Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Михаил Одинцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Пан майор, вы не забыли мои пожелания быстрее встретиться с вашими и нашими начальниками?

– Нет, нет! Я думал, это невозможно. Из моя команда никто, даже я, не можем право покидать аэродром. Работает телефон – будет хорошо. Народом полны улицы, мы никуда не приедем, не пустят. Вы тоже, как советский генералы, офицеры и солдаты, потеряетесь. Нельзя ехать. Надо быть под охраной.

Сохатый, потирая руки, радостно засмеялся:

– Вот это да! Гуляют, значит. Празднуют. Поэтому командующий войсками фронта никак по радио не дозовется и не знает, что Москве доложить.

– Никто не виновен. Народ, Прага гуляет. Без вина, без пива, без пища. Все магазин и склад закрыт на охрану. Голодный гуляет. Радость гуляет!

Представив разноликое всеобщее гуляние, танцы и песни, шумные многотысячные толпы празднично одетых людей, яркие, как цветочные клумбы, стайки молоденьких девушек в национальных одеждах, Сохатый на миг почувствовал себя несчастным, обойденным судьбою, – ему за всю войну не выпало счастья увидеть ни одного народного гуляния: слишком много горя и развалин было в тех городах и мало людей, уцелевших под фашистским сапогом...

"Счастливый город и счастливые люди в нем. Вам повезло больше, чем Минску и Киеву, Ленинграду и Сталинграду. Я бы очень хотел сейчас быть среди вас и испытывать вашу радость. Пусть и за нас, и за меня погуляют, думал Иван. – Нет на вас у меня обиды. Я радуюсь и нашей, и вашей победе".

Зашли в кабинет. Майор очень долго разговаривал сначала по одному, потом по другому телефону. Разговор Сохатому был непонятен, и он, подойдя к окну, стал рассматривать раскинувшийся перед ним аэродром.

Пересекаемая несколькими рулежными дорожками, бетонная взлетная полоса уходила к дальней границе летного поля и казалась бесконечной. Десяток целых ангаров хранил тайну за закрытыми воротами. На разных стоянках располагалось множество немецких самолетов, внешне исправных, с фашистскими опознавательными знаками.

Иван разглядывал их, думая, что на этом аэродроме единственная, наверное, в своем роде коллекция – от первых "юнкерсов" до последних реактивных "мессершмиттов". Взлететь, вероятно, немецкие летчики не успели, а может быть, и лететь уже было некуда. Бежала былая воздушная германская мощь землей, не успев даже сжечь это богатство, созданное руками рабов двадцатого века.

Наконец комендант освободился.

– Господин Сохатый, все тебе узнал. Карту обстановка дадим. Кушать не могу угостить. Ничего нет. Кофе черный без сахара, будешь?

– Конечно, буду! Не важно, что и сколько. Важно, с кем и где. – Иван весело засмеялся. – В Праге чашечка черного кофе с другом – это же ой как хорошо!

– Извини, мне надо дать приказ! – Майор вышел и через несколько минут вернулся обратно с двумя чашками дымящегося кофе и картой под мышкой.

– Возьми карта: на ней части Красная Армия, ходивший на Прага с севера, востока и юга. Показан, где фашистский войско генерал-фельдмаршал Шернер.

Сохатый внимательно посмотрел нанесенную обстановку, и, хотя надписи ему были не все понятны, главное он смог усвоить: положение сторон было, видимо, нанесено с достаточной точностью. Большая часть сил и средств Шернера оказалась окруженной восточнее Праги.

– Спасибо, друг! Это то, что мне как раз было нужно. Теперь и улететь можно.

– Будем пить кофе, еще говорить, а ты записывай...

Отхлебывая горячий напиток и переводя рассказ чешского офицера на правильный русский язык, Сохатый писал: "На рассвете 9 мая советские танки с направления от Градчан вышли на окраину города. По Ходковой улице устремились к реке Влтава. Мосты прикрывались огнем немецких танков с противоположного берега. В дерзком броске на мосты под огнем врага, в коротком и яростном огневом бою фашистские танковые подразделения были разгромлены. Враги, оставшиеся в живых, бежали. Весть об успехе советских воинов мгновенно облетела баррикады восставших..."

– Господин Сохатый, я дал тебя карта, там все писано. Послушай радио, которое делал наш репортер, когда шел бой. Уже это миру передал наш радио. Мы записали на пленку исторически неповторимый момент. Пойдем слушать.

В помещении, оборудованном для управления полетами, было несколько человек. При появлении майоров люди встали, приветствуя советского офицера, по стойке смирно. Сохатый обошел всех, обнял каждого, поздравляя с победой.

– Будем слушать. Капрал, включи!

Закружились бобины магнитофона, и на Ивана обрушился рев танковых моторов, грохот артиллерийской стрельбы и разрывов снарядов, лязг железа и чей-то яростный крик. Потом в какофонию боя ворвался радостно-взволнованный мужской голос:

"...Так в ответ на призыв о помощи пришли наши братья! Еще сегодня утром Прага истекала кровью под ударами оккупантов, а теперь она торжествует и благодарит. И из уст людей несется ликующий возглас: "Да здравствует Победа!"

Улетая из Праги с приятными для своего командования новостями, Сохатый все же потратил несколько минут на осмотр города и его окрестностей с воздуха.

Взлетев, он отыскал замок Карлштейн и сделал над ним вираж: громада замка гляделась эффектно – башни, крепостные стены на уступах скал. Уровень построек по высоте был неодинаков; отдельные строения, группируясь вместе, образовывали амфитеатр.

"Хорошо, что посмотрел. Спросят – есть ответ. Замок цел, во всяком случае, при осмотре с воздуха".

Внизу был уже город: соборы, дворцы, дома и заводы, площади, парки и узкие средневековые улочки – немые свидетели многовековой истории народа торопливо уносились под крыло самолета. С малой высоты полета Иван легко нашел Вышеград, который на чистом небе четко прорисовывался башнями и шпилями Пражского кремля. Развернувшись от мостов Влтавы на кремлевские холмы, Иван увидел улицы, заполненные ярким цветным ковром народного шествия. Люди смотрели на его самолет и приветственно махали руками. Отвечая им, Сохатый покачивал свой самолет с крыла на крыло, испытывая праздничную радость общения с тысячами идущих. Долетев до кремля, Иван включил форсаж и боевым разворотом взял курс на север.

...Сохатый не предполагал, что ему через год доведется сюда вернуться. В числе других генералов и офицеров Советской Армии в первую годовщину освобождения от фашистской оккупации Чехословацкая республика наградила его орденом.

* * *

Нет боевых заданий. Нет полетов. На аэродроме непривычная, звенящая тишина. "Илы" стоят не под маскировочными сетями, укрыты лишь чехлами. Над летным полем безбоязно кружат птицы, которых как будто и не было видно до этого.

Полк отдыхает. Выходной и у майора Сохатого. Праздное безделье для Ивана Анисимовича непривычно и переносится им хуже тяжелой работы. Слова "день отдыха", "выходной" для него еще в сорок первом потеряли смысл и сейчас звучали как-то по-иностранному и несли неопределенность. До сегодняшнего дня круг его жизни был замкнут определенными, тесно связанными между собой задачами: готовиться к войне и воевать; облетать отремонтированный самолет и определить его пригодность для войны; проверить умение летчика летать, метко стрелять, бомбить, использовать передышку в боях для того, чтобы лучше подготовиться к новым; спать и есть, чтобы появились новые силы для боевых вылетов, в которых надо постараться увидеть врага раньше, чем он тебя, и убить его, иначе он, враг, прикончит тебя.

Даже Люба Рысева и его отношения с ней не вырвались пока из жестко очерченного круга, где кровью его друзей и товарищей было написано: война. Иван тянулся к Любе уже давно и видел ее ответное чувство, но не позволял себе перейти грань, за которой кончается просто дружба.

Иван не мог забыть вчерашних набатно прозвучавших слов:

– Товарищи, война окончилась! – Подполковник Ченцов замолчал, не спеша оглядывая строй. – Во всяком случае, на сегодня и здесь!.. Бомбы и реактивные снаряды с самолетов снять и сдать на склад боепитания. Пушки и пулеметы разрядить. Боекомплекты оставить в самолетах. Оружие солдат и сержантов сосредоточить в казармах, поставить в пирамиды и брать только в караул. Офицерам иметь пистолеты при себе с патронами на две обоймы. За пределы гарнизона и аэродрома не выходить...

Сердце и мысли Сохатого еще не освоились с мирной тишиной, он просто не успел переключиться на иное понимание смысла жизни, не определил еще какую-то иную линию поведения, не произвел переоценку ценностей.

В далеко летящей птице Ивану чудился еще самолет, совершенно непроизвольно он старался определить тип машины и дальность до нее. "Свой осторожность не мешает, чужой – сколько секунд до открытия огня".

Блеснувшее под лучами солнца стекло в окне или в машине виделось пламенем прямого, в его сторону выстрела. И опять мозговой арифмометр самостоятельно, без хозяина быстро выдавал время до разрыва снаряда, а ухо ловило звук его полета.

Поворот дороги – что за ним? Танки, засада, взорванный мост, мины? И хочется шоферу сказать: "Притормози".

Оттренированный за войну инстинкт самосохранения, постоянная настороженность – что за спиной, кто за спиной? – жили в нем по-прежнему, заставляли то и дело оглядываться. У Сохатого не проходило ощущение разоруженности, какой-то своей беззащитности из-за вынутого из ствола пистолета девятого патрона. Ведь этим девятым можно было стрелять сразу без перезарядки, если даже одна рука перебита.

Пройдут годы, десятки лет, но Сохатый так и не научится спокойно сидеть, повернувшись спиной к окну, к улице, к любому пространству, откуда может появиться что-то неожиданное. Спокойно он себя будет чувствовать спиной к стене, в пилотском кресле, и то лишь когда за хвостом своего самолета будет смотреть сам или лично обученный им воздушный стрелок-радист.

...Накатывался вечер. Солнце, облака, дремотно затихающая природа готовились к ночи.

Иван Анисимович сидел на балконе дома, принадлежавшего ранее начальнику немецкого авиационного гарнизона, и в бездумной отрешенности рассматривал небо!

Вот солнце спряталось за сине-белые, подернутые легкой дымкой облака, и края их, подсвеченные с обратной стороны, загорелись оранжево-золотистой бахромой, отчего сами облака как бы приблизились к Ивану. За первым облачным барьером, видимо, был и второй, и поэтому небо разделилось на две, по-разному освещенные половины: розово-голубую, теплую, еще дневную, и сине-холодную, которая воспринималась более плотной, отступившей вдаль.

Где-то невдалеке в тиши и полном безветрии застучали топоры, и Сохатый враз напрягся. Секуще-резкие удары показались похожими на очереди эрликоновских пушек. Но он отогнал это видение, вяло подумал: "Не пушки, милок... Не пушки. Строители чего-то рубят, не разрушают, а уже созидают. Началась новая жизнь. – Усмехнулся: – А все же похоже на пушки, если слушать их издалека. Что-то слышится от их собачьего тявканья"

Вздохнув глубоко, Иван взял лежащую на коленях гимнастерку и начал снимать с нее ордена, чтобы почистить их и прикрепить на новую.

"Не одному мне вас давали, не одного награждали, – разговаривал он с орденами и с собой. – За всех, кто не успел и кто уже не сможет ничего получить, тебе они достались, Ваня... Номер у полка один, а сколько полков, если посчитать погибших, через него прошло... Буду вас, побратимы, вспоминать по именам городов и рек, по годам войны и по полученным орденам. Орден на штифте – первая половина войны, орден на ленте – вторая. Скоро заменят им всем подвеску и станут они для стороннего взгляда безымянными, одинаковыми, как солдаты в шеренге, – пока не спросишь, не узнаешь года службы. – Иван задумался, потом собрал все ордена в пригоршню, покачал их несколько раз, взвешивая: – Тяжелы вы, милые. Сколько за вами стоит пота, крови и смертей..."

Солнце опустилось уже совсем низко за облачные горы. Склоны их горели желтым пламенем, когда в небе послышался звук летящих самолетов.

Сохатый поднял голову и увидел три Ли-2, идущих на восток цепочкой друг за другом.

"Хорошо, когда звук, идущий с неба, не вызывает больше тревоги, не угрожает жизни. Впервые, наверное, сейчас я воспринял его как звук мирной жизни. Начинаю привыкать... А раз так, то можно и жениться... Будут сыновья, дам им имена погибших товарищей. Вырастут – скажу, чью память они носят, чью жизнь на земле в имени продолжают. А какая фамилия твоя, Люба, будет, пока не знаю: Сохатая или Сохатова?.."

Перепутье

Поднявшись над горизонтом, солнце стало менять свою утреннюю, красно-оранжевую, одежду на дневную, слепяще-желтую. Из вишневого неба навстречу свету выплыли громады Австрийских Альп. В яркой прозрачности раннего утра их снежные вершины казались Сохатому совсем рядом, хотя до них было более ста километров.

Полюбовавшись утром, он посмотрел на часы: "Пора!"

Взяв со столика руководителя полетов заранее приготовленные сигнальные пистолеты, Сохатый взвел курки и послал в безмятежно чистое голубое небо две зеленых ракеты. Дымные шнуры ракетных траекторий еще не успели раствориться в воздухе, как тишина враз рухнула под шумом заработавших авиационных моторов. И в их реве постепенно исчезало очарование утренней свежести, а горы из экзотических нагромождений превращались в давно запретный район учебных полетов, как бы охраняющий от случайного нарушения демаркационную линию, за которой находились войска С1БА, Англии и Франции.

Аэродром жил: самолеты взлетали, производили посадку, рулили к старту, чтобы уйти в лазурную даль, заруливали на стоянку, окончив программу.

Управляя по радио этим шумным и пыльным тарарамом, Сохатый никак не мог избавиться от чувства сожаления по нарушенному утреннему покою, по уничтоженному машинным зловонием чистому и влажному запаху травы. Неожиданно вспомнилась пасека деда, и он увидел себя мальчишкой, лежащим в траве рядом о ул.ьем, наблюдающим, как пчелы улетают за взятком и возвращаются назад. Пахло лугом и медом. Тишина заполнялась пчелиным гудом. "К чему это вспомнилось?" И тут же Иван нашел причину: самолеты, как и те, давнишние, пчелы, тоже на первый взгляд разрозненно и неорганизованно улетали и прилетали обратно. Иван улыбнулся. Он образней представил огромное пространство, в котором летчики полка сейчас летели по маршрутам и тренировались в пилотажных зонах, бомбили и стреляли на полигоне.

Год полетов в мирном небе. Полеты без постоянного напряженного поиска врага, без ощущения опасности, находящейся рядом, ожидания удара из-за "угла". Стрельбы и бомбометания по целям, именуемым мишенями, без необходимости прорываться к ним через завесы зенитного огня и заслоны истребителей. Бескровные полеты после жертв и невосполнимых потерь. Полеты ради уменья и сохранения навыков. Полеты в условиях сокращения армии, когда то и дело узнаешь, как одна за другой соседние дивизии расформировываются, а часть их летчиков прикомандировывается временно к твоему полку. И всякий раз приход "новеньких" порождает один и тот же вопрос: "Кто следующий? Когда наша очередь?" Сотни тысяч солдат и офицеров думали о своей судьбе, о мирной жизни, а находились сейчас как бы на пересадочной станции, не зная, куда и когда поедут.

Примерно так размышлял двадцатипятилетний подполковник Сохатый, разговаривая по радио с летчиками и наблюдая за их действиями. Он не разобрался еще полностью в противоречивых мыслях о своем месте в новой жизни, ощущал в себе тревогу, постоянно ждал перемен в своей судьбе, в судьбах подчиненных ему людей.

Через всю войну пронес он уверенность в победе. Эта убежденность в самые тяжелые дни приглушала горечь поражений, помогала побеждать страх. И вот теперь, когда Иван радовался тому, что вышел из войны живым и непокалеченным, спокойствия не было: будоражили мысли о завтрашнем дне, о том, какую дорогу выбрать. Через собственное неспокойствие смотрел он и на дисциплину в полку, на полеты и поступки летчиков, на работу механиков некоторые из них уже восьмой год жили по землянкам и казармам без семей, которыми давно уже была пора им обзавестись.

...Учебный "Ил" совершал посадку. Самолет, как птица перед приземлением, тормозился большим углом встречи крыла с воздухом и уже приготовился встретить лапами шасси землю, но в самый последний момент кто-то из летчиков резко дал газ. Мотор взревел и с трудом потащил машину вперед. "Ил", покачиваясь с крыла на крыло, не торопился уходить в небо, как бы раздумывая – грохнуться ли о землю и сгореть или все-таки взлететь, сохранить жизнь себе и людям.

Уход на повторный круг с недопустимо малой высоты и с малой скорости серьезное нарушение. Возникновение опасности было настолько неожиданным, что Сохатый вскочил со стула, ему хотелось немедленно отругать летчика. Но все же сдержал себя: нового пилота проверял командир эскадрильи и ему в кабине сейчас было виднее, что делать.

Наконец мотор вытянул машину из неопределенности, и она стала набирать высоту.

Сохатый, облегченно вздохнув, включил радиопередатчик:

– Тулков, доложи, что случилось!

– Все в порядке, командир! Только спина сопрела. – Голос злой, прерывистый. – На земле скажу.

– Хорошо. Работай по плану. Только больше не выдумывай.

Полеты продолжались. Руководство ими требовало постоянного внимания: летчики докладывали, спрашивали и Сохатому надо было что-то разрешать или запрещать им, принимать уточняющие решения, выговаривать за промахи и хвалить за успехи. Вылет за вылетом, час за часом в напряжении у рации и телефонов.

Сохатый работал, но Тулков не выходил из головы. Подполковник размышлял, поворачивая случившееся к себе разными ракурсами, пытаясь найти причину увиденного.

"Что это – нарушение, идущее от недисциплинированности, или ошибка?.. На недисциплинированность не похоже, комэск человек старательный... Может быть, зазнайство? Летчик опытный и посчитал, что все умеет? Да, у Тулкова около двух лет фронта. Воевал хорошо, способный парень. Обучает же летать других только первый год. Весь его опыт, наверное, укладывается в четыреста часов, проведенных в воздухе. Летчик же, с которым он летает, – еще моложе... Нет, зазнайство вроде не просматривается. Напортачили хлопцы. Сами, небось, напугались. Переживают, ждут нахлобучки".

Черноволосый, широкоскулый, плотный капитан Тулков, хмурясь, стоял перед подполковником Сохатым.

– На кого сердишься: на меня или на себя? – Сохатый, продолжая разглядывать командира эскадрильи, улыбнулся и достал папиросы. – Садись. Если хочешь – кури и рассказывай, как ты пытался сегодня к праотцам дорогу отыскать?

Тулков сел, но курить не стал.

– Старший лейтенант Хохоня устроил аварийную ситуацию.

– Не хочу знать никакого старшего лейтенанта. Ты летал инструктором, тебе и отвечать. Мало ли что неумеха может выдумать. – Сохатый замолчал, сердито поглядывая на потупившегося капитана. – Не умеешь – не берись. Такое наше правило... Рассказывай подробно!

– Товарищ подполковник, не пойму я его. – Голос звучал искренне. Воевал он, имеет три ордена, был старшим летчиком в расформированном полку, а у меня такое впечатление, что он никакого понятия о полете на штурмовике не имеет.

– Ну-ну, интересно!

– Самолетом управляет, точно пьяный: ни скорости постоянной, ни высоты, ни курса полета. Не летит, а плавает в проруби... Заходит на посадку, а мне в самолете сидеть противно. Я ему и говорю: "Уходи на второй круг! Снова зайдешь. Постарайся!" Молчит. Рулями не работает, а шурует, как метлой по тротуару. Пять раз сказал: "Уходи на второй круг!" Никакой реакции: продолжает издевательство над самолетом. Взорвался я, кричу: "Черт с тобой, садись!.. Поломаешь самолет, морду набью! Под суд пойдешь!" Когда я был уже в полной уверенности, что садимся, он ни с того ни с сего молча дает газ и пошел на второй круг. Когда это случилось, я ему приказал: "Не трогать самолет! Я управляю!" Если бы не послушался, не знаю, чем бы все кончилось... После вдвоем летели. Одному больше не доверил.

– Какой же вывод? – Сохатый задумался. – Может, с ним что-нибудь случилось? Спрашивал?

– Не спрашивал, но догадываюсь. Оставаться в армии не хочет. Вот и симулирует неуменье. Небось настроился на гражданку. Вы ведь знаете, многие хотят уйти. В ГВФ, в полярную авиацию. Экзотику ищут. Начитались про Чкалова, Громова. Новыми знаменитостями желают стать. А тут какой-то штурмовик: полет по кругу, на полигон, в зону. Войны нет – ни славы, ни орденов.

– Злой ты сегодня, Тулков. А может, всегда такой, да не высказывался? – Сохатый прищурился, разглядывая его в упор.

– Будешь злой. Из-за дурака чуть в ящик не сыграли. Полвойны отлетал, а в таком идиотски-беспомощном состоянии бывать не приходилось.

– Не зарекайся. Может, и не раз еще придется. Авиация штука сложная.

– Ладно, командир. Не злой я и не плохой. Только еще дурак по молодости.

– Ишь ты, как повернул. Молодец... Где Хохоня?

– Велел подождать ему на улице. Там, наверное.

– Позови, в разговор не лезь. Слушай.

...Доклад летчика о прибытии по вызову Сохатый слушал вполуха. Внимательно глядел на рослого и белобрысого офицера, пытаясь понять его. В словах, в интонации Сохатому слышался какой-то неуловимо-знакомый акцент, как будто давно встречавшийся и позабытый.

– Садитесь, старший лейтенант... Разговаривать желательно откровенно, чтобы расстаться со взаимным уважением. Согласны?

– Согласен, товарищ командир!

"Волнуется. Напряжен. Надо его расположить на разговор", – подумал Иван Анисимович.

– Скажите, откуда и что означает фамилия ваша? Не думайте, что обидеть хочу.

– Кировский я, вятский. Фамилия наших краев. А означает, – летчик ухмыльнулся, подняв глаза на командира, лицо порозовело. – Хохоня – значит щеголь.

– Ишь ты, – Сохатый улыбнулся. – Подходит она к вам: и одеты форсисто, и парень симпатичный. Слышу слова пришепетываете, а не пойму, откуда знакомо. Бывал я в тех краях. – Помолчал немного, согнал улыбку с лица. Только вот полеты не по фамилии, тут рассогласование получилось. Как же так: воевали, ордена имеете, а "горбыля" чуть не разбили? Объясните, если можете!

– Волновался да подзабыл. Давно не летал.

Хохоня замолчал. Сохатый с продолжением разговора не торопился. Стал закуривать... Летчик молчания не выдержал:

– Два ордена я заработал воздушным стрелком, а пилотом стал только в конце сорок четвертого.

– Сколько же вы не летали и почему?

– Месяцев пять... Посадку плохую сделал. Отругали вместо того, чтобы поучить. Когда стал проситься летать, сказали, что сейчас не до меня. Расформирование подошло... И в новом полку скоро месяц, как по нарядам специализируюсь.

– Наряд – тоже служба. А с полетами, действительно, плохо. В полку сейчас летчиков и самолетов больше, чем бывало в дивизии. Где размещать и куда ставить – не знаем. На полеты летчики становятся в очередь. Вот и подумайте, почему вы месяц не главным делом занимаетесь... – Сохатый помолчал. А потом спросил громко:

– Летать-то хотите?

Брови у Хохони тревожно взлетели вверх. Он поднял голову и внимательно посмотрел на командира. На лице, в глазах изумление и оскорбленность.

– Конечно, хочу. Кто не хочет – тот не летчик.

– Всяко, Хохоня, бывает. Иной человек на войне значился, но от нее, злодейки, убегал, хитрил, чужой спиной или грудью прикрывался. Попробуй назови его правильным словом, крик подымет. Так и летчики: иной уже летать не хочет, а прямо об этом сказать еще стесняется, надеется без заявления демобилизации дождаться. Случится такое, и он со слезой в голосе речь прощальную скажет и с почетом уедет строить свою новую жизнь... Значит, хотите летать? А где? В армии или в гражданской авиации?

– Товарищ командир! – Летчик встал. – Оставите – служить буду. До генерала трудно, а до ваших чинов постараюсь, – улыбнулся открыто.

– Хвалю за откровенность. Не от меня зависит. Но желание запишем. Вопросы есть?

– Нет.

– Готовьтесь летать! Сначала с Тулковым, потом со мной. Можете идти.

Хохоня вышел.

Тулкову было стыдно. Он ждал нагоняя, сам теперь удивляясь, как он мог полететь с подчиненным, даже не поговорив толком с ним, не изучив личного дела и летной книжки.

Сохатый решал, как ему поступить с Тулковым. "Парень совестливый и понятливый. По всему видно, сам себя осуждает. Пощажу самолюбие – духом воспрянет и в другой раз не промахнется. Шумом командирству не научить, а уверенность и самостоятельность подорвешь".

– Вот что, Тулков, я тебе скажу. Ошибки фронтового демократизма и недоученность наша в боях – на войну списывались... Теперь же гибель людей и разбитые самолеты только на свой счет записывать будем. Все понятно?

– Дошло, товарищ командир.

– Составить план ввода в строй новых летчиков эскадрильи и доложить. Другие командиры то же сделают. Можешь идти.

Оставшись один, Сохатый задумался, недовольный и собою, и командиром эскадрильи, и летчиком. Разговор получился какой-то обтекаемый. И вышел от него Хохоня вроде победителя. "Не умею. Ну и что? Я в этом не виноват. Вы научить должны". Обрадовался как будто искренне предстоящим новым полетам...

"Тулков тоже хорош. Как машинист на паровозе. Тот смотрит, главным образом, на дорогу, а назад, на вагоны, только для проверки: все ли? Пассажиров в них не видит, они для него – все на одно лицо. Так и Тулков сажал в кабину не летчика, а пассажира... Виноват, конечно. Но если по-честному посмотреть: кто его или меня учил премудростям инструкторской работы и методике? Научили летать из второй кабины, а все остальное постигалось своим умом через хомут ответственности, через свои ошибки, совесть и отношение к делу. Нас учили воевать – войне учили мы. А неспособных "пропалывали" бои и погода. Теперь – другое дело... Видать, не случайно командира полка сразу забрали на курсы: будут учить авиационным заботам уже мирного времени..."

* * *

Иван Сохатый усаживался в заднюю кабину учебного штурмовика, чтобы проконтролировать готовность старшего лейтенанта Хохони к самостоятельным полетам на боевом самолете. Надев парашют, он заученными движениями подтянул привязные плечевые ремни. И они вдавили его в сиденье. Прежняя учебная машина была разбита нерадивым летчиком при посадке еще в войну, и с тех пор их выручала самоделка. На войне легче было достать боевой самолет, чем спарку, поэтому инженер полка и техники выбросили из боевого самолета один топливный бак, пулемет воздушного стрелка, смастерили в освободившемся пространстве рабочее место инструктору. Удобств было мало да и обзор плохой, но все же второе параллельное управление мотором, самолетом и кое-какие приборы давали возможность командиру оценить возможности летчика, а при необходимости и показать ему, как надо управлять машиной. Работать в самодельной кабине приходилось в неудобной позе, и поэтому прозвали ее "дыбой". Молодежь смеялась: "Если хочешь быть командиром – вначале освой "дыбу". Сохатый половину своей летной жизни проводил в этой "мышеловке", как он позволял только про себя называть вторую кабину, – пообвыкся в ней, приспособился и порой даже видел в самоделке некоторые преимущества перед заводской.

Между инструктором и летчиком практически не было перегородки. Если отказала внутренняя связь, можно дотянуться до ученика рукой, заставить его оглянуться или отклониться в сторону. Тогда Сохатый мог увидеть, что показывают передние приборы и что делается в кабине с ее оборудованием.

Закончив свою подготовку и наблюдая, как готовится к вылету летчик, подполковник думал о Хохоне и докладе Тулкова. Думал не впервые и всегда с противоречивостью в понимании этих люден. Летая с Хохоней, командир эскадрильи всякий раз ругался и доказывал, что новый пилот летать не хочет и его надо при первой возможности демобилизовать. Хохоня же в разговоре с глазу на глаз и в присутствии Тулкова уверял, что летать хочет, но у него не получается так, как от него требуют, потому что никто раньше "летать по инструкции" его не заставлял.

"Кто же из них прав? Если Тулков объективен, то Хохоня – артист. Не может летчик не уметь и не научиться заново летать после стольких вывозных полетов... Но ведь просится!"

– Товарищ командир, старший лейтенант Хохоня готов к полету. Разрешите запускать мотор?

– Запрашивай разрешение и действуй. Считай, что меня в самолете нет. Сохатый отпустил кнопку внутреннего телефона, убеждая себя, что надо предоставить летчику полную свободу действий, если они не будут угрожать безопасности полета.

"Надо набраться терпения, иначе невозможно понять, что он умеет и что хочет. Погода хорошая, помех от нее не будет, и ты можешь получить эксперимент в чистом виде".

...Хохоня вел самолет с набором высоты в пилотажную зону. А Сохатый, как и на взлете, продолжал неслышно для летчика держаться за управление: изучал реакцию и движения пилота. "Взлетел ты не очень прямо, но в рамках допустимых зигзагов", – думал он.

Открывшийся его взору мир радовал: зелено-синие Альпы мягкими волнами вершин и хребтов уходили вдаль, и где-то за пределом видимости Ивану представлялись Италия и Югославия; на юго-восток озеро Нойзидлер Зее, как зеркало огромного прожектора, возвращало солнечный свет в небо, и это сияние, как маскировочный полог, укрывало землю Венгрии.

Ближе к горной части ландшафта, как разноцветный ковер, лежала Вена, Окаймленная петлей Дуная, она из своей низины не видела его, и только монастырь, как знаменитое крымское "Ласточкино гнездо", нависал с горного обрыва над рекой, любуясь ее стремительным бегом и открывающейся до самой Чехословакии долиной.

– Товарищ командир, пришли в зону. Буду работать.

– Давай! Только постарайся! – Сохатый засмеялся. – Наш самолет сейчас одновременно из трех государств видно. Разумеешь?

...Хохоня терзал машину на крутых виражах, имитируя прицеливание, бросал ее в пикирование, затем уводил вверх горкой или боевым разворотом. Закончив один комплекс фигур, сразу начал второй.

Быстрые изменения положения "Ила" в пространстве нравились Сохатому, но летчик управлял машиной резко, рвал ее, и это грубое обращение с самолетом порождало одну ошибку за другой. Сохатому было тяжко сидеть в кабине. Большие перегрузки сменялись невесомостью, по кабине носилась пыль, лезла в нос и попадала в глаза, но он терпеливо молчал, ничем не проявляя своего отношения. К третьему набору пилотажных фигур у Сохатого все явственнее стала складываться мысль, что неумение Хохони – симуляция. Сквозь смелость и резкость все больше проглядывалось нахальство и расчетливое хамство. Виделись и тщательно скрываемые навыки. Ни одна фигура по своей чистоте не была выполнена с положительной оценкой. Но и отклонения от нормы, ошибки не вырастали в опасность для самолета. "Расчет, видимо, на то, что в мозги к нему командирам не забраться, а внешне – смелый, да только неумелый. Хитрость или дурость?"

– Товарищ командир, закончил задание. Можно снижаться?