Текст книги "Про город Кыштым"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

ЗАВОДЧИК

Время неумолимо двигалось вперед. Отгремела крестьянская война. Оба кыштымских завода пострадали от нее сильно. На Верхнем были сожжены все деревянные устройства, господский дом, 19 изб жителей. Выжжен был и Нижний завод, а вместе с ним 17 изб жителей. Есть основания предполагать, что сожженные избы принадлежали приказчикам и их холуям.

Время залечивает все раны. Кыштым отстроился заново. Оба завода стали работать на полном ходу.

Интересно познакомиться с образчиком эпистолярного наследства заводчика Никиты Демидова. Его письмо было опубликовано в «Пермском сборнике» в 1859 году.

17 января 1788 года Демидов писал из Санкт-Петербурга на завод:

«Караванному: Тихону Блинову, Герасиму Тимофееву, Михаилу Блинову, заводским приказчикам. Никифору Блинову, Ивану Блинову, Ивану Серебрякову, Якиму Аврамову, Прохору Блинову (сколько их много было Блиновых! – М. А.), конторщику Алферову и служителю Щеголеву.

Два письма от вас от 7 и 12 декабря за № 228 и 229 с приложениями получил, а што на заводах и прочих местах благополучно, за то благодарение Всевышнему – и на то подтверждаю: доменные суточные выходы и передел из криц в железе с большим недоделом по репортам на Кыштыме и Каслях – пакостные, паршивые и совсем бесстыдные (ишь как его понесло, когда прибыль убавилась, матершинник, видать, был и малограмотный к тому же – М. А.), а паче на Кыштыме недодел из криц в железе и лишнее сожжение из криц угля, против и Каслинского несравненно даже с большим беззаконием, на Кыштыме сожжено более; так же и выход к суточному чугуну из Кыштыма, наипаче из одной верхней домны, неслыханной и препакостно малой. Проснись отчаянной, двухглавой архибестия, торгаш и промышленник озерной и явной клятвопреступник и ослушник, смелоотчаянной кыштымской Блинов! Ребра я тебе, ей же ей, божусь, не оставлю, за такие паршивые малые выходы, за торги и промыслы с озерами и за явную такую ослушность и клятвопреступство (вот разошелся! – М. А.), и хотя бы у тебя десять голов на плечах было, у смелоотчаянного сквернавца Блиненка, то истинно, за все такие вышеописанные дурности и ослушности, все головы твои поломаю, и, как рака, раздавлю и вечно в навоз, как каналью, ввергну».

В этом письме весь Демидов. Лучшего портрета его никто бы не сумел написать, чем написал он сам. Во-первых, от каждой строчки веет несусветной глупостью и тупостью. Вместе с тем, это ничтожество имело неограниченную власть. По всей вероятности, и караванный Тихон Блинов и его однофамильцы тоже охулку на руку не клали, отчаянно воровали, были подстать своему хозяину. А работные люди и крестьяне день и ночь гнули спину.

* * *

Кыштым прожил первые свои полстолетия. Окреп, расстроился. В 1809 году кыштымские и каслинский заводы у Демидова купил вольский купец Лев Расторгуев. От смены хозяев работным людям легче не стало. Они по-прежнему трудились в кабальных условиях у домен и молотов. Оставаясь нищими, обогащали хозяев.

Расторгуев дело повел с размахом. Купил Нязепетровский чугунолитейный и железоделательный заводы, села Рождественское (Тютняры) и Воскресенское, деревни Селезни и Мылари, Азям-Уфимский завод, на месте которого построил новый завод, назвав его Шемахинским. Приписных крестьян к этому времени не стало. Забегая вперед, можно сказать, что позднее Расторгуев построил Сак-Элгинский медеплавильный и Теченский листопрокатный заводы. Сак-Элгинский завод действовал недолго, лет шесть, и был закрыт «по убожеству руд», а фактически из-за несовершенства и дороговизны производства.

Образовался Кыштымско-Каслинский горный округ, чаще его называли просто Кыштымским горным округом.

КЛИМ КОСОЛАПОВ

Косолапов стоял у окна. Днем солнце стало заметно пригревать. С крыш повисли сосульки. В замерзших окнах появились отталины. Через такую отталину Клим Фомич видит кусочек палисадника, сделанного из сосновых жердочек-тычинок. На одной жердочке примостился воробей и чего-то хорохорится.

Клим одет в овчинную нагольную шубу, в пимы, в шапку. Собрался в дальнюю дорогу. Обуревали всякие нехорошие мысли.

Вчера вечером состоялся мирской совет, на котором решено, что Косолапов должен ехать в Каслинский завод, куда прибыл из Екатеринбурга берг-инспектор Андрей Булгаков. Не опасался Клим берг-инспектора, на раздумье наводило другое обстоятельство: вместе с ним в Касли прибыла команда солдат. Ясно, зачем их туда пригнали.

Дело заварилось нешуточное. Вот уже несколько месяцев, почитай с конца 1822 года, а сейчас февраль 1823 года, главной властью в Кыштыме была мирская контора, верховодил в которой он, Клим Косолапов, а помогали ему Терентий Устинов и Прокопий Щукин.

Клим Фомич хорошо помнил с чего началось. Три года подряд в Кыштымском округе был недород. Весна и лето 1819 года стояли сухие, вокруг заводов горели леса, а вместе с ними заготовленные дрова и кучи леса, уложенные для томления на уголь. В довершение ко всему осень грянула дождливая, и случилась сплошная бездорожица.

Не принесли утешения весна и лето будущего года. Опять был большой недород, который повторился на третий год. В обычные годы хлебом народ снабжала заводская контора, у нее были свои провиантские оклады. Можно было прикупить хлеба и на базаре. У каждого, к тому же, был хоть маломальский, но огородишко. И люди как-то сводили концы с концами. Три года недорода совсем опустошили конторские склады. То, что оставалось, хозяева сбывали за бешеные деньги. Кыштымцы бедствовали. Расторгуев дела вел из рук вон плохо. Выход чугуна и железа резко снизился, доставка его на пристань задерживалась. Мастеровым и работным людям не выдавали ни денег, ни хлеба. Началось брожение.

В феврале 1822 года решили послать своих уполномоченных в Екатеринбург, искать справедливости. Но делегатов схватили и отправили работать на дальние заводы.

Тогда летом избрали мирскую избу, сделали это по предложению хорошо знакомых Косолапову Андрея и Алексея Дайбовых и Василия Куренкова. И вдруг Дайбовых арестовали, вот тогда-то кыштымские работные люди задумали второй поход в Екатеринбург, тоже пытаясь найти справедливость. Но и этот поход провалился. У царских жандармов справедливости искать было нельзя.

Здесь и пришла пора Клима Косолапова. Волнения охватили все расторгуевские заводы, всколыхнулось около 10 тысяч мастеровых.

Собрались у господского дома и шумели. Волновал один вопрос: как теперь жить? Управляющий Яков Расторгуев, родственник самого купца, махал руками, горячился – призывал к терпению. Приказчик Федор Алферов дудел в его же дуду, увещивал работных людей не шуметь, вернуться на работу. Мол, потерпите еще одну малость, зато потом вам оплатится сторицей. Вот и решали: остановить завод и тем самым, понудить хозяев найти и выдать продовольствие и жалованье, или же поверить уговорам и запастись терпением.

Когда Алферов кончил уговаривать, наступила тишина. Терентий Устинов повернулся к Косолапову и спросил: «Как ты кумекаешь, Фомич?»

Терентий спросил вроде негромко, а услышали почти все. На Косолапове скрестились сотни взглядов. Яков Расторгуев был слюнтяем, Косолапов никогда не принимал его всерьез. Управляющий смотрел на Клима с надеждой, вроде бы даже плаксиво: мол, не подведи, голуба, ну, скажи, что сказал и я. Алферов тот хитрый, властный, Расторгуева в кулаке держит. Он смотрел, прищурившись, уверенно и полупрезрительно. Свои работные ждали с надеждой и верой – что скажет Клим, то и будет.

Нет, Косолапов никогда и ни перед кем не заискивал. Работать умел, как никто другой, у молота мог стоять сутками. Все знали косолаповскую хватку. Перед приказчиком держался гордо, с достоинством, говорил ему в глаза то, что думал. За такую прямоту и смелость работные люди уважали его, спрашивали совета, просили заступничества. Чего греха таить, силушкой природа Клима не обошла. Железную кочергу мог узлом завязать.

– Так как же ты кумекаешь, Фомич? – повторил свой вопрос Терентий Устинов.

– Шабаш! – сказал тогда Косолапов. – Остановим заводы, но…

Кругом загалдели. Клим повысил голос:

– Но, други, порядок должен быть! Вот мое слово.

И решили: соблюдением порядка и управлением всякими делами будет ведать мирская контора, а при ней – мирской совет. Теперь по всем делам люди шли в контору. Никогда не думал Клим Косолапов, что так трудно и хлопотно быть вожаком. Он и не рассчитывал им быть, а вот, поди-ка, волной вынесло. Плохо с хлебом – надо кумекать, как помочь горю. Остатки в заводских складах учесть и выдавать понемногу, чтоб с голоду не умерли. Федор Алферов народ смущает, запугивает, всяких шептунов рассылает – надобно пресечь. Седельничиха за правдой пришла, а чем он мог ей помочь? Савелия ее несколько лет назад на каторгу сослали. Против приказчика поднялся, за то, что тот хотел дочек на заводские работы послать. На заводе же девок портили и выгоняли. Савелий и не хотел своих отпускать, а его на каторгу упрятали. Бают, будто бежал он с каторги, да где-то возле Кыштыма в лесах хоронится.

А дела в Кыштыме начинались не шуточные. Яков Расторгуев подался в Екатеринбург, и там стало известно о волнениях на кыштымских заводах. Косолапов не знал, что указом Александра I был учрежден особый комитет, которому поручалось разработать и принять меры в связи с неурожаем в Питерской, Могилевской и Псковской губерниях. Этому же комитету было предложено произвести расследование о волнениях крестьян на кыштымских заводах Расторгуева. Прикатил сюда уездный исправник Шудров, дабы пресечь беспорядки. Помнит Косолапов – увещевания исправника народ слушал в гробовой тишине. Вышли на заводскую площадь кто с чем: кто с ломом, кто с кувалдой, кто с железной полосой. Ко всякому приготовились. Шея у Шудрова бычья, сам побагровел от волнения. Попади такому под горячую руку – до смерти забьет и глазом не моргнет. Адскими муками стращает бунтовщиков-кыштымцев.

Снова работные ждали, что скажет он, Клим Косолапов. А Косолапов наблюдал за исправником исподлобья и думал – отпусти этого борова, солдат приведет, до смерти будет пороть правого и виновного. Посадить его в избу, подержать на голодном пайке, авось поумнеет и спесь лишнюю сбросит с себя.

Разозлились работные люди. Похватали стражу и самого исправника. Наверно бы, насмерть прикончили, если бы не вмешался Клим Косолапов.

Посадили Шудрова в избу, где по случаю зимы куры да телята содержались. Ногами топал исправник, кулаками потрясал, казнь египетскую на головы кыштымцев призывал… Но пожил малость с телятами, присмирел, обмяк. Посидел на голодном пайке, жирок с него лишний согнало. На пользу.

Заседателю земского суда Кашину были причинены побои, от коих он заболел. Так ему и надо.

Восстание кыштымских работных людей в 1822 г. под руководством Клима Косолапова. Репродукция с картины Орешкова.

А сегодня решили выпустить исправника подобру-поздорову, и то чуть не три месяца просидел. Что же еще с ним делать? Правда, Терентий Устинов, горячая голова, предлагал вздернуть исправника на осине. Нет, этого делать было нельзя. Солдаты вон в Каслях объявились, вооружены, при пушках. А у кыштымцев одна защита – кувалда и ломы, есть старая, еще времен Пугачева пушчонка, да и та не стреляет, наладить ее что-то не торопились. Ждал этого часа Клим, с содроганием ждал. Рано или поздно из Екатеринбурга должны были послать солдат, поскольку сами кыштымцы с повинной не идут. У Косолапова в распоряжении восемь тысяч человек. Клим Фомич не знал, что готовится документ, который пройдет через века и косвенно определит его место во всех этих событиях. Вот выдержка из этого документа:

«…Статскому советнику Федоровскому и подполковнику горной инвалидной команды князю Уракову причинены жестокие оскорбления, что чиновники были задержаны в Кыштыме трое суток под строгим караулом, освобождены, наконец, по приказу Косолапова с объявлением, что могут ехать куда хотят, что секретарь Екатеринбургского земского суда Грехов, губернский секретарь Грехов же и бывший у них на квартире подпоручик Кузнецов взяты в дом Косолапова и содержатся под строгим караулом».

Бурный был мирской совет. Терентий Устинов требовал драки. Вооружиться, кто чем, и встретить солдат, пусть попробуют сунуться. В душе Клим Фомич был за то же, но чем вооружаться? Побьют солдаты кыштымцев, много крови пролиться может. Прокопий Щукин – человек рассудительный, степенный. Не зря писарем избрали – грамотенку знал. Советовал исправника выпустить, дабы не отягощать своей вины, а Климу Фомичу ехать в Касли для переговоров с берг-инспектором Андреем Булгаковым. Нужно рассказать ему о положении работных людей. Он должен их понять и помочь и выпустить арестованных.

Предложение Прокопия вызвало бурные споры. Кричали, ругались, за грудки хватали друг друга. Но сколько ни спорили, все-таки лучшего выхода не нашли, чем тот, который предлагал Прокопий. И, наконец, решили – надо ехать на переговоры. И выпустили арестованных.

Смутно было на душе у Клима. Чего ждать от хозяев? Но он готов был принять любые муки, лишь бы помочь народу. Скрипнула дверь. Вошел Терентий Устинов, встал рядом. Увидел на палисаднике воробья, вздохнул:

– Ни заботушки у него, ни горюшка. Вольная птаха.

– Не завидуй, Терентий.

– Неужто я завидую? Это так, к слову. Не ездил бы ты, Фомич. Чует мое ретивое – не к добру.

– Как решил мир, так и будет.

– Тогда посидим на дорожку. Тройка подана.

Они сели на лавку. Разные они были люди: один красивый, с окладистой бородой, с могучими плечами, а второй щупленький, но с прямым смелым взглядом. Побратимы по огневой работе, товарищи по единой борьбе.

Через несколько минут Косолапов поудобнее уселся в кошевку, завернул ноги в тулуп, чтоб не мерзли, и натянул вожжи.

– С богом! – крикнул ему вслед Терентий. Летел снег из-под копыт. Ехал через Нижний завод, по Травакулю и Иртяшу. Не доезжая километров пять до Каслей, наткнулся на заставу. Косолапов натянул вожжи, мелькнула мысль: развернуться с ходу и – айда обратно. Но эта мысль еще не успела завладеть им, когда маленький юркий солдатик схватил коренника под уздцы. Ловко это у него получилось, сразу видать, что крестьянский сын. К кошевке подбежал унтер-офицер:

– Кто таков?

– Из кыштымского завода.

– Куда едешь?

– В Касли к обер-инспектору Булгакову.

– Вылазь!

Косолапов вылез и не успел глазом моргнуть, как был скручен. В Каслях его заковали в кандалы и поспешно отправили в Екатеринбург. В Кыштым направились солдаты. На заводской площади установили пушки. 96 наиболее активных участников восстания сослали на богославские заводы.

Судьба Косолапова сложилась трагически. За возмущение работных людей его отдали под суд и содержали под стражей на монетном дворе. Но Клим сумел бежать и укрылся в лесах возле Кыштыма. Здесь он и встретился с беглым каторжником Савелием Седельниковым.

А между тем в Кыштыме произошли изменения. Лев Расторгуев умер. Управляющим кыштымскими заводами сделался Григорий Зотов, женатый на младшей дочери заводчика. С первых же дней Зотов проявил зверский нрав. Он избивал людей до смерти и кидал их трупы в заводской пруд. О его зверствах ходили легенды, его прозвали кыштымским зверем. Косолапову рассказывали об этих зверствах. В сентябре 1824 года в Екатеринбург приезжал Александр I. До Зотова дошли слухи, что беглый кузнец, возмутитель кыштымских людей Климка Косолапов собирается подать челобитную императору и в той челобитной поведать о зверствах, чинимых им, Григорием Зотовым. Это сильно обеспокоило управляющего, и он решил убрать с дороги кузнеца. Зотов позвал заводского человека по фамилии Блиновсков и предложил ему 1500 рублей за то, чтобы тот убил Косолапова. Блиновсков был связан с Савелием Седельниковым, наобещал ему всякого, чтоб тот выдал, где скрывается Косолапов. И Савелий согласился. В облаву на Клима отправилось 50 солдат, застали его врасплох. Как только Косолапов вышел из балагана, в него выстрелили сразу двое – солдат и Блиновсков. Исправник составил акт, будто Косолапов был арестован, а при попытке к бегству был ранен в ногу. Когда его везли из села в Кыштым, телега якобы перевернулась и насмерть зашибла арестанта. А через несколько дней Блиновсков по поручению Зотова убрал и Савелия Седельникова. Задушил его. Исправник и на этот раз составил акт, будто узнать причину смерти Седельникова невозможно, так как труп сильно разложился. Но исправник упустил одну деталь – убийство было совершено в конце октября, когда стояли холода.

Это были только отдельные звенья в цепи зверств Григория Зотова. Они были настолько чудовищны, что даже в Петербурге не могли пройти мимо их.

Впоследствии граф Строганов, расследовавший это дело, писал:

«Зотов по всему хребту Урала столь же известен бесчеловечием в обращении его с заводскими людьми, сколь же в России доведением до совершенства выковки железа. Вступив в 1823 году в управление заводами покойного купца Расторгуева, обратил он исключительное внимание свое на разработку золотодержащих песков и в скорое время довел добычу сего металла до 50 пудов в год».

Это золото добывалось в Соймановской долине. Каторжный труд, бесчеловечное обращение, убийства дают нам полное право сказать, что каждый пуд золота обильно был полит кровью и потом бесправных кыштымских людей.

Дело Зотова затянулось на годы. В Кыштыме производилась одна ревизия за другой. А в 1830 году, когда это дело разбиралось в высших судебных инстанциях, загадочно загорелась главная заводская контора. В огне погибла масса ценных документов, нужных следствию. Зотова сослали в Кексгольм, где он и умер.

ПЕРЕД РЕФОРМОЙ

Последующие десятилетия не оставили в биографии Кыштыма сколько-нибудь значительного следа. Жизнь работных людей была по-прежнему трудной и безысходной. Никаких социальных потрясений не отмечалось. Лишь отдельные явления частного порядка зарегистрированы в летописи. Не могла же, в самом деле, жизнь замереть совсем. Менялись управляющие. Расширялся поселок.

Управляющий Тит Зотов решил построить новую церковь. Был он раскольником, но понимал купчишка, что выгоднее ему сделаться единоверцем. В честь этого и соорудил храм. В наше время эта церковь переоборудована в клуб им. Кирова.

Через год новую церковь замыслили строить хозяева завода – на Каслинской дороге. Только денег пожалели. Решили проехаться за счет работных людей. Поначалу вычитали с каждого рубля полкопейки, а потом и по копейке. Десять лет строилась церковь. Называлась она новой, а впоследствии стала собором. Новую церковь видно почти из каждой точки города.

Несколько раньше, в 1840 году, за мостом была построена заводская больница, затем ее обнесли чугунной решеткой.

В 1848 году в Кыштыме, Каслях и в селе Рождественском свирепствовала холера. А через восемь лет в Кыштыме случился пожар – сгорела почти вся Ильинка. Теперь там Советская улица.

Обычные рядовые явления. А между тем крепостничество трещало по всем швам. Оно сдерживало развитие промышленности и сельского хозяйства. Все яростнее и настойчивее вгрызался в экономику новый способ производства – капиталистический. Именно в то время Маркс и Энгельс написали свой знаменитый «Коммунистический Манифест». Еще в глубоком политическом сне пребывала Россия, но были уже декабристы и петрашевцы. Потребовалась Крымская война, чтобы крепостнической системе был нанесен окончательный удар и бесповоротный приговор. И все эти события, конечно, позднее отразились и на биографии Кыштыма. А пока там шла неторопливая обыденная жизнь. Она могла всколыхнуться в любой момент.

УСТАВНЫЕ ГРАМОТЫ И КЫШТЫМЦЫ

Мастеровые и крестьяне Кыштымского горного округа после отмены крепостного права оказались в трудных условиях. Согласно местного положения, мастеровые и крестьяне, освобожденные от крепостной зависимости, должны были быть наделены усадебной, выгонной, пахотной и сенокосной землей. Но не даром, а за соответствующий выкуп.

Земельный надел отводился, в основном, небольшой – пять десятин на ревизскую душу мужского пола. На Сак-Элгинском выселке надел был и того меньше – одна десятина на ревизскую душу с оброком по одному рублю. Кроме оброка, крестьяне должны были платить земские повинности и вносить разные общественные сборы.

Кыштымские крестьяне на сходках от приема земельной нарезки категорически отказывались. Они заявляли так: землей пользуемся испокон веков, разработана она нашими дедами и отцами, поэтому она наша. И никаких договоров подписывать не будем. Речь шла об уставных грамотах, которые регламентировали землепользование между крестьянами и земледельцами.

Среди крестьян и работных людей шло глухое брожение. Некоторые кыштымцы бросили работу на заводах. Владельцы прекратили производство там, где больше всего не вышло на работу людей. Но запасов ни продовольственных, ни денежных ни у кого не было. Что ж оставалось делать? Наиболее бойкие отправились искать работу на Ревдинский завод, а семьи их остались пока в Кыштыме. Но, во-первых, положение работных людей в Ревде было нисколько не лучше, чем в Кыштыме. А во-вторых, скудный заработок приходилось делить на два пая – один на прожитье, а другой семье. Мало-помалу вернулись домой.

Наибольший спор между кыштымцами и заводоуправлением возник из-за покосов. Уставные грамоты работные люди так и не подписали, а потому считали себя необязанными их соблюдать. Рассуждали так: покосы наши и будем ими пользоваться так же, как пользовались раньше. Хозяева считали, что земля принадлежит им. Поэтому на пользование покосами кыштымцы должны брать в заводоуправлении билеты.

* * *

Стоял июнь. Мужики ходили на покосы смотреть траву. Залюбуешься. И то сказать – тепла и влаги вдоволь было. В огородах ботва у картошки словно на дрожжах растет. Не за горами и сенокос. Да только заковыка получается. От крепостного права освободили, вроде бы волю дали, каждый сам себе хозяин. Но вон как хитро повернулось. Всю землю и угодья хозяева за собой оставили. Хочешь надел – пожалуйста, но плати оброк. Хочешь покос – плати оброк, бери билет. Значит, рабочий человек уже ничему не хозяин, ничего у него нет за душой. Огород и тот принадлежит заводу.

Но каждый твердо знал, что пойдет косить траву на своем покосе. Да только начальство больно свирепое, расправой стращает за самовольство.

Вот и собрались на заводской площади, гудят, как шмели. Представитель заводоуправления Карпович увещевал кыштымцев: «Прогадаете, православные, останетесь без покосов. Пока вам их дают, выкупайте и дело с концом. Иначе посторонним отдадим. Желающих много».

– Не позволим! – кричит кто-то из толпы. К Карповичу пробивается Яким Вагин, шустрый рыжий мужичок, с умными проницательными глазами. Он работает на подвозе – уголь, дрова, случается, и железо везет на Ураим. Потому держит коней, без них ему жизни нет.

– Это кому же сулишь наши покосы-то? – вкрадчиво спросил он Карповича.

– Я тебе и толкую – желающие найдутся. Хотя бы каслинцы.

– На-ко, выкуси! – вдруг озлился Вагин и показал Карповичу кукиш. – Мой дед расчищал покос от кустарника, отец в порядке держал, я там балаган поставил, а ты меня оттуда гонишь?

– Бери билет и разговоров нет.

– Билет? А на рожон он мне? Я и без билета хозяин.

– Будешь куражиться, – нахмурился Карпович, – будешь народ смущать, в первую голову твой покос отдадим.

– Попробуй!

– Земля наша! Заводчики незаконно присвоили ее! – кричат враз несколько голосов.

Карпович машет рукой, призывая к тишине, но люди еще больше кричат. Накричавшись, расходятся по домам. Карпович угрозу сдержал. Приехал Вагин на свой покос, а там уже орудуют чужие, какой-то каслинский куркуль. Таких куркулей и в Кыштыме хватало. Косы только жихают. Хотел Яким сгоряча на косарей налететь, да вовремя спохватился. Наломают еще бока, вон их сколько. Вернулся домой Вагин и загрустил. Останутся кони на зиму без корма, хана придет. Помирать придется. Как он прокормит без лошадей семью, а у него детей полна изба.

И решил Вагин не сдаваться. Дождался, когда куркуль поставил сено в зароды, запряг своих лошадей, да еще соседей попросил помочь – и нагрянул на покос. Склал все сено на воза и привез домой. Узнал об этом куркуль, кинулся было в заводоуправление, а потом в лесничество. Разбушевался. Тюрьмой пригрозил. Народ собрался возле избы Вагина. Держит его сторону. Мужики наперли на полесовщика: правильно сделал Вагин, все мы сделаем так же, не троньте наши покосы! Без них нам не прожить.

Полесовщик с понятыми убрался восвояси. Пообещал Вагина притянуть к ответу. Однако хозяева побоялись принимать крутые меры, потому что это могло послужить искрой, которая разожгла бы пожар.

Постепенно страсти вокруг покосов улеглись. Осталось все по-прежнему. Вновь этот вопрос возник в конце 80-х и начале 90-х годов, уже при управляющем Карпинском. Этот твердо настаивал на выборке билетов на право пользоваться покосами. И плату за десятину установил вроде сходную – 20 копеек. Но кыштымцы билеты не выбирали. В конце концов, 20 копеек – сумма не великая. От нее никто бы не разорился. Дело было в другом. Взяв билеты, кыштымцы тем самым подтвердили бы право собственности заводчиков на землю. Как раз этого-то они и не хотели делать. Они упорно стояли на своем – земля наша, и потому никаких билетов мы не признаем.

Любопытно признание самого Карпинского. В 1899 году он выслал известному ученому Д. И. Менделееву один интересный документ. В нем, в частности, говорится о том, что о владении землей были выработаны определенные правила, которые и привились, кроме Верхне– и Нижне-Кыштымских заводов,

«население которых, несмотря ни на какие предложения заводоуправления, почти поголовно пользуется землей самовольно в размере более 5000 десятин, что вызывает составление свыше 600 протоколов в год только по одному пользованию покосами».

И далее Карпинский пишет:

«Такое неопределенное и натянутое положение в пользовании землей населения двух кыштымских заводов, конечно, не могло не отразиться на отношениях его к заводоуправлению, и конечным результатом мер, какие заводоуправление вынуждено было принимать для ограждения прав заводовладельцев, явился общеизвестный приговор 4 января 1898 года, требующий удаления управляющего из кыштымского завода. Приговор этот, конечно, отменен, но факт и земельная неурядица остаются по-прежнему, и следствием неприятия администрацией никаких мер было то, что 9 ноября настоящего года (это 1899 года – М. А.), было вооруженное сопротивление судебному и становому приставам при продаже имущества в возмещение убытков за самовольное пользование, причем толпа доходила до 100 человек».

Признание это очень красноречиво.

Но хоть и стояли кыштымцы на своем твердо, даже адвоката нанимали, гонца посылали в Петербург, однако то был стихийный протест, никакой организованности, разумеется, у них не было. Некоторые прятались в кустах: мол, не хотим мы ничего, заплатим несчастные эти 20 копеек, от нас не убудет, зато с начальством жить станем в мире. Были и такие – слово из песни не выкинешь.

Но наступали уже иные времена.