небо заметно успокаивается, и сонмы искрящихся миров плывут плавно, струятся по фонарю не торопясь. Вираж перед атакой для Сохатого подобен ожиданию команды на выстрел.( когда рука уже на спусковом крючке. Иван Анисимович весь внимание – ждет указаний КП и слушает, как в эфире на его радиоволне появляются новые голоса – взлетевшие за ним летчики докладывают о своей готовности к бою. Им придется атаковать условного противника вслед за их командиром. Все, как на войне: первый не сбил, бьет второй, третий. Но "враг" должен быть уничтожен. А уж потом, на земле, как говорится: "Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки". Никто без оценки не останется.

– Сто второй! Курс триста градусов.

Сохатый разворачивает "Миг" на заданный курс, а сам чувствует, как поджимаются мышцы и обостряется внимание.

– Сто второй, включить форсаж: высота пятнадцать тысяч!

– Форсаж включен!!

Внешне это просто: рычаг оборотов двигателя повернуть до предела, нажим пальцем на гашетку – и у тебя в подчинении мощность почти двух двигателей.

Работа реактивного двигателя – пламя. В камерах сгорания ровный огненный поток, нагревающий воздух, который идет через РД сотнями кубометров, являясь главным рабочим телом. Полет на пламени, на энергии управляемого пожара, которая рождается в реактивном сопле. Кто из летчиков его возраста в тридцатые и сороковые годы думал или надеялся дожить до нового века в авиации, когда полет на энергии реактивной струи станет привычной повседневностью!

"Форсаж включен". Через рев двигателя и свист обтекающего самолет воздуха, преодолев толстое стекло фонаря кабины, изоляцию гермошлема, доносится громкое "пуф", затем – толчок в спину. И машина рывком бросается вперед.

Огненная стихия обычно устрашает и завораживает человека своей почти неподвластной силой. А сейчас у него в руках укрощенный взрыв, взрыв не мгновенный, а растянутый во времени не на секунды, а на минуты, десятки минут по желанию пилота, было бы только топливо.

Работа двигателя на форсаже всегда казалась Сохатому прекрасной, потому что в этот момент РД отдает себя полностью огню, скорости и пилоту, напрягается до крайнего предела. Огонь, взнузданный разумом, загнанный в металл форсажного раструба и подвластный летчику, его воле!

Форсаж и все убыстряющийся полет вызывают новые ритмы вибраций. Они нарастают и учащаются. Стрелки приборов скорости ползут вправо, потом чуть затормаживаются, подрагивая, и самолет на какое-то мгновенье "замирает", будто решая, как поступить: разгоняться еще или нет?..

И вот свершается то, к чему в прошлом стремились многие авиаторы: преодоление звукового барьера. Стрелки приборов, судорожно качнувшись, прыгают, показывая, что рубеж звука пройден. Теперь "Миг" летит плавнее, как будто его окружает уже не воздух, а плотная маслянистая жидкость, гасящая дрожь конструкции и заглушающая шум полета.

Но тише стало только в кабине. А по земле следом за истребителем катится грохот сверхзвукового полета. Кто-нибудь там, внизу, может быть, даже поругивает авиацию и летчика, которому "и не спится, и дома не сидится". Он, этот ворчун, вряд ли думает о том, что в небе не просто летчик, стерегущий небо. Что пилот – человек, находящийся в данный момент внутри крылатого снаряда, летящего со скоростью шестьсот – семьсот метров в секунду. Правда, в космический век это не так уже много, но и немало, если учесть, что многие артиллерийские снаряды, а тем более мины, имеют на траектории гораздо меньшие скорости...

С ростом скорости полета у Сохатого все сильнее бьется сердце и он слышит в себе новую радость и силу.

– Скорость!

Он любит наблюдать картину и слушать ритмы сверхзвукового полета. Особенно любит он такой полет в ясный день, если смотрит из кабины под солнце. Когда скорость машины подходит к двум тысячам, воздух над крылом и впереди самолета, косыми струями уходящий назад, становится зримым, а накрывающий голову фонарь начинает дымиться, будто с его нагревающейся от трения поверхности испаряется невидимая жидкость. Это зрелище всегда заново захватывает Сохатого, ему всякий раз начинает казаться, что он – сама скорость! Скорость!

Человек приручил копя и морскую волну, придумал колесо и парус, сделал лыжи и велосипед, изобрел уйму разных машин, главное назначение которых скорость.

Мы торопимся... Человечество, разогнавшись до второй космической, и не думает останавливаться, наоборот – испытывает все большую неудовлетворенность малостью этой скорости, пытаясь достичь большего.

– Сто второму, левым разворотом на курс сто сорок градусов!

– Выполняю маневр!

Самолет начинает описывать в черном небе огромную дугу. И чтобы сократить ее длину, сэкономить на развороте время, Сохатый накреняет истребитель на крыло под восемьдесят градусов, берет ручку управления на себя, заставляя "Миг" выполнять разворот круче, с минимально возможным радиусом.

Управляя, Сохатый делает только часть работы. Просто полет сам по себе никому не нужен. У перехватчика задача одна – доставить оружие на рубеж открытия огня. Иван разворачивает машину, а сам в это время включает радиолокационный прицел в боевой режим. Ему надо успеть проверить его работу до обнаружения цели и убедиться в готовности ракет... Все можно было бы, конечно, сделать и раньше, но он всегда оставляет эти важные и нужные манипуляции на последний момент, чтобы "противник" не мог его обнаружить своими бортовыми средствами радиоразведки. Обнаружив, начнет маневрировать, что усложнит атаку или ответными техническими средствами сделает ее невозможной. В мирном небе учатся-то сразу две противные стороны; одна нападает, а вторая обороняется.