Текст книги "Сугомак не сердится"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Владимир прикрыл ладонью глаза, словно бы защищая их от слишком яркого света. Галя вдруг поняла, что ему не просто ответить на ее вопрос, ему тоже нелегко, и пожалела, что поддалась порыву.
– Видишь, Галя, – наконец ответил Владимир. – Если бы это был мой отец, я бы все равно обязан был сделать так же, как сделал сейчас. Это мой долг.
«Галя, милая Галя! – хотелось крикнуть ему. – Не упрекай меня, я не мог поступить иначе, не мог, понимаешь?»
Он вызвался проводить ее. Молчали. Когда проходили сквер, Владимир остановился и взял ее за плечи. Их глаза встретились. У Гали бешено заколотилось сердце. Она испугалась, отпрянула.
– Нет, нет! – прошептала она, пятясь от него. – Ничего не говори, не надо!
– Галя!
– Уйди! – она повернулась и побежала от него по аллейке. Владимир остался на месте, опустив голову.
А Галя бежала и бежала, будто за нею гнались. «Боже мой, боже мой! – жарко билась в голове мысль. – Он же любит! Любит!»
Галя обессилела и опустилась на первую попавшуюся скамейку и заплакала. Тяжело было на сердце. Подумала в тревоге: если позовет ее завтра Владимир, у нее не хватит сил сопротивляться. С ней делалось что-то странное.
VI
Через несколько дней Владимир случайно встретил в городе Галю. На этот раз разговор был непринужденным и расстались довольные друг другом. Затем Владимир позвонил в поликлинику и попросил Галю приехать к парку.
Волновался, думал не приедет, а она приехала в шелковом белом платье, несколько смущенная. Они удалились в безлюдные боковые аллейки. Первой заговорила Галя.
– Мне страшно, – она сжала его руку. – Что будет? Я начинаю понимать: Николай не тот, не тот! Я думаю об этом с ужасом. И ты тут. Зачем ты второй раз входишь в мою жизнь? Уходи! – она вдруг оттолкнула его и прибавила шаг. Он нагнал ее, притянул к себе и поцеловал.
Возвращался домой Владимир будто опьяненный. Ему было и хорошо и горько – все переплелось. Как же он теперь посмотрит в глаза Лиде? Как он теперь будет целовать Валерку?
Лида была доброй, отзывчивой. Они почти никогда не ссорились. Иной раз Владимир злился, говорил обидные слова. Она молчала, а потом улыбалась так, словно ничего и не произошло.
Легко с ней жилось Владимиру. Родился Валерка, и жизнь стала еще дружнее.
И вот что-то надломилось. Лидии характер стал раздражать. Ее покладистость, желание избежать острых углов, сгладить противоречия стало нестерпимым. Он вдруг увидел в этом проявление рабской покорности и злился.
Когда несчастье вошло в дом, когда Лида почувствовала, что теряет Владимира, в ней проснулась гордость. Лида старалась сдерживать себя, но потом стала втихомолку выплакивать горе. Владимир заметил, каким лихорадочным блеском светятся ее глаза…
Владимир открыл дверь квартиры своим ключом: в кухне свет не зажигали. Пройдя тихонько к другой двери, он заглянул в комнату – там горел свет.
Лида гладила белье. Движения ее были медленны: видно было, что она, работая, глубоко размышляет. Владимир хотел было уже войти, когда Лида выпрямилась и в глазах ее блеснули слезы. На обеих руках она подняла голубую сорочку, ту самую, которую подарила ему в день рождения, некоторое время скорбно глядела на эту сорочку и вдруг закрыла ею лицо, опустилась на стул и заплакала.
Словно кто-то резанул Владимира по сердцу, будто безвозвратно утерял он в эту минуту самое ценное, самое дорогое в жизни.
И Владимир выбежал из дому, побрел по улице, опустошенный, без всякой цели.
VII
Лида полюбила Владимира, как говорят, с первого взгляда. Училась на втором курсе педагогического института, а он только что демобилизовался, поступил на первый. Ока увидела его, высокого, в военном костюме – на плечах гимнастерки еще видны были темные полоски от погон. У него было тонкое, одухотворенное лицо музыканта или поэта. «Это он! – радостно екнуло девичье сердце. – Давно ждала его, и он явился». Но Владимир долго не замечал, не видел, как она краснеет и теряется в его присутствии. Но удивительно, Лида была спокойна, она знала – ей вещало сердце, что он будет ее, он ни за что не пройдет мимо такой любви – тихой, светлой, прочной.
И он не прошел мимо.
Это случилось осенью. Студентов отправили в колхоз. Целыми днями копали картошку, возили ее в хранилище.
Однажды девушки послали Лиду в деревню пораньше – наказали приготовить ужин. Лида торопилась и оступилась в глубокую колею. Вскрикнув от боли, Лида упала, а подняться уже не могла – вывихнула ногу. Кое-как отползла к бровке кювета и заплакала.
Надвигался вечер, было пасмурно и тоскливо. Девушки придут голодные, а она им не приготовит ужина. И плакала Лида не столько от боли, сколько от досады, от обиды на себя.
Владимир в этот день раньше ушел домой. Он и нашел Лиду на дороге. Она посмотрела на него с горькой улыбкой – чернобровая, заплаканная.
Он шутливо спросил:
– Авария?
И, не говоря больше ни слова, Владимир поднял ее на руки и понес. Она застеснялась, попросила опустить, а он посмотрел в ее глаза и сказал:
– Нет, теперь уж я тебя буду крепко держать!
Владимир ответил на ее любовь. Наконец-то он ее увидел, наконец-то заметил!
И вот опять встретилась ему на пути эта Галя. Почему он потянулся к той женщине, разве она ему дает столько тепла и ласки, сколько дает она, Лида? Порой хотелось разыскать Сидорову и сказать ей честно и открыто:
– Не мешай счастью. У нас с Владимиром есть больше, чем привязанность. У нас есть сын. А у вас дочь. Отступись ради их будущего!
Но Лида не пошла к той женщине, никому не поведала про свои страдания. Она была глубоко убеждена: не настоящее у него это увлечение, вспыхнет и погаснет. А ее любовь вечная, он не сможет обойтись без нее.
Лида старалась быть больше на людях. В школе, где она работала, на лето устроили городской пионерский лагерь, и Лида, забрав Валерку, шла туда, читала ребятам книги, забывалась.
А вчера занялась стиркой, а теперь вот весь вечер гладила. Когда взяла голубую сорочку, расстелила ее на столе – задумалась. Эту сорочку купила в день рождения Володи. Искала, искала ему подарок и вот купила сорочку. Хорошая попалась – добротно сделанная, из прочного материала.
Когда преподнесла ему подарок, он поцеловал в глаза, в губы, в лоб. Валерка кричал озорно:
– И меня, папа! И меня!
Владимир целовал и Валерку. В мае это было, а будто вечность прошла.
…Лида приподняла на руках сорочку и с горечью подумала о том, как давно не целовал ее Владимир, как давно не ласкал. Приходит угрюмый, ни на кого не глядит – сторонится.
Лида заплакала. В это время стукнула дверь. Лида вздрогнула, заглянула в кухню и включила там свет. Никого не было. Она выскочила на лестничную площадку – по лестнице бегом спускался Владимир.
Она хотела крикнуть:
– Куда же ты, Володя?! Вернись!
Но слова застряли в горле.
VIII
Николай Сидоров не был рожден для спокойной жизни. Ему бы все время ветер в лицо, ему бы постоянно преодолевать преграды. Вот тогда бы все было в норме! А однообразная, как конвейер, жизнь вызывала в нем усталость, равнодушие. Ему бы матросом скитаться по бурным океанам, всегда бы находиться в движении, всегда бы обновлять свои впечатления, жить бы в невероятно тяжелых полярных условиях. После войны, когда знал, что надо во что бы то ни стало учиться, а учеба не давалась – шел напролом. Это было по душе. Трудности не выматывали, а вызывали торжество, большое желание померяться силами.
Устроился на завод, огляделся, обжился, и все показалось обыденным и неинтересным. Каждый день одно и то же: одни и те же люди, одни и те же детали, одни и те же разговоры, а душа куда-то рвалась, требовала чего-то большого, такого же, как на Висле. Но такого сейчас не находил. Вот и потерял перспективу. Слушал он разговоры Бессонова с рабочими, больно было, но понял: нельзя больше так жить. Нельзя! Появилось письмо в газете – смалодушничал, хотел согреть душу водкой…
А потом позвал начальник цеха. Поздоровался приветливо, усадил Сидорова на стул, а сам отошел к окну, стал спиной к мастеру. Значит неприятное скажет, обдумывает, как сказать, чтобы не обидеть. Да говори же!
Николай горько улыбнулся и попросил:
– Павел Петрович, я не из слабонервных. Говорите прямо.
Начальник резко повернулся, подошел к Николаю, положил ему руку на плечо.
– Но ты же можешь остаться в цехе. Бригадиром хочешь? Наладчиком? Еще кем?
– Спасибо, Павел Петрович. Я подумаю.
– Подумай, дорогой, и приходи. Сам понимаешь – нельзя тебя оставлять на участке.
– Да, да, – торопливо подтвердил Сидоров и вышел.
Улица встретила многоголосым звоном. Хотелось бежать, бежать – лишь бы не стоять на месте, не давать волю своим мыслям. Мчаться и мчаться бы с бешеной скоростью, чтоб ветер свистел в ушах, чтоб дыхание спирало, чтоб сердце вырывалось из груди!
А он шагал медленно, постукивая тростью об асфальт. Надоело – сел на трамвай, потом пересел на другой – очутился в Металлургическом районе. Побродил по нарядным молодым улицам, а душа хотела движения стремительного, оглушающего. Нанял такси и поторопил шофера:
– На вокзал! С ветерком!
Шофер подумал, что этот хромой человек, с курчавыми волосами и грустными глазами, опаздывает на поезд, и жал на всю «железку».
Расплатившись с шофером, Николай купил билет на электричку до Полетаево. Ехал в полупустом вагоне, прислушивался, как в другом конце вагона весело разговаривали и смеялись юноши и девушки. А сам думал и думал, постепенно успокаиваясь.
В Челябинск вернулся под вечер. Добрался до Спартака и побрел к парку – домой не хотелось.
Почему, собственно, так близко к сердцу принял первую крупную неудачу? Сколько впереди еще дел: ведь ему немногим больше тридцати! Главное еще впереди, он еще найдет себя!
На душе посветлело. С интересом стал присматриваться к прохожим. Обратил внимание, что вечер сегодня удивительно хорош, и город в этот час особенно оживлен, наряден, шумлив.
Возле парка как-то сразу заметил Владимира Бессонова и не вдруг сообразил, что та женщина в белом платье, которая к нему подошла и застенчиво улыбнулась, была Галя.
Владимир подхватил ее под руку, они стали пробираться к входу и скоро затерялись в пестрой, говорливой толпе.
Николай был поражен. Растерялся в первую минуту. Затем вдруг почувствовал в теле слабость, будто целый день выполнял непосильную физическую работу. Отошел в сторонку, прислонился к ограде.
Мечты, стремления, думы, всякие неприятности – зачем все это? Ничего не нужно, пусть все летит в тартарары!
Галя, Галя…
А Володька! Что же ты делаешь, Володька? У тебя же такая чудесная жена, тебе ж повезло в жизни! И зачем ты так-то?
Домой Николай вернулся ночью. Света в комнате не было, но Галя не спала. Она стояла у окна, опершись одной рукой о подоконник. Николай бросил трость на диван, приблизился к Гале, встал за ее спиной. Она не обернулась, не вымолвила ни слова.
На улице прозвенел трамвай, разбрызгивая в стороны голубые искры.
– Галка! – позвал он тихо, но требовательно. – Разве ты его любишь?
Она промолчала.
– Я не верю, Галка…
– Не знаю, ну ничего же я не знаю! – громко ответила она и поникла головой, и затряслись ее плечи. Он обнял ее, а она оттолкнула, повернулась к нему.
– Ну, почему ты не такой? – прошептала она с горечью, сжав кулачки и поднеся их к щекам. – Ну, почему, Коля? Как же быть?! – она упала на диван, и тихо заплакала.
Он не успокаивал. «Почему я не такой? Какой дурацкий вопрос, какой дурацкий узел! – думал Николай, глядя в окно. – Нет, я найду себя. Я еще докажу, какой я!»
А Галя всхлипывала реже и реже и, наконец, затихла. Николай все стоял у окна и курил.
За окном занималось новое утро.
* * *
Бессонов собирался в отпуск. Лето уже уходило – пора! Устал нынче как никогда.
Перед отпуском навестил его Николай. Выглядел он неважно: похудел, даже седина пробрызнула на висках, нос стал еще острее, глаза смотрели настороженно, недоверчиво.
Сидоров сел в кресло, бросил под ноги трость и полез в карман за папиросой. Не сказал ни слова, даже «здравствуй».
Слова не нужны были. Все ясно. Оба они – и Николай и Владимир – отлично понимали друг друга, у них происходил немой разговор. Само присутствие Сидорова было укором. Смотри, как бы хотел сказать Владимиру, до чего ты меня довел. Разве не понимаешь, что без Гали нет мне жизни? Не лишай самого дорогого – Гали и Светланки. Слышишь, не трогай!
Сидоров поднял голову, и почудилась Владимиру во взгляде его злая решимость: не отдам, буду драться!
А Владимир быстро шагал по кабинету взад-вперед. Буря бушевала в его душе. Он сознавал правоту друга, а сердце не хотело с нею считаться.
– Я, дурак, радовался, когда встретил тебя, – заговорил Сидоров. – Домой повел. Душу тебе доверил. Еще бы! Фронтовой друг нашелся! А что Галя тогда предпочла тебя мне – видно, так было лучше.
– Рассудил, – усмехнулся Владимир. – Кому было лучше, а мне нет. Понимаешь это?
– Мстишь?!
– А за это ты просто болван, – разозлился Бессонов. – Ты думаешь, мне легче твоего? Ты считаешь себя мучеником, а меня злодеем! Эх, ты!
Владимир прикрыл ладонью лоб: почему-то больно было в висках. Зачем он кричит? Для чего?
Сидоров медленно поднялся. Владимиру подумалось, что Николай бросится на него. И Владимир инстинктивно отодвинулся.
– Прости, Володя, – прохрипел Сидоров и поковылял к выходу, ссутулившись. У дверей спохватился – забыл трость. Владимир поднял ее с пола и подал Николаю. Тот взял трость и помедлил, остановив тяжелый взгляд на лице Владимира. Тот не выдержал, опустил глаза и увидел на руке Сидорова татуировку: сердце, пронзенное двумя стрелами, и надпись: «Коля – Галя».
За Сидоровым захлопнулась дверь. Владимир налил стакан воды и с жадностью выпил.
А виски все-таки болели.
Нынче в отпуск Владимир собирался без особого желания. Хотя и манила перспектива забыться от треволнений, но слишком призрачна была эта перспектива. Раньше отпуск проводил с семьей, спокойно и хорошо, а нынче не было с Лидой разговора об этом. Ехать хотел один. Лида знала, что Владимиру предстоит отпуск, но не спрашивала, как он будет его проводить.
Не было раньше у Бессоновых времени веселей, чем сборы в отпуск. Перед отъездом, бывало, и воздух-то в квартире становился другим, пропитанным всеми дорожными запахами. Даже Валерка чувствовал это и радовался. Приводилась в порядок одежда, все стиралось и гладилось, упаковывалось в чемоданы. Делались разные закупки, была лихорадочная беготня за железнодорожными билетами.
Славное было время!
Нынче никто никуда не собирался. Владимир приходил поздно и молчал. Молчала и Лида. Валерка спал.
Перед самым отпуском Владимир мимоходом сказал, что собирается ехать на южный берег Крыма.
Лида починяла Валерке штанишки. Подняв глаза, она взглянула на мужа и не видела его. Грустные мысли увели ее куда-то далеко-далеко. Понемногу взгляд ее оживился, дрогнули ресницы, и Лида спросила:
– Ты что-то сказал, Володя?
– Я сказал, что поеду в Крым.
– Ах, в Крым, – произнесла она, словно извиняясь. – Мне показалось, будто ты о чем-то спросил меня.
Она опять склонилась над шитьем. Но вот рука с иголкой замедлила движение, опустилась на колено. Лида проговорила:
– А я тебе охотничий костюм подготовила, сапоги из починки принесла. И ружье твое мастер отремонтировал.
– Но я ж не собираюсь на охоту!
– Нет, ты мне ничего не говорил. А я подумала: тебе лучше ехать на охоту.
– Об этом я сам позабочусь, – недовольно отозвался Владимир и ушел на кухню. Когда вернулся, Лида все так же шила, низко наклонив голову. Владимир посмотрел на жену, на ее печально-сосредоточенное лицо, и нежная жалость шевельнулась у него в груди. Он подумал: «Что, если в самом деле поехать на охоту! Зачем мне этот Крым?»
Лида будто угадала его мысли.
– Тебе, Володя, надо побродить одному, – сказала она. – Я ведь хорошо знаю тебя. Остынешь там, разберешься во всем. Езжай на охоту.
– В Крым поеду, – упрямо твердил он.
– Езжай в Крым. Там хорошо, – вздохнула Лида. – Только тебе не Крым нужен. Ты любишь горы, озера, тайгу. Любишь бродить, коротать ночи у костра. Тебе надо отдохнуть, развеяться, поразмыслить. Помнишь, как тебе это помогло в позапрошлом году? Ты тогда тоже устал, а вернулся с охоты совсем, совсем другим: свежим, бодрым. Я ведь понимаю тебя.
. . . . . . . . . .
И Владимир уехал на охоту. Лида поцеловала его и заплакала. Успокоившись, она поглядела на него большими печальными глазами и сказала:
– Я люблю тебя, Володя. Ты это не забудь, когда будешь думать о себе. Плохо будет нам с Валеркой без тебя. Я тебе верю, Володя.
IX
Городок, куда приехал Владимир, был чудесен. На улицах было много рябины. Она пламенела почти перед каждым домом, придавая тихим улицам особую гордую прелесть. Красные гроздья рябины свешивались к резным наличникам окон, клонились к акации, отражались в голубой дремоте озер. Роняли листья деревья. Отцветали на газонах последние цветы.
Владимир ушел в горы.
Лето увядало спокойно. Пожухла трава. Воздух был чистым и прозрачным. Роща проглядывалась насквозь. Редко и неохотно падали листья – печальна и обидна осенняя немощь.
Иногда попадались красавицы-лиственницы, высокие, недоступные, они любят свет, солнце, свободу. Одиноко или группами высятся они на взгорьях, пожелтели, выделились на фоне темной зелени сосен, грустят о вчерашнем и мечтают о голубых ветрах весны.
В горах Владимир бродил целую неделю. Пил студеную родниковую воду, варил свежую картошку и то, что удавалось промыслить. Зябкие ночи проводил в зародах (делают внизу такие ниши, в которых тепло и сухо). Ходил до изнеможения, а потом разводил костер и писал стихи. Он старался не думать о том, от чего убежал. Хотел, чтобы все устоялось, улеглось и тогда легче будет решить.
Больше всего скучал о Валерке. Попадалась красивая еловая шишка – совал в карман: для Валерки! Поднимал со дна прозрачного рудника зеленый, как малахит, камешек – прятал его в рюкзак: для Валерки! Поймал однажды ежа и пожалел, что нельзя его увезти Валерке. Убил глухаря, сделал чучело и с волнением подумал, как обрадуется Валерка!
В конце недели забрел Владимир на гору которая называлась Осиновой. Собственно, ее с бо́льшим основанием можно было назвать березовой или лиственничной, потому что осины здесь было немного – она жидкой рощицей жалась у подножия.
Раньше в этих местах Владимир бывал часто. Последний раз приходил сюда два года назад. Нравился ему здесь один уголок. Еще в юности забрел сюда с ружьем, притомился, поднимаясь на гору Осиновую, и опустился на ствол упавшей когда-то сосны и огляделся. Уголок, словно в награду за усталость, оказался очень красивым: щетинистые гористые дали, внизу лес и лес, а вдали увалы тянутся за увалами, уходят за горизонт.
Сам уголок оказался небольшой поляной с высокой густой травой. Сосновый лес обступил ее со всех сторон. Самой примечательной деталью поляны была лиственница, высокая, мачтовая. До половины ствол ее без ветвей, а выше венчался бархатной шапкой хвои. В то время лиственница уже начинала желтеть. Внизу бойко зеленела молодая поросль листвянника.
Всякий раз, когда потом приходилось Владимиру бывать в этих дремучих краях, он обязательно навещал эту поляну, отдыхал здесь, выкуривал одну-две папиросы и отправлялся дальше.
На этот раз он снова заглянул в облюбованный уголок Хотелось по привычке покурить, помечтать, полюбоваться горными далями. Но он не узнал знакомого места. Поляна была та же, все так же глухо обступал ее сосновый лес, все так же буйно росла трава, но не было главного – гордой лиственницы. Над землей возвышался остаток ствола, черным острым изломом целясь в небо. Владимир подошел ближе и понял, что произошло. Лиственницу свалило молнией. Вершина валялась тут же, из травы торчали голые сучки, а над ними кружились стрекозы. Дикий татарник разросся мощно, привлекая синими и малиновыми махровыми цветами.
А лиственницы не было. Остался один обгорелый пенек. Первозданная прелесть ее в прошлом, во вчерашнем, в памяти…
Огорченный Владимир решил поскорее уйти отсюда. Грустно пощипывало сердце. И все-таки поляна с гордой красавицей-лиственницей останется в памяти, останется такой, какой она поразила его в юности.
Уходя, он еще раз оглянулся, прощаясь. И неожиданно заметил то, чего не заметил сразу, хотя и было в этом пропущенном главное, без чего немыслимо понять красоту жизни. Он увидел, что рядом с обгорелым пнем с завидной уверенностью подросли молодые лиственницы. Они тянулись к солнцу, к свету, они росли словно наперегонки.
И это новое, что вдруг открылось ему на поляне, обрадовало его, лихорадочно заработали мысли. Владимир почувствовал, что находится у истоков того, что поставит в его жизни все на свои места, что освободит, наконец, его от тяжелого бремени. Он почувствовал, что в его душе происходит какой-то поворот.
И брел напролом сквозь чащи и болота, пробирался сквозь кустарники, карабкался на шиханы, охваченный новыми мыслями, новым радостным чувством.
Да! То было в прошлом. А ведь прошлое всегда волнует, бередит сердце, отзывается грустью. Сила прошлого тем беспощаднее, чем больше самого себя осталось в нем. А овручские встречи разве не прошлое? Разве не было грозы, после которой не должно быть возврата к старому? Во время этой грозы сгорело то, что связывало его с Галей, сгорело до пепла. Но разве на старом пепелище может быть прочный огонь?
И эти новые мысли погнали Владимира из леса к Лиде, к Валерке. Он больше не мог переносить одиночества, оно тяготило.
Скорее в город! Скорее домой! Скорее окунуться в кипение жизни, в бурный водоворот всех событий, – нет без этого настоящей радости, нет настоящего счастья!
